Сказания о матушкином любограде

СКАЗАНИЯ О МАТУШКИНОМ ЛЮБОГРАДЕ
               

                ЗАЧИН

Рассказывают, что в стародавние времена былинные поссорился Илья Муромец с Владимиром князем стольнокиевским. А дело, сказывают, было так: долгонько гулял Илья во чистом поле, храня рубежи земли светлорусской, содержа в порядке крепости заставы богатырские. И говорит себе такие слова: "Во многих побывал я городах, да не бывал давно во Киеве-граде. А пойду-ка я, попроведаю, что деется в Киеве".
Прибыл Илья в стольный Киев-град, а у князя Владимира пир на  веселе: в княжьем тереме накрыты столы дубовые и ломятся те столы от снеди сахарной, от питья медвяного. А сидят за столами князь Красно Солнышко со княгинею да вся поляница богатая, да вся дружинушка храбрая. Только его, Илью Муромца, стало быть, и позвать забыли.
Вошёл Илья в княжой терем, приостановился у порога, да не опознал его князь, вопрошает с усмешкою:
-Откуда родом, молодец, чьего племени? Как тебя именем величать?
-Никита я, Заолешанин,- разобиделся Илья, не стал называть себя.
И указал князь ему место, но не с боярами, а промеж детей боярских.
Не сел Илья, а молвил дерзко:
-Не по чину место, не по силе честь: сам ты, князь, сидишь с воронами, а меня садишь с воронятами.
Вспыхнул князь от дерзости такой, велел богатырям Илью выкинуть вон из гридницы. Выходили три богатыря - не осилили.
-Ежели хошь, князь, позабавиться, подавай ещё трёх богатырей.
Выходили ещё три богатыря - не шатнётся Илья, на главе и шишак не тряхнётся. Выходили третьи три богатыря - ничего не смогли, лишь себя измотали, да помяли.
-Князь Владимир, красно Солнышко!- тут вскричал, млад Добрынюшка, храбр из Рязани-города. - Не Никита Заолешанин пришёл-то Илья Муромец!
И молвил Илья, не ласково глядючи:
-Князь Владимир, тебе охота попотешиться? Ты теперь на меня гляди: глядючи, снимешь охоту тешиться!
Стал Илья тех богатырей попихивать: храбры сильно-могучие по гриднице ползают, ни один на ноги встать не может.
И вскричал тут Владимир:
-Угомонись, Илейко! Вот тебе место подле меня, хоть по правую руку, аль по левую. Или сам садись куда хошь!
Отвечает Илья Муромец:
-Не умел ты гостя на приезде учествовать, на отъезде не учествуешь.
С тем и вышел. Сел на добра коня, своего Бурку, и гонимый обидой великой, поскакал во поле чистое...
То был зачин, а сказ-то впереди.

                СКАЗАНИЕ ПЕРВОЕ

Скачет Бурка по дорожке торговой прямоезжей, с горы на гору перескакивает, с холма на холм перемахивает, мелки реченьки, озёрца промеж ног спущает.
Подъезжает Илья к ключу студёному, мыслит отдых Бурке дать, самому откушать яства походного, водицы испить, на траве-мураве поваляться, силушки набраться. Только Бурка тут всхрапнул, и прянул в сторону, ровно споткнулся о преграду незримую. Ударил Илья коня плёточкой шелковой по крутым  бокам:
-Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Али ты идти не хошь, али нести не мошь?
Только молвил - ан слышит из-за куста тернового не то стон, не то писк. Соскочил Илья с коня да к тому кусту, и видит: лежит женщина бездыханная, краше в домовину кладут, а под боком её ворох тряпья колышется. Из него тот писк доносится.
Разворошил Илья тряпьё, а там младенец - сосунок, девочка. Уж посинела вся, на плач мочи не осталось, да и писк поминутно гаснет. Вспомнил Илья про селеньице ближнее, в стороне от дорожки торговой, подхватил младенца, вспорхнул в седло:
-Гей, Бурка, лети пуще ветра! Жизнь безвинная лучинкой догорает - не дай погаснуть!
Быстрее ветра покрыл Бурка версты степные и замер, как вкопанный посреди селеньица.
-Гей, люди добрые! - крикнул Илья так, чтоб слышали во всех концах. - Есть ли кормящая мать - подходи: дитя малое с жизнью расстаётся!
-Есть! Есть! - раздалось не единожды.

Первой кинулась к Илье продувная жёнка кузнеца Кузло - Очурка. Третьего дня от младенческой хвори померла её дочушка Люба; двое народилось дочек, - уж месяц миновал с того дня,- душой и сердцем привыкла к двум, а ныне точно поганой саблей отсекли половинку тела белого, а другая половинка болит, кровью обливается, и не живёт и не отмирает.
-Отдай мне дитё! Вижу девочка - вместо Любы растить стану...
-Бери, мать, не досуг рядиться. Не дай жизни погаснуть! Коль жить ей  суждено-крёстным отцом стану.

Прилюдно дал Илья зарок: не забыться, не отречься от крестницы, навещать да способствовать в воспитании. С тем и откланялся, пригласив с собой трёх мужичков, каменных дел мастеров.
И поставили те мастера у того ключа студеного часовенку для успокоения души безымянной полонянки, бежавшей из полона и окончившей дни свои на пол-пути от земли святорусской.

