Повесть о Кате и Варе. Часть II

ГЛАВА 1
Знакомство с семьёй Гончаровых

Катина семья не имела таких известных предков, как Варина, поэтому к своей родословной они относились без особого интереса. Им казалось, что раз они знали свою родню в пределах трёх поколений, кое-кого из "боковой" родни, да отдельные полупредания о более старших родственниках, то значит, они не родовитые, родословная у них короткая и нечего ею интересоваться, – да и откуда?! Конечно, они были неправы. Ведь всякий, доживший до наших дней человек, имеет длиннейшую родословную, аж от самых прародителей рода человеческого, только не передали их родители, сами растеряв, это чувство связи поколений. Особенно разрушительно это происходило, конечно, после революции – стали мы "Иванами, не помнящими родства". Да и как хранить имена давно ушедших из жизни, если не поминать их по помяннику, которые прежде передавались из поколения в поколение и пополнялись недавно ушедшими из мира? А ведь чувство принадлежности себя к цепочке своих предков прежде, особенно в пределах одного сословия, и обеспечивало нравственную ответственность за то, чтобы достойно продолжать дело своих отцов. "Мы из Золотовых, у нас все были завсегда к работе прилежные, честь свою хранили", – так обычно говорили о своей семье и сапожники, и хлебопашцы и чуть иными словами – дворяне, купцы, а позже адвокаты и прочие. Это потом уже вместо предназначения к служению Богу, Царю, Отечеству, семье, в людях стала проявляться кичливость, снобизм, сознание своего превосходства, а люди "низкого звания" (т. е. призвания к более простому служению) стали испытывать зависть и из них-то и возникли разночинцы, а потом и революционеры, которые хотели не равенства пред Богом, но равенства благ и прав между людьми в обществе, в котором ведь неизбежно должны были существовать все виды служения, все роды деятельности, а, стало быть, и разные чины и сословия.
Ну, мы немного позволили в рамках повести поразмыслить о том, что не всегда о жизни так мыслили, как сейчас, – т. е. когда главным стали права ("за которые нужно бороться"), а не обязанности и ответственность (отсюда всё растущие безответственность или даже "беспредел").
А, конечно, наше милое семейство Гончаровых не мыслило в таких категориях об истории и жизни, и были они, с позиции современных норм морали, очень даже милыми, умными и интеллигентными людьми.
Так вот, жила семья Кати Гончаровой в начале Ленинского проспекта, в одном из так называемых "сталинских" домов, которые прежде считались весьма престижными, но сейчас уже отношение к ним уже изменилось: устарели и формы окон, и другие особенности дизайна, да и состояние коммуникаций ухудшились. Кроме того, крупные габариты (высокие потолки и большие размеры комнат) для многих стали уже не удобными, так каждый хотел иметь пусть и небольшую, но свою отдельную комнату.
Гончаровы получили квартиру в 1987 году по институтской очереди, в которой, когда папа стал доктором и зав. отделом, он, естественно, продвинулся вперёд.
Жили они на шестом этаже, и у них был один большой каменный балкон в торце дома, так что Мишка считал большим удобством не только наблюдать за улицей – потоком машин, в основном, но и за тем, как, например, играют в футбол дворовые ребята, когда его самого не пускали гулять.
Квартира у Гончаровых по ордеру была трёхкомнатная со вполне вместительной кухней, прихожей, кладовкой и стенными шкафами. А ещё была комната, вход в которую был из кухни. В пятидесятые годы, когда дом строился, эти комнаты считались подсобными, хотя и имели окно, и в них из-за газа не селились, но постепенно строгость запрета смягчилась настолько, что в некоторых коммунальных квартирах в их доме, туда умудрялись поселить отдельного жильца. Ко времени вселения Гончаровых они тоже эту комнату сделали жилой, и когда Миша подрос, – перед первым классом – это стала его комната (а вместо газовой плиты они поставили электрическую).
В обширной прихожей или "холле", где среди стенных шкафов-вешалок, разместилась и папина мастерская и фотолаборатория, было уютно, и не темно, т. к. все двери были с матовыми стёклами; в простенке между дверями постепенно встали книжные полки, уютный журнальный столик с торшером и тремя креслами – и получилась гостиная.
Квартиру свою Гончаровы любили, менять не собирались, комнаты были обставлены не слишком современной мебелью, а именно комплетом "жилая комната" конца шестидесятых годов, когда была ещё деревянной полированная мебель. "Стенки" они не полюбили. Конечно, в последние годы стали появляться "стенки", имитирующие старинные стили, но они были очень дорогими и претенциозными.
Короче говоря, в таком кратком описании, вероятно, многим становится ясно представимым, какого типа жилище было у Гончаровых.

ГЛАВА 2
Бабушка Мария Васильевна

Бабушка Мария Васильевна (мама Катиного папы) жила отдельно – недалеко, примерно в таком же доме, но в коммунальной квартире – у неё там была одна светлая просторная (метров 18) комната с небольшим балконом. Они часто виделись, она им помогала (а они, когда надо было, – ей). Иногда у неё ночевали (чаще всего Миша, если, например, что-то праздновали), но вообще она не хотела терять своей самостоятельности и поэтому никогда не сетовала на соседей и на строгие порядки общежития (дежурства, сложности расчёта коммунальных платежей и т. п.).
Родом Мария Васильевна была из Псковских Печор. Выйдя замуж в 18 лет за ярославского рабочего-машиниста паровоза, потом – электровоза, уехала она за ним из своего дома в Ярославль и жила там до его смерти в 1969 году. В семье мужа её уважали, и в самые трудные годы она делила с ними все трудности. Училась сначала в техникуме, а потом уж заочно и в Пединституте. Став учителем математики, так и проучительствовала до пенсии. Сына родила единственного – Серёженьку. С детства с ним много занималась математикой: способности её явно ему передались, да и упорство и трудолюбие. Когда же постарела и уже не могла угнаться за всякими новомодными методиками преподавания, да и учебники, на её взгляд, всё хуже стали, поменяла свою квартиру в Ярославле на комнату в Москве, – зато поближе к сыну.
Мария Васильевна была человеком рассудительным, любила и умела быть одна и размышлять о жизни: вспоминала своё детство в Печорах и как они всей семьёй в монастырь на все праздники ходили, да и так просто она подростком очень любила в монастыре бывать – "как в раю". Когда же она вышла замуж и стала жить в семье мужа, то свою детскую веру, свою любовь к Церкви вынуждена была таить – семья была хоть и крепкая и к невестке очень хорошо относились, но воспринимали они дух советский искренно и всему верили, чему их "учила партия", – все были в передовиках. Да ещё атеизм давно стал государственной религией, и в школе и думать не смели педагоги, чтобы можно было верующим быть – враз выгонят. Так, сама не замечая, отошла Мария Васильевна от Церкви и только в душе, да и тишине ночей про себя молилась, особенно в трудные годы и в военное лихолетье. Зато когда в Москву переселилась, первое, что усмотрела, так это церковь, совсем рядом – красивую, каких она никогда прежде не видела – Ризоположения, что на Шаболовке. И стала она в неё ходить, стала постоянной прихожанкой и постепенно осознала, как же обманут был народ русский, и что ей придётся многое пересмотреть из того, что она приняла из атеистического источника: о мире и о себе. Это самое главное в себе она решительно и изменила, то есть начала жить с Богом.
Её приходской храм, видный с Ленинского проспекта, с большими, как золотые ладони, крестами, был её главным домом, и она стремилась туда, как только была возможность, – если это не было в ущерб Серёжиной семье. Когда появилась сначала внучка, а потом внук, её помощь действительно оказалась необходима. Летом она уезжала с ними на дачу, но зато зимой, осенью и ранней весной старалась не только бывать на службах, но чем-то помогать храму. То постирать возьмёт, то подшить или даже украсить вышивкой какое-нибудь покрывальце. Отношение её к храму и служению в нём было благоговейное: всё она делала, чтобы угодить Богу и очень огорчалась, когда слышала ссоры, грубость или видела чьё-то корыстное отношение. Сама никогда ничего из храма домой не брала, а если давали, то раздавала тут же старушкам в своём доме или нищим. Много узнала обездоленных, одиноких, – чем могла, помогала. Характер её, некогда сухой, чопорной и строгой "математички", изменился настолько, что удивил бы тех, кто её знал раньше. Но всё же свою религиозность она почти не проявляла в семье сына – там это ещё бы не восприняли правильно.
Батюшке, которому она доверяла больше других, у которого исповедывалась, она каялась, горько плача, что когда растила сына, не учила его вере, т. к. сама была нецерковным человеком.
– В одури была, батюшка, – с горечью признавалась она, – Малое-то знание как надмевает! Тогда строго считалось, что учителя должны быть все атеистами, а иначе и преподавать права не имели. И как надолго я свою веру детскую, чистую, да страх Божий потеряла, и жила унизительным страхом гонений! Господи, прости! А теперь вот, батюшка, как быть? Теперь, чтобы переубедить его, сына моего – учёного, доктора наук – у меня ни знаний, ни сил уже нет. Да и авторитетом для него я не являюсь. Горе мне, горе! Из-за меня, из-за пустой моей убогой гордыни, сына, да и семью его в муку вечную обрекаю!
Батюшка её успокаивал, что раз её Господь хоть и поздно, но вразумил к Истине прийти, так и сына приведёт. Только велел ей усиленно молиться о нём и обо всей семье:
– Проси, чтобы Господь сподобил его Святого Крещения. Об этом Иоанну Крестителю канон читай ежедневно. Господь милостив, и по молитвам матери вразумит его. Только не ведаем мы, какими путями, и кого из них первого поведёт. Молись неотступно – Господь за неотступность твою и подаст тебе просимое.
И вот, по благословению батюшки, стала она не от случая к случаю, а ежедневно ночью просыпаться, вставать и с поклонами земными, да со слезами молиться о том, чтобы в дом Гончаровых пришло Солнце Правды.
А сын её, Сергей Петрович, человек образованный, обычно в своей среде говорящей литературно и красноречиво, с матерью либо вообще не говорил о Боге или о вере, или "ёрничал", рядился в простеца, подтрунивал над её поздней богомольностью. Но как-то странно: в основном нападки и заряд сарказма он направлял на коммунистов:
– Ну, что, мать, твои большевички, строители царства на земле: храмы осквернили, монахов и попов перебили, крестьян обратно в рабство загнали, какового до сих пор на Руси-то не было, а теперь вот в телевизоре в благолепных храмах (не ими восстановленных) со свечами стоят, и руки епископам пожимают – общее дело делают! И ты им веришь?!
– Ну, так ты, Серёженька, правда твоя, им и не верь, ты верь тысячелетнему на Руси живому народному духу, да опыту. Не дурнее тебя на Руси были люди, умные и образованные – и верующие! Прими наследие-то, которое нам оставлено, с доверием – ведь его святые, святые! оставили нам, грешным. Сокровище мудрости многих веков, даже тысячетилетий, Церковью содержится для нас для всех во спасение!
– Эх, мать! Поздно уже меня переделывать. Мозги не так с мололетства поставлены, – верю только в то, что глазами или приборами можно увидеть, проверить, воспроизвести самому. А одной слепой вере довериться не могу!
Обычно после таких слов Мария Васильевна горько вздыхала и умолкала, – знала, что не услышит он её сейчас, и не в доводах дело, а в его свободной воле, которой, пока таинственно сама на обратится к Богу, разум плотской – не помощник! Всё ждала, терпела...
Жила Мария Васильевна просто, непритязательно, и комната её это отражала. Не было в ней ничего лишнего, а всё только необходимое. Везде чисто, покрывала, накидки на кровати белоснежные, скатерть по углам вышита, на комоде салфетка-дорожка тоже гладью вышита, а на диване подушки с вышивкой мелким крестиком. Подарили её "дети" свой телевизор, а она его накрыла покрывальцем, вазочку для цветов поставила, а смотреть не стала. Не хотелось ей, как соседи её, "жить телевизорными страстями". Ей никогда и так скучно не было. В углу иконки под полотенцем висели с лампадкой. По стенам – множество фотографий в рамочках разных лет. Вот старинная фотография – её дедушка сидит за круглым столом, положив на него руку, лицом к зрителю, а рядом с ним, положив мужу руку на плечо стоит её бабушка – оба нарядные, но лица строгие – не улыбаются. А вот целая серия фотографий послереволюционных: группы людей (например, съезд учителей, один и тот же класс, но в разные годы – от четвёртого по десятый). Младшие – все почти бритоголовые, даже некоторые девочки, зато у всех улыбка во весь рот – оскал (фотограф командовал). Внизу всякой большой группы неизменно кто-то сидит, а двое лежат головами к центру, опираясь на локоть (это тридцатые – сороковые годы). Вот несколько её фотографий, где Маша – еще не Мария Васильевна – снята в зимнем пальто и пушистом платке, а рядом фотография – летом на пляже, конечно, не в бикини. А вот уже и Серёженька – лежит на простыне голенький и еле-еле держит голову (глаза ещё неосмысленные). А вот он уже первоклассник с цветами, а потом студент с ребятами в колхозе. И, наконец, цветная фотография всей его семьи года три назад. Это ведь вся её жизнь!
А ещё примечательностью дома Марии Васильевны было обилие цветов на подоконнике в специальных подставочках, а летом и на балконе. Все они у неё росли "с удовольствием", густели, зеленели и цвели вместе и по очереди круглый год.
По вечерам уют исходил от оранжевого абажура с шёлковыми кистями. И когда приходили к ней подружки, соседки или близкие, то появлялся электросамовар (подарок невестки), ярко-красный в белый горошек большой заварочный чайник и такие же крупные чашки (пить – так пить!). А уж печь она была мастерица: ватрушки с "хитроплетеньями", пироги или пирожки. Начинка простая (картошка, рис с луком и яйцом или яблоки, черника, иногда грибы), но так всё вкусно!
Соседи её уважали, претензий к ней не имели, а иногда, по старой памяти, она школьникам, конечно не старших классов, а до 5–6-го, помогала задачи решать и теоремы доказывать.
А по внешнему виду была она аккуратная, типичная "бабуля", как у нас теперь вежливо в транспорте обращаются. Сколько таких бабуль с удивительной судьбой и тонкой душой проходит мимо нас, не привлекая к себе внимания...

