Синяя тень

Накануне в колхозном клубе давала концерт агитбригада. Вела концерт девушка из райкома Ксения Павловна. Зрители сидели в пальто, с шапками в руках, а она была в тоненьком шерстяном платье, в лодочках, чувствовала, что ею любуются, и распоряжалась непринужденно и зрителями и актерами.
Почти вся бригада была девическая. Даже клоунами были девицы. И когда утонувший в пижамных брюках и необъятной кофте, подпоясанной почтовым шпагатом, тоненький клоун говорил нарочитым басом: «Трактор только что починен. Что ж он стынет на меже?», а другой, девически округлый, пищал: «Потому что он починен и поломанный уже», и оба клоуна подпрыгивали и хлопали себя по животу и ногам и даже кувыркались – зрители хохотали одобрительно:
– Ну ходкие девки, гля-ка ты! Во, что выделывают! Всему обучивши!
Ксения Павловна выходила после клоунов со смехом и приглашала зрителей еще посмеяться и похлопать. И клоунши выкувыркивали на сцену и еще что-нибудь «выдавали».
– Слышь, Кузя, – старательно басил тоненький клоун, – а «Гигант»-то... отстает!
– Ой, Зюзя, а «Факел» работает... без огонька! И снова после них и после певиц и декламаторов выходила Ксения Павловна и руку протягивала к закулисью в равной степени восхищенно и милостиво: «Попросим, товарищи!», и улыбалась и залу, и исполнителям, и еще успевала найти взглядом в зале своего «залеточку», студента ленинградского института, который был на каникулах и приехал вместе с нею в эту деревню.
Наутро агитбригадовцы, не выспавшиеся, озябшие, стояли у правления, ожидая грузовик, выделенный председателем, чтобы отвезти их в поселок. Тут же стояли человек двенадцать здешних, которым надо было в «район» или еще куда-нибудь дальше. Стояла среди них и девочка лет восьми-девяти – в валенках, в большом платке – стояла, как стоят обычно дети со своими взрослыми: не слыша их, отъединенная от них своими мыслями, а может, даже не мыслями, а прикованностью взгляда к лицам, людям, их повадкам и отношениям. На своих, деревенских, она не смотрела, разглядывала агитбригадовцев, особенно девушку Ксению Павловну, которая вчера вела в клубе концерт. Девушка и тут была оживлена, моментально оборачивалась на любое слово, шутила, смеялась. Возле нее стоял парень, высокий, посиневший от холода, но беседовал парень этот не с Ксенией Павловной, а с певицей, которая вчера пела «Валенки». Беседовал он с нею, как подумала девочка, «без любви», как старший с младшей, со смешком и снисходительностью, но по тому, что на них одних не оборачивалась в своей оживленности Ксения Павловна, девочка поняла, что ей неприятен их разговор, и тогда девочка поглядела на студента и певицу неодобритель¬но.
Было холодно. Агитбригадовцы в городских сапожках приплясывали, охлопывали себя и поглядывали напряженно, не едет ли машина. Студент вызвался сбегать поискать шофера.
– И я! – сказала певица и, оглянувшись на Ксению Павловну: – Можно?
Ксения Павловна пожала плечами с улыбкой, говорившей: «Конечно, почему бы нет? Если уж так хочется».
«Ведьма болотная», – подумала о певице девочка. Вслед своему студенту и молоденькой певице Ксения не смотрела. Она думала устало, что на три года старше его, что всю осень до этих его каникул они переписывались и, получая его нежные, колкие, вызывающие на словесную игру письма, она, выложившаяся до пустоты на работе, не всегда даже и понимала их, откладывала до утра, чтобы прочесть на свежую голову, а отвечала в воскресенье, поднатужившись, чтобы тоже быть легкой и остроумной. Подняв голову, Ксения уже не увидела в пролете улицы ни своего студента, ни юной певицы, а увидела только снег, коричнево, льдисто вытоптанный. Она вспомнила, как вчера, перед концертом, ходили они со студентом гулять за околицу, и, уже побегав и потолкавшись, но не согревшись, смотрела она из-за его плеча и видела заметенную дорогу, неровную поземку, как зевотное подергиванье равнодушного лица, и оттого ли, что снег на дороге только одним следом был протоптан в сторону, где начинался уже другой район, оттого ли, что никогда в ту сторону Ксения не ходила, казалось ей, что это не другой район, а край мира, что так и идут в беспредельность неряшливо торчащие из снега хворостины и ничего уже не значат километры, сотни их и даже миллионы – расстояния, поглощаемые морозом, жестоким без всякого зла...