Шли годы. Очурка выходила малышку, и скоро наречённая Любушка догнала и вровень в рост пошла с сестрицей Ладушкой. Держал слово крепко Илья Муромец: часто наезжал проведать крестницу, гостинцами побаловать, потешить небылицами, уму-разуму поучить. Не обделял и Ладу, всего обеим поровну: будь то гостинцы, али тепло да ласка.

Только вскорости, едва на девятый год перевалило, Люба в одно лето вытянулась в голенастую отроковицу. Рукоделье ей было в тягость, чуралась подружек, зато беспрестанно ватажилась с мальчишками. Брала  в драчках верх, в игрищах, охотно гоняла скот на поскотину и отваживалась садиться на коней с буйным норовом. И дивились все: как это ей удаётся укрощать неукротимых? Гадали: може род её ведётся от сказочной Девы - Поляницы, али греховное дитя самого Ильи Муромца. А иначе с чего тому простой полонянке часовенку возводить?

Как бы не думали, не гадали, никто из мирян ни словом, ни духом обид Любе не чинил. А и случись такое, Люба не осталась бы в долгу, имея ко всему ещё и острый язычок да сметливый умишко.
Сноровка её, смелость и отвага у сотоварищей мальчишек в большом почёте были. За честь считали проехать с Любой в чисто поле к часовенке, справить поминальную тризну, испить чудо водицы из ключа студёного.

Лада, напротив, в рост не спешила, росла неторопком, ладной, круглой да пригожей. Вся в матушку: хлопотливая, рачительна до любой работы, миролюбива и щедра.

Незаметно, точно пять погожих деньков, минуло пять годков. Стала купавой девицей Лада, мастерицей на все руки. С опаской поглядывали отец с матушкой: как бы женихи не зачастили. К тому ж о её чудо-холстах ткацких и полотнах узорчатых, о дивных рушниках проведали купцы, что водили коши торговые из Киев-града в земли заморские. Проторили дорожку в селеньице и нарасхват скупали кроснО девичье, не скупясь в цене. Тревожно было на сердце у родителей, словно чуяли беду: не в добро пойдёт известность Ладе; уж больно похабно ведут себя гости торговые - рвут друг у друга из рук те холсты, алчным глазом смущают девицу.

Не так пригожа и ладна, но крепка и статна, пуще прежнего стремянна, стала Люба. Одно лето совсем не казал себя её крёстный отец Илья Муромец, и девица покоя лишилась. Задумчива стала, неласкова. Заказала тайно сестрице соткать полотна багряного, крепкого да мягкого, да сотворить из него доспех - куяк; пластины к нему сама ковала. Не пытал расспросами Кузло, не перечил, напротив, скор на подмогу был. Шлем-шишак богатырский да меч обоюдоострый сообща творили.

Тут и вести купцы-гости занесли, одна черней другой: кончил дни свои великорусский богатырь богатырей Илья Муромец, и тело его отныне покоится близ собора Софийского в Киев-граде. А другая черна весть такова: от Итиль - реки пришли на землю русскую полчища несметные поганых сыроядцев, зорят грады и веси, уводят в полон людей русских, яко скот. Уж пали многие богатыри русские, а новых не предвидится.

Одевала Люба одежонку бранную, вынимала из стены спицу-гвоздик деревянный, брала щепотку землицы у порога, низко кланялась в пояс матушке с батюшкой:
- Спасибо великое вам за заботу, за хлеб, тепло да ласку. Не гневитесь батюшка, не печалься матушка, слёз горючих понапрасну не лейте. Гвоздок-спицу от очага милого, землица от дома родного не дадут забыться мне в далях дальних и вернут домой, как отпадёт во мне нужда... Такова видать моя судьбина: не прясть да ткать, дом вести, а меч в руках держать, ворога ненасытного гнать от дома, от земли русской подале. А уж дом сестрица Ладушка веди, да смотри не перечь матушке, не дерзи батюшке; не неволь, коли приглянется кто, скоро свадебку играть - меня дождитесь. Где ни буду - от вестей моих устанете. А коль замедлю, гляньте на место, где был гвоздок: если выступит смола горючая - знать дела мои недобрые, но не спешите сухОтить сердца. Есть ещё место - примета, где землицу брала: если выступит соль да задубеет коркой, значит мне совсем уж плохо. Но и тогда не теряйте надёги, не спешите домовище строгать. Матушка, батюшка, благословите на работку ратную, на службу земле святорусской. Пусть слово ваше чистое станет силой охранною, от удара коварного, от скверны и навета!

Скрепя сердцем, сдерживая слёзы горючие, благословили Кузло с Очуркой дочь, пожелали скатертью дорожку, в деле ратном удач, и благополучно-скорого возвращения. Тайно приметили: выходя из дому, оступилась о порожек Любушка, знать вернётся непременно - примета верная.
Отлегла тяжесть от сердца, душа успокоилась.
               
Свистнула Люба, точно отрок озорной, и тотчас явилась её любимица кобылка соловая Надея.
Выносил отец седло точёное, оседлал с любовью кобылку, шепнул слово заветное.
Выносила сестрица накидку седельную рытного бархата, да плащ кипенный. Выносила матушка котомку с подорожниками.
Тая слёзы горючие, целовали в очи светлые:
-Береги тебя, Бог, доченька! Не осрамись, Любушка.
-Сестрица любезная, береги себя: увозишь с собой половинку сердца моего...