ГЛАВА 3
Глава семьи Гончаровых

Сергей Петрович Гончаров, 49 лет, к моменту нашего повествования – высокий, стройный, подтянутый и даже можно сказать, элегантный человек ("положение обязывает", – шутил он) всегда с гордостью говорил о себе, что "сделал себя сам". Он, провинциальный отличник, блестяще окончил мехмат университета, там же успешно закончил защитой диссертации аспирантуру. Остался на кафедре, стал преподавать и занимался наукой. Проявил организаторские способности и стал руководить сначала тематической группой, а потом, перейдя в Академический институт, – заведовал уже лабораторией, а позже – отделом. К началу девяностых годов его группа выполнила и защитила подряд две крупные заказные работы, за что хорошо была премирована, а сам Сергей Петрович тут же купил машину. Он неоднократно ездил в заграничные командировки, выступал на симпозиумах и конференциях, т. е. преуспевал. В начале перестройки казалось, что всегда так будет – только не ленись. Под его началом работал его друг Коля (Николай Алексеевич Михайлов), с которым они были единомышленники и чем-то даже похожи (оба всё умели, не чурались неблагодарной черновой работы – обработкой большого числа данных, дотошной проверкой результатов, того же требуя от подчинённых). И ещё оба были "технари" и "умельцы". Свою первую машину Сергей Петрович продал Коле, а более дорогую новую модель они приобрели почти одновременно. Всё было хорошо!
Но, увы. На глазах за пару лет престижный академический институт, где они работали, резко пошёл вниз, потерял приоритетное финансирование, лишился целых регионов, с которыми сотрудничал, т. е. имел постоянные заказы, темы. Отрасли промышленности, с которыми они были связаны, оказались без средств, разрушались связи, сырьевые базы оказались за пределами страны, а инвестиции всё только маячили, обманывая пустыми посулами. Унизительно сократились размеры окладов и финансирования работ, а потом ещё и стали месяцами не платить зарплату.
Сергей Петрович стал нервным, устал требовать, устал просить, мучился за своих ещё более необеспеченных сотрудников, вынужден был сделать несколько увольнений, страдая при этом до сердечного приступа.
Самые пронырливые из его сотрудников уже упорхнули за рубеж, и очень быстро там адаптировались, так что было видно, что всеми силами будут стараться оттуда не приезжать подольше. Положение науки, да и всей экономики в стране их уже не волновало. Комфортабельный быт и условия для работы в сочетании с лёгкостью принятия всей чужеродной культуры, форм общения, образа мыслей – всё это не представляло для многих никакого барьера, напротив, принималось с расположением.
Сергею Петровичу, бывавшему не раз на Западе, каждый раз после 2–3 недель эйфории от "фестивальности" жизни, делалось как-то глубоко неприемлемо всё, что так не походило на его страну (не имея в виду современное её ужасное расстройство) – её историю и культуру и ещё что-то, что он не мог сформулировать. К этому времени патриотизм был уже так ошельмован, что практически писался чаще в ироничных кавычках, поэтому он не дерзал прямо говорить, что любит Россию, что болит у него душа за неё и не хочет он её бросать, такую истерзанную и жалкую. А ещё не мог он привыкнуть к звучанию, где бы он ни был, чужой речи, уставал от необходимости говорить по-английски, хотя делал это вполне хорошо. Но особенно в компании более дружественной мучался оттого, что уже никогда не овладеет языком в совершенстве – ведь для этого надо и историю и культуру и всякие жизненные реалии знать, и фольклор, и шутки. А обречь себя на правильную, но "плоскую" речь он не мог, не хотел говорить "бедно". Ну, что говорить, трудно стало жить Сергею Петровичу, – "а кому сейчас легко?" – справедливо спросит разумный читатель.
Сергей Петрович стал больше бывать на даче, обустраивать и подновлять дом и подсобные постройки, занялся более основательно садом и огородом. И ещё вместе с неунывающим Колей они научились класть печи и в нескольких новых дачах хорошо на этом подзаработали. Свои машины они тоже чинили сами, и ещё другим помогали, конечно, не без помощи ребят из одного автопредприятия,  где им по знакомству делали более серьёзные работы. Приходилось в свободные дни заниматься и частным извозом – жаль машину, да деньги нужны в доме!

