ГЛАВА 1
Последние дачные денёчки
Варя и Катя дружили с первого класса. А так как их папы работали в одном академическом институте и девять лет назад приобрели соседние участки в дачном кооперативе, то дружили они и семьями.
События нашей повести происходят в Москве в самой середине девяностых годов, а точнее – в начале учебного года, когда девочки пошли в десятый класс.
После капризного лета, когда похолодания, дожди, а по временам сушь и жара всякий раз случались в неподходящее время для природы и садоводов, наконец, во второй половине августа, установилась прекрасная погода. Осень началась, щедро возмешая всё, чем лето не сумело порадовать москвичей и дачников. Небо – высокое, густо-голубое, солнце – ослепительно-яркое, огромное, изливало свое золото на купола церквей, играло с водой, там, где её находило, на закате полыхало ответно из окон домов, и грело, ласкало людей и всё живое. И даже увядание как будто замедлилось: редкие деревья и кусты золотисто желтели или киноварно краснели, – словно прихорашивались раньше других, а листва деревьев была густая, зелёная и лишь отяжелела, как бы устала за лето.
Цветы в городе – на базарчиках у метро и на людных перекрёстках – влекли своей пышностью и разнообразием, однако, уже с признаками рыночного безвкусья: для большей "привлекательности" их стали украшать целлофанчиками, ленточками; кое-где помещали в целлофановый фунтик с фольговой стенкой, из-за отражения в которой цветов казалось в два раза больше!
Однако когда эти букеты приносят домой или дарят, то цветы сбрасывают в помойное ведро все эти обманки, и являются в своей собственной красе и продолжают дарить людям радость, даже тогда, когда сады пустеют...
_______
Варя и Катя возвращались в этом году с дачи буквально накануне 1-го сентября. Обе заметили, что обычно под конец лета уже хотелось в город, в школу, а нынче, наверное, в предчувствии скорого расставания с беззаботным детством, так жаль было оставлять сад, всё ещё цветущий и зреющий плодами; грустно было прощаться с любимым лесом и речкой и знать, что опять не увидишь её, всегда переменчивую в обрамлении меняющихся берегов, – не увидишь, как она приготовляется к зиме и однажды внезапно застынет белой извилистой дорогой.
После двух-трёх обильных дождей только-только пошли грибы, и хотелось успеть до отъезда насобирать и обработать их для сушки, соленья, маринования, ну и просто полакомиться вдоволь этими удивительными творениями природы.
Да и сами походы за грибами всегда доставляют столько удовольствия! Каждому нравится что-то своё. Миша, Катин младший братишка, везде и всюду ищет "следы" – правда, грибы ему попадаются все-таки чаще. Катя романтически мечтает в лесу, и на грибы натыкается только случайно, но зато умиляется их красоте и неповторимости; любит приделывать им ножки, ручки, глазки и делать им улыбающийся рот, а на шляпки прикреплять сосновой иголкой кокетливый листок. Варя, во всем добросовестная и сосредоточенная, ищет грибы, методично примечая (даже записывая в блокнотик), в каких именно условиях любит расти тот или иной гриб. Папы с азартом соревнуются между собой и ведут счет: каждый в свою пользу! Мамы отдыхают от домашних забот, хотя именно с грибами им предстоят заботы и хлопоты в первую очередь. А Катину бабушку, Марию Васильевну, все заботливо опекают в лесу, уговаривая часто "присесть на пенёк", а если таковой долго не попадается, то – на легкую складную табуреточку. Но и ей не сидится – она главный эксперт по грибам: знает все их виды и разновидности, а самое главное, контролирует их съедобность!
ГЛАВА 2
Новое знакомство
Было ещё одно обстоятельство, из-за которого Варя и Катя с неохотой покидали дачу...
Незадолго до отъезда, а точнее 29 августа, девочки пошли за хлебом к ларьку, куда его привозили на машине-хлебовозке часов в 11 утра два раза в неделю. Дачники уже заметно поразъехались, но всё же человек восемь выстроились в очередь. Девочки встали за двумя рослыми загорелыми близнецами, которых до сих пор ни разу не видели в поселке. По всему было видно, что всё здесь им в новинку. Один из них спросил, обратившись к Варе:
– А вдруг машина не придёт вовсе?
Варя, не то чтоб застенчивая, но скорее сдержанная, ответила, что ждать, бывает, приходится по полчаса-сорок минут, но совсем не приехала машина всего два раза за лето. Постояли минут пятнадцать, постепенно разговорились. Выяснилость, что братья приехали только вчера.
– Что-то поздновато вы надумали пожить на даче; зимовать, может быть, тут собрались? – пошутила Катя.
Ребята засмеялись и объяснили, что приехали помочь старшему брату с его детишками и своим родителям с младшими детьми переехать в Москву.
– А сами мы всё лето пробыли далеко отсюда – на Северном Донце – жили и трудились в возрождающемся монастыре Святогорском, – сказал один из братьев, а другой добавил:
– Там очень красиво: меловые горы, кое-где белоснежные скалы выступают, а по склонам густой лес и река Северный Донец течет у подножия гор. В скалах пещеры, где жили подвижники. Там круглый год в пещерах температура 13 градусов и сырость ужасная.
– Ой, как интересно! – живо отреагировала Катя; – а как же жить-то там можно было в таком холоде? – изумилась она.
– А вот так – в трудах и молитве, – просто сказал первый. – Там и сейчас много чудесного происходит.
У Кати даже глаза округлились: "Расскажите!"
Но тут послышался шум мотора – машина-хлебовозка подкатила к ларьку. Выгрузили хлеб: свежий, ароматный и аппетитный!
Быстро набрали довольно помногу, чтобы хватило до отъезда – особенно ребята: видно, семья большая. Отошли братья от ларька, подождали девочек и вызвались их проводить. Тут и представились: "Борис и Глеб – ученики 11 класса из Москвы". Брат их Константин, старше их на 6 лет – дьякон, и здесь живет с семьей первое лето. У него двое маленьких детей. Папа и мама братьев тоже жили здесь – в соседнем доме со своими младшими детьми: Марией десяти лет и Артемием – одиннадцати лет.
Варя и Катя, обрадованные, что они тоже из Москвы, назвали свои имена и повели ребят к своим участкам, расположенным совсем близко от ларька. Пригласили их зайти, когда они смогут – рассказать про жизнь в монастыре. Братья с удовольствием согласились и условились, что придут сегодня же – в 6 часов, если их отпустят из дома. На том расстались.
Обе мамы видели эту сценку и заметили, как оживились лица девочек, когда они рассказывали о новом знакомстве. К приглашению в гости тоже отнеслись с сочувствием и пониманием, и, не сговариваясь, все стали прибирать в саду перед домами и особенно на общей лужайке, где обычно собирались обе семьи.
Там лежал почти трёхметровый ствол спиленного старого тополя, несколько от него же отпиленных для сиденья чурбаков и один самый широкий в диаметре срез (толщиной почти 15 см), поставленный на четыре столбика из скрепленных кирпичей. Он использовался, естественно, как стол; его застилали клеёнкой, чтобы срез не гнил.
Вокруг росли кусты сирени, жасмина, малины, шиповника, обсаженные цветами: настурциями, душистым горошком, флоксами и анютиными глазками. Здесь всегда было красиво и уютно.
Быстро пробежало время, и около шести часов, волнуясь, Варя и Катя стали незаметно поглядывать на дорогу.
Борис и Глеб пришли минута в минуту в условленное время. Чинно представились мамам, Кате, Мише и их бабушке. Папы девочек отсутствовали: они как раз этим вечером должны были приехать из Москвы на двух своих машинах. Гостей проводили на лужайку, расселись. Мишу до того поразил их вид, что он сразу про себя придумал им кличку, которой и собирался потом всех поразить – "ба-ла-лаечники!", но, слава Богу, воздержался. Одеты браться и впрямь были весьма необычно: на них были одинаковые сатиновые синие рубахи-косоворотки навыпуск, подпоясанные чёрным кручёным шнуром с кисточками, по вороту и рукавам отделанные красивой тесьмой, а на ногах были не кроссовки (которые вроде как стали единственным возможным видом молодёжной обуви), а невысокие, начищенные до блеска чёрные сапоги дорогой кожи. Русые, чуть вьющиеся, мягкие волосы на прямой пробор были ровно подстрижены, прикрывая уши.
Держались ребята просто и естественно. Начали свой рассказ о жизни в монастыре по очереди, не перебивая, но дополняя друг друга. Рассказали о древней истории его появления на берегу Северного Донца и о вторичном расцвете уже в 19 веке. При этом называли имена древних и недавних подвижников и рассказывали об удивительных их подвигах. А затем поведали о том, как уже в наше время начал возрождаться недавно ещё поруганный монастырь; в уцелевших его зданиях размещался санаторий, и до сих пор ещё толпы полуголых отдыхающих лазают по горам и вечером танцуют в непосредственном соседсте с возводимыми корпусами келий и уже действующим храмом. И всё же жизнь в монастыре уже идёт во всей полноте трудов и богослужения: многие приезжают помочь строить, благоукрашать территорию, работают иконописцы и реставраторы, много приезжает болящих, страждущих в надежде получить исцеление и очищение души. Обо всём этом ребята говорили так, что слушающим было понятно, что хотя для них эта жизнь мало знакома, но для кого-то она была нормальной, обычной.
Миша слушал их, открыв рот – особенно, когда речь зашла о великом затворнике Иоанне Святогорском, который жил в середине прошлого века, но по образу жизни уподобился дверним подвижникам. Ещё при жизни он исцелил многих и изгонял духов нечистых. Он был похоронен у алтаря больничной церкви, а вериги и мантия остались в его келье на самом верху горы, куда ведёт крутая тропа, протоптанная паломниками. В наше время его мощи обретены и теперь находятся в главном храме. Но тропа, ведущая в его келью не зарастает, так как по ней идут и идут страдающие беснованием – кричат, корчатся, но идут! Последние метры надо карабкаться по скале, а в келье – как в ледяной пещере (стены бело-голубые из мела – как лёд) этих несчастных страдальцев накрывают мантией монаха-затворника, бесы страшно кричат. ругаются и изгоняются вон, а больные, исцелённые, часто после многих лет страданий, встают совершенно здоровыми.
Тут Мишка, не выдержав, вскрикнул:
– Ух, ты! А бесы настоящие?
– А какие же, по твоему, искусственные, что ли? – засмеялся Борис.
Было в их рассказах и смешное – как первое время их все с братом путали, и из-за этого возникали недоразумения.
– Так, однажды меня чуть без обеда не оставили, – рассказывал Глеб. – Определили нас на послушание. Меня сам игумен послал наколотые дрова в поленницу складывать, а Бориса келарь (эконом, то есть) доски на телеге подвозить на стройку послал. Возница был из местных. Проработали почти до обеда. Вдруг идёт мимо меня келарь, увидел, что я поленницу кладу, и строго так говорит: "Это что же за непослушание? Я тебе велел доски на стройку подвозить – в монастыре ничего без благословения делать не положено – иди, делай, что я велел, а то без обеда оставлю!" – "Простите, благословите", – говорю, как положено, и пошёл исполнять. Нашёл Бориса, он обрадовался, что вдвоём сподручнее будет доски грузить на телегу да на стройку таскать. "Подожди, – говорит, – сейчас я тебе рукавицы принесу". И ушёл в стрящийся дом. А ко мне тут же игумен подошел и тоже строго говорит: "Ты что же это не на месте послушание исполняешь? Иди поленницу класть!" – "Простите, благословите", – говорю. Тут одновременно Борис вышел и келарь подошел, недоразумение и выяснилось. "А что же ты не объяснил сразу – ведь мог и без обеда остаться?" – спросил эконом. "А я хотел испытать, как настоящие послушники со смирением трудились и послушанию радовались". Игумен улыбнулся и ласково меня благословил, – закончил Глеб. В разговоре выяснилось, что ребята и зимой в Москве в храме трудятся – читают, поют в хоре (на клиросе, как они выразились) и прислуживают в алтаре как пономари. Храм они назвали, да Варя и Катя не запомнили, какой именно из Никольских.
Кстати, и про сапоги тоже рассказали: оказывается, это один из монахов – прекрасный сапожник – их сам сшил да перед отъездом на молитвенную память братьям подарил. Сапоги лёгкие, мягкие, как в старину тачали.
Незаметно два часа пролетели. Девочки тоже немного о себе рассказали, но как-то неохотно. Вдруг почему-то всё, чем они занимаются: Катя рисованием и английским, а Варя музыкой – собирается в консерваторию поступать – показалось им чем-то заурядным.