С тем и выехала Люба со двора, бросила клич сотоварищам: кто со мной?
Позамялись сотоварищи, позамешкались. Одним боязно кинуть дом родной и махнуть в даль незнаемую, других семья не отпускает, а ослушаться духу не хватает. Иные потешаются, не поверив серьёзности, третьих не заботит беда чужая: не у моих ворот зоритель дышит, так чего ради ближний свет кидаться, самому встречи с ним искать, судьбу свою испытывать?

Порывалось из груди слово чёрное, но сдержалась Люба: не след с брани путь начинать. Обронила сухо:
-Бог вам судья. Не поминайте лихом, миряне. Да минует вас беда окаянная. Обещаю вам: что смогу-совершу. Слово моё крепко!- и направила Надею к околице.
Желавшие добра, махали вслед платками, чтобы путь её лежал скатертью, был бы ровен да гладок.

Только улицы конец миновала, слышит: догоняют. Обернулась: то братья-погодки Дороня с Догадой. Стыдом гонимые, преступив запрет родительский, порешили парубками быть при Любушке.
-Отрадно и мило мне ваше решение, - сказала Люба.- Но паробки мои дорогие, без родительского благословения вы и со щитом - без щита, с мечом - без меча. Нет защиты вам от скверны и наветов... Да и родители ваши, в горе, обезумев, явно шлют вам вослед слова недобрые.   Вернитесь.
-Назад нам нет пути, - упрямо ответствовали братья. - С тобой пойдём - веди.
-Быть по сему, - говорит Люба, слезает с кобылки наземь, раскрывает котомку.- Коли ваши матушка с батюшкой послали проклятья вослед, стану вашим я щитом, ибо чую: моей охраной силы хватит на многих. Вот хлеб и соль, вот горсть земли отечества нашего, и стоим мы у околицы... Так дадим же слово крепкое: быть едины, как персты на руке, ни словом, ни делом не сотворить зла ближнему!

Осенив крестным целованьем, хлеб-соль и щепоть землицы, братья едино молвили:
-Будьте мои слова крепки, твёрже камня, липче клею и смолы, сольче соли, вострее меча-самосека! Что задумано, то исполнится!
А Догада добавил:
-Кто камень - алатырь изгложет, тот слово наше превозможет. Если нарушим слово, по глупости, аль по хотению, пусть кара лютая суд вершит.

С тем садились на коней своих, и, помахав на прощанье родным местам, тронулись в путь.
Ехали, долго ли, коротко ли, подъехали к часовенке. Остановились, распрягли коней, пустили пастись. Сами у ключа студёного присели передохнуть, справить пабедье - второй завтрак. Только успели котомки развязать, как жаркий ветерок пронёсся, и тотчас братьев крепкий сон сморил. Вскочила Люба:  видит в трёх шагах от себя уточку белопёрую. И говорит уточка человечьим голосом:
-За доброту твою и заботу о могилке матушкиной, прими в благодарность эту вещицу.
И почувствовала Люба в руке нечто круглое - то яичко было золочёное на шнуровке шелковой.
-В трудный час скажи только: "Смешайся белок с желтком, стань желанное явью" - всё исполнится,- молвила уточка, и исчезла, будто и не было её.
-Кто ты? - невольно вскрикнула Люба.
Ветерок прошуршал в терновом кусту:
-Душа матушки твоей.

Как ни звала, как ни молила Люба-уточка более не объявилась, ни слова не обронила. Тут и братья пробудились, почувствовали голод, словно вечность проспали. Разложили снедь на скатёрке, стали шумно и обильно поедать.
Спрятала на груди Люба матушкин дар бесценный, присела к братьям, подорожник разломила.

Вдруг супротив трава раздвинулась, и показался козёл, сделал шаг к воде и упал. Был он страшно худ и безобразен: шкура лысая, в язвах и коросте, ноги сбиты в кровь, глаза, что зловонные раны.
-Тьфу, падаль ходячая! – заплевались-заругались братья. Дороня взял ком земли, швырнул в козла. - Пшёл, гнилой кусок мяса!
Ком упал у самой морды животного, но козёл даже не шелохнулся.
Вскочила Люба, пошла к нему.
-Оставь,- сказали братья, - он, поди, околел, сейчас налетит вороньё на пиршество.

Подошла Люба удостовериться и видит: дышит бедняга. Набрала в ладони водицы студеной, поднесла к морде. Шелохнулся козёл, с трудом приподнял голову и ткнулся в ладони. Люба успела заметить, что зубы у него стёрты по самые дёсна.
Размочила Люба подорожник и скормила бедняге. И прямо чудо на глазах творилось: встал козёл на ноги, уверенно и твёрдо, раны стали сохнуть, исчез дурной дух. Ещё раз поднесла Люба водицу в ладонях - одним глотком выпил козёл, мотнул головой, благодаря. Затем отбежал в сторону, подпрыгнул, ударился о землю и пред изумлённой девицей предстал крепкий рыжебородый старец с посохом чёрной кости. Поклонился старец до самой земли, молвил таковы слова:
-О, душа моя, быть мне жертвой за тебя! Сто тысяч спасибо тебе! Я теперь в неоплатном долгу пред тобой, любвеобильная Алатырка!

