Препарация чувства 2 - поток бессознания

I.

От тебя пахнет ветром, солнцем и табаком. Это почти как запах моря. Светит солнце, и флаги рвутся улететь. Северное небо по ночам темнеть забывает. Интересно, что снится крейсеру «Аврора»? Ведь он совсем рядом с нами, за углом. Одно бесспорно – не храпит во сне. Солнце играет на шпилях, стрижи чертят небо. Ветер на набережных, на Марсовом поле отцветает сирень. «Мой хороший, мой ласковый город» гудит. А в душе наступила тишина. Там нет ни слов, ни звуков… Иногда, как пыльную пластинку, я ставлю любимую запись, и тогда звучит что-то. В душе. И всё-таки жаль! Жаль отдавать большую любовь даже взамен запаха солнца и табака…
Откуда ты взялся? Звезды  и рыжие фонари дрожали на Неве. Под стенами крепости ночью холодно и сыро. У меня не было сирени с Марсова поля. Теперь есть. Мне спокойно. Тихо. Но как эта сирень напоминает о музыке! А мне тихо. Что это? Что? Не рвутся струны, кровь не сочится меж пальцев. Мне очень хорошо. Кстати, ты ни разу не сказал, что любишь меня…
Мой мир развернулся от звуков к запахам. Это как от взрывной волны наступает временная глухота. Значит, что-то взорвалось. Интересно, что? Пушка на крепости стреляет каждый день ровно в двенадцать.
Решетка Летнего Сада оставляет терпкое ощущение пыли. Трава и липы шелковые. А надо мною небо молчит. Выжидающе.
Немой вопрос.
Где же начало?
Всё началось с опьянения…
Нет, с вопроса…
Нет…
 Так с чего же?
Кто мы?
Не знаю…
 А, всё-таки, кто я?
Кто я?
Я.
Шёпот, который не слышен никому, потому что тот, кому ты шепчешь, спит.
Скажи, нет, скажи, кто я? Кто я. Я…
Я всё-таки у тебя это спрошу. Потом….
Но вопрос был другой.
Как сказать, за что любишь?
А люблю ли я тебя?
Но можно ли любить двоих?
А троих?
А весь мир?
Что ж, мир я люблю…
За что тебя?
А что значит люблю?
Нет, не так. Потому что не могло это начаться ночью. Потому что с  ночи ничто не начинается…
Хотя...
День. Да, кажется, и жизнь.
Так, с чего же?
И при чём здесь было опьянение? Ведь это другое.
Просто, хотелось сказать.
О том, что сказать не возможно. О том, что говорить не нужно. О том, что, когда слышишь, хочется заткнуть уши и закрыть глаза…  потому что слушать страшно. Страшно за того, кто говорит, до боли и глухого стона. Потому что этому место в объятиях. Этому место…
Думаешь, я о тебе?
А вдруг, о себе?
Или.
...
О глазах серых, стоящих чуть косо, до тайны. Серых, до голубизны…
О глазах карих, глубоких, до муки…
…
Кстати, у тебя глаза тоже карие.
Тоже.
И у меня.
Так, о чём?
О чём.
Кто мы? - ответь. Кто я.
Знаешь, почему я молчу? Потому что могу сказать слишком много. А потом молчать привыкаю.
И тишина.
Глухая, подобно стене. Она душит.
Надо открыть окно.
Но чтобы окно открыть, нужно чтоб оно было!
Есть ли?

А можно ли полюбить?
А можно ли хоть на что-то ответить?

Дождь за окном, или ясный день, как и глухая ночь.


Он спит. Я слушаю его дыхание. Я всё время думаю, что могу потерять, - какую-то неясную возможность, туманно-чарующее «бы»… Но что может быть ценнее ровного дыхания живого человека, нежного, солнечного утра и драк воробьев под окном? Путь немыслимый, пролегающий струной сквозь чёрный звон, когда колоколом является твоя голова? Ведь это даже звучит, в лучшем случае, как абсурд. И всё же. Я знаю, что тишина эта временная, напряженная, как перед дождем, и от того ещё более желанная.

Далеко в поле стоит звонница, и небо горит на закате.

В былинах  русские богатыри ложились на землю-матушку, чтобы набраться силы. Мой лирический герой едва ли похож на богатыря, скорее на Дон-Кихота, только совсем не такого, каким его придумал Сервантес. Донкихотство за годы сильно изменилось и, кажется, стало красивее.
Мы спорим, когда никто не отвечает. Мы деремся, хотя соперник не выходит на бой. По-сути, пустозвоним, как Александр Андреич Чацкий. И всё пытаемся сказать то, чего не знаем. Зачем? Тоже не знаю.
Просто хочу пока полежать на земле.