Тем временем обе мамы быстро накрыли на стол здесь же на лужайке: они напекли тыквенных оладьев, сделали большой салат, поставили разные варенья, приготовили душистый чай и пригласили всех поужинать. Катина бабушка перед едой перекрестилась, чего давно не делала. После ужина Варина мама, Анна Валентиновна, сказала:
– Я рада познакомиться с юношами, которые занимаются церковным пением.
И рассказала, что сама не так давно заинтересовалась и всё больше увлекается древней музыкальной церковной традицией – пением по крюкам. Когда есть возможность, она ходит в Публичку, ищет соответствующие исследования и в отделе древних рукописей пытается расшифровать эти записи, но... "Пока ещё мало, что освоила", – призналась мама.
И вообще было видно, что мама оживилась с приходом ребят. В последние дни она была чем-то или огорчена, или озабочена и молчалива.
Братья поблагодарили за гостеприимство, попрощались и договорились ещё увидеться, но как-то неопределённо. Отъезд семьи Бориса и Глеба был связан с тем, когда приедет из Москвы для этого большая машина (какого-то знакомого).
Переполненные новыми впечатлениями Варя и Катя даже почти не говорили – не хотелось переходить на типичные девичьи пересуды. Было им только ясно, что браться настолько же поразительно были похоже между собой, настолько решительно не походили ни на кого из прежних Вариных и Катиных знакомых мальчиков – ни среди дачных приятелей, ни в школе.
Поздно вечером приехали папы: Катин – Сергей Петрович и Варин – Николай Алексеевич. Обе машины важно въехали во дворы и заняли свои обычные места в лёгких алюминиевых гаражах-раковинах. Информацио о новом знакомстве сообщил им Миша, как только увидел своего отца:
– Пап, к нам тут сегодня почти священники приходили. Ничего ребята – весёлые, простые, поют здорово.
Папа не очень понял, да и вникать не стал, так как сразу погрузился в дела, связанные с отъездом. Было решено завтра же с раннего утра всем последний раз сходить по грибы. Пойти надолго, с едой, так, чтобы вернуться часам к четырём.
ГЛАВА 3
Последний поход и отъезд в город
Утром, чуть стало светать, встали, позавтракали, взяли еду и пошли в дальний лес, где папы знали грибные места. И действительно, грибы появились! Весело было находить совсем молодые, крепенькие, ещё не обглоданные улитками, грибы. Старались брать совершенно не червивые, но... вообще-то при сушке на специальных рамках в духовке от червячков умели избавляться.
Разбредались и вновь собирались, аукались. Часов в 12 сделали привал: попили чая с бутербродами, яйцами, огурцами. Попутно довольно много попадалось ещё ягод – их съедали (один только бидончик лесной малины собрали бабушке – сушить на лекарство). Побродили ещё часа два. Дорога домой заняла больше часа. Пришли домой около четырёх – усталые, пропахшие лесом, мохом, грибами. Корзинки поставили, умылись и собрались обедать – но уже каждая семья в своём доме.
Пришла к Покровским (т.е. к Варе) пожилая соседка, "напротвенная", как они её называли. Вераднда, на которой она обычно проводила день, была почти скрыта зеленью кустов сирени и жасмина, но она как-то ухитрилась всё видеть, что происходило у соседей через дорогу. Вот и сегодня она доложила Анне Валентиновне, что "часов в 11 приходили ваши вчерашние гости, походили, позаглядывали через забор да ушли. А потом пришли ещё раз, часов около двух – по городскому одетые и, видно, торопились очень. Опять поглядели, что никого нет, потоптались и быстро ушли, опечаленные".
Варя и Катя сразу приуныли. Катин папа, Сергей Петрович, вообще довольно язвительный, не преминул и тут съехидничать:
– Ну и кавалеры! Не могли записку оставить, хоть бы палочкой на песке.
– Да, у нас оставишь, как же! Кругом все дорожки плитками выложены, а дорога гравием посыпана, – оправдывала их мама Кати, Александра Михайловна. – Ну, может быть, ещё приедут до нашего отъезда.
Но это было маловероятно – оставалось всего полтора дня.
ГЛАВА 4
Возвращение в город
Прямо в день отъезда в доме у Вари, пока папа с раннего утра приводил в готовность машину, мама делала новомодный салат из тонко нарезанных огурцов с луком по рецепту, которым поделилась с ней соседка: консервированный салат при этом сохранял свежий запах и имел чуть сладковатый вкус. Закрученные пастеризованные банки, ещё горячие, стояли перевёрнутыми на подносе, и их пришлось оставить до ближайшего заезда на дачу, который всё равно был необходим по разным хозяйственным делам в саду, огороде и дома. Варя и папа компактно размещали вещи в багажнике и в салоне, оставляя минимум места для того, чтобы усесться самим.
А в доме у Кати перед отъездом сбежал и где-то затаился кот. Это он ловко проделывал каждую осень: все его караулили, запирали в комнате, но так как со сборами всегда было много суеты, ходьбы, то каждый раз его всё же упускали.
Приостановив погрузку вещей в машину, всей семьёй бродили по саду, огороду, спрашивали у соседей, приманивали мерзкого хитрого котюгу Пирата его любимым лакомством – обрезками сырого мяса. Кличка "Пират" очень подходила коту – не только по его повадкам, (соседские куры и всякие другие животные должны были держать ухо востро), но и по внешнему виду: был он красно-рыжий, ярко полосатый, с широкой тупоносой мордой и зелеными глазами, один из которых зажмуривал всякий раз, когда собирался учинить что-нибудь этакое – "пиратское". Мама громко пригрозила коту, так, чтобы он слышал, что они уедут без него, и тихо сказала (из педагогических соображений) всем остальным, что, конечно, сама приедет за ним специально и повезёт в город электричкой в корзинке. Кот, видимо, это слышал, и на провокацию не поддался.
Ходили больше часа, потом решили попить чайку на дорогу, зашли в дом – кот сидел у своей мисочки и жадно, видимо впрок наедался. Тут его и полонили...
_______
Это было 31 августа. В дороге никаких приключений не случилось. Один раз сделали большой привал, перекусили, побродили по леску, не удержавшись, собрали ещё по мешочку грибов. Да, чуть не потеряли Мишку! Он опять играл в детектива, на этот раз, проверяя, действительно ли по обломанным веточкам в кустарнике можно найти след прошедшего тут преступника. Поэтому он вламывался, как слон, в гущу зарослей, а потом возвращался проверить, можно ли опознать, где он проходил. Получалось, что нет: если куст был живой, то гибкие ветки не ломались (разве что специально их надламывать), а если сухой, то вокруг и так валялись сучочки, и "свежие" среди них не различались. Остался ещё один эксперимент – обнаружить след "волочения". Это он проделал, ползя по-пластунски и бороздя землю носками кроссовок. Но как только он это проделал в одном месте подальше от родителей, машина сердито загудела. Мишка заметался, не сразу нашёл обратную дорогу, выскочил на полянку, откуда была уже видна машина, потом попытался вернуться, но места, где проходил эксперимент, не нашел. Обидно!
ГЛАВА 5
Вернулись!
Приехали в Москву вечером, когда уже стало темно, но было ещё не поздно, расстались в разъехались по домам. Выгрузились, достали самое необходимое и уже принялись готовиться к школе. Мишку уложили сразу после ужина. Кот критически осмотрел свою зимнюю квартиру, но, поев, смирился и улёгся на любимом кресле. Мама и Катя долго прибирали квартиру, готовили одежду и портфели к школе. Папа освобождал и чистил машину.
У Вари квартира имела довольно запущенный вид, хотя её папа которую половину лета был в городе, приезжая на дачу только на выходные. Он виновато усиленно помогал в уборке, удивляясь. как быстро накапливается мусор и пыль. Мама не это замечание промолчала.
Варя подошла к пианино и с опаской тронула клавиши: за лето всё, конечно, забыла. потом пошла гладить и утюжить школьный костюм – синий с металлическими поговицами и белой блузкой. Хорошо, что тепло – можно идти без куртки. И цветы привезли с дачи – не надо покупать.
_______
Улеглись спать все действующие лица нашей повести, чтобы начать новый учебный год (а в старину это и был новый год), каждый со своими планами, надеждами, заботами и проблемами.
ГЛАВА 6
О Вариной семье, обстоятельно и издалека
Варя с мамой Анной Валентиновной и папой Николаем Алексеевичем – Михайловы – жили в одном из не столь многочисленных в Москве, некогда богатых и модных домов начала века – стиля "модерн", в Замоскворечье, недалеко от набережной. Так как в доме постоянно жили разные знаменитости, то ему повезло: его часто ремонтировали, вовремя меняли коммуникации, и поэтому лишь в самые последние годы заметно слао его ветшание.
Характерными признаками архитектуры дома были окна разной формы на разных этажах (с зеркальными стёклами и в дубовых рамах с бронзовыми замками), фасонное чугунное литьё балконных оград и лестничных перил, майоликовые панно под крышей по фасаду, мраморные подоконники, старинный лифт, который впервые реконструировали только в шестидесятые годы.
Квартира на втором этаже ("барская") принадлежала ещё прапрадедушке Вари – Ивану Покровскому, некогда известному в Москве протодиакону-басу, а затем – его сыну, профессору Консерватории и известному музыальному критику Платону Ивановичу Покровскому. В доме Платона Ивановича собирались музыканты, поэты, художники, как это водилось среди тогдашних людей искусства. Платон Иванович был человекаом консерватиных взглядов и вкусов, и когда при нём высказывались новомодные "идеи", он не спорил, но обычно скептически говорил по-стариковски (хотя был ещё довольно молодым человеком): "О, молодость, молодость! Как неразумна и легкомысленна!" Видимо, в опрадание своего неприятия всяких революционных настроений – и в искусстве, и в жизни – он старался показать, что они – всего лишь временное состояние незрелых молодых умов, и с годами всё это должно пройти.
Но, увы, последующие события – революция, а потом гражданская война – показали, что он был не прав. Мысли уехать из России, при его любви к ней, у Платона Ивановича не было. К тому времени он уже был женат, перед самой революцией у него родился сын (Варин дедушка). Верная спутница жизни, Елизивета Ивановна, когда-то мечтавшая стать певицей, стала сестрой милосердия ещё в Первую Мировую Войну. Работала в госпитале сначала добровольно, а потом это уже было необходимостью, так как тяготы и лишения не обошли и их дом. Платон Иванович, правда, оставался уважаемым профессором, имел много учеников, некоторые из которых стали знамениты. Но сам принять новую жизнь не смог и лишь как-то поддерживал существование. Правда постепенно положение интеллигенции вернулось до уровня, минимально необходимого для привычной формы быта – была домработница, не голодали.
Платон Иванович, как мог, помогал молодым талантливым музыкантам: в основном тем, что много бесплатно занимался с ними, а иногда они подолгу жили у Покровских. Среди собратьев по Консерватории Платон Иванович всё больше стал слыть чудаком, "не от мира сего"; к нему были снисходительны, почти жалели. Может быть, из-за этой его "стушёванности" и миновали его грозные репрессии, а правильнее сказасть, не было на то воли Божией.
Жена его, Елизавета, продолжала быть сестрой милосердия до самого конца войны (уже Отечественной), и никогда не соглашалась именоваться медсестрой. Впрочем, скорее всего, специального образования у неё и не было, кроме каких-нибудь начальных курсов, но был огромный опыт выхаживания тяжёлых больных, почему её ценили и в ней нуждались.
ГЛАВА 7
Новые поколения Покровских
Всё свободное время Елизавета Ивановна отдавала сыну Валентину, восходящей звезде, композитору, тоже впоследствии профессору Консерватории. Трудно сказать, был ли он талантливее отца, но его вхождению в мир искусства способствовало то, что он шёл по его стопам. И был он человеком другого времени, его жизнь вполне вписывалась в новые условия. Пик его творческой деятельности пришёлся на начало пятидесятых годов; тогда он, всё-таки удержавшийся, как и отец, в русле классического направления, написал ораторию "Александр Невский". Это было в 1952 году, когда историческая и патриотическая тематика ненадолго была "благословлена свыше".
Оратория была один раз исполнена, принята как событие музыкальной жизни, и Валентин Платонович получил Сталинскую премию с рядом почётных сопутствующих званий и привелегий.