И поведал старец следующее: зовут его Маликруд, родом из Долины Нумана, где слыл известным зодчим. Жену схоронил давно, детей бог не послал, доживал век свой, уйдя в работу с головой: возводил прекрасные дворцы, не брезговал и строительством хижин. Так бы и кончил свои дни во славе и достатке, но внезапно умер старый правитель Долины. На трон взошла малика - принцесса Вохира, кривая лицом, с большими ушами, от того и озлобленная на всех: ей казалось, что от восхода солнца до заката все только и говорят о её уродстве, потешаются. Став правительницей, Вохира призвала к себе Маликруда и велела как можно быстрее выстроить в центре столицы высокую башню - тюрьму, чтобы из дальних концов её владений видели ту башню, чтобы боялись и ни пол - слова дурного о правительнице не смели молвить.
Маликруд отказался строить башню - тюрьму. Вохира вспылила, разразилась проклятьями, поминая всю нечисть, какая существует на земле. Тут и явился злой дух Ифрит. За небольшую услугу со стороны Вохиры, он обещал выполнить одно её желание. Вохира долго не раздумывала, и вскоре её сиюминутное желание было исполнено: зодчий Маликруд обернулся в паршивого козла, подхвачен был ветром и брошен здесь в неведомый ему край. И вот, наконец, спустя год, злые чары сняты.

-Чем же мне ответить на доброту твою, дочь моя?- спросил Маликруд, закончив свой рассказ.
Люба ответить не успела: вновь жаркий ветерок пронёсся, и все ясно услышали скрип телег, плач детей, стенания женщин.
-Я гляну,- Догада взбежал на ближайший холм и тотчас вернулся: по дорожке торговой тянется обоз, не товары везут к морю, а горе горькое.
Кликнули коней своих.
-Подожди, отец, мы мигом обернёмся. Откушай пока нашего хлеба-соли, - сказала Люба старцу и ускакала вослед братьям.

А те уже вопрошают обозников:
-Что за беда погнала вас в дорогу? Откуда будете, люди горемычные?
Отвечали беженцы:
-Ворог лютый смерть принёс и разорение. Нет более у нас мужчин защитников, от домов одни головешки тлеют...
-Что ж князь Великий? - пытают братья.
-У князя стены крепки, да дружина под боком. Не тот нынче князь, хиреет: смерть заглядывает в его очи. Давеча князь свершил глупость превеликую:  государство, точно пирог крутого теста, накрошил кусками-уделами, роздал сынам, малолетним князьям, как заедки. Покуда достигнут совершенного возраста, догляд поручил благоразумным пестунам. Усыпил Великий князь прежний дух воинский, в пирах да срамных утехах тешится с порубежными правителями, рыхлые миры заключает, берёт их дочерей в жёны... Нет ладу на Руси, грядёт кровавый разлад и погибель общая...

-Довольно ныть да скулить! - подоспела тут Люба. - Куда путь держите?
-В Тмутаракань, там, сказывают, князь Мстислав к ладу всё приводит, оттуда Русь возродится...
-Не любы мне ваши речи, - в малом гневе оборвала Люба. - Почто спешите схоронить Русь? Не бывать тому! Стояла и буде стоять вечно там, где родилась! Или вы не русские? Это я вас спрашиваю, дочь богатыря Ильи Муромца.
Услыхав такое, пристыдились люди:
-Прости нас: горе горькое говорило устами нашими, а сердце кровью обливается... Скажи-присоветуй, как нам быть, как поступить.

И сказала Люба, указав на часовенку:
-Там упокоилась душа матушки моей, и окрест земля под её доглядом и опекой. Здесь мы срубим порубежный град. Уже и зодчий заморский есть. Кто пожелает - милости просим, а иных задерживать не станем, пусть бегут к Мстиславу.


Остаться пожелали все, тотчас свернули телеги к часовенке. Догаду с Дороней Люба оставила на холме: дозор нести.
Омылись беженцы у ключа, свершили скудную трапезу и забылись, расслабленные, сном.
Зодчий спал уже до этого, сморённый зноем. Вдруг вскочил, тихо вскрикнув, схватил свой посох.
-Что случилось, отец? - спросила Люба. - Испугались, что его украли?
-Нет, - ответствовал Маликруд, весь дрожа.- Мне привиделась прекрасная пери. Она сказала: встань и построй людям дома, они не могут долго оставаться без крыши над головой. "Где же мне взять всё необходимое для строительства?"-спросил я. Тогда пери взяла мой посох, острым концом начертала на земле рисунок фонтана, перечеркнула крест-накрест и молвила: "Явись". И - о чудо! - на моих глазах из-под земли  стало расти здание. Когда оно "выросло" полностью, ударила вода-фонтан готов! Я изумлённо вскрикнул... и проснулся. Вероятно, напекло мне голову.

"Нет, - догадалась Люба. - Это опять Матушка напоминает о себе".
Подумав так, Люба попросила посох у зодчего, подошла к ключу студёному, рядом начертила крытую беседку, затем перечеркнула крест-накрест, молвила, чуть дыша:
-Явись.
В мгновенье ока поднялась из земли крытая беседка дивной красоты.
-Отец, - обратилась Люба к поражённому зодчему. - Вот и пришло ваше время, ответить добром на добро. Зрю здесь град прелестный, коему имя будет Матушкин. Близ часовенки надобно поставить храм. От него пусть лучами расходятся прямые и широкие улицы. Терема поставь не чета боярским. Там площадь торговую, лабазы - житницы, склады да гостиницы для приезжих людей. Супротив мастерские для люда ремесленного. Разбей сады повсюду, чтоб терема в зелени утопали, чтоб фонтаны били, а в прудах гуси-лебеди плавали. Град обнесёшь стеною крепостной, с башнями сторожевыми. А близ дорожки торговой поставь заставу, дабы мыто брать с проезжающих, в казну градскую.
-Слушаюсь и повинуюсь, отважная Алатырка, - приложил руку к груди, в почтении склонил голову Маликруд.
-Ни к чему мне, отец, княжья честь, а потому не утруждай язык и поясницу, -добродушно покорила Люба зодчего.- Я хлебом чёрным вскормлена, водой ключевой вспоена и алатырская честь мной ещё не заслужена.
-Быть тому, - сказал тихо зодчий, и отправился творить план будущего Матушкиного Града.