ГЛАВА 4
Сашенька и дух семьи

Мама Кати – Сашенька или Александра Михайловна, была моложе мужа на 8 лет. Работала сначала в его же институте, в отделе переводчиков-референтов, и сразу обратила на себя внимание, в том числе руководства. Она свободно владела английским, неплохо знала французский и бойко говорила с прекрасным "грассэ", и, на худой конец, ей вполне можно было доверить группу немцев: говорить будет попроще, но правильно. Быстро освоила она и компьютер. Пока Катя была маленькой, крепкой и здоровой девочкой, и была няня, помимо бабушки, которая тоже помогала, Сашенька работу не оставляла, разве что больше старалась брать переводов на дом. А вот когда родился Миша, то оказалось, что хотя он вроде не был болезненным, но как-то подвержен всяким простудным инфекциям, и не тяжело, но часто заболевал. Приходилось брать больничный, делать всякие процедуры; няни уже не было, а бабушка на успевала с ним сидеть и домашние дела делать. Саша поняла, что придётся уходить с работы. Тем более, что Сергей Петрович давно на этом настаивал. Было это ещё в 1989 году, когда его положение материально было вполне стабильным, и всем казалось, что так и будет. Докторскую диссертацию он защитил уже давно, так что достиг верхней ступени, выше которой только академические посты, но это – администрирование, а он к этому не стремился.
И вот Сашенька стала домохозяйкой.
Отношения со свекровью у них сложились хорошо, и в этом большая заслуга её, Сашеньки. Выстраивались эти отношения постепенно, но упорно, через преодоление некоторого предубеждения, которое было у Марии Васильевны поначалу. Дело в том, что когда она впервые увидела Сашу, то не сумела скрыть своего разочарования в даже огорчения – "типичная столичная финтифлюшка", так ей показалось. Ресницы густо намазаны (хотя позже выяснилось, что и свои от природы чернющие), помада на губах яркая, блестящая, веки голубые, а волосы совсем короткие, жёсткие, как у мальчишки. И одевалась в основном в брюки вельветовые с кожаным ремнём. "Поди, ничего не умеет, один фасон!"...
Всё это сразу поняла Саша и стала потихоньку приручать Марию Васильевну. Во-первых, обезоружила её тем, что с первого дня стала называть её "мамой", хотя и "на Вы", была уважительна, все советы слушала и принимала, никогда не жаловалась на мужа. А было за что – ревнив был ужасно и в запальчивости мог обидеть очень сильно. Но Саша терпела и вида не подавала, как ей обидно. Баба Маша быстро встала на её сторону и не заметила, как полюбила, словно свою дочку, эту умненькую, хорошенькую, обоятельную женщину – жену её Серёжи. Сама педагог, Мария Васильевна почувствовала, какой прекрасной педагог Сашенька и как хорошо она знает языки. А то, что всегда умела расположить к себе людей своей приветливостью – не кокетством, – на работе имело прямое следствие: при повторных визитах иностранные гости-специалисты просили дать им именно её как переводчицу. Было заметно, что деловые переговоры в присутствии Сашеньки шли гораздо успешнее, т. к. взаимопонимание сторон выстраивалось при ней гораздо быстрее. Не удивительно, что её задаривали цветами, духами, подвозили на машине домой, а начальство поощряло премиями.
Просидев дома с Мишей пару лет, Сашенька поняла, что он уже окреп и, чтобы не забывать язык, ей необходима практика. Она стала давать частные уроки (умела это делать ещё в студенчестве). Специально брала и детей, чтобы подключить к занятиям Катю и Мишу и абитуриентов – готовить к поступлению в "ИН-ЯЗ" и взрослых, командируемых за границу, или, наоборот, иностранцев – учить русский язык. Её занятия были интересными и эффективными в очень большой степени из-за её внешности и манеры держаться. Слушать её речь, богатую интонациями, и смотреть на её лицо, губы, зубы и глаза было большим удовольствием. При этом казалось, что английские и французские звуки так удобны для произношения, что стоит только повторить старательно за ней – и получится так же. По Кате и позже Мише в первую очередь можно было увидеть плоды её преподавания: произношение у них "встало на место" очень быстро. При том это одинаково легко произошло и с английским, и с французским, и с немецким. Хотя систематически они ещё не занимались всеми этими языками, (основным был английский), но распевали песенки, читали стишки, играли в лото на трёх языках. Это было маминой методикой. Очень быстро приучала она их читать без словаря: сначала полегче и позанимательнее выбирая тексты. Кстати, не без этого и произошло увлечение Миши детективами – он их читал запоем: сначала на русском, потом – на английском, начиная с адаптированных. А Катя уже перешла на английскую классику – Диккенса, Голсуорси, Шекспира.
Надо сказать, что формирование литературных вкусов всей семьи происходило под безусловным влиянием Сашеньки. Русскую литературу любили старшие и старались привлечь интерес к ней младших. Так вечерами иногда читали вслух Пушкина, Гончарова, Аксакова, кое-что из Достоевского. А из иностранной литературы по сути дела признавали в основном английскую, а французскую и немецкую читатли только "чтобы не обижать эти культуры", как шутя поясняла мама. Естественно, лучше знали они историю Англии, чем, например, Франции – мама преподавала английскую грамматику, всегда увязывая её особенности с историей языка, т. е. вообще с историей.
В доме была такая манера: если кто-то брал с полки перечитывать том Дикенса, то сразу возникала спонтанная цепочка, читали не "том за томом", а "друг за другом". Часто читая, обсуждали особенности перевода. А уж когда на зубок попадались современные переводы детективов, то тут вылавливали такие перлы! Что делать?! – поток, захлеснувший читательский рынок, нёс в себе такую безграмотность, что возникало подозрение, что переводчики брались переводить со словарём, вообще не зная языка.
Для Кати постепенно прояснялись стихия и феномен языка как явления духа и культуры, и проиходило формирование её лингвистических и филологичесих наклонностей, так что вопрос о выборе профессии был решён ещё в 9 классе.
Во время, описанное нами в повести, мама Саша, Александра Михайловна, уже имела солидную репутацию, к ней было трудно попасть в ученики, да и доходы уроки давали весьма ощутимые. Внешне же она по-прежнему оставалась очаровательной милой Сашенькой с лучистыми глазами, затенёнными густыми ресницам, с чудной белозубой улыбкой, ямочками на щеках и лёгкой, почти девичьей фигурой. Кате, которая была похожа не неё, ещё предстояло до неё дорасти: пока она была чуть грубее и тяжеловеснее.
Так как мама "не бегала по урокам", а проводила занятия чаще всего в прихожей-гостиной, то невольно за порядком во всей квартире следили. Занятия с детьми проходили весело, даже шумно и в поощрение нередко заканчивались чаепитием – под предлогом практического освоения бесед за столом. Мамы учеников присылали сэндвичи, пудинги, кексы – старались вовсю, приобщаясь тоже к английским реалиям.
Папин кабинет (часть родительской спальни) предоставлял ему некую свободу противиться "чрезмерному порядку": запрещалось при уборке что-либо трогать, перемещать на его столе и в зоне компьютера. Чтобы не совращать Мишу, папа героически стёр все игровые программы (которыми сам на работе изрядно увлекался в своё время). Катина комната была увешана рисунками, акварелями, темперой: работами разных лет (она имела способности и ходила в "художку"). Был период, когда она увлекалась поделками, и целая полочка ещё вмещала всяких кикимор, лесовиков и прочие "забавности". Но в последнее время она к этому охладела. Собиралась всё это выбросить, но всё откладывала.
Мишино жилище ещё не обрело своё лицо, но зато имело свой "дух", который отражал его склонность к мечтательной созерцательности. Его тахта с подушками часто предрасполагала к философствованию, обсуждению важных проблем с Катей или с Варей, но при этом не мешала его чисто мальчишеским увлечениям машинами и прочей техникой. Из ящиков его письменного стола, довольно опрятного, подозрительно торчали всякие проводочки, железки, подолгу монтировался какой-нибудь загадочный прибор, который тоже нельзя было трогать.
На кухне около 14 метров, как и во многих других кухнях России, гораздо более тесных, не только ели-пили сами, но принимали друзей, спорили, оттачивали остроумие, просто отдыхали, смотрели телевизор. В последнее время папа взял его под строгий контроль (по всем понятным причинам) и установил регламент: не разрешалось включать его во время маминых уроков и смотреть сериалы; к тому же он вообще стал всё хуже работать, и Катя подозревала, что большой умелец папа делает это умышленно.

ГЛАВА 5
Миша

Так как Миша особенно остро ощутил, что телевизор делается практически недоступным для него, то он стал к этому приспосабливаться. Он нередко надолго уходил к себе, не в связи с приготовлением уроков, и уже не только мыслил и мечтал, сидя на тахте, но пересел за стол и стал творить там! На тахте это были сначала устные "байки", как называла их Катя и, чтобы его не заносило, она строго отсекала явные "враки". Но и она, и мама наблюдали, как всё больше явные компиляции из прочитанного, замещаются его собственными живыми и непосредственными сочинениями. "Работал" Миша в жанре детектива и так как хороших "советских" детективов он никогда не встречал, то писал он "на английском материале". Поэтому нередко консультировался с мамой по части имён, географических названий и подробностей быта англичан.
От устного творчества, которое всё труднее давалось, т.  к. голос скептика – Кати – легко обнаруживал "недодумки", пришлось перейти к писаниям – мучительному процессу даже технически, т. к. почерк у Миши ещё только проглядывал. Но надо отметить, что именно сочинительство быстро способствовало тому, что Миша стал следить за своей грамотностью (а для второго класса это вообще немыслимая вещь) и почерк у него становился всё твёрже.
Итак, Миша стал писать! Он писал, пряча тетрадь под тетрадкой по математике или английскому, писал ночью, если просыпался, пока не начинал писать чушь и не тюкался носом в тетрадку. Но писал упорно, как взрослый – "ни дня без строчки!"
Было ему очень интересно, как неизвестно откуда возникает сюжет, появляются персонажи, которые, как только обрисуешь их характер и привычки, начинают действовать в соответствии с ними. Иногда они даже его не слушались и уводили сюжет в сторону или осложняли дело. А Миша только удивлялся и записывал, как если бы ему это рассказывали.
В его первом рассказе сюжет разворачивался на даче. В ней легко можно было угадать яркие детали их дачи, но описание нередко делалось как бы методом "от противного". Так... "они жили в небольшом каменном сыроватом доме..." А основная коллизия строилась на том, что некий мальчик ушёл из дома от своего пьющего отчима и скрывался на чердаке дачи своего друга. А два брата и сестричка этого друга помогали сохранить тайну местопребывания беглеца. Как в лучших романах они добывали ему еду, одежду и общались с ним с огромным риском разоблачения. При этом красть надо было, конечно, мясной пудинг (пропажа которого, по причине редкости этого блюда в наши дни, особенно быстро обнаруживалась хозяйкой). Были острые моменты, когда приходил милиционер с собакой (с неясными целями), и его любопытная собака чуть было не выведала местообитание скитильца. Только нелюбопытство милиционера и его крайняя занятость спасла сюжет от стремительного завершения. Нравственный стержень рассказа был отточен, как "шило", которое в мешке не утаишь – это бескорыстная дружба, готовность к самопожертвованию и необходимость всем помогать друг другу. Рассказа не мог кончиться иначе, как усыновлением мальчика папой и мамой Мишиного героя.
Мама Саша несколько раз, убирая у Миши в комнате, натыкалась на тетрадь с грифом "совершенно секретно", и в оправдание себе – а не пропустит ли она какой-то рискованный проект взрыва, побега и т. п., которые должны будут осуществять не Мишины герои, а он сам, не удержалась и заглянула внутрь тетради и прочла Мишины опусы. И хотя она посмеялась в душе над наивностью детской фантазии и обилием заимствований из Диккенса, Айвенго и т. п., но с уважением отнеслась к трудам восьмилетнего писателя и с особой тщательностью обтёрла пыль на его столе, чтобы ему лучше работалось.

ГЛАВА 6
Быль

Самым интересным показалось маме то, что история история с мальчиком не была чистой выдумкой, а имела под собой реальное основание. Дело в том, что...