А потом всё кончилось и для него. Начались противоречивые годы, когда на смену сталинскому официозу пришли хрущёвские "оттепели", но временами нет-нет да и удаляло морозцем "цекистских" разгромных постановлений. Вскоре стали происходить иные явления: критика со всем пылом ополчилась на формализм, модернизм. Однако и в поэзии, и в музыке, и в живописи авангардизм и прочие левацкие направления постепенно вернулись и стали модны. "Непризнанные гении" – якобы гонимые – тем не менее активно печатались, выставлялись, хотя иногда действительно не в выставочных залах, а, например, в брошенных домах (что только подогревало к ним интерес). Особенно прочно и быстро перешли в разряд маститых те, кто умело кривя душой, вовремя создавали наряду с чем-то заумным и претенциозным, что-нибудь о "великих стройках", о скромной жизни вождей революции и пр. Публика быстро делала из них кумиров следом за, конечно же, первенствующими артистами театра и кино.
Валентин Платонович уже не замахивался на масштабное творчество, даже не писал музыку к кинофильмам. Он писал лишь небольшие циклы песен на военные темы, подгадвая к юбилейным датам, по-прежнему преподавал, иногда публиковал в журнале статьи или воспоминания, но в целом он жил своими прошлыми заслугами.
Единственное, что ему удалось сделать незадолго до кончины, существенного для будущего семьи – это решить квартирную проблему. Давно уже ставшую коммунальной огромную квартиру его деда – Ивана Покровского – удалось переоборудовать, отделившись от соседей. При этом четыре семьи, в своё время вселённые в квартиру "в порядке уплотнения", довольные тем, что им досталась колоссальных размеров кухня, старинная (ещё медная) ванная с дровяной колонкой, стали пользоваться выходом на чёрный ход.
Суть же перепланировки оставшейся части квартиры состояла в том, что Валентин Платонович, благодаря пробивной способности его друга, тоже лауреата-архитектора, который жил выше этажом и с которым они дружили, добился разрешения на капитальную перепланоровку двух квартир по сходному проекту, приурочив это удачно к моменту, когда на первом этаже под ними сооружали новый шикарный магазин. Архитектор помог ему в составлении проекта бесплатно, и им удалось сделать самое трудное – изменить план коммуникаций.
В результате у Покровских осталось три жилых комнаты: одна – бывшая "малая" гостиная (около 30 кв. м) с окнами и балконом на улицу и две комнаты с окнами во двор, напротив через коридор. В конце этого широкого коридора, отсечённого от соседей, сделали туалет и кладовку. Обширную барскую прихожую (даже не представить теперь, для чего такие раньше делали) с двумя окнами во двор поделили пополам; из одной половины сделали кухню с одним окном и ванную без окон. Кухня получилась 14 кв. м. Другая половина, со вторым окном, осталась по современным меркам всё ещё большой прихожей, имеющей даже аристократический вид из-за того, что вдоль стены от лестницы размещались две старинные красного дерева большие вешалки (для гостей) с перильцами и закрывающимися полочками для калош (теперь для обуви и тапочек). Между вешалками в том же стиле стояло огромное зеркало в раме и столик. То, что зеркало, естественно, начало мутнеть, придавало ему несколько загадочный вид: казалось, что в неясном отражении в нём могли возникнуть фигуры и образы прошлого.
ГЛАВА 8
Кончина прародителей Вари
К тому времени прадедушка с супругой тихо доживали свой век. Жизнь их как бы затухала. Они, слабея, всё больше привязывались друг к другу, стали кроткими и непритязательными. Старались не мешать, за всё благодарили близких – хозяином чувствовал себя их знаменитый сын – Валентин Платонович Покровский. Он уже был женат на молодой красивой Варваре Александровне, своей ученице по классу рояля. Сразу после получения Сталинской премии они поженились, и в 1954 году у них родилась дочь Аня. Она ещё застала своих дедушку и бабушку, но помнила их довольно смутно.
Старенький её дедушка Платон Иванович умер в 1960 году, дома, долго уже до того не вставая с постели. Он целыми днями тихо лежал и всё думал о жизни своей, пытался понять, что происходило и правильно ли он жил. Свои сокровенные думы и переживания никому не поверял, хотя жена его, Лизонька, сердцем чувствовала, что он думает о Боге.
По ночам она слышала, как он молился за все близких – своими словами, но очень искренно и смиренно. За два дня до смерти он позвал сына Валентина и жену его Варвару, и от имени своего и своей супруги торжественно взял с них слово, что похоронят их по православному, сделав всё "как положено быть... и под крестами". Ему обещали.
Отпевали дедушку Ани в той церкви, где бабушка Лиза пела в церковном хоре после того, как вышла на пенсию.
На кладбище пришли многие дедушкины ученики, произносили речи, поминали его заслуги. Бабушка, видно, тогда там на кладбище сильно промёрзла и заболела. Проболела она всего неделю острой пневмонией. Её причастил дома тот же знакомый священник. Он же и отпел её в храме после того, как она тихо отошла от жизни следом за своим дорогим Платошей.
Она завещала молиться о них с дедом своей невестке, Варваре, которая была верующей, о чём, кроме бабушки Лизы, никто из знакомых не знал. Когда умерли старики, родившейся Анечке было около 6 лет; мама Варвара окрестила её в год от рождения, что тогда требовало мужества и было непросто. Запись в регистрационной книге при церкви старались не делать – боялись.
Посде смерти свекрови Варвара стала регулярно ходить в храм, подавала записочки об упокоении стариков и о здравии родных. Постепенно всё больше интересовалась родословием своим и Покровских, и записочки делались всё длиннее. Со временем все лучше стала понимать службу, запоминала молитвы и внутренне подпевала почти всем песнопениям. Какая-то старушка подарила ей Библию на церковнославянском языке и Псалтирь. Многое приходилось переписывать от руки или читать чужие книги, бережно передаваемые между "своими". Появились церковные знакомые, которые охотно делились всем, что имели из духовной литературы, да и духовного опыта. У некоторых старушек духовные отцы пострадали за веру и немногие вернулись после 1958 года. Однако в шестидясятых годах другие священники или активные прихожане оказались гонимы, либо попали в дома умалишенных. Обо всём этом Варвара уже знала и даже помогала, чем могла, семьям пострадавших.
Неизгладимое впечатление оставила поездка в эстонский женский Пюхтицкий монастырь, куда её повезла с собой знакомая по храму, давняя почитательница этой обители. Всё – и сам дивный монастырь, и святой источник, и ни на что не похожиме пюхтинские напевы, и жизнь и труд матушек – всё это на всю жизнь осталось в глубине её сердца. Узнала она и то, что монастырь был основан по благословению святого праведного отца Иоанна Кронштадтского.
Муж Варвары Александровны, Валентин Платонович, смотрел на "увлечение" жены скептически-снисходительно, но, считая себя более интеллигентным и развитым человеком, не препятствовал этой непонятной ему жизни; подчёркнуто занятый "более важными делами", он требовал только одного: чтобы она исправно вела хозяйство (что она и делала) и принимала гостей на должном уровне. Все восхищались её красотой, которой строгость и скромность прибавляли ещё больше необычности.
Теперь внимание Валетина Петровича и все его надежды сосредоточились на маленькой Анечке, с детства проявившей абсолютный слух и великолепную память. Ей уготован был в его мечтах путь в музыке, надёжно проторённый до неё двумя поколениями маститых музыкантов. Правда, она – девочка, но при достаточном честолюбии и активной поддержке может стать и знаменитым исполнителем и педагогом.
Эту задачу – приобщать к музыке Аню с детства решали многими способами. Её водили на концерты, абонементы, она слушала, как играет её отец и его ученики. В доме было много пластинок. Мама водила её в Большой театр, часто она пела с Анечкой и учила её петь с листа.
А для общего развития приучили много читать прозу и поэзию, учили французскому (который, правда, потом она почти забыла) и для развития вкуса, когда она подросла, учили шить, вязать и плести "фриволитэ". Так с сознанием благополучной жизни в достатке и устойчивом положении они жили, пока совершенно неожиданно не заболел Валентин Платонович.
Долго он был в хорошей форме – весьма представительный и даже красивый в старости. Но как-то вдруг сразу тяжело заболел. Его устраивали в лучшие больницы, о нём хлопотали друзья и влиятельные люди, но неумолимый недуг не отступал. Умирал дедушка в больнице – тяжело, мучительно, долго был в беспамятстве. Его хоронили с гражданскими почестями, некрологом в центральных газетах. На кладбище рядом со скромным крестом его отца поставили тяжёлый и несколько помпезный памятник с рельефным портретом. Но Варвара Александровна настояла, чтобы на огромной чёрной каменной плите выгравировали восьмиконечный крест и позолотили его. Это было в 1978 году.
Бабушка Варя к тому времени жила в крайней от кухни по коридору комнате – там-то и стала жить с ней Варя маленькая (она родилась в 1977 году). До своей кончины в 1985 году бабушка Варя не только окрестила внучку, но лет до трёх довольно часто водила её в "свой" храм, причащала, однако за три года до своей смерти, сильно постарела и уже не могла её водить и только молилась, чтобы когда-нибудь Варя вспомнила своё детство, и тогда её детская духовность пробудилась бы в ней уже осознанно. Иными словами – она положилась на Бога, а не на Вариных родителей, которые совершенно "обходились" без религии и веры, хотя были хорошими, учёными, образованными людьми. Она понимала, что именно на этом поколении исчерпался запас духовности, прежде бывшей неотъемленой частью русской жизни, русской души.
Воспитание Вари маленькой осуществляли родители в полном соответствии с семейными традициями, то есть Варя всерьёз готовилась стать музыкантом. Жили они в тех условиях, когда слыть "несовременным" среди интеллигенции мало кто отваживался, а несовременным, естественно, оказывалось именно всё, что непосредственно связано было с церковностью и православными взглядами на жизнь. Аня и Николай в церковь не ходили, хотя слушали Рахманиновскую "Всенощную" или "Литургию" Чайковского. Это было "современно", свидетельствовало о широте их взглядов и вкусов.
В комнате Вари маленькой ещё оставался дух и многое от бабушки: её божница в красном углу: самые распространённые в домах иконы парные Господа-Вседержителя и Матери Божией Казанской. Были они в дорогих серебряных окладах, и на кронштейне свисал ажурный светильник с красной лампадой. По краям же на угловой полочке с резными украшениями из тёмного дерева стояли писаные по золоту иконы великомученицы Варвары и Николая Чудотворца.
Бабушкин уголок включал в себя ещё и шкафчик треугольной формы с крестами на створках, в котором лежали старинные книги, свечи, бутылочки с маслом. Но к нему уже не подходили, разве что в дни уборки смахивали пыль. И лампаду больше не зажигали. Постепенно и Варя забыла обо всём церковном, что было связано с бабушкой, хотя с любовью о ней вспоминала. Появилась другая мебель, светильники, шторы, ковёр, диванчик вместо кровати и современные кресла с журнальным столиком, а также музыкальный комбайн. В последние годы вместо старых шкафов встала "стенка" – этот почти неизбежный атрибут современного оформления комнат. И даже казалось всё очень красиво, уютно и хорошо сочеталось.
Вообще, к 80-ым годам квартира приобрела своеобразный вид, где были запечатлены разные пласты времени, быта, культуры. В гостиной, которую по традиции всё ещё именовали "малой", а Миша называл "музеем", не только старинная мебель, картины в золочёных рамах, пальма в кадке, горка с антикварными предметами и большой глобус, но и просто запах остались прежними, особыми. Комната Анны Валентиновны и Николая Алексеевича – кабинет-спальня, тоже ещё несли печать старого аристократического дома. Комната Варвары Александровны, впоследствии ставшая Вариной (Вари младшей) имела зклектические черты: в ней уживались старина и современность. А уж кухня несла на себе печать новейшей моды: деревянная мебель, яркие занавески, керамика и акварели Вариной подружки Кати, которая училась в художке. Кухня постепенно превращалась в самое обжитое место – здесь проводили время не только за едой, но и принимали гостей; любили посидеть, почитать, смотрели телевизор. Правда, чаще всего ругали его программы, но изредка действительно находили что-то достойное внимания.
ГЛАВА 9
О семье Михайловых
Анна Валентиновна, будучи ещё Анечкой, успешно училась и музыке отдавала всё своё время и внимание. При этом это была очень изящная девочка, потом – девушка, унаследовавшая в чертах лица, движениях и поведении интеллигентность и красоту матери, или "породу" – как шутил отец. Красота её по мере взросления обрела черты классические, и ей не шли всякие завивки, короткие стрижки: толстую косу она носила вокруг головы или тяжёлым узлом на затылке. При всей мягкости её характера она восприняла от отца скрытую властность и чувствовала себя не просто хозяйкой дома (когда выросла), но как бы наследницей всего предшествующего достояния своего рода, и даже некой элитарности. В общении же с людьми это было почти незаметно, так как компенсировалось хорошим воспитанием, когда показывать в чём-либо своё превосходство считалось неприличным.