Все это время девочка, не отрываясь, смотрела на Ксению Павловну, на ее ровный носик и красные мочки ушей, на печально опущенные уголки губ, на тонкую белую руку с красным запястьем, которую та рассеянно вынимала из варежки, чтобы поправить волосы. Девочке хотелось разглядеть глаза Ксении Павловны. В это время вышло солнце, и по одну сторону от Ксении Павловны снег лег голубым, а по другую – лиловым, но глаза в тени ресниц, в черноте зрачка так и остались неизвестными девочке.
Подкатила машина.
– Лезай, – сказала девочке тетка, подсаживая ее. – В середку лезай, не так смерзнешь.
На дне кузова была навалена солома, и люди стали угнезживаться, отодвигаясь, сколько возможно, от заиндевелых бортов, укрываясь тулупами. Девочка как бы нечаянно оказалась рядом с Ксенией Павловной, но села, не прикасаясь к ней, и даже смотрела в сторону. Ксения Павловна сначала ее и не заметила, смеялась со своим студентом. «Синюха», – определила студента девочка. – Лицо синее, а уши красные! И в концерте, – подумала она, вспоминая сразу и Ксению Павловну в облаке кудрявых волос, и клоунов в смешных кофтах, – и в концерте «синюха» ничего не делал, наверное, такой же никудыха, как брат мой, а держит себя высоко, куда там!» Кто-то просунул ногу меж нею и Ксенией Павловной, но девочка подвинулась так, чтобы упихнуть эту ногу обратно. Тут только обратила на нее внимание Ксения Павловна:
– А ты, пичужка, чего истуканчиком сидишь? Подвигайся ближе – теплее будет! – и укрыла ее полой тулупа, и спросила, как зовут.
От неожиданности девочке показалось, что у нее и голоса-то не станет ответить. Но выговорила:
– Таня.
– А меня – Ксения Павловна, – сказала девушка, словно Таня не знала.
И снова обернулась к «синюхе», который сидел напротив нее – коленки в коленки, но часто оборачивался к другим и тогда тулуп с ног Ксении Павловны стяги¬вал.
– Он с вас совсем тулуп стащил, – сказала девочка строго. – Вы-то, конечно, о нем заботитесь! Уж очень вы добрая. Он парень – он и так угреется!
Вокруг все засмеялись, даже и «синюха». Смеясь, Ксения Павловна сказала:
– Да ты ж посмотри, Танюша, какой он худенький. Мы-то с тобой крепкие, он скорее озябнет.
– Зябковатый, – согласилась девочка, поглядев с прищуром на студента.
– Того и гляди, зубами застучит, – подхватил кто-то.
– Кабы не зубы, так и душа бы вон, – заключила без всякого смеха девочка и на залившихся смехом вокруг посмотрела неодобрительно. – Вот растряслись, вот растряслись – смех-то не работа.
И насупилась под хохот вокруг, и сидела насупленная, пока про нее не забыли.
Раза два, прежде чем выехать из деревни, останавливались, шофер куда-то забегал, подавал в кузов ведра и авоськи – верно, посылки родственникам в поселок. Девчушка, обнятая Ксенией Павловной, вдруг сказала шепотом:
– А можно, я вас буду просто Ксенией звать, вы еще молодая. У нас Ксенией одну бабку звали. Она померла о прошлый год. Только вы молодая и красивая, совсем непохожая на нее.