_______

На даче Гончаровых второй этаж так до конца и не был благоустроен, в нём относительно готова была одна комната от окна, выходящего в сад. Стены и потолок в ней были обшиты фанерой и оклеены светлыми весёлыми обоями; пол выстлан оргалитом и покрашен. Небольшое двустворчатое окошко соседствовало с забитой пока дверью на будущий балкон, кронштейны для которого уже были сделаны. Вокруг же этой "светёлки" (метров 13) всё ещё торчали стропила, приходилось перешагивать через брёвна и лаги, кое-где сложены были доски, фанера и другие строительные материалы. Сюда же сносили всякие ненужные вещи: стояли какие-то ящики, банки, инструменты и прочее. В комнате убирали и мыли хорошо покрашенную лестницу вниз, а кругом было пыльно – типичный необорудованный чердак, только что потолок высокий, ещё, правда, сделанный только до половины.
Первые два года после обустройства "светёлки" в ней любил обитать папа, в основном потому, что вечером после всех трудов можно было сесть у открытого окна с книгой и сигаретой и, покуривая, наслаждаться тишиной, вечерней прохладой и ароматом сада. Правда, несколько раз было так, что внизу на лавочке сидели бабушка и особенно часто Катя с Варей и, когда на них сыпался пепел, они бурно протестовали. Тогда в целях пожарной безопасности папа сделал жестяной ящичек – желобок с песком, который прикрепил за окном. Впоследствии там бабушка посадила какие-то милые цветочки.
Вообще же второй этаж всем нравился даже и недостроенный, хотя здесь планировалось оборудовать ещё комнату, кладовочку и сделать балкон. И лестница на второй этаж вела в меру пологая, и простора под крышей казалось даже больше, чем внизу. Все отмечали, что с высоты второго этажа по сравнению с шестым этажом в городе, было очень интересно наблюдать, как всё выглядит в саду и огороде – ясно и "конкретно", хорошо видны не только все произрастания (отдельные кусты, цветы, овощи, грядки), но и общий план и аккуратность, с которой хозяева всё обустраивали.
Не удивительно, что в отсутствие папы туда, наверх, любили забираться девочки и Миша, и иногда, например, когда у них бывали гости, кто-нибудь с удовольствием предлагал своё место внизу и отправлялся ночевать в "светёлке".
Дошла очередь и до Миши – он напросился без всякого внешнего повода, как раз когда папа был на даче. Его уложили с предостережениями, чтобы он ничего не боялся – все тут рядом: дверь запираем на ночь, стремянку уличную прячем вдоль лестницы (подвешивая её на три специальных крюка).
– А я и не думаю бояться, – браво заявил Мишка, но на всякий случай, пока папа и мама не оставили его одного, зажег ночник в изголовье кровати.
Благополучно переночевав так три ночи, Мишка осмелел, и уже говорил вечером, почистив зубы:
– Ну, ухожу к себе. Спокойной ночи!
И вот однажды, когда он уже с час как ушёл "к себе", а внизу, на террасе, все взрослые пили чай и разговаривали, – и ещё не ушла от них Варя, которой летом разрешался не такой строгий режим, вдруг по лестнице послышались торопливые неровные шаги и на пороге появился Мишка. Был он в изрядно перекрученной фланелевой пижамке и с белым дрожащим лицом. Вид у него был очень забавный, как у взъерошенного совёнка.
– Что ты, Мишенька? Тебе что-нибудь приснилось? – спросила бабушка.
– Да нет вовсе. Я лежал и думал, а свет потушил. Вдруг рядом прямо – через стенку – у самого моего уха кто-то стал ощупывать стену, потом тихо-тихо ходить по чердаку и что-то переворачивать негромко. А потом шаги, крадущиеся – как будто босыми ногами – послышались уже с лестницы. Два раза чуть скрипнуло. Я подождал, когда этот кто-то выйдет во двор и выглянул в окно. А там луна ярко светила. И я увидел как кто-то низенького роста понадёргал морковки, а потом перелез через забор к соседям. Только в лунном свете очень густые тени, и в пятнах от зелени деревьев и кустов я его не смог ясно рассмотреть. Это был вор, и я чудом жив остался! – патетически закончил Миша.
Все дружно, преувеличенно беззаботно, стали утешать Мишу, в основном уверяя его, что всё-таки, он, наверное, задремал, и всё это ему снилось. Миша обиделся и настаивал, чтобы папа пошёл и сам убедился, что на чердаке кто-то побывал.
Папа взял яркий фонарь, мама – фонарик поменьше, девочки тоже поднялись по лестнице и зашли в комнату, на всякий случай включив верхний свет. Даже бабушка, стоя у основания лестницы, живо интересовалась, что там обнаружилось.
Мишка пролез между папой и мамой и уже вёл себя бойко и "профессионально" – как детектив. Сначала папа констатировал, обведя ярким лучом весь чердак, что тут никого нет, потом стал освещать внимательно и осматривать каждый угол и тут Мишка с торжеством завопил:
– Следы! Следы! Босые!
И действительно, на двух листах лежащей на недостеленном полу фанеры, изрядно запылённой, были видны отчётливые маленькие следы босых ног, петляющие в разные стороны.
– Ну, ты и хитрец, – засмеялся папа, – ишь наследил! Мог бы для большего правдоподобия сапоги мои надеть, они вон у двери в углу стоят.
– Да это не мои следы! – возмущался Миша, хотя вынужден был признать, сняв тапочки, что следы почти в точности его размера.
– Я спал, а он ходил, – продолжал настаивать Миша.
Решили посмотреть, всё ли на месте. Оказалось, что старый чемодан с вещами переворошен, и из него исчезли старые Мишины джинсы, свитер, футболка и стоптанные кроссовки.
– Ну вот! А вы не верили, – торжествовал Мишка.
– Да, странно... похоже, ты прав. И папа спустился вниз и вышел в огород. В направлении, которое указал Миша, были видны свежие на убранных грядках босые следы и валялось несколько оторванных зелёных пучков от моркови.
Следы уходили к заднему забору, но там росли заросли черноплодки и было довольно много на земле всякого садового инвентаря, досок и прочего, что мешало их проследить.
– И всё-таки, Миша, это дело какое-то несерьёзное, баловство, скорее всего. А страшного ничего нет. Наверное, просто какой-то пацанёнок приключение себе устроил, тоже, наверное, фонтазёр. Но всё же мы завтра с соседом посоветуемся, и постараемся разобраться, что к чему, – решил папа.
Назавтра совед из участка за их задней оградой подтвердил, что и у него кто-то лазал, кое-чем полакомился, особенно на открытой террасе – там малосольные огурцы в бочонке стояли и для кур из полиэтиленового мешка пол краюхи чёрствого хлеба исчезли.
– Значит, голодный был, – задумчиво заметил сосед.
Больше эту историю не обсуждали – решили, что просто эпизод случайный. Да и обсуждать-то нечего больше было.

ГЛАВА 7
Витя

На перекрёстке улиц около хлебного ларька пристраивались на ящиках и табуретках желающие продать свои овощи или ягоды (смотря по сезону), картошку и прочее. А покупали те, у кого по тем или иным причинам не выросло своё, или руки не дошли посадить вовремя, либо ухаживали плохо, или что-нибудь ещё приключилось. И вот три дня спустя на этом месте произошло "ЧП". Поймали-таки того пацанёнка – он, оказывается, в другие ночи у многих побывал. А тут пытался стащить пучок морковки, а потом, когда хлеб привезли, ловко схватил буханку с лотка, который несла продавщица. Но его тут же схватили бдительные дачники. Шум поднялся страшный – как будто шайку разбойников поймали. Семейство Михайловых и Гончаровых быстро на месте оказалось – шум на их участках слышен был.
Пойманный воришка окозался мальчонкой худеньким, грязным и до того жалким и слабым, что, хотя он отчаянно вырывался, но его без труда крепко держали двое мужчин. Учинили допрос (до милиции было очень далеко):
– Ты кто такой?
Мальчонка заплакал и сказал:
– Витька меня зовут.
– А где ты живёшь?
– А нигде.
– А где же твои родители?
– А я их с зимы не видел, да и не вернусь я к ним. Они пьют, да бьют, дерутся между собой и меня воровать заставляли. Мать хотели прав материнских лишить, да что-то не собрались. А я терпеть больше не мог и как весна стала, ушёл из дома. Сначала по городу скитался, на вокзале клянчил еду, спал в подвалах, а как в огородах первые овощи появились, да ягоды – за город уехал, тут многие бросают еду, а она ещё годная. А других бездомных я боюсь, они отбирают всё и уже курят и пьют.
Катя и Варя впервые так близко уведели такого несчастного затравленного ребёнка, им стало его безумно жалко. И то, что на нём оказались Мишины старые джинсы и свитер, даже как-то обрадовало: видно, до этого он одет был совсем плохо.
Мария Васильевна выступила вперёд и сказала:
– Граждане садоводы! Я думаю, что сначала его надо помыть и покормить, а потом заявим, куда следует, и решим, как ему помочь. Я тут стирать собралась, там у меня три ведра горячей воды нагрето. Давайте его мне.
Все согласились, но нужно было ещё, чтобы согласился Витька. А он смотрел на всех, как зверёк – весь напрягся, и было видно, что стоит только выпустить его из рук, как он даст стрекоча – только его и видели. Тогда мама Саша присела на корточки перед ним и тихо-тихо ему сказла:
– Мой сын Миша на днях ночью тебя испугался, когда ты за его стеной на чердаке ходил, но теперь видит, что ты обыкновенный, как и он, мальчик, и лет тебе столько же. Так что и ты его не бойся, он добрый. Пойдём, поешь сначала, а потом посоветуемся с тобой, как быть!
Голос её, всегда убедительный и располагающий к доверию, как это и на уроках у неё всегда бывало, подействовал и тут. Витя протянул ей руку. Мужчины, которые его поймали, сразу его отпустили, и пошли – мама Саша с Витей, бабушка и Миша. Остальные разошлись, а девочки тоже поотстали, чтобы Витю на спугнуть.
Дома налили ему полную тарелку мясного борща с большим куском хлеба. Руки помыли "условно" – кисти рук. Видимо, с непривычки Витя одолеть всё не смог, а от тепла и сытной еды как-то вдруг сразу заснул, привалившись на валик старого дивана. Но спал он чутко: веки его всё время вздрагивали.
Папа с одним активистом садоводоства пошли звонить из конторы в милицию, узнать что-нибудь о беспризорном. И быстро получили информацию, что там о нём уже знают: он всё лето по двум садоводствам бродяжничает один, видно, недавно начал – зимуют уже обычно группами. Справки о нём подтверждали, что он из Москвы, из семьи матери-одиночки, которая стала быстро спиваться, а её сожитель, тоже пьяница, был и её, и мальчика. За сыном эта женщина уже совершенно перестала присматривать: с половины учебного года школу он бросил. Первое время жалели соседи, как собачке оставляли еду на подоконнике. Но после того, как он пару раз стащил с соседнего балкона банку огурцов, а в другом месте – маринованные перцы (любителем острого оказался), то жильцы заявили в милицию. Из детского приёмника он убежал. Ещё с месяц скитался по чердакам, подвалам; подъедал объедки в кафе, буфетах, ну а как потеплело, подался в район дачных участков двух рядом кооперативов.
Дальше нам уже известно, как это кончилось. Решено было сообщить в соответствующие органы попечения о беспризорных, чтобы за нми приехали и забрали его, и поместили бы его в детский дом. Оставив адрес его нынешнего пребывания у Гончаровых, папа вернулся домой.
К этому времени вымытый и подстриженный папиной машинкой (слегка "прокерасиненный") Витя сидел в чистой одежде и тапочках и пил чай с вареньем. Он разительно преобразился и оказался весьма симпатичным мальчиком, ещё не тронутым печатью бесприютства. Точько грусть и тревога не сходила с его лица, а глаза испуганно смотрели на дверь каждый раз, когда кто-нибудь входил в комнату. Сердце сжималось, видя, как настрадался этот маленький человек! Что ждёт его дальше?!
Вскоре действительно приехали представители какой-то полномочной комиссии по делам беспризорников – две вполне доброжелательные дамы, особенно обрадованные тем, что мальчик уже такой чистенький! С Витей они говорили вежливо и даже почти ласково и уговаривали его поехать с ними в Москву в очень хороший интернат, где он сможет учиться и где его никто не будет обижать. Витя сидел тихий и понурый и неясно было, то ли не верит он в то, что ему обещают, то ли что-то знает, о чём не говорит из боязни.
Александра Михайловна и бабушка записали все координаты этих сотрудниц, даже их домашние адреса и телефоны, и предполагаемый номер и адрес интерната. Вите они обещали, что когда врнутся с дачи в город, навестят его. Витя благодарно взглянул на них, вздохнул и не улыбнулся.
Миша подошёл к Вите и быстро сунул ему в руки своего любимого с детства плюшевого мишку с такими же, как у него самого глазами, и Витя крепко прижал его к груди. Вите написали и дали двум "тётям" московский адрес и телефон Гончаровых и даже дали Вите несколько жетонов – позвонить по автомату.
Когда милицейская легковая машина уехала, некоторое время все, расстроенные, молчали, и каждый по-своему размышлял о судьбе Вити и об огромном числе таких же бедных детишек, только о них они ничего не знали, а вот о Вите теперь всё время будет болеть сердце.
– И ещё это машина дурацкая – милицейская. Не могли на простой приехать! – вдруг сердито сказал Миша. И все не стали оправдывать это тем, что у них может быть нет простой машины, так как поняли, о чём сокрушался Миша.