Вышла замуж Аня совершенно неожиданно в самом конце консерваторского курса – за студента-математика Колю Михайлова, который был влюблён в неё так безоглядно и простодушно, что этим покорил её родителей.
На концерте выпускников-пианистов с отчаянной смелостью, побледнев от волнения, Коля подошёл к краю сцены и протянул Ане роскошный букет чайных роз, когда она кончила своё выступление. В смущении Аня прижала к груди дивные цветы и замерла и была при этом так хороша, что зал зааплодировал ей с новой силой...
Вскоре они поженились.
_______
Коля, впоследствии Николай Алексеевич, был из провинции. Его мама, Татьяна Григорьевна, переехала в Москву только после кончины Колиного отца, Алексея Николаевича, и стала жить у своей старшей дочери, Надежды, у которой к тому времени было двое совсем маленьких детей, а муж плавал, и в его отсутствие нужно было ей помогать. Коля учился в университете прекрасно: ещё на младших курсах работал на кафедре, активно участвовал в СНО, и к концу уже без сомнения был первым кандидатом в аспирантуру.
Студенчество его было мало обеспеченным, так что Коля учился "уметь всё" и подрабатывать, не гнушаясь самыми тяжёлыми физическими работами. Мечтой его была машина, и он сумел как-то окончить водительские курсы и получить права. А после аспирантуры и блестящей защиты диссертации через год его мечта сбылась: он купил первую свою машину (подержанную, конечно) у своего шефа – Катиного папы, Сергея Петровича Гончарова, в тот год уже ставшего доцентом. Их многое роднило, в частности то, что Сергей Петрович тоже "всего достиг в жизни сам", как он любил говорить.
Ко времени начала повести, Николай Алексеевич, руководитель небольшой группы, в 1990–1991 годах успел осуществить 2–3 выгодные договорные работы и смог, наконец, купить новую машину, "Жигули", на которой он и появился на страницах нашей повести на даче.
По характеру Николай Алексеевич был человеком мягким, общительным, и потому его любили коллеги и он имел массу "приятелей". Внешность его была тоже приятная – открытый взгляд, широкая улыбка и непокорный хохолок на макушке. Стройный и моложавый, он легко справлялся с любым хозяйственным делом: стирал, бегал по магазинам, нянчил маленькую Варю, всё умел, часто мастерил полезные вещи из найденного, кем-то брошенного, почти лома. По мере того как росла Варя, они всё больше дружили: для Вари-подростка папа был как старший брат, а это для нее было, пожалуй, выше, чем просто отец.
Когда жизнь стала круто меняться в девяностые года, многое стало сложнее и в быту семьи Михайловых. Мама, Анна Валентиновна, часто выступала на публике: открывала конкурсы, концерты, произносила вступительное слово, и у неё это очень хорошо получалось. Однако тут требовалось, чтобы она была соответственно одета: в концертное платье или длинную юбку с нарядной блузкой. В последние годы это все труднее было приобретать, и ей приходилось изворачиваться, шить из всё более скромных и недорогих тканей, но достигать элегантности то хорошим фасоном, то украшениями, с большим вкусом подобранными. Постепенно она всё чаще стала шить или переделывать себе одежду сама.
Привычка быть на людях сказывалась в том, что она и дома не расслаблялась, но всегда следила за собой и умела быть нарядной и на кухне, и даже во время уборки.
Как и во многих семьях, у Михайловых были свои шутливые формы общения, забавные прозвища, весёлые перевёртыши известных песен, пародирование оперных арий. Забавно, что особенно это удавалось папе – видимо, невольно проявлялось его скрытое сопротивление духу "консерваторизма", который его подавлял.
Когда у Анны Валентиновны бывали избранные гости, то отчасти это напоминало "бонтонные" старинные музыкальные вечера её деда, но всё-таки многое было уже совершенно иным. Во-первых, повод был обычно какой-то практический – обсудить программу памятного вечера в честь кого-то из корифеев, например. При этом каждый, напрягаясь, предлагал, что мог по сему случаю придумать: воспоминания, подписанный рукой маэстро лист сочинений и т. п. Собственно музыки почти не было. Зато было довольно тонкое и язвительное укалыване каких-то иных кругов или лиц, которые интригуют, мешают настоящим музыкантам жить и работать. Но всё это не выходило за рамки культурных форм и все ощущали себя свободными от подозрений в сплетнях или пересудах. Хвалить "за глаза" тоже умели и старались быть беспристрастными.
При этом роль Николая Алексеевича, которого все именовали непременно с эпитетами "милый", "дорогой", сводилась к тому, что он появлялся один раз с большми подносом с красиво и хорошо составленными коктейлями в высоких чешских стаканах с трубочками, а второй раз – с блюдом гренок с сыром и тмином и дымящимися чашками ароматного кофе со взбитым гоголь-моголем и миндальными солёными орешками в розетках. Его появление всегда встречалось дружным "О-о-о", а он легко и изящно шутил.
Но вообще жизнь в доме всё более уклонялась в сторону обычной для большинства интеллигенции борьбы за хоть мало-мальски приличное существование: быт всё упорнее сползал на уровень, когда общение большей частью происходило на кухне, а летом много сил отдавалось работе на садовом участке. Поэтому вся остальная старинная часть квартиры: аристократическая прихожая, "антикварная" гостиная и старинный кабинет-спальня, где, кстати, огромное количество книг в кожаных переплётах с золотым обрезом уже никогда не снимали с полок, – отошла на второй план.
Мир папиных увлечений считали полезным для дома, для дачи, но то, что папа – способный, даже талантливый специалист в своей области – настолько, что самостоятельно овладев английским языком, он в конце 80-х был направлен на год в Индию как исполнитель и консультант по международной программе, – это всё равно не могло "перевесить" общий вес трёх поколений Покровских интеллектуалов. Однако Николай Алексеевич на унывал, ущербным себя не чувствовал, поэтому, когда жизнь стала ещё сильнее поджимать, без смущения серьёзно стал подрабатывать в своём кооперативном гараже. Там всё больше появлялось новых, более удачливых в жизни, обеспеченных, но неумелых автовладельцев, и он брался за любую работу, принося в дом, как он шутил, "трудовые копейки" (нередко весьма существенные). Мама не афишировала эти его формы деятельности, по-прежнему считая его в первую очередь старшим научным сотрудником РАН, но и сама вынуждена была вернуться к частным урокам.
Иногда, лёжа в огромной красного дерева кровати, Николай Алексеевич по-маниловски мечтал о совершенно иной – соответствующей их возможностям – жизни в каком-нибудь менее претенциозном обиталище. Правда, когда он мысленно "брал с собой" ту или иную вещь или мебель в эту иную жизнь, то со смущением отмечал, что получается всё равно много; и уж, конечно, машина в этом перечне была всегда!
Что же касается младшей Вари, то без специального обсуждения ей как бы уже было предуготовано занять место в династическом ряду музыкантов. Четвёртое поколение – это не шутка! И всё ещё считая жизнь благополучной и благообразной, Варя целенаправленно готовилась к этому пути. При этом помимо активного изучения мира музыки, она являла завидную работоспособность и даже продумывала внешний образ своего поведения. Она, так внешне похожая на свою маму, будет подражать ей и в манере игры. Она тоже научится просто и со вкусом одеваться, для чего стала учиться шить. В разговоре с подружками никогда не допускала "вульгаризмов". Дружить с ней было легко, т. к. вследствие своей воспитанности она никогда не сплетничала и не была навязчивой или ревнивой. Сердечность она, пожалуй, проявляла только к Кате и Мише, к которым за 9 лет сильно привязалась. Среди же многих своих одноклассников она всё-таки слыла "гордячкой".
ГЛАВА 10
1 сентября. Возвращение в основное повествование
Утро 1 сентября, как это часто бывает, началось с тёплого лёгкого дождичка. Все заволновались, но пока собрались в школу, небо разъяснилось и толпы школьников с цветами (малыши в сопровождении взрослых) побрели по улицам Москвы к нарядным, пахнущим свежей краской, школам. Самые малые детишки шли со смешанным чувством праздника, волнующей радости, торжественности вступления на первую ступень взросления, но и со страхом – от решительных перемен, в чём-то необратимых, и вообще от обилия "неведомого".
Варя и Катя, как большие, провожали Мишу, который сначала воспротивился, заявив, что он не такой уж малёк, а второклассник и может обойтитсь без опёки. Но мама и папа строго приказали слушаться сестру и Варю, а то оставят его без праздничного мороженного.
– Ну ладно уж – потерплю, – изрёк Мишка и доверился сопровождению подружек. Варя ради этого приехала к Кате заранее. Вышли на улицу – и тотчас Мишка оставил всю свою важность детектива и принялся тараторить, бурно на всё реагируя: и на прошедший мимо трамвай с дурацкой рекламой и на промчавшийся мрачный "Джип" (они только ещё начали появляться в потоке машин) – этакий монстр из фильмов ужасов.
– У него там всё внутри компьютерное, – как сведущий специалист заявил Миша, но девочки не поняли, что это должно было означать.
Довели Мишу до двора, где шеренгами стояли младшеклассники и с предостережениями не шалить и не драться, оставили. А сами присоединились к своему 10-А классу. И тут оказалось, что они тоже волнуются. Заробели от приветствий и оглядываний. Как многие выросли, повзрослели, модно одеты!
Девочки похорошели (возможно, не без ухищрений косметики), мальчики вытянулись и некоторые пришли стриженные, как птички – местами с неожиданными "пёрышками". Катя не удержавшись, засмеялась, Варя её придержала за руку: "Не обращай внимания, а то они ещё чего-нибудь придумают – вроде кольца в носу!"
Их классная руководительница, молодая "англичанка", Надежда Николаевна, как всегда милая и нестрогая, была им всем явно рада, так что они сразу повеселели. С её предметом всегда связано что-нибудь интересное! В 9 классе весь год они читали и начали разучивать английскую пьесу. Это было трудно, ведь, по уговору, школьную программу они не должны были запускать. Учились читать не просто с правильным произношением, но и актёрским выражением. В этом году уже будут, наверное, пытаться по частям её играть. Ужас, как интересно! Пьесу они выбрали Агаты Кристи "Мышеловка". А ещё они опять будут ходить с "Наденькой" в музеи и устраивать "английские вечера".
День прошёл спокойно, все педагоги старались не портить себе настроение, были снисходительны и приветливы. Кончили на два урока раньше – тоже подарок.
Катя, пользуясь случаем, забрала и Мишу пораньше. Побродили гурьбой по окрестным улицам, кто-то уже пошёл к кому-то в гости.
Варя, как было условлено, позвонила папе на работу и они встретились у кафе-мороженого. Катя и Миша поехали домой, где их ждал праздничный пирог и обещанное – торт-мороженое!
Мама Вари в этот день где-то проводила концерт своих учеников (кажется, на открытии музыкального колледжа) и не могла быть с ними. Походив с папой по жаре после кафе, они по дороге ещё выпили пополам коробку апельсинового сока, который на удивление оказался холодным. Но это им даже понравилось.
Дома часа через три стало ясно, что оба они простудились и заболевают: болело горло, осили голоса и поднялась температура. Врач на следующий день поставил ОРВИ (острая респираторная вирусная инфекция) дал папе – бюллетень, а Варе – освобождение от занятий.
Два дня мама их интенсивно лечила ежечасными полосканиями горла, вечером ингаляциями, а на ночь водочными компрессами. Днём они ходили, обмотав шею кашне. Но настроение у них было весёлое и скоро они уже вовсю вышучивали свою "симуляцию", которая дала им на неделю продление каникул и отпуск папе. К тому же мама эти дни много была дома, Варя хорошо с ней позанималась музыкой, вспомнив забытое за лето.
_______
У Вари впервые появилась проблема с музыкой. До сих пор, бывая на концертах пианистов, она приглядывалась и примеривалась, как бы играла она ту или иную вещь, не имея в виду её исполнение, а – по внешней манере держать себя за роялем. Ей очень не нравились пианисты, прежде всего мужчины, которые выходили, тщательно причёсанные, в туго накрахмаленных манишках или рубашках, чинно садились на табурет, сосредотачивались и начинали играть сперва вполне благочинно. Но в процессе игры постепенно входили в раж, начинали подпрыгивать на табурете, трясти всё более лохматыми или даже влажными волосами, потом внезапно закидывали голову, закрывали глаза и млели с томным выражением на лице. А под конец так набрасываться на клавиши, как на каких-то насекомых, которых надо успеть передавить, и в конце исполнения, с последней нотой роняли обессиленно руки, как бы показывая, что сделали всё, что в человеческих силах. Варе всегда было как-то неловко за такую экзальтацию, но примиряло её то, что игра при этом была превосходной. Поэтому Варя нередко слушала всю пьесу, закрыв глаза.
