Дело было в Кара-Кумах

        В глухой брежневский "застой" в  свои  неполные  двадцать  лет  после второго  провала в  институт,  чтобы  не  слушать  нытье  родителей  и  терпеть  ухмылки  сверстников ставших  студентами, я  решил  уехать из  города.  За  год  до  этого по  той  же  причине случайно попал в  урановую  экспедицию  рабочим. Сезон  провел с  геологами в Горной  Шории. В этот  раз, для  разнообразия решил устроиться  лаборантом в институт  геологии и геофизики СО АН СССР в  Академгородке. В конце августа случайно  прочитал в газете объявление  о  найме, а  уже в  первых  числах сентября  отправился  на  Памир по  временному  трудовому  соглашению. Надо ж было трудовую  книжку и себя куда-то пристроить. Общественно  полезный  труд в те времена  был  почетным  правом  и  священной  обязанностью каждого  советского  гражданина. Право  на  обязанность  подтверждала  статья 209 УК – «тунеядство». Три месяца  без  работы  и  будьте  добры на два года - к « ребятам  семидесятой  широты » на ударные комсомольские стройки.

      Из  столицы  Сибири  в  царство  тюбитеек по  условиям  договора я  добирался  на  машине сопровождая груз  и  шофера, склонного к злоупотреблению. Погожим  осенним  деньком наш  УАЗик  выехал  из  ворот базы  СО АН СССР  и  взял  курс на Барнаул. Через  пять  дней,  к  вечеру, машина  благополучно  добрались  до  окраин  Самарканда. Я с облегчением сдал  начальству  машину, багаж  и  измученного  жаждой  шофера.  В  древнем  городе академия  арендовала для  сотрудников  дом  с  сараем в районе  аэропорта. С этой  базы в  интересах  науки отряд уже на  двух  машинах  выезжал  на  обследование  отрогов  Памира и   прилегавшей  к  ним  пустыни.

      Некоторое  представление о геологах я уже  имел по урановой  экспедиции,  где  отработал  почти  год. В "должности" горного рабочего рубил профиля, сопровождал геолога оператором-радиометристом, ходил на магнитную и шпуровую съемки и  даже  конюхом  поработал немного. Куда посылали там и работал. Поначалу было  нелегко. Нередко новички охочие до экзотики покидали полевой отряд уже через  пару  недель. Романтиков никто и не  удерживал - себе дороже. В  таежной  глуши в корне менялись взгляды  на многое. Действовала другая система координат. Выяснялось, к примеру, что  вечерами петь песни у костра  способны лишь бездельники-туристы, а  геологи  спят  как  убитые. Если в окружении тучи комаров, в сапогах, брезенте и с рюкзаком наматывать до сорока километров в день, то к вечеру бодренькие  песенки  ни  о  чем  извлечь  из  организма  способен  только  клинический  идиот. 

      Отряд, в  котором  я тогда работал делился  на  две  части:  кадровые геологи  и сезонные «бичи»-рабочие.  Бичи  в  СССР – отдельная  тема. Вернее как  цыгане,  отдельное  племя. Не  надо путать их с блохастыми  бомжами. Бичи  и  бомжи,  небо  и  земля. Народу в том  отряде насчитывалось человек  пятьдесят. Совместное  проживание  в  грязи  и  тесноте абсолютно  разных людей на  фоне  тяжелого труда неизбежно  порождало  трения, иногда  с  серьезными  последствиями. Но  особой  границы  между  рабочими  и  кадровыми  геологами я все же не  почувствовал. Над всеми висел план. Каждый выполнял свою долю работы, в чужую  никто не  лез, не было времени. Случались стычки, но обходились  без  поножовщины. Синяки  и  крупные шишки -  не  в  счет.  Нечастое, но регулярное  питье  водки глушило  конфликты,  не  доводя  их  до  критической  массы. Начальство  за  этим  следило  внимательно.