_______

Прошло полмесяца, наступила вторая половина августа. И вот однажды папа, Сергей Петрович, приехал из Москвы с сообщением, что он заходил в эту самую комиссию и узнал, что Витя помещён в интернат, который летом отдыхает где-то под Мытищами в бывшем пионер-лагере, и что вернутся в город ребята интерната к школе.
Все как-то успокоились и решили, что ждать встречи осталось недолго – как только вернутся, так и навестят его в городе.
А потом наступили те дни перед отъездом, и переезд, и начало занятий, и хлотопы в квартире – размещение привезённых вещей, заготовок, уборка и прочее. У мамы опять начались уроки, папа поставил машину на профилактику, а это значит, что возился с ней в мастерской допоздна, а Катя опять начала ходить к художнице, которая занималась с ней второй год темперой, и начала усиленно заниматься английским уже с целью подготовки к поступлению в "ИН-ЯЗ".

ГЛАВА 8
Гости и болезнь мамы-Саши

Прошла неделя после 1 сентября, потом было воскресенье, которое Михайловы опять провели на даче, собрали массу грибов, два дня мама с бабушкой их обрабатывали. Ещё через пару дней решили навестить Михайловых, про которых думали, что папа и Варя всё болеют (почему не дают о себе знать), а мама закрутилась с ними и с работой. Поэтому пошли в гости с пирогами, с подарками из грибов разных видов, сытно там поели, но когда пришли домой, мама Саша стразу слегла, быстро ей стало очень плохо: поднялась температура, рвота, сильно заболел правый бок и под правой лопаткой, а потом и весь живот. Приняла она две таблетки "ношпы", считая, что это печень, но лучше не стало.
В два часа ночи папа то сердился, что вечно мама "всё не так делает" (хотя не понятно, что именно), то настаивал немедленно вызвать скорую, но мама сопротивлялась и уверяла, что всё пройдёт. Наконец, он всё-таки вызвал неотложку, от волнения путая адрес, телефон, и даже забыл сказать номер дверного кода. Минут 30-40 простоял у подъезда, наконец, врачи приехали.
Маме было всё хуже. Она тихо стонала, рвота не проходила, болел весь кишечник. Врач осмотрел её, сделал какой-то сложный укол и сказал, что картина неясная – то ли аппендицит, то ли камни в печени и воспаление. В любом случае надо немедленно в больницу.
Возникла паника, беспорядочные – опыта не было – сборы. Маме было всё равно, она поглощена была болью, но всё-таки пыталась улыбнуться, и просила всех не волноваться.
По телефону с диспетчером врач вёл переговоры, куда везти больную. Выяснилось, что можно в "Первую Градскую", т. е. через дорогу. Папа поехал в специальной машине проводить маму-Сашу.

ГЛАВА 9
В больнице

Катя так испугалась и так хотела быть с мамой, что оделась и, невзирая на возражения бабушки, которая осталась у них ночевать, побежала одна по малолюдному, практически пустынному проспекту с редкими мчащимися машинами, добежала до подземного перехода. Было страшно шагнуть с освещённой улицы в довольно тёмный переход. Но она бегом перебежала на ту сторону Ленинского проспекта и стала искать приёмный покой. Не сразу, но нашла. Её пропустили – ей повезло; потом выяснилось, что папу не впустили, а отправили домой – попалась очень злая медсестра, так что Катя с ним не встретилась. Ей же показали комнату, гда мама ждала осмотра.
Эта смотровая комната с высоким потолком и вся облицованная кафелем, была полупустой и очень неуютной – холодной и плохо освещённой. Мама лежала на узкой неудобной каталке, её даже не переложили на топчан, на котором была простыня и подушка. Всю домашнюю одежду с мамы сняли, и ее бил озноб от холода, температурны и беспокойства. Оно очень обрадовалась Кате. Та сняла с себя кофту, но так как её было мало, пошла искать одеяло.
С великой неохотой, какая-то "няня" принесла дырявое одеяло. Катя села рядом и держала маму за руку. Около часа никто не появлялся. Потом пришла чем-то очень недовольная молодая заспанная врач, выгнала Катю (к счастью, в коридор, а не совсем) и произвела осмотр; больной сделали ЭКГ, взяли кровь, мочу, измерили давление. Врач долго делала описание. Наконец она ушла, и ещё через полчаса санитары и дежурная сестра повезли каталку с мамой в палату при приёмном отделении хирургии (до выяснения диагноза по анализам).
Катя поцеловала маму, осунувшуюся и всё ещё в жару и плача вышла. На крыльце её ждал папа. Выглядел он ужасно: пальто криво застёгнуто, шляпу где-то потерял и вдобавок, оказывается, ужасно обругал старшую сестру приёмного отделения "за все тут у вас беспорядки". Это подразумевало очень многое; видимо, поэтому дебелая гигантша-сестра с крашеными волосами и лиловыми губами не пыталась ничего оспорить, но просто выставила его вон.
Оказывается, Катя, пока сидела в коридоре, слышала, как она рассказывала об этом эпизоде с гордостью, что "сберегла целый килограмм нервов", не ввязавшись в пререкания "со всякими тут сопровождающими". Уходящей Кате бросили одну фразу: "Завтра узнаете в справочном о состоянии здоровья".
Ночь уже приближалась к концу, когда папа и Катя пришли домой. Миша спал, а бабушка их ждала. Еле-еле дождались утра, и пошли опять в больницу, где их не пустили к маме, т. к. её осматривают врачи, готовя к операции. Из дома Катя с папой принесли всё нужное в большом полиэтиленовом пакете и сестра унесла это за плотно закрытую дверь отделения. Папа спросил срывающимся от негодования голосом, но вежливо: "Когда можно поговорить с врачом?" Ему ответили, что после 2-х часов.
Тогда, обойдя корпус и убедившись, что окна густо замазаны, так что нечего не увидишь, папа голодный поехал на работу, с тем, чтобы перед двумя часами подъехать сюда опять. То же решила сделать и Катя.
Они расстались. Катя забежала выпить чая домой и пыталась успокоить бабушку и Мишу, но втроём терпеть эти часы неизвестности она не могла и вышла из дома.