Студент таки расслышал Танины слова, рассмеялся и хотел погладить ее по голове, но она отодвинулась и тулуп, поправленный им на ее ножках, переправила по-своему.
– У нас учительница, на вас похожая, – сказала она Ксении Павловне, когда студент отвернулся. – Только она такая деловая!
– Я тоже деловая, – улыбнулась Ксения Павловна.
– Не-ет, – сказала девочка, вглядываясь в нее, и даже как бы с осуждением, что та обманывает. – Вы такая миленькая.
– Во-от оно что! – опять вмешался студент. – У вас и тут, Ксения Павловна, поклоняющиеся вам. Уж очень вы кокетливы.
– Без этого никуда! – шутливо откликнулась де¬вушка.
– Что он нас все слушает? – не вытерпела Таня. – Подслух какой! Подслух подслушал да подзатыльника скушал, правда же?
– Ну, он же не со зла. А ты уж очень строгая, Танюша!
– И не хочешь, да нужно! – вздохнула девочка. – У нас бригадир совсем не может строгим быть. Его все Андрюхой зовут. Правда, так и зовут! У нас не любят, кто над кем становится. Он на работу кличет, а ему: «Андрюха» да «Андрюха». А потом, в получку-то, кулак, что ли, сосать? Держать людей надо.
Она посмотрела в сторону, за грузовик, а потом тихонько на Ксению Павловну – не наболтала ли глупостей. Но та была по-прежнему ласкова, и девочка осмелела.
– Да вы двиньтесь ближе! – сказала она. – Послу¬шайте, что я вам скажу. Вы улыбайтесь, хорошо? Вы улыбаетесь, как солнышко.
И сама, простоватая, со своим бледненьким личиком, вдруг озарилась улыбкой, странной улыбкой: простодушной и в то же время горькой, что ли.
«Что за игра света и тени, – подумала со смутной болью Ксения. – Как это странно бывает: иногда старушка улыбнется девочкой, а девочка – умудренной женщиной». Но стоило ей обнять Таню, прижать к себе, и та снова стала ребенком – болтливым и радостным. Машина выехала наконец на проселок. Все спрятались с головами под тулупы, никто больше не мешал девочке кричать на ухо Ксении Павловне о разных событиях своей жизни:
– У нас Саша кашевар, а Вася кашехлеб. Говорит:
«Наша каша не перцу чета, не порвет живота». Это так, глупости! А вот еще смешно: «Ох, сударушка, я пьяный, ты сведи меня домой, положь на мягоньку постельку, сама постой передо мной». Это припевка такая. Вася поет. Васю второй раз вызывают в милицию за драку. Его выпустят, а потом все равно посадят. Он когда в первый раз вернулся, на него Володя как налетит с топором. А Вася взял его за шкирку – ха-ха-ха! – а бабушка на него закричала. Он плохой – Вася. Он ничего не хочет делать, только драться и за девушками ухаживать!
Девочке хотелось отодвинуть тулуп, чтобы посмотреть при свете на Ксению Павловну. Тулуп она отодвинула, а посмотреть не решилась, выглянула за грузовик. От столба у самого леса через все чистое снежное поле, дорогу и еще поле, до кромки черного леса лежала синяя, узкая, прямая, как стрела, тень. Такая ровная, такая синяя, через всю нежность снега, через всю золотистую белизну лежала эта тень от неказистого столба, словно это был какой-то знак или примета. Так хорошо стало девочке, что она засмеялась беспричинно и снова укрылась с головой тулупом. Ей хотелось, чтобы Ксения Павловна опять повернулась к ней под тулупом, чтобы в темноте блеснули ее глаза и зубы и дыханием ее повеяло, и Таня сказала:
– Послушайте, что я вам скажу. Вы в Ленинграде бывали, наверное?