      Коллектив в  который  я  попал  на  этот  раз занимался  под  южным  солнцем  исключительно теоретическими  вопросами.  Отряд был маленький. Имелось  два доктора  наук, один  из  них  был  нашим начальником. Докторам-профессорам полагались  денщики. Их роль исполняли  два  лаборанта: старший, несостоявшийся  аспирант  Вова  и я, младший  лаборант, будущий  студент. Еще  имелась повариха и  два  шофера молодой и старый на грузовой и легковой машинах. Замыкала  строй  аспирантка  Анечка, у которой отсутствовали  вторичные  половые признаки.  Женщиной  она  числилась  по  паспорту. В  жизни  это была нудная, среднего  роста  горбатая   доска  в  очках с  вечно  мокрыми отвислыми губами,  стриженая  под  морского  пехотинца.

     Отношения  внутри  научного  коллектива  отличались  своеобразием. Разница  между  доктором  наук  и  старшим  лаборантом  была  примерно  такая  же,  как  между  горским  князем  и  его  пастухом. Отношения  старшего  лаборанта  и  младшего  напоминали  отношения  пастуха  и  собаки. А  были  еще  и  бараны: свои  и  чужие. Такое  деление по началу меня  сбивало  с  толку. Тем  более, что  я   точно  знал: советский  народ  состоит  из дружественных друг-другу рабочих, крестьян  и  трудовой  интеллигенции. Об  этом  мне  сообщили  в  райкоме ВЛКСМ принимая  в  комсомол. В  то благословенное   время я  склонен  был  верить  даже  официальным надписям  на заборах. На всех перекрестках империи на фанерных простынях висел тогда «Моральный  Кодекс  Строителя  Коммунизма». Сверху герб СССР, ниже фигуры  рабочего и  колхозницы. Вскинув молотки, сделав широкий  шаг  в  будущее они свирепо  смотрели  вдаль. В  ногах этой парочки помещался интеллигент с  квадратным подбородком, в белом  халате и очках. Из нагрудного кармана у него торчал штангенциркуль. В руках он держал логарифмическую линейку на которой вычислял расстояние  до светлого  будущего с точностью до миллиметра. Наши профессора вместо линеек пользовались  арифмометром "Феликс". На носу  у  них  размещались  очки, а в  карманах  партийные  билеты. В  быту они придерживались  феодальных норм, а не Устава  КПСС. Впрочем,  выяснилось  это  не  сразу, а  постепенно.
     С базы на окраине Самарканда   мы   делали  научные  набеги  на  местные  горы. Забирались  иногда  довольно  далеко  вплоть  до  Бухары, Уч-Кудука или  Коканда. В  основном  утюжили  безлюдные  предгорья. Иной раз поднимались  к  вечным  снегам,  а  иногда  забирались  в  кара-кумские  пески,  из  которых  торчали интересные науке верхушки  утонувших в  пустыне  гор. Из Самарканда выезжали с  маршрутами  на  пару  недель. Потом возвращались в древний город  на  отдых  и  обработку  добытых  материалов.  Тайны вырванные  профессорами у  природы тщательно фиксировались на бумаге на месте проишествия и по прибытию на базу помещались  на хранение  в  сейф  вместе  с  прочими  документами. Менее  таинственные камни, собранные  с  помощью  лаборантов укладывали в  ящики,  для  отправки  в  Новосибирск.  За  пару  недель набиралось  этого  добра  больше тонны. Анализы  были  сложные  и  требовали  много  материала. Каждый  маршрутный  день  приносил  килограмм до ста этого добра.

     Доктора  наши поклажей себя не  обременяли, не  царское  дело.  Рюкзаки  носили как  деталь  туалета. Анюта-аспирантка возлюбленные свои камни добывала  и  таскала  сама, так  ей  полагалось  по  рангу.  Профессорские же килограммы  попадали  в  кузова  автомобилей на моем горбу и  на Вовином. В роли вьючных  животных мы соперничали с местными  ишаками.   Поскольку  грузоподъемность  у  нас  была  одинаковая  предпочтение  отдавалось  лаборантам. При равных  затратах  на  содержание милые,  ушастые  ослики  не умели бегать за водкой, ставить палатки, разжигать примус, ощипывать  подстреленную  дичь.