ГЛАВА 10
Катя в церкви

Чувствуя, что к больнице сейчас даже не стоит приближаться – волнение опять подскочит до паники, а сделать ничего нельзя, Катя машинально села в автобус, точно так же, как накануне это сделала Варя. Точно так же она вышла из автобуса и пошла вдоль забора, за которым стоял Никольский храм. Катя знала, что он уже восстановлен и работает.
И вот сейчас, повинуясь безотчётному чувству, она решительно свернула в открытые ворота и прямо устремилась к приотрытым дверям. Прошла притвор и вошла в полутёмную прохладу храма. Службы не было. Но в окошке справа от двери сидела в чёрном атласном халатике и платочке очень милая молодая "свечница". Катя попросила две свечки, и, взяв их, обернулась и стала осматриваться. В храме приятно пахло – этот запах Катя помнила, так как уже как-то заглядывала в эту церковь – посмотреть. Справа недалеко, между узкими высокими окнами стояли два стола, на одном из которых горело ещё много свечей на квардратной латунной подставке. Катя встала около и задумалась, не зная, как ставить свечу и что "говорить" при этом.
Вдруг из бокового, слева от входа, притвора, из двери рядом с царскими вратами вышел и быстро направился в глубь храма высокий молодой человек в стихаре с книжкой в руках. Катя подняла на него глаза и узнала Глеба. Да, это был, несомненно он, но Катю он не заметил. Катя смутилась и тем более боялась сделать что-нибудь не так, как полагается. Мимо прошла пожилая служительница тоже в чёрном рабочем халатике, и Катя спросила её, можно ли сюда поставить свечу.
– Конечно, можно – тут об упокоении умерших молятся, т. е. усопших по-церковному, – доброжелательно сказала она, – видишь распятие Господа? Вот ему и молятся о своих ушедших из этой жизни родных, да просят, чтобы Господь простил им их грехи и царствия Небесного сподобил.
– Спасибо, – сказала Катя. Она зажгла свечу от горевшей рядом свечи и, поставив её ровненько, стала смотреть на её пламя...
И вдруг вспомнила ясно-ясно свою умершую бабушку, мамину маму – Клавдию Ивановну, которая скончалась, когда Мише ещё три года было. Вспомнила конкретный яркий весенний день, когда ей было лет одиннадцать и ей очень хотелось пойти поиграть с подружками во дворе, но бабушка не пустила. И Катя неожиданно взбунтовалась и почти вслух сказала:
– Не буду слушаться, всё равно пойду! – И улучив момент, когда бабушка начала кормить сидящего в высоком стулике Мишу, волнуясь от своего дерзкого поступка, тихо открыла входную дверь и бросилась вниз по лестнице, от волнения неровно перебирая ногами. И уже у самой открытой на улицу двери подъезда споткнулась о коврик, лежащий на решётке, и расшибла коленку, так что грязная ссадина сильно кровоточила и было очень больно. Пришлось вернуться домой, позвонить и с повинной предстать перед изумлённой бабушкой.
– Вот видишь, что получилось! Ты бабушку не послушалась – Бога прогневила – вот Он тебя и наказал. Помни, Бог всё видит!
Обработала Кате рану, перевязала коленку, и Катя ушла к себе в комнату. Села у окна и уже без всякого интереса посмотрела в окно, где бегали девочки. Она стала думать, что бабушка сказала ей правду – ведь и сама Катя всё это время знала, что делает плохо, и ей было очень нехорошо в совести своей. Да, Бог действительно должен был её остановить, чтобы она не продолжала делать плохое. И она посчитала это справедливым. И ещё она стала думать, как она это забывает, что Бог всё видит, и о том, что наказание Его совсем другого рода, чем, например, их учителя рисования. Он всё время кричит на тех, кто плохо рисует, но от этого они не начинают рисовать лучше! А тут Катя после того, как попросила у бабушки прощения, поняла, как глупо было из-за пустой беготни друг за другом по двору, обидеть её, такую к ней всегда добрую, своим непослушанием. Коленка ещё сильно болела, но на душе стало хорошо. Несколько дней Катя ходила, прислушиваясь к себе: не огорчает ли она Бога.
Но потом эта внимательность к себе у неё как-то прошла, отошли куда-то и мысли о Боге – так только: крошечная искорка осталась...
И вот сейчас, глядя на свечу, Катя как будто оживила те свои чувства и стала про себя просить бабушку простить её, потом стала просить Господа, чтобы он упокоил и дедушку её и всех умерших родных, которых она не застала в живых. И сама удивилась, что из глаз потекли слезы, и она очень пожалела, что мало знает своих родных старших поколений. Свеча сгорела больше чем на половину.
Тут опять появился Глеб. На этот раз он сразу увидел и узнал Катю и подошёл к ней.
– Катя, вот неожиданность! Ведь мы тогда адресами не успели обменяться, но я молился, чтобы, если есть на то воля Божия, то нам встретиться. А что-то ты расстроенная как будто?
– У меня мама тяжело заболела – ночью в больницу отвезли. Я волнуюсь очень.
– Ты не волнуйся, а давай лучше пойдём к батюшке, попросим, чтобы он молебен послужил, да на сорокоуст подадим.
– Ой, а у меня денег совсем не осталось, – смутилась Катя.
– Ничего. Подожди меня, я сейчас. И Глеб ушёл опять в боковой придел и вскоре вышел оттуда вместе со священником, не старым, но уже и не очень молодым, русоволосым. Тот подошёл к Кате, она инстинктивно склонила голову, и он её благословил. Потом узнал имя её больной мамы и повёл к аналою, на котором лежала икона Божией Матери, и стал молиться "о болящей Александре, скорбящей Екатерине со сродники". Глеб стоял рядом и пел, когда надо было. Катя смотрела всё время на икону Божией Матери и повторяла про себя слова, которыми молился батюшка, иногда сбиваясь. Тогда она просили своими словами:
– Матерь Божия, помоги моей мамочке. Я так боюсь потерять её. Попроси и за меня у Господа, чтобы я верующей стала и научилась быть православной, и о всех моих родных молю тебя, чтобы всё хорошо с ними было. Прости меня, что я только тогда пришла, когда мне плохо так стало, я слово тебе даю, что теперь часто приходить буду и молиться научусь. Только не оставь меня сейчас и помоги!
Молебен кончился, батюшка налил маслица из лампады у иконы Божией Матери Владимирской:
– Вчера был день празднования этой иконы. Ты маме это маслице потом передашь. Вот тебе и артос. Это хлеб, освещённый в Пасху, и его натощак со святой водой надо вкушать с верою. А святая водичка-то у тебя дома есть?
– Нету.
– Сходи Глеб, принеси бутылочку. Глеб пошёл и принёс бутылочку святой воды.
– Пусть пьёт каждое утро с кусочком просфоры. (И достал из кармана 3 свежие просфорочки).
Батюшка взял крест с аналоя и протянул его Кате, и она поцеловала крест. Договорились, что, как только станет известно, как там мама, Катя позвонит батюшке. И он дал свой телефон, и телефон храма, назвавшись отцом Геннадием. Вторая свеча догорела. Катю Глеб проводил до выхода из церковного двора и дал свой телефон тоже.

ГЛАВА 11
Причастие и операция

Катя быстро перекусила дома и побежала к маме в больницу. Мама лежала всё ещё в той же предоперационной палате и была под капельницей. Лицо осунулось, приобрело слегка желтоватый оттенок, руки белые и тонкие. Мама сказала, что был консилиум и что будут делать операцию, папа сейчас у профессора.
– Мамочка, милая, родная! Я за тебя молиться буду! Я сегодня в церкви была, там Глеба встретила, и он меня со священником познакомил, он за тебя тоже будет молиться. Если ты хочешь, он придёт причастить тебя перед операцией.
Мама задумалась на минуту и грустно сказала:
– Не успею, наверное, ведь надо ещё договориться.
– Я постараюсь, я верю, что Господь поможет это устроить. Ты подожди, я позвоню.
И Катя побежала на лестницу, где был автомат. Бросив жетон, перекрестилась и сказала:
– Господи, на Тебя надеюсь – помоги!
Набрала телефон храма, попросила позвать отца Геннадия. Сердце стучало в груди – вдруг уже ушёл... Но вот он ответил. И Катя быстро сказала, что перед операцией мама хочет причаститься. Батюшка сказал:
– Мы сейчас с Глебом выезжаем, – и записал отделение и номер палаты, а также фамилию мамы.
Через 20 минут батюшка уже входил в палату. Глеб быстро освободил на тумбочке место, где всё разложили, что нужно. Капельница всё ещё стояла, там было две бутылки и вторая только началась. Батюшка поисповедовал маму, для чего Катя и Глеб вышли в коридор, потом позвал их обратно, прочёл молитву и причастил маму-Сашу, дав ей запить тёплой водой, принесённой в термосе.
Мама лежала с просветлённым лицом и, приняв благословение и поцеловав крест, сказала:
– Теперь, как Богу будет угодно: жить мне или умереть.
Катя заплакала, а батюшка стал утешать маму, чтобы она всё время читала молитву Иисусову и верила, что всё будет хорошо.

_______

Тут в палату вошли доктора и сёстры с каталкой. Батюшка отошёл за тумбочку и стал спокойно собираться. Врачи не выказали ни удивления, ни сочувствия, только мельком взглянули на священника, а сёстры стали ловко перекладывать маму на каталку – один только раз она застонала. И, раскрыв обе створки двери, повезли каталку в операционную. Катя бежала следом, успев поцеловать маму. Каталку подвезли к лифту и дальше Катю не пустили, но доктор (видимо это и был хирург-профессор) ласково потрепал Катю по щеке и сказал:
– Ну, не унывай. Бог ей поможет и я постараюсь!
Катя медленно побрела обратно, санитарка вынесла все мамины вещи в мешке и отдала Кате ("Потом принесёшь в новую палату"), но Катя от этого опять заплакала. Навстречу шёл папа – он курил на лестнице и упустил момент, когда маму увозили. А Катя подумала: "Как всё удивительно складывается. Когда не нужно было, чтобы кто-нибудь присутствовал при причастии, никого и не было".
Домой они с папой не пошли, а сели в коридоре-холле и стали ждать. Только один раз папа решил позвонить домой и на работу.
Операция шла не меньше четырех часов. Оказался очень сложный случай: гнойный аппендицит, много лет бывший хроническим; при этом образовались спайки и он был почти под печенью, от чего воспалилась уже и печень – поэтому симптомы были такие противоречивые. Операцию успели сделать до того, как лопнул гнойный аппендикс; но врач предположил, что выздоровление будет долгим ещё и из-за печени.
Когда бригада вышла из операционной, было видно, как они устали. Вскоре маму, ещё под наркозом, провезли мимо в реанимацию – туда, естественно, не пускают. Вышла сестра операционная и, подойдя к совершенно уже серым Кате и папе, строго сказала:
– Немедленно домой, поесть и отдохнуть. Вам силы ещё понадобятся. Придёт в себя примерно через час – принесите ей минеральной воды, и всё пока.
Катя и папа послушно пошли домой. Бабушка их покормила и они немного полежали, но меньше чем через полтора часа уже были опять в больнице.

_______

Мама просыпалась при них. Она открыла свои ввалившиеся, но всё же лучистые глаза, перекрестилась и сказала слабым голосом:
– Ну, Слава Богу, кажется, выживу, – и попросила пить. Но пить ей было нельзя, можно было только смочить губы, и она опять задремала.
Катя сказала папе решительно, что в школу она пока ходить не будет, будет с мамой, а папа пусть работает – ему труднее обслуживать маму. Папа согласился, т. к. безумно боялся вида крови, и не смог бы вести себя сдержанно. Поэтому, поцеловав маму, он ушёл.
Катя в восересенье с утра опять была у мамы, дала ей натощак крещенской воды несколько глотков, потом поила её минеральной водой. После первых перевязок, которые были мучительны, мама спала. А Катя, по совету Глеба, читала по Молитвослову "Канон Божией Матери" и "Акафист Иисусу Сладчайшему". Читала и поражалась каждому слову. Как же это она жила раньше и не ведала, что есть такие высокие чистые мысли, образы, такие проникновенные слова! Просидев у мамы долго, Катя и сама стала задрёмывать. В тонкой дремоте, когда все члены её тела сомлели и Катя не могла шевелиться, но, казалось, не спала, она вдруг увидела вошедшую в палату женщину, в тёмном покрове, облекающем её фигуру. Она приблизилась плавными шагами к постеле спящей мамы-Саши, осенила её крестным знамением и легко коснулась простыни над прооперированным местом и тихо вышла.
Катя очнулась, растерянно подумала, кто это мог быть? И при этом ощутила мнговенно тонкий дивный аромат, который разлился по палате, перебив запахи лекарств от бинтов.

_______

С этого дня мама-Саша на удивление врачей стала поправляться. Быстро нормализовалась температура, потом сняли трубочку для оттока гноя. Ещё через день с помощью сестры и Кати она встала и чуть прошлась по палате.
А ещё через день её перевели в общую палату. Стали приносить ей и соки, и бульон куриный, а там и аппетит появился, и мама порозовела. Михайловы – Варя и Анна Валентинована – тоже приходили проведать больную, приносили ей вкусненькое. Катя и Варя как-то наедине обменялись своими новыми переживаниями, связанными с церковью, поражаясь, как все это с ними обеими почти одновременно произошло. Уже Глеб с Борисом звонили им обеим, и их знакомство возобновилось.
В положенный день маму выписали. Врачи пришли к ней поздравить со столь быстрым выздоровлением, только предостерегали, чтобы она вела себя очень осмотрительно, не перенапрягалась, была осторожна в еде.
Забирать маму пришли, кроме папы и Кати, Анна Валентиновна и Варя. Помогли ей одеться. Её встречали с цветами и мама сказала:
– Поверьте, я родилась вновь. Так что везите меня как из роддома, – и все засмеялись.