Тут и Люба почувствовала усталость, отошла в укромное место, прилегла в прохладной тени. Заснула.
Пока девица сладко спала, Дороня с Догадой исправно несли дозор.
Пробудились беженцы, отдохнувшие, задались вопросом, что делать дальше, с чего начать.
Ответ держал Маликруд:
-Покажите каждый, где желает дом поставить, каким видит его и что в придачу надобно. Буде исполнено.
Подивились люди, стали потешаться над старцем: где это видано, тотчас хоромину поставить? Никак умом помешался старик.
-С тебя, луноликая, и начнём,- подошёл Маликруд к молодой вдове с дитём малым на руках.
Пересилив печаль, улыбнулась молодица, обсказала робко, каким видится ей терем, дворик, какой банька. Слушал-слушал Маликруд, теребил бородку, кивал, затем серьёзно вопрошает:
-Где ставить?
-Да хошь тут, - усмехнулась вдова, топнув ножкой.

Стал Маликруд чертить посохом на земле всё то, о чём говорила молодица. Затаился люд, жаркий шёпот меж них заметался, глядит во все глаза, дивуется, как рождается в чертеже-рисунке мечта вдовья.
А вскорости, до немоты поражённый волшебством хитроумным, люд воочию обозрел терем дивного творения, камень- дерево в ладу, друг дружку дополняют, красу множат.
Ахнула вдовая, метнулась к воротцам, распахнула и растворилась внутри терема. Появилась вскоре на балконце, залилась слезами горючими, поминая мужа любезного, кляня ворога поганого: стены есть, крыша есть, краше прежнего очаг, но нет суженого, хозяина нет, опоры, и очаг не станет греть, не дом будет, а домовище...

Заметался плач, дети в рёв пустились. Кто покрепче, лишь слезу немую уронил. Эти первыми подступили к Маликруду:
-Давай вслед мне рисуй. Ставь рядком.

Когда солнце на заход скатилось, не осталось ни одного беженца бездомного. Маликруд завершил улицу, принялся за стены крепостные, каменные. Тут и Люба подошла, осмотрела всё и весьма одобрила. Поведала, каким видится ей храм. Маликруд всё взял на сметку.

Люба сменила дозорных. Приметив невдалеке турье стадо дикое, присоветовала братьям поохотиться: есть причина пир устроить, новоселье отметить.
Поскакали братья весело, удалью играючи. Нагоняли телка твёрдолобого и Догада с первого раза пронзил сулицей его в самое сердце: животинка не страдала, болью не терзалась. Шутя-балуясь, оторвались от погони вожака, тура свирепого, провезли телка вдоль улицы новостроеной да на площадь у часовенки. Созывали люд на братчину. И сносили всяк, что имел на един стол. Отступили горе и печаль, вернулись веселье и любовь, а значит вера и надежда. Глядишь, и песня вспорхнёт: быть Граду!

Ночь и день веселился люд, словно горя не бывало. А утро следующего дня возвестил колокол храма. Его поставил Маликруд, едва зорька проклюнулась, завершив тем строительство Матушкиного Града. Девять улиц-лучей разбегались от круглой площади, расписные терема, покуда без хозяев, утопали в кипени садов, а далее за ними рощицы с прудами да беседками, крытыми с дивной резной отделкой. Вкруг площади, от храма по обе стороны терема по - боярскому чину. Здесь, пояснила Люба, будет место проживания воеводы и лиц, коих выберут на вече блюсти Правду - закон, здесь же определят место для служителей храма, коих следует запросить в ближнем монастыре.

Вече пожелало воеводой Любу, но она, низко кланяясь, просила не держать обиды, коль не даст согласия.
-Не гневитесь, люди добрые, поймите и простите: не могу сидеть я за стенами, когда братья-сёстры наши стонут под пятой ворога. А берите вместо меня Догаду. Не смотрите, что юн да молчун, зато умён, сметлив и отважен. Ручаюсь за него и верю ,как в десницу свою. Признаете ли Догаду воеводой?
-Признаем, коли ручаешься!
Так Догада, в неполные от роду 16 лет стал первым воеводой Матушкина Града. Его советником и тиуном определили Маликруда.
               
Простилась радушно со всеми Люба, поклонилась праху матушки, и отправилась туда, где стонала земля русская под пятой ворога лютого. С грусть -тоской распрощались братья любезные, и подался Дороня догонять Любушку.
Долго ли, коротко ли ехали - видят: пылит кто-то по степи навстречь. Моргнуть не успели, как поравнялся с ними мужичок бегущий, обежал три круга и упал, сбросив постолы.
-Фу, притомился... Нет ли у вас глотка водицы?
Подал Дороня ему свой туесок с водой ключевой.
-Откуда и куда спешишь, скороход? - спрашивает Люба.
-Спешу выполнить просьбу-приказ Великого князя. Прознал от гостей заморских, что у государя земли Мутьянской имеется для потехи Голубая Кура. Не пьёт, не ест, на зорьке соловьём заливается, да всё яйца радужные несёт. Велел князь ту Куру выкрасть и в Киев доставить.
-Для забав ли нынче время? Али ворог оставил землю русскую? - вопрошает Люба, гнев глуша.
-Нет, не оставил поганый чёрное дело, - ответствует Скороход, опечалясь. - Я и сам понимаю, что не время для потех, но как быть, коли служу не по любви, а по принуждению? В залоге у князя сестрица моя, любавая Зорянка... Грозится князь продать поганым в наложницы, если не исполню просьбу-приказ...
-Айда в товарищи к нам, - говорит тут Дороня. - Мы как раз едём в Киев, подмогнём в беде твоей: и сестрицу вызволим, и князя уму-разуму поучим.
-Ой, по силам ли затея?
-По силам, - сказала Люба. - Если сомневаешься, можешь далее бежать, за курой, а нет - садись к Дороне.
-Спасибо, я уж своим ходом.
Одел Скороход левый постол, правый к поясу прицепил: и не бежит, лишь попрыгивает, а вровень с Надеей ход держит.