     Кстати, дикие  голуби  и  кеклики - горные  куропатки, в  горах тогда  водились  в  изобилии, отличались  редким  вкусом  и поедались в  больших  количествах. Научный  коллектив бессовестно  пользовались  тем,  что  птицы  не  боятся  машин  и к вечеру собираются  у заброшенных колодцев,  поклевать  мелких  камешков необходимых  их  пищеварению. Охота  выглядела так. В конце рабочего дня перед  закатом, обе  наши  машины,  ощетинившись  стволами, с  выключенными  двигателями скатывались с горки к  какому-нибудь  заброшенному  колодцу. Плавно и без шума подкатившись к  источнику, мы по  команде  шефа давали  залп  по  скоплению  пернатых  из  всех  наличных дробовиков. Ужин отряду был  гарантирован,  иногда  и  на  завтрак  оставалось. U

     Вскоре я обнаружил, что  в  нашем  маленьком   коллективе  существуют  незримые, но очень прочные  барьеры. С  представлением  о  том, что  все  геологи  друзья  и  родные  братья пришлось  расстаться. Все  точки  над «i» были  расставлены  в  первый  приезд  на  отдых. Опираясь  на  прежний экспедиционный  опыт я приготовился к питью  водки с сослуживцами и полагал, что в результате дружеской беседы с профессорами у меня появятся кореша. Зачем  спешить?  Всему  свое  время!

      Однако выяснилось, что цвет науки будет пить не водку, а марочное вино, причем  автономно. Вершки поужинают отдельно от корешков. Челяди мимоходом объяснили, что в академической среде не принято со свиным  рылом соваться  в  калашный  ряд. Что все мы согласно  штатному  расписанию поделены  на  овнов  и  козлищ  и спорить  тут  не  о  чем. Профессора  были  пастырями  на  окладе. К овнам  причислены  были  аспирантка  Аня  и  старший  лаборант, переросток  Вова. Это  по  одной  классификации. Было  и  еще  одно  деление, по  индийскому шаблону: брамины,  кшатрии  и  шудры. Браминами  были,  опять  таки,  доктора  наук. Кшатриями – Вова,  Аня  и сторонние коллеги-геологи. К  козлищам-шудрам  были  причислены оба  шофера, повариха Металлина  Федотовна и я – дважды  абитуриент. Это перед ужином довели до сведения младшего обслуживающего персонала в самых обыденных выражениях.

     Возмущенные шудры, вместо того чтобы отправиться на кухню пить чай, стихийно  объединились под моим началом и вознамерились потребовать питейной автономии в  виде  аванса на неотложные  нужды. На шум обратил внимание мой доктор, наш  общий  начальник. Он вышел  на  крыльцо  и вытирая усы после первого стакана поинтересовался зачем  нам  деньги, если мы живем на всем готовом?
   -  На водку! -  не  таясь  ответил я.
   -  Глупости  какие! Выбросьте  это  из  головы до  окончания  полевого  сезона! Водка  невкусная  и  пить  ее  молодым  людям вредно. Утром  заболит  голова!
      И как-то сразу поверилось, что от  головных  болей  я действительно смогу избавиться до конца полевых  работ, то есть до Нового, 1969 года!
  -  Ну, тогда  дайте нам денег на баню и лимонад! -  потребовал я от  имени пролетарской части коллектива.
  -  Еще чего?! Пить газированные напитки на ночь тоже вредно! А вот завтра я лично свожу всех желающих в баню и напою лимонадом. Не волнуйтесь. Будет вам  и  белка, будет и  свисток!
     От свистка и белки шудры отказались. Я не удержался и спросил :
  -  И Металлину  Федотовну вы поведете в баню лично? –
Шеф  пропустил вопрос  мимо  ушей и подвел черту:
  -  Все! Разговор окончен, все свободны. Про деньги и водку забудьте! А вот вы, - он  указал  на  меня, - чтоб не скучно было, пройдите-ка за  угол!  Там под навесом лежат образцы в мешочках и пустые ящики. Вам надлежит каждый образец дополнительно обернуть крафт-бумагой. Завтра до обеда уложить все это в ящики. Ящики окантовать и прибить к ним бирки. Образец текста даст Володя. На бирках писать химическим карандашом. После обеда отвезете груз на товарный  двор. Доверенность я уже выписал. Об исполнении - доложить! Ближе к вечеру - баня и лимонад. Если еще кого водка заинтересует, можете взять интересантов себе в помощь. Действуйте!
  - Там камней без малого две тонны! -  ахнул  я.
  - Вот и не мешкайте! Светлого  времени  еще  часа  три. Можете  лампу повесить, или  завтра с  утра  продолжить, как вам будет удобнее !
    Я  остолбенел, а начальник уже спешил во двор на звук мотора.