Не лучше были нередко и женщины-пианистки. В патетических местах они становились похожими на ведьм – тоже со встрёпанными причёсками и с когтеобразно скрюченными пальцами, хищно распростёртыми над клавиатурой. Про себя Варя решила так никогда не делать! Тем более что её мама, не в пример многим, была сдержанна и умела выразительную игру сопровождать очень скупыми движениями корпуса, головы. Варя приписывала это не только характеру, но и воспитанию.
И вот весной, перед каникулами, Варя стала разучивать "Патетическую сонату" Бетховена, которую очень любила. Быстро разобрала первую часть – "Вступление" – сначала по кусочкам, а потом и всю страницу. Стала играть эту часть целиком и понемногу прибавила темпа и силы звука. И тут впервые почувствовала соблазн – изобразить настоящую взрослую игру. Дома она была одна и попробовала! Несколько раз, стараясь достать аккордами как бы до дна клавиатуры, переложила на руки не только их вес, но и вес корпуса, для чего чуть привстала и склонилась над клавишами. Потом "проверила", что может играть наизусть: подняла глаза вверх и закинула голову, как бы слушая звуки, льющиеся откуда-то сверху. Короче говоря, к концу листа она изобразила все, так не нравившиеся ей "проявления чувства". И удивительно, теперь ей это понравилось.
– Наверное, при раскованности это неизбежно, – оправдывала себя Варя (о раскованности как желаемом состоянии всё время говорили и в школе и в музыкалке). Но в душе ей было стыдно.
И вот опять осенью, Варя задумалась, устоит ли она, ещё повзрослев как пианист, перед этим соблазном. Ведь разве признается кто-либо, что делает это действительно нарочно, на публику: всегда можно объяснить всё технической причиной – необходимостью извлечь максимум звука. А уж о внутренних переживаниях, эмоциях и говорить нечего – гамма чувств, переполняющих исполнителя, когда он весь входит в творческий процесс, наверное, и должна была иметь такое, может быть и отталкивающее выражение. Но опять-таки в совести своей Варя с этим не соглашалась и говорила себе, что все эти профессиональные "выдрючивания" всё равно происходят от амбиций, желание изображать собой нечто более значительное, чем то, что играешь.
– С кем бы посоветоваться? – думала Варя, – ведь большинство так делают.
Решила посоветоваться с мамой, но только хорошо всё обдумать, чтобы "не обижать" пианистов, да и скрипачей тоже.
– Жаль, что я не играю на арфе – вот уж, что красиво всегда! А виолончелисты – те тоже все заняты сложностью извлечения звука из такого большого инструмента, но поза!!!
С таких раздумий начала Варя новый год в музыке.
ГЛАВА 11
Событие
Утро 8 сентября обещало быть приятным: было тепло, ярко светило солнце, ещё довольно низкое, поэтому большая часть квартиры Михайловых (кроме гостиной), выходящая во двор, была залита светом, но не было душно.
Мама Вари, в нарядном ею самой сшитом фартуке с весёлыми аппликациями из розочек с листочками, принялась делать яичницу-болтунью на молоке с помидорами. Стол был накрыт яркой красной клетчатой скатертью, на которой мама расставила нарядные тарелки и чашки от сервиза. Завтрак явно собирался быть праздничным, а повод – прекрасная погода, все дома и папа вчера купил лакомство – колбасу-сервелат. Мама достала нераспечатанную банку консервированных огурцов – "новинка сезона", которую папа привёз на днях с дачи.
Неожиданно раздался звонок и пришёл водопроводчик. Папа пошёл с ним вглубь коридора, где в туалете протекала труба, и они там вдвоём принялись устранять неисправность.
Яичницу мама поставила на плиту, и она там под крышкой медлено созревала на подставке на маленьком огне, а тем временем мама приготовилась сделать несколько бутербродов с сервелатом, выкладывая их на тарелку. Тут опять раздался звонок и Варя пошла открывать входную дверь.
За дверьми ярко освещённая слева солнцем стояла очень красивая высокая молодая девушка или женщина такой степени модности и экстравагантности, что Варя растерялась. На плече у девушки висела кожаная сумка с блестящими сложными запорами, а в руке она держала ярко-зелёную современного вида деловую папку, и Варе показалось, что это – задуманная часть костюма: настолько папка была точь-в-точь того же цвета, что и очень короткая, обтягивающая бёдра мини-юбка.
– Я к Николаю Алексеевичу, с работы, по делу. Можно?
– Проходите, пожалуйста, – сказала Варя и пропустила гостью в прихожую. Дверь в кухню была, как обычно, открыта, так что мама оттуда сказала приветливо:
– Проходите, пожалуйста, сюда. Николай Алексеевич скоро освободится, – там водопроводчик пришёл.
Женщина вошла, блестя чем-то крупным, белого металла, в ушах, пуговицами и ещё какими-то украшениями сложного покроя кожаной куртки. На шее у неё был одет сверкающий серебряными нитями тонкий шарф-косынка, и модные невысокие сапожки тоже были с металлическими кнопками.
По кухне сразу распространился, перекрывая все гастрономические запахи, сильный аромат модных духов. Варе часто приходилось его слышать в метро, в театре или просто в толпе, когда она как бы шла в струе этого запаха. Незнакомка вошла на кухню и сразу как-то одеревенела.
– Я – Анна Валентиновна, а это Варя, – представилась мама. – Садитесь, пожалуйста, к столу.
– Я – Тамара; нет-нет, спасибо. Я завтракала. Я тут подожду. – И она села на стул слева от двери рядом с диванчиком, положив на него сумку и папку.
Возникла пауза. Мама села и как-то механически стала делать тонкие бутерброды с сервелатом, веером раскладывая их по тарелке, как это делают для гостей. Варя рассматривала свою тарелку.
Тамара, видимо от смущения, стала оглядывать кухню, Катины картины на стенах, керамику. После чего опять застыла, но вдруг осмелев, спросила:
– Простите, у вас тут можно закурить?
– Конечно, конечно, – обрадованно сказала мама и протянула Тамаре пепельницу.
Тамара быстро извлекла из сумки красивую коробку импортных сигарет и закурила от блестящей зажигалки. И эти привычные действия сразу вернули ей уверенность и сняли скованность. Она откинула назад густые гладкие и очень блестящие, ровно подстриженные до плеч волосы (как на телерекламе шампуня) и привычно затянулась, пуская дым сильно вверх, красиво держа сигарету между длинными пальцами с перламутровым маниклюром. Ноги гостьи, туго обтянутые блестящими колготками (только появились у модниц), она закинула одна на другую так, что зелёной короткой юбочки почти не осталось, но бросались в глаза только круглые атласные коленки. Варя и мама одновременно опустили глаза, так как смотреть на чужие будто голые коленки так близко было неловко. Варя взяла с тарелки бутербород со своей любимой колбасой и откусила кусочек. Мама налила ей и себе кофе и ещё раз обратилась к Тамаре:
– Может, всё-таки выпьете чашечку или попробуете мой салат из огурцов?
– Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь. Я знаю, что вы делаете очень вкусный ароматный салат из нарезанных огурцов с луком.
Мамина рука протянулась было к крышке банки, на секунду простёрлась над ней, а затем медленно (как с клавиатуры рояля) опустилась, но не на край стола, а на колени – как бы медленно упала.
Варя смотрела, как курит Тамара и неожиданно как раз из-за того, что запах сигарет примешался к запаху духов, внезапно узнала этот запах. Это открытие порясло её так, что щёки вспыхнули!
...Это было три дня назад, когда папа ездил на дачу дособирать кое-что из овощей, убрать на участке и привезти как раз те самые, заготовленные в день отъезда, консервы огуречного салата. Варя с мамой ждали его до позднего вечера и не садились ужинать. Наконец, около 12 часов ключ в замке повернулся, и Варя с радостным криком "Папка приехал!" бросилась к нему навстречу, обвила своими тонкими руками его за шею и положила голову на его правое плечо, и ощутила необычный приятный запах. В эту минуту вышла мама из кухни и облегчённо сказала:
– Ну, вот, а мы уж волновались. Раздевайся, мойся и скорее в столу; давайте ужинать, а то мы тут тоже голодные.
Папа быстро снял рюкзак, поставил сумки и пошёл мыться и переодеваться в домашнее. И Варя забыла про запах... Сейчас она его узнала – это был несомненно запах Тамариных духов!
Кусок, который Варя откусила от бутерброда с колбасой, внезапно превратился во рту во что-то совершенно несъедобное, как если бы она по ошибке откусила от муляжа, и она не только проглотить, но и жевать его не могла. Она сидела, оцепенев от ужаса, и ей стало пронзительно ясно, что в дом вошла Беда, красивая и беспощадная.
Стало тихо, как будто отключили звук.
В это время из коридора послышались шаги, папа зашёл в ванную, вымыл руки и направился в кухню, с порога весело объявив:
– А вот и я. Кто пришёл? – и застыл на пороге, сильно побледнев.
Тамара встала, быстро потушила почти целую сигарету, так что та сломалась в пепельнице, и, протягивая нарядную папку, быстро сказала:
– Вот, Николай Алексеевич, тут Вам срочно передали из редакции оттиски Вашей статьи на корректуру. Велели завтра же отдать – задерживается сборник. Я могу зайти за ними завтра утром.
– Нет-нет! – быстро сказал папа. Я сам отнесу всё, я уже поправился и сейчас же сяду править текст. Спасибо за беспокойство. Я провожу Вас.
И они вышли в прихожую. Мама и Варя сидели молча. Мама машинально продолжала делать бутерброды, старательно укладывая их на тарелки, их уже было не на троих, а как минимум на десятерых. Внезапно она встала и быстро вышла их кухни, и было слышно, что она прошла в гостиную. Варя, положив изо рта кусок бутерброда на край блюдца, тоже поспешно ушла к себе в комнату.
Тем временем из ванной вышел водопроводчик, который, окончив работу, тоже помыл руки, и сейчас перед входной дверью папа, видимо, расплачивался с ним за работу. Это была всегда непростая задача, так как он постоянно то занимал, то отдавал деньги, и надо было учесть это при расчёте. Наконец, он ушёл.
Папа заглянул в пустую кухню, в которой ещё висел сигаретный дым и сильно пахло духами. На столе стояли две полные нетронутые чашки кофе, тарелка с огромным количеством бутербродов, сковородка под крышкой с яичничей и как-то особенно многозначительно стояла освещённая солнцем завинченная банка с ярко-зелёными, так и не открытыми и не опробованными консервированными огурцами...
Папа молча, понурившись, ушёл в свой кабинет-спальню. Стало совсем тихо. Тишина в квартире сгущалась, как сумерки.
На вдруг из гостиной послышалась музыка. Это был ноктюрн Шопена. Варя его знала, хотя сама не играла. Но сейчас знакомые ноты двигались одна за другой как бы с болью, пальцы с трудом извлекали звуки, мучительно заставляя их складываться в привычную мелодию.
Варя в своей комнате сидела на диване, руками обхватив коленки и положив на них подбородок – "как грустный кузнечик", сказала бы мама – и слушала ноктюрн. Она вслушивалась в мелодию и искала соответствия своим мыслям и переживаниям. Вот сожаление о том, что никогда уже не будет так, как было раньше... И всё, что было недавно хорошего, на самом деле уже было ложью и, значит, этого хорошего теперь тоже как бы и не было... И что никогда уже не сможет она, Варя, быть весёлой и беззаботной и говорить то, что думает... И не сможет быть на даче,... и есть салат из нарезанных огурцов... Тут Варя опомнилась и подумала, что этого в музыке ноктюра никак не могло быть. А может быть, и это в нём было?..
Нет, в звуках, которые изливались из-под маминых пальцев, была её скорбь, неведомые для Вари её разочарования и утраты... Пьеса приближалась к концу, и Варя вдруг поняла, что какое-то решение уже есть, и ей стало страшно!
Звуки смолкли, Варя вся обратилась в слух. Она ждала как последней надежды, как чуда, что вот откроется дверь, и войдут папа с мамой, и всё кончится хорошо, как если бы всё это только приснилось. Но ничего не происходило, никто не шёл. Было тихо, и сильная боль из груди подступила к горлу, но слёз не было.