_______

Спустя неделю мама рассказала Кате, что перед оперцией дала обет Господу, что если выживет, то станет ходить в Церковь и, что найдёт мальчика Витю и приложит все услия, чтобы его усыновить. И ещё она рассказала, что когда Катя дремала у её постели, она видела необычную посетительницу, и когда она коснулась рукой её раны, боль ушла, и стало легко-легко.
Кто же это был?
Вот так, по милости Божией, началось обращение к вере сразу в двух таких неслучайно близких семьях.

ГЛАВА 12
Важное решение

В день, когда маму-Сашу, выписали из больницы, ещё слабенькую, похудевшую так, что только "один силует остался" – сказал папа, но уже глаза её светили радостью и что-то появилось новое: какая-то тихая бережная сосредоточенность на чём-то внутри. Катя понимала, что это, и только удивлялась, как это всё совпало: у Вари, Кати и мамы. Ей хотелось скорее в храм, и особенно хотелось, чтобы мама поправилась, окрепла и они пошли туда вместе. Катя сидела на маленькой скамеечке у дивана в гостиной, куда положили маму на день, чтобы она всех видела, гладила мамину руку и не мешала ей разговорами.
Раздался звонок и пришёл Глеб – справиться, не нужно ли помочь в чём-нибудь. Он принёс из храма святой воды после водосвятного молебна. А ещё передал привет от отца Геннадия и книжку – "Житие русских святых" в двух томах (Матушки Таисии) и Молитвослов с Псалтирью специально для мамы. Отец Геннадий обещал навестить её, как следует поисповедовать и причастить, поэтому передал и такую – специальную – брошюру "В помощь кающемуся". А Кате Глеб подарил Евангелие на церковно-славянском языке. После чего, как его ни уговаривали остаться попить чаю, побежал, ссылаясь на то, что у него ещё много поручений.
Вечером бабушка привела Мишу, который два дня жил у неё. Он осторожно подошёл к маме, поцеловал её, боясь прикоснуться к ней, чтобы не сделать ей больно. Мама рассправшивала его, как он жил тут без неё, и он отвечал, что всё было хорошо, и он старался её не огорчить – оценки хорошие.
– Ну, Мишук, ты уж так не унывай – всё уже позади и скоро я примусь за тебя и Катю, будем как следует заниматься, а в свободное время посекретничаем на твоей тахте, да?
Миша сразу повеселел и ободрился.
Тут пришёл с работы папа, заметно осунувшийся, но по привычке прячущий свои чувства под маской скептика. Естественно, что ни Катя, ни мама пока не решались говорить с ним о своих новых переживаниях. 

_______

Мама уже ходила по квартире всё увереннее, даже пару раз выходила во двор, где был садик, и Катя при ней сделала пару этюдов ярко-красных, жёлтых и кое-где ещё зелёных деревьев – они очень живописно размещались вокруг скамеек и вдоль дорожек. Этюды вшли живыми и яркими: голубое небо и золотой узнаваемый уголок их садика. На втором этюде на дорожке нарисовала идущего к ним Мишу – очень похоже. Вечером того же дня, когда дети уже легли, мама заговорила с папой о том, что с того дня, как узнали они о судьбе Вити, не может забыть о нём.
– Знаешь, Серёжа, я там, в больнице, на грани жизни и смерти, дала обет, что если выживу, то помогу выжить и этому несчастному мальчику.
Папа не ожидал ничего подобного и, явно неготовый к тому, чтобы обсуждать эту тему, стал говорить всякие общие слова, сам себя при этом убеждая:
– Понимаю тебя: конечно, мы не должны оставить его без попечения, без внимания. Надо будет сходить, и не раз к нему, согреть его приветом, лаской, принести подарки, нужные вещи. Но насчёт того, чтобы как-то более решительно вторгаться в его жизнь, то я – против. Во-первых, это большая ответственность. И даже материально, при нынешних условиях, это влечёт за собой существенные трудности. К тому же неизвестно, удастся ли это всё оформить без препятствий? Насколько я знаю, его мать ещё не лишена материнства. Ну, и самое главное, ты должна признать, что мальчик уже имеет ярко проявившиеся дурные наклонности и даже, вероятно, укоренившиеся привычки. Мы должны подумать о том, что он может плохо повлиять на Мишу, и это скажется на репутации всей семьи. Я советую тебе ещё раз твёрдо взвесить, не строить радужных иллюзий и... и...
– Серёжа! Ты загляни лучше себе в душу и найди там Витины глаза, в которых такая недетская скорбь и тоска. Подумай, что его ждёт, и как жестоко быть теми, кто подал ему хотя бы слабую надежду, а потом предали и оставили его!
И вдруг Миша в пижаме, неизвестно когда появившийся босой на пороге, выступил вперёд с округлившимися за стёклами очков глазами и, сжав руки в кулачки, твёрдо сказал:
– Он моего мишку с такой радостью прижимал к груди. Я знаю, он тоже обо мне всё время думает и ждёт, а я всё не иду, и мне плохо!
Папа с недоумением посмотрел на него.
– А как ты будешь с совершенно чужим мальчиком всё время жить, когда в лагере и двух недель не выдержал – домой просился?!
– Так то совсем другое дело! Он же мне братиком будет, я его буду любить и прощать ему, если он не сразу станет хорошим. – Потом смутился и добавил, – я сам-то ещё совсем не такой уж хороший и я буду ради него страться!
Папа встал, заходил по комнате, потом вышел на балкон, курил там довольно долго. Все ждали. Катя в халатике тоже уже сидела рядом с мамой.
– Ну, вот что, – сказал папа. – Завтра мы с Катериной поедем в интернат к директору и всё там разузнаем.
Все облегчённо заулыбались, и мама дала команду все идти спать!
Завтра, созвонившись с директором по телефону, папа и Катя поехали к четырем часам в интернат. Директор – строгая женщина с усталым лицом – сначала показала им "личное дело" Виктора Иващенко, восьми лет, где коротко излагалась его полная драматических обстоятельств жизнь; сухо перечислялись несколько эпизодов с "приводами", побегами, бродяжничеством, мелкими кражами. Из папки выпали несколько фотографий. На одной – довольно толстенький, улыбающийся малыш, на второй – глядящий исподлобья худой, нечёсанный, в каких-то отрепьях и резиновых сапогах на босу ногу – явно летом. Рассказ о нём – о его здоровье, психике, характере – дополняла врач, и было видно, что она не очень-то надеется очаровать предполагаемых усыновителей, и чтобы не разочаровываться самой, она не старалась раскрывать достоинства ребёнка. "Умственные способности в норме, но отставание в развитии, точнее, просто запущенность в занятиях, имеется; психический патологии не обнаружено, но есть невроз. Кроме мелких краж – вынуждаемых голодом, в других вредных привычках не замечен (не курит, не наркоман), но удирать пытался и отсюда, когда уезжали с дачи. Родительницу его недавно лишили материнских прав", – довольно сухо излагала врач-воспитатель.
Процедуру усыновления, необходимые документы – всё это директор подробно изложила, а папа записал. Его поспрашивали предварительно о материальном положении семьи, жилплощади и других вещах.
– А он вам ничего про нас не рассказывал? – спросила Катя; ей было важно, помнит ли он их.
– Про кого, про вас? Я же не знала ваших фамилий и имён. Нет, ничего. Вообще, он ещё не адаптировался и ведёт себя замкнуто и обобсобленно... Пожалуй, только один раз я слышала, как бабушку Марию вспоминал, которая его мыла, но я думала, что это давно и не с вами было.

ГЛАВА 13
Посещение Вити. Витя в гостях

Через некоторое время им разрешили навестить Витю. Пришли Катя, Миша и папа. Их провели в довольно уютную, чистую, но небогато обставленную игровую комнату, где среди полутора десятков ребят примерно близкого возраста, в уголке на краю ковра спиной к двери сидел Витя. Когда его позвали, он обернулся и стало видно, что к груди он прижимает плющевого мишку ("Никому не отдаёт, спит с ним", – пояснила няня). Она подвела Витю к двери и он увидел папу, которого, скорее всего не узнал, но тут же его лицо преобразилось, когда он увидел Мишу и Катю. Он смутился и спрятал лицо за своего плющевого медвежонка.
– Витенька, мы тебе гостинцев принесли, – сказала Катя, но Витя даже не взглянул на лакомства из большого пакета.
– А где мама-Саша и бабушка Мария? – спросил он.
– Они дома. Мама очень тяжело недавно болела, и бабушка с ней осталась. Но сейчас уже лучше гораздо. Мы всё это время хотели тебя навестить, но, сам понимаешь, было много забот из-за маминой болезни.
– И Миша хотел? – спросил Витя, глядя на него краем глаза.
– Да, да. Я тебя всё время вспоминал!
– Мы сейчас же попросим у заведующей, чтобы взять тебя в гости, – сказал папа.
Разрешение было получено. Отпустили Витю на два дня. Радостный, наспех одетый, он поспешил сесть в машину. Его посадили у окна, и он смотрел на улицы, дома, машины и всё повторял:
– Ух, как далеко уже уехали!

_______

Когда же Витю привезли домой, то он неожиданно оробел страшно: сжался в комок и сидел мрачный на стуле и почти ничего не стал есть, хотя на столе было много вкусного. Он немного оживился только когда на десерт подали мороженое.
В 9 часов он явно стал клевать носом, и его уложили в комнате Миши, на раскладушке, поставленной под стеллажом с книгами.
Утром Миша, проснувшись, увидел, что Витя уже не спит, а читает книжку, снятую с полки у его кровати. Это была довольно уже потрёпанная любима книжка Миши: "Чудесное путешествие кошки и собаки" американского автора.
Миша молча наблюдал, как Витя, чуть шевеля губами, видимо, медленно читает – и не хотел ему мешать. Но когда Витя увидел, что Миша проснулся, он сунул книжку обратно на полку и от смущения закрылся с головой одеялом.
– Ты читай, читай эту книжку, я её очень люблю. Хочешь, я тебе вслух почитаю?
– А она хорошо кончается?
– Да, да, очень хорошо, – успокоил его Миша и прочитал одну главу.
И вот они уже сидя в своих постельках болтают. Только Витя очень осторожен и больше слушает, чем говорит сам.
– А я всё ждал, ждал вас, – вдруг сказал он.
– А мы всё собирались, но через неделю после дачи мама сильно заболела. Ей операцию делали четыре часа, а может, и больше! Она могла умереть и дала слово, если выживет, поправится, то усыновит тебя.
У Вити глаза сделались огромными и тут же наполнились, как чаша до краёв, слезами.
– Правда?! – И он уткнулся носом в подушку и зарыдал.
Вошла мама, сначала строго посмотрела на Мишу, но тот объяснил знаками, что Витю не обижал. Мама села на раскладушку и стала гладить по спине Витю, а когда он обернулся к ней лицом, то взяла его как маленького на руки, прижала его голову к груди и стала как бы баюкать, нараспев говоря:
– Витя, Витенька, Витёк, наш сыночек-малышок.
Витя всхлипнул раз-другой и затих счастливый.