    В гостеприимно распахнутые улыбающимся Вовой ворота закатилась легковушка. Это из  аэропорта привезли дочь приятеля моего шефа, аспирантку Веронику из Ленинграда. Это в ее честь накрыли стол брамины. Из обрывков разговоров  следовало, что кроме всего  прочего, она еще и представитель питерской  аристократии.  Муж ее служил  шофером у питерского митрополита, а папа был номенклатурной шишкой торгового  разлива.  Такая  вот  смычка  торговой   интеллигенции  и  конторы  глубокого  бурения.

    Под  скрип закрываемых ворот угас мотор. Захлопали дверки авто. Щебет незнакомки, кудахтанье Анечки, мармеладные  голоса  двух  докторов  и радостное сипение  старшего лаборанта Вовы наполнили двор. Затем дружной гурьбой патриции проследовали  на  увитую  пыльным  виноградом  веранду к скатерти-самобранке. Пока элои усаживались, я  собрал  марлоков  на  кухне и предложил им не горевать, а поскрести по сусекам  на колобка. Затем воспользоваться машиной оставшейся на улице. Откатить ее подальше на  руках  и … сгонять  за  колобками  в  город. Время еще есть! Но тут выяснилось, что ключи и документы от машин шеф предусмотрительно изъял, памятуя о том, что пожилой шофер большой любитель колобков с немалым стажем. В общем погалдели-погалдели  и  разошлись. Шофера и  повариха пошли на кухню пить чай и ругать начальство. Я отправился  приколачивать к ящикам бирки.

     В наступившей тишине вечерней  прохлады с  веранды  доносились оживленные голоса,  звон  бокалов  и восклицания пополам  со  смехом. Сидя  за  сараем я  злобно  набивал  каменья  в  ящики. Так увлекся, что пропустил  момент,  когда  в  трех  метрах  от  меня за  углом на  скамейке  угнездилась  пара. Ветерок  доносил  до  меня  запах пряного  сигаретного  дыма  и  тихий,  довольный  смех.  Женский  принадлежал  нашей  гостье,  а  мужской  - недобитому  аспиранту Вове. Беседу интимного  характера, сопровождали  звуки,  напоминавшие  возню  нанайских  мальчиков.