Прошло ещё сколько-то времени и вот дверь её комнаты открылась и вошла мама. Она была одета в своё строгое нарядное тёмно-зелёное платье и на груди красиво лежали бусы из слоновой кости тончайшей резьбы, которые когда-то привёз ей папа из Индии.
Она подошла к Варе, на несколько секунд прижала её голову к своей груди и, не давая ей расслабиться, быстро и твёрдо сказала:
– Варюша, у тебя сегодня номерок к врачу на 4 часа, не забудь, и обязательно сходи в аптеку за готовым лекарством для бабушки и отвези ей. Будь умница. У меня сегодня прослушивание, но я постараюсь прийти пораньше.
Она поцеловала Варю в макушку и быстро вышла. Послышался звук закрываемой входной двери. И тут Варя разрыдалась. Она рыдала долго и не могла сдержать себя. Где-то в подсознании к тому же она надеялась, что папа придёт. Но он не шёл...
Тогда Варя перестала плакать, вытерла слёзы, надела тонкую ажурной вязки белую кофточку, взяла ключи и кошелёк и вышла из дома.
От яркого света на пороге Варя зажмурилась: таким разительным был контраст между тем, как светло и нарядно было во дворе и как мрачно и тяжело было у неё на душе.
Варя подошла к остановке автобуса и неожиданно он подошёл тут же. Варя машинально села и поехала, как делала это обычно каждое утро, и через три остановки вышла, словно ехала в школу.
ГЛАВА 12
В церкви
Выйдя из автобуса, Варя привычно дошла до угла и повернула на улицу, идущую к школе. На тут же, взглянув на часы, остановилась, – оказывается, ещё только половина двенадцатого. Так рано! В школу она заходить не собиралась, и Катю, значит, увидеть никак не удасться. Да и не готова она к тому, чтобы с кем-то, даже с Катей, говорить про всё, что случилось.
Варя остановилась. Она только что прошла вдоль церковной ограды. Эта церковь стала работать всего три с небольшим года назад, до этого в ней размещались какие-то художественные мастерские. Несколько лет шли долгие и упорные хлопоты и борьба верующих, организованных в церковную "двадцатку", с руководством мастерских и административными инстанциями. Катя и Варя с большим интересом наблюдали, как постепенно храм возвращался, а потом возрождался: его очистили, отремонтировали снаружи, убрали территорию, сделали от ворот по обе стороны широкие дорожки, огибающие храм, к выходу на другую улицу; разбили красивый уютный садик с клумбами (сейчас осенних астр и георгинов), а по периметру вдоль ограды высадили маленькие ёлочки, берёзки и кусты сирени разных сортов. А самому храму подновили колокольню, купола увенчали большими крестами и недавно приобрели три колокола разного голоса. В праздничные дни (если это было в будни) в классы Вариной школы мощно врывались мерные удары большого колокола, перезвоны или ликующий трезвон всех колоколов; все прислушивались и радовались красоте непривычных звуков, и только завхоз ворчал, что это мешает занятиям. Учитель же истории впервые стал рассказывать, какие страшниые гонения претерпела Церковь, сколько было уничтожено храмов и, в частности, бесценных колоколов, и что вина за такое варварство всё ещё тяготеет на нашем народе. "А мы-то тут причём?" – раздался чей-то голос, – "Что мы сейчас можем сделать?" – "А вот надо помогать, чем можете, возрождать храмы, монастыри, жертвовать всякую копеечку, отрывая её от пустых удовольствий!" Ребята задумались. В субботу пришли 12 человек помогать убирать двор, складывать стройматериалы. Их хорошо приняли, а потом поили чаем в трапезной с пирогами с капустой.
И вот Варя вошла в ворота и подошла к храму. Вступила на паперть, навстречу ей из дверей выходили люди, но это был будниий день, и их было немного. Варя вошла в прохладный слабоосвещённый притвор с иконами. У одной из дверей толпилась небольшая группа людей с младенцами, детишками разного возраста и, по-видимому, крестными и родителями.
"Видимило, здесь крестильня и люди ждут", – подумала Варя, и прошла в основную часть храма.
Первое, что её празило – это удивительный запах: ладана, кадильного дымка, свечей и ещё чего-то – чего нельзя определить отдельно от икон, цветов, лампад. Служба кончилась. Далеко впереди, за царскими вратами, завеса была задёрнута. В церковь с массивными стенами через зарешеченные окна в глубоких проёмах свет проникал слабо. Тем более, что когда Варя ещё шла к храму, солнце скрылось за облаками – попасмурнело. В церкви ещё теплились перед иконами лампады, как живые огоньки, и на подсвечниках ещё стояли горяие свечи; два женщины ходили и постепенно гасили их.
Справа от двери, в простенке между окнами перед большим Распятием, стоял квадратный столик с большми количеством горящих свечй на латунном основании – здесь шла панихида. Средних лет священник читал молитву, дьякон кадил, называя имена поминаемых из целой стопки записок, а пели сами прихожане. Они стояли группкой чуть поодаль и пели уверенно – настолько хорошо знали, видно, что и когда петь. "Это, наверное, постоянные, опытные прихожане", – подумала Варя. А другая часть людей в трауре (женщины в чёрных кружевных платочках) стояли за батюшкой со свечами, скорбные, но тихие и не пели.
Чтобы не мешать, Варя прошла, осторожно ступая, вперёд мимо сужения в храме, образовавшегося за счёт выдвинутого до середины храма бокового придела. Всего один мужчина ставил свечку и крестился перед иконой, которая стояла в большом пололоченном киоте справа от амвона. Варя узнала икону – это был святой великий благоверный князь Александр Невский.
Рассматривать боковой придел Варя не стала, а сквозь арку прошла вперёд. Здесь пространство резко расширялось и имело почти квадратную форму. Перед ней открывался во всю ширину восточной стены пятиярусный, типично московский, иконостас, в котором ряды икон отделялись витыми золотыми перегородками, а в центре были видны ажурные резные позолоченные Царские врата. Яркость позолоты и свежие (видимо, отреставрированные, а может быть, новонаписанные) иконы потрясли Варю красотой и великолепием. Врата были закрыты, а на нижней ступеньке амвона, широким полукругом выдающагося в пространство храма, на широкой ковровой дорожке стоял старенький священник в голубом с золотом облачении, но без головного убора, с большми крестом в руке. К нему выстроилась тихая очередь – человек 40–50, они не спеша подходили, целовали крест и руку батюшки и почти все брали благословение, иногда говорили два-три слова, иногда сам батюшка о чём-то спрашивал. Было ощущуние, что все здесь друг друга знают. В очереди были и женщины всех возрастов и довольно много мужчин, почти все с бородами.
Чтобы не мешать, Варя на цыпочках прошла в обход слева от группы людей и подошла к оградке у самого места, где закругление амвона резко переходило в солею – дорожку вдоль иконастаса.
Варя стала рассматривать иконы в иконостасе, всё выше и выше поднимая голову. В этом месте над её головой простирался главный купол храма. На огромной высоте из свода его второго малого купола спускался на тросе с узлами огромный светильник ("Это паникадило", – вспомнила Варя) в виде бронзовых многоярусных светильников с лампочками в виде белых свечей. А свет лился сверху из оконных проёмов в барабане купола.
Варя стала смотреть вверх и увидела, как в этом пространстве голубел и клубился тонкими струями дымок и это было очень красиво. Вдруг из правой части окон ударил яркий поток солнечного света (видимо, рассеялась облачность) и, пронзив голубоватую дымку, высветил Распятие, которое увенчивало иконостас, и Варя неожиданно увидела во всех подробностях Распятого Господа, как если бы Он стремительно приблизился к ней.
Мурашки побежали у Вари по спине и закружилась голова, а в сердце что-то кольнуло и как бы обожгло её изнутри. И тогда из глаз полились неудержимым потоком слёзы. Варя опустилась на колени на нижнюю ступеньку выступа амвона, а лбом легла на верхнюю ступеньку, темечком упираясь в ажурную оградку. Закрыв голову руками, чтобы никто не слышал её рыданий, Варя ощутила себя в полном одиночистве у ног Распятого Господа.
Она плакала сначала о своём, только что случившемся горе: жалела себя, маму и папу. Потом стала обличать себя за то, что так долго жила и не вспомнинала о Господе. Ведь она знала, что Иисус Христос принял вольные страдания за весь грешний мир. При этом Его одиночество она ощутила зримо, потому что даже здесь в храме все были заняты своими заботами и, хотя были благочестивы, но ей стало обидно, что никто на Него не смотрит: на Его простёртые руки, обнимающие весь мир. Ведь она только что пришла из этого мира, где люди живут, не ведая об этих простёртых руках, жертвенной любовью обнимающих и принимающих всякого, кто к Нему устремит своё сердце.
И Варя увидела себя Его глазами и ужаснулась, как же она сама-то жила, принимала Его милости и никогда не благодарила – сколько раз болела, но поправлялась, сколько бед происходило с другими, а её они миновали?! И она стала просить прощения горячо и искренне, что она жила избалованная достатком, погрязшая в самомнении и эгоизме. Ей стало страшно стыдно за свои честолюбивые планы на будущее. И тогда холодный жёсткий ком в её груди, который мучил её с утра, стал быстро таять в горячих слезах раскаяния. И она уже просила Господа больше не отпускать её от Себя и послать ей утешение и помощь – как ей жить дальше?
В этот момент она ощутила мягкое, ласковое прикосновение к своей голове: кто-то погладил ее и тронул за плечо. Варя подняла глаза и увидела того самого старенького священника, только теперь уже без облачения, а в чёрной рясе и с наперсным крестом с красными камушками. Он склонился над Варей и решительно её поднял.
– Пойдем, деточка, со мной, – сказал он. – Как тебя зовут?
– Варя, – тихо сказала Варя и пошла за ним, поднялась на три ступеньки амвона и вошла в боковую калиточку. Батюша завернул за киот с иконой Божией Матери: там стояла обтянутая бархатом скамейка – как раз напротив боковой двери в алтарь с изображением Архангела Михаила с огненным мечом. Батюшка и Варя сели рядом. Он помолчал минуту, а потом сказал:
– Ну вот, Варварушка, и посетил тебя Господь. Посетил скорбью. Да если ты не будешь роптать, да себя жалеть, а начнёшь молиться за близких и каяться в своих грехах, то Господь укрепит тебя и помощь подаст, и радостью посетит, о которой ты и не мечтаешь.
Поспрашивал Варю о её житье-бытье и она ему всё рассказала, как сумела.
– В храме Божием чаще бывай, учись исповедываться, принимать причастие и постепенно становиться православным человеком. Приглядишься, увидишь, сколько у нас молодых девушек, да юношей – так быстро впитывают всё, и обгоняют тех, кто пришёл гораздо раньше. Сейчас и книг всё больше издают, есть через что к сокровищнице святоотеческой мудрости приобщиться. Такую полноту жизни ощутишь, и радость придёт в своё время. А о близких, попавших в полосу испытаний, которые им Господь тоже не зря посылает, ты молись усердно, и по мере того, как будешь о них молиться, и тебе и им Господь укрепление подаст. Имена их мне напиши – я о них помолюсь. Да об упокоении умерших.
И тут Варя вспомнила, что папа её некрещённый, а ещё, что завтра годовщина смерти дедушки.
– Да, о некрещённом отце пока церковно нельзя молиться: это не простое дело – в церковь его привести – келейно пока молиться будем. А сейчас пойдём к твоей Небесной покровительнице. Я тебя с ней познакомлю. – И батюшка, спустившись с солеи, повёл Варю к большому прекрасному образу великомученицы Варвары. И хотя дома у Вари в бабушкином молельном углу был её образ, но Варя впервые по-иному стояла перед ней и вдруг поняла, что это не она на неё пришла посмотреть, а великая угодница Божия взирает на Варю и ждёт от неё открытого сердца и молитвенного к ней обращения, и Варя тут же тихо сказала:
– Святая великомученица Варвара, помолись обо мне грешной.
– Ну, вот и славно. Я тебе её житие подарю и акафист научу, как читать ей.
– Я дома посмотрю, мне, кажется, там у бабушки, в специальном шкафчике под иконами, целая стопка книжечек разных. Может, у меня тоже есть и про Варвару. Ведь бабушку мою тоже Варварой звали, и она у меня очень верующиая была и меня малеькую в церковь водила, но я почти не помню ничего.
– Ну, вот и славно, – опять сказал батюшка – видно, это было его любимое выражение. – А ты знаешь, в какой день сегодня в храм пришла? Сегодня сретение т. е. встреча, Владимирской Иконы Божией Матери – в память спасения Москвы от нашествия Тамерлана в 1395 году. Пойдём к праздничной иконе.