II.

Штормовое предупреждение. Третий день небо полыхает. Я пришла вчера с набережной по колено в воде, словно пыталась вброд перейти Неву.
И опять этот вопрос:
- Всё-таки интересно, кто мы?
- А как ты думаешь?
- Нет, я спрашиваю…
- Нет, а как думаешь?
- Мы сами не знаем…
- Так ли?
- Мы очень многое друг для друга…
- Как ты ко мне относишься?
- Почему ты спрашиваешь?
- Ты никогда ничего не говоришь…
- Я боюсь…
- Кого? Меня?
- Нет.
- А кого же тогда?
- Я очень боюсь вдруг всё потерять…

Нет, правда, слова ничего не значат. Потому что они значат слишком много.

Ночью после грозы легко. И почти темно.
- Вот представь дорогу.
- Дорогу?
- Да, дорогу. Какая она?
- Именно моя дорога?
- Именно твоя.
- Она. Мягкая, грунтовая, может быть, пыльная… тёплая.
- Прямая?
- Наверное, да. Хотя, может и сворачивать.
- Ты идешь?
- Да.
- Одна?
- Да.
- А там кто-нибудь есть?
- Люди? Возможно. Они встречаются. Даже могут быть рядом.
- А что вокруг?
- В первую очередь травы. Там, дальше, лес. И обязательно небо.
- Ты идешь, и вдруг на дороге – ключи… Какие они?
- Не получается. Им там нет места.
- Совсем?
- Совсем.
- Хорошо. А там может быть бутылка? Полная, пустая, с чем угодно?
- Бутылка, кажется, может. Но скорее разбитая. Не такая, не противная, что валяются из-под пива, грохнутые от пьяной одури. Знаешь, чистое зелёное стекло, сквозь которое можно смотреть на солнце? Скорее донышко…
- И что ты с ним сделаешь?
- Уже понятно. Подниму, буду смотреть сквозь него.
- А потом? Возьмешь с собой?
- Пожалуй, да. Какое-то время буду нести в руке, а потом кину в траву…
- Дорога, она кончится, во что-нибудь упрется?
- Она может прийти к берегу. Озера, реки, чего угодно.
- Она закончится?
- Нет. Пойдет дальше, вдоль, может быть к городу или деревне…

Как глупо это всё. Мы говорим лишь о том, что хотим себе представить. Что будет, нам никогда не понять.

- Знаешь, на самом деле, я могла бы себе представить там и другие бутылки.
- Отлично!
- Правда, там было несколько разных.
- И каких же?!
- Одна была светлая, с родниковой водой. Её бы пришлось взять с собой.
- Ну, этой бутылкой был бы точно не я…

Дождь. Мокрый асфальт блестит, в лужах отражается июньская густая зелень. Я не увижу его два дня.
Перед домиком Петра постоянно из автобусов высыпаются горы китайцев. Им дождь не помеха.
Зеленогорск. До него ехать на маршрутке, если не ошибаюсь, около часа… Уже вечер, холодно, и всё ещё цветёт сирень. Мои  ботинки, промокшие вчера, до сих пор не высохли. Никуда я не поеду.

- Что ты будешь делать эти два дня?
- Сидеть в компьютере… нет, погулять с другим не получится – он тоже уехал!

Дело не клеится. Тянет или писать, или просто смотреть в окно. Ещё хочется спать.

В четыре утра ходили в ресторан. Там веранда, оформленная под шатёр. Почему-то шатры и шоу всё устойчивее начинают ассоциироваться с работой. Если бы мне пришло в голову написать исповедь декоратора, пришлось бы объяснять не только что такое поток бессознания, но и этимологию состояния спецэффекта. А так же, как в воздух выстреливаются деньги налогоплательщиков.
За время экономического саммита каждый вечер были фейерверки такой продолжительности, что начинали злить… Салют же Девятого Мая был на удивление куцый. Единственное, что осталось – серо-голубое небо и тепло твоих ладоней.

Метёт тополиный пух… Двадцать второе июня. Ты вчера улетел. Как, оказывается, больно расставаться. Мы два месяца были вместе, каждый день, каждый час. Меня впервые в жизни было двое. И вдруг, нет руки в руке.