    «Совсем  обнаглели,  а  еще  коммунисты  оба!» - подумал  я, перестав стучать молотком - «Неужели  не  слышат, что  я  совсем рядом   долблю  ящики?» Перестав  стучать,  я  кашлянул  пару  раз:
  - Кхе-кхе ! Кхе !! – Прислушался. Реакции  никакой. Возня наоборот усилилась, из  чего следовало, что  Вова  руки  распускал,  а питерская  фемина  эти  руки укорачивала. Я  покашлял  еще,  как  туберкулезный  зэк  в  бараке.  Шорохи  прекратилась. Доносилось только  учащенное,  вразнобой дыхание   двух  человек.
   - Кто  это  там? -  негромко  поинтересовалась  Вероника.
   - Не  обращай  внимания! Младший наш лаборантишка ящики кантует. Пусть себе  резвится! -   
    Борьба  возобновилось, хотя  и  потише. У  меня  от  ярости  перехватило  дыхание. Я понял  вдруг, что чувствует, свежеплененный  воин-раб в присутствии  которого римская  матрона не  чинясь справляет  нужду.
    Я  вскочил, чтобы  вразумить  Вову молотком – «Гори оно все синим пламенем ! » Но тут  же  сел.  Вспомнилось, что  шеф хранит мои  документы  в сейфе. Вихрем  пронеслись мысли  практического  характера.  Доминировала  одна - даже ушлому абитуриенту без денег и паспорта автостопом из Самарканда до Новосибирска добраться проблематично. Пришлось  сесть  и  скрипнуть  зубами. В ответ на откровенный  вздох  за  углом, я подпрыгнул еще раз, но сел и  уже  плотно.  Есть  вещи, которые  ты  или  сразу  делаешь,  или  никогда. Промедление  исключается: замахнулся – бей ! Достал  пистолет – стреляй! Не  размахивай, как  в  кино - отберут  немедленно! Задыхаясь  от  гнева  и  бессилия я возобновил избиение  равнодушных  ящиков. Шум издаваемый  мной научные  голубки  игнорировали. Их  перекур  явно  затянулся. Но тут усилились нетрезвые  голоса  с  веранды.  Это патриции в  поисках  консенсуса  недосчитались  кворума.  Скамейка  за  углом  опустела.

    В небе повис тонкий  мусульманский  месяц. За дувалом хрипло побрехивали собаки. Я стучал  молотком, обивая  постылые  ящики  металлической  лентой. С  разгону злобствуя истребил  все. Перед  сном  в  мою  каморку  заглянул  шеф. Распространяя  запах  Массандры, покачиваясь он сообщил мне что я  хороший  младший  лаборант: вон, сколько  ящиков  перебил. Даже  удивительно! Пожелав мне нетвердым голосом спокойной  ночи, профессор вышел, деликатно притворив за собой дверь, хотя вошел  без  стука. « Лучше бы, вместо благодарности, водки стакан принес, наука!» -  злобно подумал я засыпая.

    Через день ранним утром на  двух  машинах мы покинули  Самарканд. На выезде заполнили бензином все подходящие емкости и покатили  в  предгорья. Бояре впереди  на  легковом  «бобике», холопы  сзади. Утренний  прохладный  ветерок  трепал  тент, кузов дребезжал в центе мирозданья. Впереди маячили далекие снежные  вершины, назад уплывали пирамидальные  тополя вдоль дороги. По  бокам  вращались  бескрайние  хлопковые  поля, на которых  трудолюбивые  крестьяне узбекской  национальности с утра пораньше собирали руками белое золото во всесоюзную  копилку. Я лежал на брезенте и строил планы мести один фантастичней другого. К вечеру моя обида помаленьку  утихла, но  не  прошла.

    Накануне, как и было обещано, с  шоферами  и поварихой меня под конвоем  сводили  в  баню. По завершении водных процедур вручили липкий «дюшес» без газа и кулек наидешевейшх, 70 коп/кг, конфет "параварда" местного производства. Гордое имя кондитерского изделия носили подушечки из муки пополам с сахаром. Напомню, сахар как таковой тогда стоил 87 коп\кг. Бонусом достались две пары носок и зубная паста со щеткой. Однако вместо благодарности я затаил  лютую  классовую  злобу  и  замкнулся  в  гордом  молчании.