И они пошли в середину храма, где на аналое, богато украшенная цветами – гирляндой и вазами с большими букетами цветов – лежала прекрасная икона. Варя её сразу узнала, точнее вспомнила её прославленный первообраз – икону в XII веке на Русь привезённую, которая в Третьяковской галерее. Это не была "механическая" копия, а то, что называется "список". Она была написана на золотом фоне и вся сияла.
Батюшка сам благоговейно приложился к иконе и Варя – следом за ним. А потом у свечного ящика Варя подала записочку на завтра в память своего умершего дедушки – Алексея Николаевича.
В храме уже давно никого не было, почти все лампадки были потушены (кроме иконостаса). Двое служительниц убирали храм. Батюшка проводил Варю до двери, благословил на дорогу и назвал себя – протоиерей Алексей, записал имя дедушки, обещав помянуть его завтра.
– Приходи завтра, в субботу к 17 часам – будет всенощная накануне воскресного дня, если сможешь.
– Я приду, я обязательно буду ходить в Церковь, батюшка!
Вышла Варя из храма, на паперти постояла, глубоко вздохнула, улыбаясь солнцу, свету, лёгкости и надежде, которая появилась в её сердце.
Она быстро прошла к воротам, обернулась, посмотрела на храм, вспомнив мгновенно, что там только что увидела, и что там пережила, перекрестилась с поклоном и вышла на улицу.
Было уже около двух часов – так быстро два часа пролетели. Варя побежала за лекарством и быстро занесла его к бабушке, которую, к счастью, посетила её соседка, и она была оживлена беседой и Варе не надо было долго задерживаться, она только шепнула, что подала записочку в годовщину памяти дедушки. Бабушка Татьяна удивлённо, но радостно ей кивнула. Потом съездила в поликлинику, где врач уже кончала приём, но не ушла ещё. Она бегло посмотрела Варино горло и выписала ей справку для школы – выходить в понедельник. До дома было близко, и Варя быстро шла пешком. Тут только ощутила, что очень хочет есть – ведь с утра ничего не ела!
На лестнице вдруг опять защемило сердце – что-то будет?! Но тут же подумала: "Бог мне поможет, пусть всё будет по Его воле!" И вошла в квартиру. Сразу поставила разогревать обед, спрятала злосчастную яичницу в холодильник, а банку с огуречным салатом в шкаф, подальше, где у них всякие консервы и варенья стояли. Заново накрыла стол. Она ждала родителей...
ГЛАВА 13
Николай Алексеевич крупным планом
Теперь вернёмся к тому моменту, когда мама и Варя одна за другой ушли из дома, оставив папу в кабинете.
Как только ушла Тамара, Николай Алексеевич, взяв ядовито-зелёную папку, которую сразу возненавидел, прошёл в свою комнату, сел за письменный стол, швырнул её на середину и застыл, обхватив руками голову, сильно стиснув виски. В таком положении он просидел не шевелясь, как бы оцепенении несколько минут, не способный ни к какому решению или действию.
Внезапно он услышал звуки музыки из гостиной и так же, как Варя, стал жадно вслушиваться, пытаясь разгадать, что же думает и переживает Аня.
В голове теснились смешанные картины из недавних событий – как в бреду – и фрагменты прежней жизни. Виделась ему Аня – юная, лёгкая, одухотворённая – и как им хорошо было вдвоём. Вот он несёт её через лес, когда она неудачно подвернула ногу: ей больно, но она смеётся от того, что он её несёт на руках. А вот она, стоя на крыльце роддома, бережно передаёт ему розовый пакетик, живой и тёплый, со спящей под кружевным уголком Варенькой, настолько похожей на жену, только уменьшенную, как если бы он смотрел на неё через перевёрнутый бинокль...
Ужас совершившегося его предательства встал перед ним, наконец, совершенно обнажённым – уже всеми обнаруженным! И что теперь делать – он не знал и никак не мог понять, как это всё в нём совмещается...
Ноктюрн кончился, и сердце замерло, когда он подумал, что Аня войдёт, а к объяснению он не готов. Но Аня быстро ушла, а за ней ушла и Варя, которая перед тем долго рыдала, и он мучился тем, что не смеет подойти к ней. Спустя ещё полчаса Николай Алексеевич вышел из кабинета, подошёл к двери на кухню и вновь обозрел нетронутые две чашки с кофе, накрытую крышкой сковородку с яичницей, которую с утра заказал, гору деликатесных бутербродов, а в центре, все еще освещённую лучом солнца из окна, банку с огуречным салатом, так и не открытую. На краешке стола всё ещё стояла пепельница со сломанной сигаретой, и смесь сигаретного дыма и Тамариных духов ещё не выветрилась. Он открыл форточку, спрятал в холодильник бутерброды вместе с тарелкой, засунув их в полиэтиленовый мешок, вытряхнул пепельницу и вышел из кухни, не в силах больше в ней находиться.
Решительно вернулся к себе, сел за стол, открыл папку и, стиснув зубы, принялся вычитывать текст статьи, отмечая опечатки, делая другие исправления и редакторские правки.
Так проработал он почти до трёх часов. Потом оделся и поспешил в издательство на Профсоюзной улице – "гайку", как он называл это здание. Там, как можно быстрее, всё передал своему редактору, договорившись, что она просмотрит текст, и если найдёт ещё какие-то недоработки, то позвонит ему вечером домой.
Затем из коридора ниже этажом, он позвонил к себе в отдел и "чужим голосом" позвал Тамару. Когда она подошла, Николай Алексеевич сухо и решительно велел ей немедленно выйти из института и пройти в ближайший садик-двор в хрущёвском массиве домов на взгорке, где он будет её ждать. Быстро пришёл сам на условленное место и нервно стал прохаживаться, намереваясь "враз всё решить". Но мысли мешались, сбивались и приготовить "речь" не удавалось: всё было гораздо сложнее на самом деле.
Внезапно он как бы увидел ясно, как неотвратимо в течение второй половины лета их взаимоотношения с Тамарой становились всё менее контролируемыми рассудком.
_______
Тамара работала лаборанткой всего полгода, и в соответствии со своими внешними данными и избранной манерой поведении держалась во всеми мужчинами одинаково кокетливо при всех – чтобы всегда можно обыло расценить это как шутку. Это давало основание в ответ всем столь же явно с ней заигрывать, но как бы подтрунивая, и шутя оказывать ей всяческие знаки внимания. Женщины, а их в отделе было немного и, в основном, старше Тамары, естественно, её не любили – держались сдержанно, если не презрительно. Тамаре это только льстило. Николай Алексеевич был особенно ироничен в отношении к этой "барышне", как он её называл. Однако со временем он стал замечать, что ему неприятно, когда Тамара с кем-то секретничала (или делала вид?), льнула и заглядывала в глаза какому-нибудь "молодому ослу" (как про себя его именовал Николай Алексеевич). Изменилось и поведение Тамары. На людях она всё больше его избегала, а если они оставались в комнате одни, то молчала, опустив голову, и даже иногда доставала платочек, проводя им под глазами (чтобы тушь не "плыла" от слёз). Николай Алексеевич быстро терял голову, ибо не готов был распознать тут тонкую игру по своей простоте и неопытности.
В таком помутнённом состоянии всё валилось у него из рук, на работе дела пришли в запустение, не говоря уже о доме! На дачу он ездил, забывая половину из того, что было ему поручено сделать или привезти, суетился, искусственно старался быть весёлым, но Аня, видимо, о многом догадывалась. Варя же, занятая своим миром, ничего не замечала; и тень подозрения не закрадывалась в её душу, что что-то не в порядке.
ГЛАВА 14
Злополучная поездка
И вот в тот злосчастный день, когда Николай Алексеевич решил поехать на дачу, будучи ещё "больным", безумие толкнуло его на отчаянное решение – объясниться с Тамарой, для чего пригласить её на дачу. В воскресные дни большинство дачников уже побывали там, а во вторник вряд ли кто будет из знакомых и соседей. На приглашение Тамара ответила, не задумываясь, с радостью, которая его тут же напугала. Оказалось, что у нее как раз есть один отгул. Договорились, что он подхватит её по дороге в условленном месте. Когда Николай Алексеевич увидел её издали, машущую ему рукой, сердце его ёкнуло от нехорошего предчувствия. Тамара была одета столь вызывающе, что страшно было даже подумать, что будет, если такое создание просто выйдет из его машины на глазах кого-нибудь из соседей. Всю дорогу она щебетала, положив левую руку ему на плечо и куря сигареты, явно ощущая себя "как в кино".
Подъехав к участку, Николай Алексеевич быстро вышел – открыл ворота и проскользнул вглубь сада, гда стоял переносной сборный гараж-раковина. Следующая быстрая пробежка до двери дома – он открыл замок и быстро впихнул на веранду растерявшуюся Тамару. Усадил её на диван, сунул в руки фотоальбом с местными видами и надисями (очень удобно: не надо было сидеть и комментировать сюжеты и виды). А сам под предлогом необходимости сделать кое-какие "скучные" дела на огороде и в саду, вышел и пристально осмотрел все окрестные участки – не видно ли там присутствия хозяев, особенно "напротвенной" соседки. Но всё было тихо и безлюдно. Собрал довольно бессистемно в сумку-корзину кое-что из овощей, зелени, три кабачка, немного перцев и огурцов, а ещё посрывал и подобрал упавшие яблоки, не разбирая, так что попали ещё неспелые зимние сорта. После некоторых неотложных дел на участке, не занявших много времени, Николай Алексеевич вернулся в дом и бодреньким голосом предложил Тамаре похозяйничать: отварить картошки, поджарить кабачки, сделать салат. С этим Тамара прекрасно справилась, и пока он прибирал в комнатах, растопил печку и отнёс кое-что из увязанных вещей на чердак, она почистила овощи и с удовольствием готовила еду на газовом таганке. Вскоре ароматы готовки не на шутку раздразнили аппетит хозяина, и он стал вертеться вокруг Тамары, настроение которой всё улучшалось: она была озорной и шутила с соблазнитльным изяществом.
Среди банок с салатом из нарезанных огурцов, которые нужно было упаковать в рюкзак и увезти в Москву, одна баночка была из остатков – пол-литровая. Её Николай Алексеевич поставил на стол, решив прихвастнуть кулинарными способностями своей жены:
– Вот любимый салат моей жены, – с гордостью сказал он.
– Попробуем, – сказала Тамара. – А сейчас, милости просим, к столу – оцените и наши старания.
На столе в глиняной миске дымилась горячая отварная картошка, посыпанная укропом, весёлый салат из красных, зелёных перцев, помидоров и огурцов с чесноком и зеленью, жареные кругами кабачки, и подогретые жареные грибы (из банки, заготовленной на зиму). Всё красиво расставлено и необыкновенно аппетитно!
– Да, вот это стол! Тут бы не грех выпить чего-нибудь – пошутил Николай Алексеевич.
– А что? У меня с собой есть! – весело заявила Тамара и достала из сумочки бутылку дорого коньяка. Появились стаканчики.
За окном уже темнело; свет в зашторенных окнах веранды до сих пор ещё не привлёк ничьего внимания. Значит, всё хорошо и... не даром говорят, что "путь к сердцу мужчины идёт через желудок" – Николай Алексеевич совершенно растаял...
_______
Возвращались в молчании. Николай Алексеевич долго проветривал салон машины и велел в дороге не курить. Перепаковал аккуратно и дособрал в огороде то, что должен был привезти. В рюкзаке тщательно проложил между банками газеты. Все мысли, если можно назвать мыслями то, что лихорадочно металось в его голове, связаны были с тем, как он явится домой. Его раздражала любая задержка – у переезда, под светофором – было уже поздно! Тамара кусала губу и, пряча слёзы обиды, смотрела в боковое стекло.
Высадил Тамару Николай Алексеевич у её дома, проводил до подъезда и неуклюже поцеловал в лоб, пробормотав какие-то слова и пытаясь улыбаться. Потом отвёз машину в гараж, благо он был близко от дома, и, изрядно нагрузившись рюкзаком и двумя корзинами в руках, побрёл домой. Тяжесть ноши, привычная для всех дачников, не так тяготила его, как тяжесть в совести. Шёл с ощущениеми, что его только что извлекли из сточной канавы, но он как-то успел обсохнуть.