Ехали-ехали да на деревеньку в три двора наехали. Вечер уж подступает, решили здесь заночевать. Остановились у студенца, спешились, Скороход скинул постол. Стали коней поить.
Тут из ближней избы выбегает отрок, голова белая, что созревший одуванчик, портки и рубаха старые, заплата на заплату наседает. Подлетел отрок и давай кричать:
-Вы пошто без спросу-разрешения остановились, воду коням спаиваете?
-Извиняй, хозяин, - усмехнулась Люба. - Твоя правда - повинны. Какую плату затребуешь за постой?
-Давай силой меряться: одолеете - берите всё, что пожелаете, а коли я одолею -коня заберу. С кем впервой?

Выступил вперёд Дороня. Схватились отроки, мнут друг дружку, уронить не могут, измотались вконец, ан никто не сдаётся.
-Довольно,- остановила Люба. - В равной силе вы - миром разойдитесь. Как звать тебя, зазуба, какого роду – племени? И почему так тихо, живности не слыхать?
-Так и зовут, за нрав мой, Зазубой. А тихо оттого, что шуметь некому. Неведомая хворь свела на погост матушку с батюшкой, сестриц да родичей, следом и вся живность пала. Один я остался, не ведаю: отчего хворь минула меня...
-Чем здесь одному бедовать, айда к нам в сотоварищи.
-А куда вы путь держите?
Сказал Дороня, куда и зачем. Задумался Зазуба, окинул взглядом места родные и молвил:
-Быть по сему. Знать судьба оберегала меня от хвори на ратное дело.
Переночевали, а на зорьке ранней вчетвером отправились далее.

Оставим их пока путь продолжать, и поведаем, что приключилось с Ладой.
Занесли гости-купцы на Мурзавецкую землю весть о чудо - девице мастерице. Правителю Охомяке подарили дивную ткань и рушник сказочного шитья. И посулил Охомяка большую награду тому, кто доставит ту девицу ему во дворец. Желающих обогатиться набралось немало, взяли купца в провожатые, и вскорости, - вслед за отъездом Любы с Дороней - налетели ордой, разметали защитничков, повязали бедну девицу. А, повязав, стали промеж собой делиться, кому во дворец доставить и награду получить. Каждый хотел быть единым, дабы награду не делить, оттого промеж них брань затеялась: стали мечами звенеть, улицу кровью поливать. Рубили всякого, кто под горячу руку подвернулся. Уж более половины трупами лежали, когда вдруг стало ведомо: самый ушлый Лабут давно пылит по степи с девицей уворованной. В гневе лютом порушили селеньице, предали огню, и подались догонять похитителя.

Тяжко было лошадке Лабута двоих нести: притомилась, сбавила бег. Слышит Лабут погоню, обернулся: далече, однако. Приметил в сторонке овражек, поросший густо кустарником, схоронился да по дну овражка удалился в иную сторону. Кончился овражек - выглянул осторожно Лабут и поразился: на расстоянии двух полётов стрелы шла сеча кровавая. Неведомый витязь могучий да четверо малых противостояли двум десяткам соплеменников Лабута. Над их головами кружила крупная птица: набрав высоту, камнем падала вниз и ударом в незащищённое лицо, выбивала из седла всадника. По-всему, птица учёная, по полёту, очевидно, орлан. И ещё приметил Лабут зверя юркого, сновавшего промеж ног коней, отчего те шарахались в стороны, вставали на дыбки, сбрасывая, иные, падая, давили седоков.
И помыслил Лабут: поспешу далее, по-всему более погони не быть, да и девица чтой-то затихла, не померла б в дороге.
Но не долго тешил себя Лабут мыслью о близкой награде: только почуял неладное за спиной, оглянулся и обмер - его настигал пардус. Вскрикнул Лабут, ожёг лошадку плетью, но та вдруг дико всхрапнула, вздыбилась и опрокинулась. Однако, к счастью, девицу не придавило, а Лабут услышал, как хрустнула кость его ноги, взвыл зверем от боли, дёрнулся и затих в беспамятстве.