    Всем  своим  видом  я  хотел  показать, что свежепомытые пони тоже  кони! Однако на мою молчаливую шудрианскую гордость не обратили  ровным  счетом  никакого  внимания те, кому она была адресована. У всех нашлись срочные дела. Вова  с Вероникой уже не ворковали,  а  сухо  разговаривали  на  «вы» как  ни  в  чем  не  бывало. Со  мной  тоже разговаривали  на  «вы», но  обращались  как  с  вьючным  животным.  Никогда  раньше  в  голову  не  приходило,  что  вежливостью  можно  убивать:
   - Будьте  добры, если  это вас  не  затруднит,  станьте пожалуйста под погрузку (разгрузку)! Копытца  передвиньте. Так, хорошо! Будьте  любезны, не жмет? Отлично! А теперь ящик - на место верните! Благодарю вас, большое спасибо!
  « Большое  пожалуйста! Поубивал бы всех, к  чертовой  матери!»  Но  сам  виноват. Слышал же не  раз от  бичей поработавших  на «науку», что  академовские - сплошные  гнилухи и что работать с ними, только нервы трепать. Мимо  ушей советы пропустил. Теперь  три  месяца  придется  скрипеть  зубами. И  ничего  не  поделаешь! Денег  ни  гроша,  паспорт  у  шефа. Трудовая книжка в Новосибирске в  кадрах, а  мне - «поступать»  на  следующий  год. Начну  дергаться легко  «достанут»  через  характеристику с  последнего  места  работы. Без  нее  и  справки  о  здоровье, документы  в  институт  не  примут.  А я зимой  надеялся  отдохнуть. На подготовительные  курсы  походить, на  танцы. Теперь  же -  хоть  вешайся,  хоть  стреляйся. По  всем  раскладам  выходило, что надо принять все как  есть. Не рыпаться, помалкивать и нервы себе не портить. Молчать,  молчать  и  еще  раз  молчать! На  этом  я  и  остановился. И  странное  дело, через пару  дней  стало  легче.

    Через  некоторое  время  выяснилось,  что  молчать  нетрудно  и  более  того,  в  этом  есть  своя  прелесть. Когда  рот  на  замке,  уши  намного  лучше  работают! Кстати  никто и не  заметил,  что  я  нем  как  рыба. Жизнь  шла  своим  чередом. Разумеется,  кое-какие  звуки,  связанные  с  работой я  издавал. Схема  простая: приказ-ответ-готово!  А так,  меня  никто  и  не  допекал. По-первости лезли с  разговорами оба шофера и повариха. Но потом отстали, переключились  сами  на  себя.

     К  моему  удивлению  вечерами  появилось  много  свободного  времени, которое я употреблял  на  чтение. Все как-то встало на  новые  места. Случайно  найденная  и валявшаяся  в  углу мысль: «Мудрец  довлеет  сам  себе!» стала  стремительно  наполняться  содержанием. Дело в том, что мы в горных кишлаках регулярно закупали продукты. А в сельских  магазинах, кроме  всего  прочего,  торговали еще и  книгами. Да какими! Позже, когда я  показывал  своим  знакомым томики привезенные  из  той  экспедиции у всех  злые  слезы  на  глаза  наворачивались. Хемингуэй, Голсуорси, Бредбери , Кафка, Сартр, Экзюпери, Лем  и  еще  много  чего. И это - в  разгар  книжного  дефицита! Позже  выяснилось: ларчик  открывался  просто. В  то  время во внешней  политике пошли  либеральные  подвижки  и  чтобы  не  выглядеть  талибами  в  глазах  прогрессивной  мировой  общественности в Политбюро скрипя  зубами пошли на уступки. В  числе  прочего,  небольшими  для  СССР   и  огромными по меркам Запада тиражами стали печатать  «крамолу». И отправляли все это от греха подальше в  азиатскую  глубинку, где по-русски мало кто говорил. Можно было и в сибирскую глухомань отправлять,или Чукотку, но на Памир было надежнее. На крыше мира шедевры мировой  литературы тихо-мирно тлели рядом  с  ржавой селедкой, тройным  одеколоном  и  японскими  транзисторами.  Их  тоже  никто  не  покупал.  Дорого. Да  и  зачем? В то время люди умудрялись  жить там на  десять  рублей  в  месяц  всей  семьей.