ГЛАВА 14
Привыкание

Прошёл месяц. В течение его шло постепенное прохождение инстанций, комиссий, собирание документов. Но, в общем, всё оказалось не так сложно, как боялись. За это время Витю очень часто разрешали брать и домой, и на прогулки, даже за город успели съездить.
Мама много занималась с Витей, хотя всё ещё уставала быстрее, чем до болезни.
Читать Витя учился успешно и считал тоже очень хорошо, простенькие задачки решал прямо в уме и это ему очень нравилось. В вот с письмом было совсем плохо. Руки как бы не слушались его – каракули получались, да ещё и строчку он как бы не замечал и писал вкривь и вкось. Врач объяснила, что это может быть последствия родовой травмы, а может быть – сильный невроз. Но в любом случае надо усиленно развивать речь и тонкость работы рук.
И вот все вместе начали с Витей учить скороговорки, считалки, стишки, пели хором "детсадовские" песенки. А ещё купили мозаику 2-3 видов, из мелких-мелких деталей – "гвоздиков", которые надо было вставлять в дырочки, чтобы получился рисунок. Катя играла в любимую игру своего детства "закорючки" – когда один делает на листе какую-нибудь закорючку, а другой из неё дорисовывает изображение.
Вите всё это нравилось, и постепенно дело пошло. А ещё папа раздобыл где-то стальные перья (№ 11) и они стали писать по старым прописям – с нажимом, и с "завитушками". Мама убедительно объясняла, что каллиграфия, прописи – это утраченный элемент культуры – очень важный. Писать красиво, отчётливо важно и для ума – грамотность легче достигается, так как ясно написанное слово отчётливо хранится в памяти. Да и читать такое письмо приятно, потому что чувствуешь, что пишущий уважает своего адресата.

ГЛАВА 15
Новое событие

Наконец, оформиление документов закончилось и усыновление совершилось. Появился Виктор Сергеевич Гончаров – новый член семьи. Было это уже поздней осенью.
В день, когда Витя насовсем пришел в свой новый дом, устроили праздник с тортом и мороженым. А в комнате мальчиков появилась кресло-кровать для Вити и ему же определили место для занятий – секретер, который стоял там и раньше.
Мама-Саша и Катя обсуждали между собой одну важную проблему, и было решено, что мама возьмёт на себя разговор с папой, что она и сделала, расценив его согласие как чудо! Она молилась, прежде чем с ним поговорить.
И вот через неделю после переселения Мишу и Витю крестили в Никольской церкви. Отец Геннадий определил им крёстных: Мише – Глеба, а Вите – бабушку Марию Васильевну. Перед крещением батюшка с ребятами два раза беседовал в присутствии будущих восприемников.
Это был очень волнующий день для всей семьи Гончаровых. Катя, Варя, Борис присутствовали на Крещении. И когда на мальчиков одели одинаковые белые рубашки и крестики на тесёмочке, они даже стали похожи.
– Ну, вот, браться Михаил и Виктор, теперь вы и браться во Христе! – сказал отец Геннадий и, благословив их, подарил им иконочки их небесных покровителей, детские молитвословы с картинками и ещё несколько одинаковых книжек, которые ребятам предстояло смотреть дома.
Так как батюшка и этот день был свободен, его пригласили домой на праздничное чаепитие и проведать маму-Сашу, и он неожиданно согласился.
Отец Геннадий оказался очень приветливым, даже весёлым человеком и всё было хорошо, пока не пришёл с работы папа...
Он не был обрадован, когда ему сообщили, что ребят крестили, хотя знал об этом, и уж тем более был почти шокирован появлением в доме священника. Более близкое занкомство с отцом Геннадием он посчитал совершенно излишним.
Сергей Петрович, тем не менее, как воспитанный человек, сел к столу, но был как-то напряжён и явно сдерживал желание спорить и сомневаться в каждом слове и действиях батюшки.
А отец Геннадий как бы и не замечал такого к себе отношения и к этому времени как раз рассказывал о себе в молодости (ему было около 40 лет) как он был совершенно неверующим и во всём сомневался, во всём подозревал обман или корысть. "Такое нечистое у меня было сердце", – сказал он. Тем более свысока смотрел на "тёмную" веру, ибо окончил институт и аспирантуру и готовился к блестящему светскому поприщу. – "Где истинный обман и тенденциозная пропаганда были, я не видел, хотя считал себя независимым от идеологии человеком, а то, что веками было основанием мироощущения каждого человека на Руси, а ещё прежде всей Вселенской Церкви – то есть веру в Бога – я сам игнорировал, и не видел, что это неразумно. Стал я о жизни всё больше думать, не о той, какой она стала, но какой была в течение многих веков до Петра. И увидел я, что не только кругом сплошная ложь, ставшая уже привычной (например, вся история человечества, а особенно страны нашей оболгана), но и сам я весь в компромиссах, какой-то раздвоенный, неестественный. О Боге стал думать. Ведь если Он есть – то Он Абсолютная Истина, Всесовершенный и Всемогущий, а у нас без Бога нет истины, а только всякие относительные истины, т. е. полуправды. Выходит, что я в Бога не то чтобы не верю, потому что верить – это активное действие, духовная с Богом связь. А как бы стараюсь обходиться без Него, игнорирую Его,  как если бы Его не было,  т. е. я не просто безбожник, но я  богоборец,  который бросает всё время вызов Богу – я Тебя не признаю, знать не хочу, т. е. я Ему активно  противлюсь,  ни в чём не желаю видеть Его проявления. Выходит, Бог есть, раз я с ним борюсь? И стал я к себе прилсушиваться со вниманием: и услышал – есть! Есть Он во мне, в совести моей. Ведь как она устроена, совесть-то? Как часто она, совесть, обличает меня тогда, когда в глазах людей (а мы "приличные" люди, только с этим обычно и считаемся) ничего предосудительного я не делаю, а на душе, т. е. в совести, скверно – например, "Ты сделал это не от избытка доброты, а чтобы тебя похвалили, а если б знал, что об этом никогда не узнают, никогда бы и не сделал". Или "ты хвалишь достоинства другого человека, но как бы с высоты своего более высокого достоинства, т. е. нисходишь к нему". Ну, таких и ещё более тонких вещей я много в себе усмотрел. И ещё заметил, что когда обмануть хотел совесть (а это очень даже можно легко сделать), то так скверно делалось – укор тихий, но явственный! И тут я признал, что Совесть, т. е. СО-ВЕСТЬ, мне Бог вложил в душу, и через неё мне весть подаёт – обо мне правду!
Я по специальности биолог был – в эволюцию верил, а ведь знал, что устойчивая обособленность каждого вида, в генетическом коде запечатлённая, препятствует переходу в другой вид. И как селекционеры и генетики не изощряются, новый вид, даже простейших, ни разу не был получен! И где же эти промежуточные ошибочные мутантные формы, которые, тем не менее, неуклонно ведут к совершенствованию? Где эти исходно несовершенные прото-органы, которые "нащупала" эволюция и отобрала для выживания более совершенные формы, где этот ещё "недо-глаз", "недо-вилочковая железа", "недо-белковая клетка"?
А лукавство своё, чтобы Бога не признавать, как не заметить в себе? – Вместо Бога говорим Природа, вместо акта творения мира, таинственный Сверх Взрыв (до которого ничего не было). И в какой-то момент решил, что никогда не найду ответа, если не смирю свою гордыню и не спрошу Самого Бога... "Кто Ты? Ответь мне! Я хочу узнать Тебя, я хочу признать Тебя моим Творцом и Творцом всего мира. Помоги мне!"
И стал жить дальше, внешне так же, только уже смотрел и слушал со вниманием, что со мной происходит в совести моей и в обстоятельствах моей жизни. Первое, от чего отказался  – это отмёл все так называемые "случайности", признал, что если я не знаю, отчего то или другое случилось, то Он знает! И тогда столько обнаружил "неслучайностей", что это нельзя было не увидеть и не признать, если быть справедливым.
Однажды я шёл на экзамен, зная хорошо только один билет (не по лености, а мама у меня тяжело заболела), и я тоже молился Божией Матери, которая и моей маме помогала выкарабкаться из тяжёлой болезни. Моя молитва была проста: "Я не хочу огорчать мою любимую мамочку провалом, но если есть Твоя воля, Господи, помоги мне", – и... вытянул тот билет!
А когда стал потихоньку воцерковляться, очень жалел, что мало знаю своих предков и не могу за них молиться. Тоже попросил Господа. Летом в деревне, откуда родом была моя бабушка, на чердаке нашел, не ища специально, так называемые "ревизские сказки", где значились мои предки – в переписи крестьян, живших в имении помещиков Салтыковых – запись о шести поколениях рода Голубковых – моей родни. С тех пор молюсь о них и понимаю, что это промыслительно, значит им нужна моя молитва.
– Ну, вы простите меня, что я так разоткровенничался и, увлёкшись, заболтался! У каждого своя дорога к Богу. Как встанешь на неё, такое богатство постоянно открывается. Слава Тебе Боже! Слава за всё!
Братишки уже мирно спали. Батюшка ушёл. И папа ушёл к себе в кабинет, ничего не говоря, но хотя бы не язвил.
Несколько дней спустя, когда ребят повели к первому Святому Причастию, а уже выпал снег и дул довольно холодный ветер, папа взял более тёплые курточки и шапки, пошёл за ними. Вошёл в храм, народу было много – день был воскресный. В толпе он боялся их не найти и остался недалеко от входа. В это время пел детский хор воскресной школы – девочки в синих платьях с большими белыми воротничками и мальчики в белых рубашках и чёрных брючках. Они волновались, стоя на клиросе, и от волнения до начала пения вертелись. Их строго успокаивала регент. А взрослый хор стоял на балконе и, отдыхая, с улыбкой приготовился слушать свою будущую смену. Когда же дети запели, чистыми лёгкими голосами в слаженном многоголосье – не возможно было не умилиться их благоговейному старанию. Миша толкнул Витю:
– Ты хочешь так петь?
– Ага, – сказал Витя.
– И я тоже!
Возвращались вместе с папой, и он слушал молча, как они делились впечатлениями об исповеди и о Причастии.

_______

Чтобы Витя побыстрее привыкал к дому, его часто водили в гости к Михайловым, где они с Мишей не только обследовали их "музей", но и иногда и шалили, за что поровну получали от мамы Саши строгие отчитывания. А ещё их посылали вдвоём в ближайшие магазины: в булочную или за молоком. Однажды "копеечка" (10 рублей) куда-то затерялась, и Витя горько заплакал – он боялся, что подумают, что он украл.
– Ну, что ты! С каждым может случиться, – успокаивал его Миша, и Витя благодарно посмотрел на него и вздохнул облегчённо.