Подлетали тут на конях горячих богатырь могучий со дружиной малой, кои были отроки по летам и сынами по его родству.
То был русский храбр Могота с четырьмя сыновьями-близнецами. Подбегали братья к девице, освобождали от пут тугих, осторожно клали на расстеленные плащи. Склонялся над девицей Могота, вынимал кинжал, разжимал стиснутые зубы и вливал из корчаги влагу живительную, сбрызгивал на лицо.
Пришла девица в чувство, глянув, в страхе задрожала, заплакала, норовила вцепиться в лицо Моготы ноготками.
-Не пужайся, сестрица, - молвил ласково Первак, - мы не разбойники, не обидчики. Мы невольные твои спасители.
Назвала себя Лада, в слезах поведала, какая беда-кручина приключилась с ней и с её селением. Утешали девицу, как могли, угощали, что имели, за дорожной трапезой рассказали о себе.
Была у них ожога в земле рязанской, жили в любви – согласии, в достатке впятером, но однажды нагрянули степняки поганые, пожгли ожогу, пограбили. Моготу поранили, думали, убили, жену Купаву да детей малых повязали, увели в полон. Очнулся Могота, прижёг раны чистым огнём, пересилил боль, и кинулся вослед поганым. До самой Кафы, где Купаву с детьми на людском торжище распродали порознь. Пять годков скитался Могота в чужеземных странах, пока не отыскал всех сыновей, а Купаву в живых не застал: руки, бедняжка, наложила на себя, дабы избежать насилия...

Лада вновь всплакнула: живы ли её матушка с батюшкой?
-Пора,- сказал Могота, вставая.- Довезём тебя, Ладушка, до дому.
Свистнули братья озорно и тотчас явились кони, пардус и орлан из степных трав, где отдыхали и кормились. Садил Могота Ладу вперёд себя, поехали. Ехали-ехали, на курган наехали, поднялись наверх и обомлели: близ дорожки прямоезжей торговой стоит чудо-зданьице, а далее, за холмиком, подпирают небо стены крепкие града незнаемого.
Спрашивали сыновья у Моготы: что за град? чьего княжения?
-Не ведаю, - ответствовал Могота, и спрашивал Ладу, но и та слыхом не слыхала, что здесь град имеется, а ведь отсюда до её селения рукой подать. К ним часто купцы заезжали, но и они ни словом не обмолвились.
Вызвались Вторак да Четвертак спуститься, поразведать.
-Добре, - разрешил Могота.
Подъехали братья к чудо-зданьицу, вышел им навстречь стражник. Расспросили его, и поведал им страж всё то, что мы уже знаем о Матушкином Граде.

Вскорости въехали все в городские ворота, дивуются виду чудному. Тут наехал, встретить гостей, воевода младой, издали признал Ладу, сердце сжалось от предчувствия беды. Кинулась девица на грудь Догаде, слезой горючей разразилась, чёрной вестью поделилась: сложили головушки безвинные родичи Догады от тех зорителей поганых, ненароком под гневную руку попав.
Дав наказ, приветить гостей, Догада снарядил кош из пяти телег, сам повёл его в селение родное. Сказывают, застал он мало кого в живых. Предали земле павших по обычаю пращуров, погрузили, что уцелело на телеги, и покинули пепелище. Матушка Лады уезжала одна, вдовая.
Стало в Матушкином Граде горожан на десяток более. Пораздумав сообща, порешили Могота с сыновьями здесь остаться, осесть накрепко, служа правдой и верой граду сему.

А тем временем Люба, Дороня, Скороход и Зазуба достигли Переславля. И прознали, что подступил к стольному Киев-граду собака Калин-царь. Он одиннадцать прошёл земель сильных, ладит двенадцатую покорить, храмы русские под дым пустить, пресвятую мать-богородицу в ногах стоптать. Ладит худших повырубить, лучших повыгонить, а самого князя Владимира в котле сварить, а княгиню Апраксию, взять в супружество. Сказывают, как услышал про то князь, упал на каменный пол, три часа лежал, ровно мёртвый. А как пришёл в себя, послал царю Калину скору грамотку: дай, мол, нам сроку хоть три годика, а не даст на три годика, так хоть на три месяца, на худ конец, трое суточек, дабы покаяться, к смертушке подладиться.

В Киев-граде вой стоит, причитают все: был бы жив Илеюшка Муромец, отогнал бы собаку Калина-царя, а теперь, по-всему, на копьё пойдём...


-Не досуг нам плач дослушивать! - говорит Люба, потемнев лицом.- Давай-те братцы мои крёстные, седлайте коней, пришла пора мечами помахать, копьеца пометать. Ты, Скороход, сбегай наперёд, глянь, что там деется.
Видели, как тот одевал постолы, да не видели, как убегал - только пыль облачком отлетела. Ещё и сидельце Люба не успела приладить, а Скороход уж рядом стоит, на копьё мурзавецкое опирается.
-Поведай, что видел?
-Сила-рать великая, ясну соколу не облететь, рыскуну зверю не обскакать. Млад Добрыня Никитич выехал из Киева, везёт ярлык-скору грамотку царю Калину.
-Так поспешим во чисто поле, станем бок о бок, плечо о плечо, подмогнём Добрыне не осрамиться. Вперёд! Да сохранит нас Матушка!

Подоспели в самый раз: пробивался Добрыня к чёрному шатру, к царю Калину. Не дают ему дорожку, но махнёт Добрыня палицей по праву руку - так лежат улицей, по леву повернёт - переулочком. Только новые встают, боле прежнего.
Налетали тут Люба со товарищи, секут они рать-силу великую, на себя берут всё внимание. Тут достиг Добрыня чёрного шатра, соскочил с коня, срубил сабелькой острою полшатра полотняного. Встал над Калином, потешается:
-Здравствуй, батюшка наш Калин-Царь. Ты просил хлеба сто возов - я привёз, да ещё сто возов закуски тебе. А теперь давай, собака, гони печать на мой ярлык-скору грамотку!- с тем взмахнул Добрыня сабелькой и смахнул с жирных плеч головку поганую Калина-царя.
Сменил Добрыня сабельку на палицу, пристал к богатырям неведомым, вновь махнёт во правую руку - лежат улицей, во леву повернёт - переулочком.
-Чьи вы будете, работнички ратные? - вопрошает Добрыня у Любы.
-Поросль Ильи Муромца.
-Добре!