    Для  меня покупка  диссидентских  книг была  связана  с  дополнительным  унижением. В  свои двадцать  лет я  был  девственно  невежествен.  Два  Павлика: Морозов  и  Корчагин  в  моей  голове, на  сквознячке,  делили  компанию с Герасимом и Мумусимом. А книги мирового уровня стали  попадать  в  мои  руки  и  чемодан  так.  Когда  наш  научный  отряд выгружался  у  местного  сельпо, мне и поварихе доверяли закупать  керосин,  муку, крупу, чай  и  сахар.  «Наука»  же   накидывались  на  книги.  Сцены, иногда, разыгрывались безобразные. Меланхоличные  аборигены  выпучивали  глаза до  пределов  дозволенных  природой наблюдая, как  какой-нибудь томик,  которым  лет  пять накрывали  от  мух  банку  с  маслом,  два  профессора, уважаемые  люди,  рвали из  рук  друг  у  друга.  При  этом,  аксакалы, нередко пытались  друг  другу  в  бороды  вцепиться. Тогда впервые из  уст  членкора я услышал распространенный  в  научном  мире  аргумент:
              « Мандюк  вы,  а  не  профессор, после  этого ! »
Даю  в  цензурной  редакции,  в  жизни  это  звучало  иначе. Ближе к предмету.

      Сам  книжный  грабеж  происходил  стремительно  и  агрессивно. Однажды, пока  два  светила  выясняли  отношения  на  антресолях, а Вова метался в поисках стремянки, Анечка в  партере  успела  рвануть  что-то  четырехтомное типа Хемингуэя или Фолкнера.  Так  они, эти  профессора, ее  чуть  на  части не  порвали вместе с находкой, когда  заметили  свою  оплошность.  Правда  и  Анюта  им  не  далась. Прижимая  к  плоской  грудной  клетке  сокровище одной  рукой,  другой  она  молча  отклеивала хищные  профессорские  пальцы  от  черного  коленкора. В  забытом  кишлаке на двадцать дворов в  то  время можно  было запросто  купить  полное  стотомное  издание  шедевров всемирной  литературы,  а  не  только «Женщину  в  белом» Коллинза, или  «Двадцать  лет спустя» Дюма, которые  выдавали сливкам  общества  на  макулатурные талоны  на  одной  шестой  части  суши.

     Мое  же  унижение  заключалось  в  бессилии.  Даже если  я  первый  забегал  в  факторию,  я  все равно  не  знал,  что  хватать! Легко  можно  было  напороться  на  Поля  Робсона  или  Долорес  Ибаррури. После  грабежа, когда  профессура и аспирантура  все  выметала подчистую, шеф  подходил  ко  мне и  говорил:
    - А  вам,  Митрофан,  я  бы  посоветовал для  начала взять  это,  вот  это  и … это.  Я  оплачу,  в  счет  аванса! -
    И  я  брал,  не  глядя  и  без  вопросов. Сам в  то  время со  знанием  дела я мог  купить  только "Курочку-рябу» или "Повесть о настоящем человеке".  Но  к  концу  вояжа,  тоже  навострился.

     Дело  в  том, что  ко  всем  «крамольным» книгам полагалось солидное предисловие издателя. В нем советскому  читателю объяснялось почему  эту  книгу  не  стоит  читать. Подробно объяснялось в чем  данный  автор  не  прав  и  кто  с ним  заодно,  кого  не  только  читать, но  даже  в  руки  брать  опасно. Память  у  меня  была  цепкая и я без раздумий покупал изруганных рецензентами авторов. Однажды,  даже  шефа довелось лягнуть  мимоходом. Поскольку  в  отряде  был  фактически  сухой  закон,  выбор вечерами у  меня  был  небольшой: либо  читать, либо  на  кухне в  карты  играть  и  языками  лязгать с  другими  шудрами.  Я  предпочитал  чтение, а книги  брал  в  запас.

     И  вот  однажды  вечером, лежа на  собачьей подстилке в углу читаю я, сейчас уж и не  помню что  именно, но что-то  типа  Кьеркегора, которого  откопал накануне в  разделе  «сельское  хозяйство  и  ирригация  Узбекистана»  и полистав, купил с большими сомнениями. Читаю  с  карандашом, понимаю  плохо. Много слов  непонятных  вообще,  а  словарь  иностранных  слов  тогда  был  в  диком  дефиците.  Я  его  попозже  в  карты  выиграл у  одного  барыги.  Так  тот, отдавая мне книгу убивался  нешуточно,  хотя  и  шел  словарик  в  25  рублей. Хорошие деньги, между прочим, по  тем  временам.