В это время машина забуксовала, и мужчины и женщины выскочили подбросить под колеса соломы или веток. Ксения Павловна тоже хотела спрыгнуть, но девочка удержала ее:
– Сами справятся. А то я без вас совсем измерзну. Но с разговора сбилась. Машина снова поехала, снова ее обхватила ласково Ксения Павловна, девочка еще раз взглянула из-под тулупа и увидела уже совсем рядом лес, а солнечный свет на снегу лежал как дробный радостный смех – кусочками и полосками, яркими-яркими. Она больше нисколько не боялась Ксении Павловны – уж очень все хорошо было: и синяя тень столба через всю заснеженную нетронутую землю, и этот дробный яркий солнечный свет в лесу. И все-таки она опасалась высказать свое неожиданное сильное желание.
– Я хочу сказать вам на самое ваше ухо. Знаете, Галя тоже полюбила одну девушку. Да вы забыли, что ли, про Галю – из нашей школы? Я же вам сказывала. Они тоже ехали, как мы с вами, на машине. Совсем скрывшись, как мы сейчас. И она ее потом поцеловала – Галя. Ведь это же можно – целовать, правда же? В этом нет плохого. Вот в губы можно только близких. В губы – это нехорошо, еще слюней напустишь, правда же?
Машину встряхивало и мотало, сбоку под тулуп поддувало, ноги мерзли, но Таня ничего этого не замечала. И солнце, и тени, и чистый-чистый снег, и черный лес вдали, и сосны и березы вблизи – все это было сейчас с нею, даже в ней, потому что рядом согревала ее Ксения Павловна.
– Вы хорошая! – торопливо говорила она. – Та девушка тоже была хорошая и красивая. Конечно, хороших все любят, а плохих никто...
Тряхнуло. Студент, выпустивший от толчка руку Ксении Павловны, приладился снова завладеть рукой и только удивился, какая она горячая.
– Он мне руку жмет, – сказала раздраженно девочка. – Скажите ему, чтобы оне нас не открывали – холодно же!
Ксения Павловна прыснула, студент пробормотал:
«Однако какая взрослая, нежная ручка», а девочка сказала с досадой:
– Мне из-за него плохо дышать – оне прямо совсем возле нас!
Студент отодвинулся, засвистел тихонько, а девочка, помолчав, вдруг больно обхватила шею Ксении Павловны, зашептала:
– Вот мои губы у самой вашей щеки... Вот я и поцеловала вас!
Девушка смутилась:
– Ну хорошо, поцеловались – и хватит.
– Я еще только раз! – попросила умоляюще Таня.
Но что-то она испортила безвозвратно, так уж она чувствовала с тоской и раскаяньем.

В поселке у переезда начали вылазить, выгружать реквизит и вещи. Распорядившись насчет бутафории, Ксения обернулась к понурой, стоявшей поодаль девочке, и собственные ласковость и приветливость показались ей жалкими, как мягкое слово, сказанное бездомной собаке, которая пойдет за тобой в отдалении по ночному городу, бросаясь в подворотни от тормозящих машин, но снова нагоняя и следуя в нескольких шагах сзади, – сама тоска и одиночество, сама обреченность, жизнь, предлагаемая только этим – издалека – следованием, только этим неподнимаемым к тебе, но видящим тебя, одну тебя, взглядом. «Что за фантазии, что за чушь! – встряхнула она головой. – Девочка ждет из магазина тетку, она не одна, присмотрена... Что же, бросаться к ней, отнимать, удочерять? Дурачество же!» Студент тронул ее за локоть, и, резко обернувшись, едва только глянув ему в лицо, ударилась она сердцем, угадала: нет, не судьба он ей, не судьба!
Все так же понуро стояла девочка. Такая тоска была у нее сейчас на сердце, что несколько часов такой тоски – и само воспоминание об этом дне должно будет вымерзнуть дотла. Разве что через десятки лет, в смертный час, вспомнит она, уже не сознавая, откуда, к чему, синюю, легкую, как летящая стрела, тень через снежные поля от леса до леса и не поймет, почему именно это вспомнилось – слабо, как уходящий свет, коснутся ее давние, свежие радость и грусть.
Снежок порхал в воздухе. Солнце зашло за облако. В несильном, из-за облака, свете старой слежавшейся солью поблескивал снег.