Секли рать поганую до зари вечерней, и ночь секли, и день до следующего утра вешнего, не пиваючи, не едаючи, добрым коням отдыху не даваючи. К полдню вырубили они рать-силу великую, не оставили живой души на семена. И поехали тогда в стольный Киев-град, столовались они трое суточек и столь же отдыхали-отсыпались.
Только Скороход, когда пир в разгаре был, похитил тайно сестрицу Зорянку и сбегал-отнёс её в Матушкин Град:
-Здесь отныне будем жить, сестрица любезная.
Вернулся скорёхонько, присоединился к сотоварищам, думой, наконец, успокоенный.

Первым, с петухами, пробудился Скороход. Для разминки сбегал к Матушкину Граду, попроведовал как и что, передал привет и возвернулся в аккурат к пробуждению остальных. Умывались водицей студеною, тонким белым полотенцем утиралися, слушали пересказ Скорохода, что где деется, что где слышится. Так стало ведомо о беде родного селения, о безвинной гибели родителей Дорони, о похищении Лады и её избавлении. И о том, как разнеслась по землям чужедальним весть о славной победе русских богатырей, а иные государи уж выслали послов к князю Владимиру: заключить ряду о любви и мире.
-Стало быть, тишь   на Русь пришла,- молвила раздумчиво Люба. - Нет более надобности в нас. Кто как мыслит? Неволить не стану.
-Ты наша вожатая, нам след за тобой, - за всех ответил Дороня.
Тут явился посыльный от князя: кличет на трапезу, отведать яств княжеских, послушать гусляров медовоголосых.
-Явись к князю, передай: не время нам бражничать, время тризну справлять по убиенным родичам, - выступил вперёд Зазуба.
-Слышу гонор в ваших речах, - насупился посыльный. - Князь того не любит.
-Нам от нелюбви его...
-Погодь, Зазуба, - остановила его Люба. – Ждите - скоро буду.
Убедила Люба сотоварищей не сопровождать её, успокоила, обещав скоро возвернуться, а они пусть готовятся в обратный путь - домой.

Привели Любу в княжескую трапезную. За столами сидят князь Владимир, княгиня Апраксия, Добрыня о правую руку, бояре разные. Привстал князь, сунулся встретить девицу, но осёкся о не девичий взгляд, смутила одежонка ратная.
Обмолвилась княгиня, что де здесь некого воевать, пошто не в девичьем наряде явилась, аль нет, так сей же час представят из её покоев.
-Благодарствую, княгиня, но мы не приучены с чужого плеча нашивать. Я пришла, князь, не пировать, а по делу говорить.
-Глаголь, - бросил князь, понасупился: дерзость сия не по духу ему.

Сказала Люба о Матушкином Граде: просит отписать ей на бумаге с княжьей печатью, что на землю ту ни Киев, ни какой другой град силу приказную не имеет, ныне и впредь, козней не чинить и на дань не притязать.
Переглянулись Владимир с Добрыней, смекнули каждый о своём: "Что за град такой, пошто не ведаем? Не собрат - ли строптивому Новгороду? Не Святополка - ли, сына, союзничка?"

И сказал князь Владимир Добрыне тайное слово, удалился тот на минутку, а вернулся с гриднями. Отдал приказанье: схватить Любу и бросить покуда в поруб.
Не ожидала девица подвоха, не успела дать отпор - повисли на руках добры молодцы, сорвали с пояса меч да кинжалец. Грубо, тычками в спину, проводили в тёмную, где было сыро и холодно. Здесь уже была вся её дружина верная.
-Хороша награда за ратные дела, - чертыхнулся Зазуба.
-Не за награды шли мы на поганых, - тихо молвила Люба.- Наградой нам будет тишь и лад на Руси. Что мыслите?
-Слышал я, что Святополк с тестем, ляшским королём, замыслили взять стол  в Киеве, однако, князь Владимир опередил: зазвав хитростью сына, заключил, яко нас в подполье. Сказывают, и Ярослав в Новгороде мыслит супротив Киева пойти.
-Видно нас за их лазутчиков приняли, - высказал догадку Зазуба.
-Отсюда не убежать, - пригорюнился Скороход. - Уж потешится Великий князь бедой нашей...

Согласилась с ним и Люба, а, подумав, решила: пришёл тот трудный час, о коем говорила уточка белопёрая. Помянула добром Люба матушку, молвила тайно: "Смешайся белок с желтком, стань желанное явью".
Только сказала она, как обдало всех жарким ветерком, и точно сном сморило. А пробудились на траве-мураве близ кургана древнего, кони поодаль пасутся, а вдали могучий тур сторожит покой турьего стада.
-Где это мы? - озираются удивлённо Скороход и Зазуба.
-Дома! - вдруг воскликнул Дороня, признав курган. - Назовите меня пустобрехом, если за курганом не Матушкин Град!
И, точно дети малые в озорной игре, взбежали на хребет кургана: внизу стоял Матушкин Град!
Здравствуй, Дом.

(Фрагмент погибшей при пожаре рукописи. Ленинград, 1978г)