Как он пришёл, мы уже излагали в нашей повести. Встреча его дома, когда именно Варя так доверчиво бросилась к нему и радостно обняла и склонила голову на его плечо, а Аня весело поторапливала всех поужинать, хотя и не сняла тяжесть внутри, но после душа и переодевания в домашний костюм, всё же стало легче. И, как это нередко бывает с грешниками, ещё не знающими, что избавиться от нечистоты в совести не удастся с помощью душа, Николай Алексеевич малодушно решил, что всё само как-то уляжется. Тем более, у него был больничный и можно было отсидеться дома "добропорядочным семьянином", ибо он не будет видеться с Тамарой.
Но он, как мы видели, ошибся!
ГЛАВА 15
Выяснение отношений
Пока всё это Николай Алексеевич вспоминал, расхаживая между скамейками разросшегося сада между двумя "хрущобками", по дорожке, идущей снизу, шла Тамара. Она появилась одетая в полный проитвоположности с тем, что он ожидал увидеть (когда успела?!): длинная чёрная плиссированная юбка, чёрный короткий жакет из тонкого сукна, никаких украшений, и даже сумка на тонком ремешке чёрная – маленькая и строгая. Это обескуражило Николая Александровича, и он предложл ей сесть и сел рядом, но не близко и повернувшись к ней лицом. Тамара села на самый краешек скамейки, обхватив руками сумочку, как бы держась за неё. Она робко подняла голову и посмотрела на Николая Алексеевича грустными и умными глазами – никакого кокетства, легкомыслия! Половина заготовленного заряда улетучилась, но всё же он строго и нарочито медленно спросил, кивая головой на каждом слове:
– Зачем ты явилась ко мне домой?! Неужели нельзя было послать кого-нибудь другого?
– Я не могла больше ждать, – пролепетала Тамара.
Николай Алексеевич резко встал, потом опять сел и неожиданно для себя спросил:
– И что там у тебя вышло с этими огурцами?
– А что? – сразу бойко парировала Тамара, – ничего особенного: просто я отказалась от угощения, но сказала, что знаю, какие вкусные у Анны Валентиновны получаются тонко резанные сладковатые огурцы с луком. Ну, похвалила просто!
– У-у-у, – простонал Николай Алексеевич и, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону. Но объяснять ничего не стал. Не мог же он признаться, что прихвастнул тогда новейшим салатом, который впервые делала его жена и никто, кроме них с Тамарой, до сих пор его не попробовал!
Тамара почувствовала что-то неладное и мгновенно разразилась слезами, уронив голову на колени. При этом её густые блестящие волосы рассыпались, закрыв лицо и приглушая звуки рыданий.
В этот момент Николаю Алексеевичу живо вспомнилось утреннее рыдание за стенкой Вари, когда он мысленно стремился к ней, но не смел утешать её. И сейчас он, вопреки первоначальному намерению, стал гладить Тамару по голове и лепетать что-то ободрительное вроде: "Ну-ну, не стоит плакать, всё образуется, всё будет хорошо. Мы решим, как поступить правильно..."
Тамара вслушивалась в его слова и постепенно перестала рыдать, вытерла глаза и, пару раз всхлипнув, села прямо с некоторой надеждой. А Николай Алексеевич посмотрел на часы и сказал уже не строго, на как бы просительно:
– А сейчас беги на работу – ещё успеешь до конца дня. Я выхожу на работу в понедельник. Это уже скоро.
Тамара встала, протянула руку для прощания и пошла по дорожке к спуску, всей спиной и походкой выражая своё смирение, одиночество и призыв к сочувствию.
Николай Алксеевич постоял, пока она не скрылась из виду, и быстро пошёл по другой дорожке к крутой лесенке – прямо к остановке автобуса. Удачно! Автобус подошёл через 3 минуты и через 20 минут он уже входил в дом, точнее в свою квартиру.
Буквально за пять минут до него пришла с работы Анна Валентиновна – она переодевалась, а Варя накрывала на стол.
ГЛАВА 16
Вечер того же дня
Встретились обычными приветствиями, хотя и с некоторым напряжением. Быстро сели за стол. Варя подала разогретый обед. Мама спросила Варю, была ли она у врача, выписали ли её в школу, и успела ли отвезти бабушке лекарства. Варя ответила, что всё сделала, и неожиданно добавила:
– Бабушка говорила вчера, что завтра годовщина дедушкиной кончины ("Надо же, забыл!" – огорчился папа). И я сходила в храм и подала записочку в алтарь о его упокоении.
Мама и папа в недоумении оба подняли на неё глаза, плохо себе представляя, как это всё делала Варя и так ли надо было. Потом мама сказала:
– Это хорошо, бабушке будет приятно, что ты об этом позаботилась.
Ели молча уже второе блюдо. Тут мама обратилась к Варе, с которой говорила утром:
– Прослушивание прошло хорошо, и обе мои ученицы попали в список на конкурс. Я волновалась, конечно, но они очень талантливые девушки и, безусловно, должны участвовать в конкурсе. Программу их утвердили, так что предстоит много работы.
– Это хорошо, – обрадовался папа. – Ведь это те девочки, которые на прошлой неделе к тебе приходили, кажется, Вика и Наташа?
– Да, да, это они, – подтвердила мама.
Варя была рада, что этот разговор вели родители.
После обеда мама мыла посуду, отправив Варю поиграть упражнения, а сама придумывала, как бы ей использовать утреннюю яичницу, которая, естественно, опала в плотный блин. И придумала! Она быстро поджарила лук, порубила мелко яичницу, и получился фарш, чтобы завтра приготовить с ним картофельные зразы. Хуже было дело с бутербродами: их предстояло выставить на стол за ужином – не выбрасывать же такой деликатес!
До разрешения возникшей в семье тяжёлой проблемы было ещё ох как далеко! Но что-то уже нужно было делать и достойно вести себя, дав возможность самому Николаю искать правильное решение. Инстинкт женщины, много лет любимой, подсказывал Анне, что если она начнёт выяснять отношения, резко отчуждаться или, тем более, язвительно ревновать, то будет много хуже. Но на душе у неё было так ужасно, так горько и больно, что невольно слёзы капали в раковину с посудой, и обильно лились, якобы от лука, пока она наводила порядок на кухне.
В мутном зеркале прихожей она поправила волосы и сделала "обычное" лицо, и тут раздался звонок и пришла помощь! Это были Гончаровы. Они-то на выходные ездили на дачу, и поэтому пришли с подарками к "болящим". Сашенька (Александра Михайловна) принесла три банки маринованных грибов, мешочек сухих (белых!), а Катя держала на руках, чтобы не сломать, упакованный в коробку из под торта и укутанный горячий пирог – тоже с грибами.
Хозяйка оживлённо принялась всё это распаковывать, мужчины вышли на балкон покурить, а Мишка пошёл в гостиную, которую он именовал "музеем" из-за обилия необычных и занятных для него вещей: старинного барометра у камина, накаминных часов с бронзовым орлом с распахнутыми крыльями, несущем в когтях барана. Целый шкаф с названием "горка" он осматривал тысячу раз, но всё никах не мог взять в толк, зачем здесь столько красивых и, наверное, очень дорогих вещей, которые никогда не используются. А это были довольно многочисленные, кроме хрусталя, фарфора и статуэток, изделия Фаберже. Зато больше всего его восхищал большой вращающийся медленно глобус – небесная сфера и ещё подзорная труба. В неё он не раз наблюдал Луну и довольно хорошо уже знал её "лунографию". Короче говоря, Мише хватало занятий в гостиной, пока не заставят идти или есть, или уходить домой.
Катя принесла Варе уроки и массу новостей о новых предметах и учителях (двое сменились), забавных происшествиях на уроках и о прочих школьных событиях.
В Вариной комнате Катя сразу обратила внимание на горящий светильник – красную лампаду у икон. Огонёк тепло светился и Катя обрадованно предложила:
– Давай потушим свет, будет так красиво и таинственно, и можно будет поговорить о чём-ниубдь загадочном.
Но Варя, слегка нахмурившись, перевела разговор на задание по урокам и тем дала понять чуткой Кате, что не хочет "играть" такой вещью. Но объяснять ничего не стала.
Вскоре мамы позвали ужинать, и все разместились на кухне – отодвинули стол от стены и расселись вокруг. Стали пить чай; тут-то и появились бутерброды с сервелатом и имели большой успех, конечно, после пирога, съеденного ещё тёплым. Анна Валентиновна быстро приготовила салат из свежих овощей, но о салате из огурцов как бы не вспомнила.
Разошлись около десяти – Миша "перегулял" добрый час, чему был рад, глупышка – утром его еле-еле подняла мама в школу.
Михайловы постояли на балконе, как всегда летом (зимой балкон закрывали) провожая своих друзей, пока они не сядут в автобус.
Вечер закончился, как будто ничего не произошло. Но мама, сославшись на срочную работу, часа полтора ещё работала в гостиной.
А Варя ушла к себе и сразу направилась в уголок под иконами. Подошла к шкафчику – нижней части некогда большого киота, открыла его створки, и оттуда на неё пахнуло запахом ладана, розового масла, восковых свечей и старинных чуть отсыревших книг. Стопку этих книг Варя бережно перенесла на свой секретер и стала по одной рассматривать. Самая большая в вишнёвом кожаном переплёте книга оказалась Библией на церковнославянском языке с шёлковыми лентами-закладками. Варя попыталась сходу читать, но ничего не поняла, перелистала в последнюю четверть и оказалась в Евангелии, где уже кое-что читая, понимала. Решила, что начнёт читать основательно.
Вторая книга – старинная в хорошем состоянии, только с пожелтевшими плотными листами, крупным шрифтом тоже на церковнославянском – была Псалтырь. В ней, помимо красивых орнаментов и красивых букв и целых строк, была одна литография – Царь Давид, играющий на арфе, т. е. на псалтири. А третья книга была современная, 1980 года издания, напечатанная гражданским шрифтом – "Молитвослов"; текст церковнославянский: в нём были молитвы утренние, вечерние, акафисты, каноны и много ещё полезного (в том числе и Псалтирь), и читать было легче в написании русскими буквами. Варя подумала, что это, похоже, как старшеклассники некоторые тексты английские сверху мелко надписывают русскими буквами (вместо транскрипции). Учительница их за это очень ругала и говорила, что "так никогда язык знать не будете – а читать бессмысленно, как попугаи, вредно". Но Варя не удержавшись тут же стала читать с самого начала молитвы, хотя и не все слова понимала. Среди книг оказался и словарик. Этой находке Варя очень обрадовалась. А целая стопка тетрадок – это были самые разные, написанные рукой бабушки Вари, и даже кое-какие прабабушки Лизы – молитвы, акафисты и выписки из каких-то книг; видимо, труд был большой, когда книг ещё не издавали. Несколько довольно интересных брошюр – с житиями святых, в том числе великомученицы Варвары. Варя её отложила. А ещё в шкафчике оказался большой конверт из плотной бумаги, перевязанный розовой ленточкой, в котором хранилось более 30 образочков разных святых, Божией Матери. Часть из них были просто цветными фотографиями и уже повыцвели.
Варя стала рассматривать лики святых, читать надписания – их имена – и размышлять, как узнать о них побольше и почему надо им молиться? И вообще что это – святость? Решила спросить у батюшки.
– Ой, скорей бы пойти завтра вечером в храм! А ещё батюшка Алексей советовал ей через полмесяца начать ходить в воскресную школу – в группу подростков, где много детей – её сверстников. Сложив всё обратно, Варя встала перед иконами и стала смотреть на них. Лампада тихо освещала лик Спасителя и Божией Матери – Казанской (это Катя знала). И незаметно стала мысленно к ней обращаться, при этом она ощутила, что всё изменилось и она уже не на изображение смотрит, а предстоит перед самой Материю Божией. И вдруг смутилась, перекрестилась и своими словами сказала:
– Прости меня, Матерь Божия, я ещё не умею молиться, но ты научи меня и помоги моим папе и маме прийти к вере и... чтобы всё хорошо у нас в семье было.
Вытерла слёзы, которые горячими потоками без боли и комка в горле текли из её глаз, вздохнула и пошла спать. В кровати ещё раз перекрестилась и неожиданно быстро уснула, утомлённая всеми событиями этого дня. Последняя мысль перед засыпанием была – "Завтра же куплю себе крестик и буду его всегда носить".
На этом в нашей повести возникает как бы остановка в рассказе о Вариной семье и их проблемах, но это не значит, что герои наши не действовали и не переживали труднейший период своей жизни. Просто глубокие духовные их переживания сокровенно происходили в них, и мы не дерзаем их описывать, однако ещё вернёмся и дадим возможность им проявить себя.
Повесть о Кате и Варе. Часть I
© Copyright: Ирина Борисовна Кистерова, 2009
Свидетельство о публикации №209020200216
Свидетельство о публикации №209020200216
Рецензии