   Так  вот,  читаю  я  Кьеркегора  с  карандашом  наперевес,  а  непонятных  слов  больше, чем  понятных. Ко всему тогда даже с марксистко-ленинским категориальным  аппаратом я был незнаком. Не подозревал даже о  его  существовании. Поэтому  приходилось  время  от  времени нарушать обет  молчания: спрашивать у шефа  значение  того  или  иного  термина. Когда я уж  совсем  в  дебри  забирался. Он в своем углу тоже читал и на  мои  вопросы  отвечал  механически, не  напрягаясь. Все  же  он  был  доктором  и  профессором,  а  это  подразумевало  знание  марксистко-ленинской  философии  и  диалектического  материализма, вершины  человеческой  мысли. Профессорам в 12-м зале  ГПНТБ  кроме  Гегеля, Канта  и  прочих  Аристотелей  много  чего  давали. Чтоб  знали кого и как ругать отстаивая вечно  живое  и  непобедимое  учение, которое  всесильно потому  что  правильно. В  то  время,  с  этим  строго  было. Карл Маркс, ренегат  Каутский и пленумы ЦК КПСС  у  всех  от  зубов  отскакивали, включая гинекологов и геологов. Везде  надо  было  классовый  подход  применять, даже в проктологии. Так  что мой  доктор был  подкован  на  все  четыре  копыта, а  тут  я  из  угла, поскрипывая раскладушкой, с  Кьеркегором  лезу. Пришлось  ему пару  раз всерьез отвлечься на заковыристые  дефиниции. Стал  подробно  объяснять, да  не  по  краткому  курсу, или  по  философскому  словарю. Привычно задудел, как  с кафедры в  универе.  А  когда  я  его в  третий  раз  на кафедру дернул,  тут  он  включился:
   - Слушайте,  а  что  это  вы  там такое  читаете? А? -  Я  молча  показал  обложку. У  него  загорелись  глаза:
   - Где? -  Хищно  спросил  он.
   - В  Караганде ! - злобно вырвалось у меня. Он  мое  хамство проглотил  молча, а  я  подумал :  « Редкая  видать  книжица. Эко  его  вскинуло!»
   - Зачем  вам  это? – помедлив, елейно  улыбаясь,  спросил  шеф - Продайте!
   - Нет. Не  продам!
   - Я,  вам,  за  это, …э-э,…  двухтомник  Хемингуэя  подарю! А? Там  все  слова  понятные. Как?
   - Нет. Никак ! -
     Тут  он  губы  поджал, хотел  было еще  что-то  предложить,  но  опомнился.  Мне  тогда  еще  мысль  пришла, что  он  за  лицом  не  следит  и  что  я,  охотно  сыграл  бы  с  ним на  его  библиотеку в  покер. На  худой  конец - в  «тренчик»  или  «буру». А  «караганда»  эта,  дорого   мне обошлась: с того  вечера,  меня  пускали  в  сельпо  после  всех  шоферов  и  поваров  вместе  взятых. Перед  закрытием. Всегда  какое-нибудь  срочное  дело  находилось. Вот  так  и  доходит  до  жирафа,  что  разговор  серебро,  а  молчание  золото.

    Тем  временем,  жизнь  в  нашем  отряде  шла  своим  чередом,  но  с  поправкой  на  Веронику.  Впрочем,  челяди  это  не  касалось. У  на  все  шло  по-старому: « подайте,  принесите,  почистите  картошку, поставьте  палатку. Будьте  так  любезны,  если  вас  не  затруднит, пожалуйста, отнесите  это  на  помойку! »
    Больше  всех,  присутствие Вероники,  коснулись  сиплого переростка  Вовы. Он  всерьез  воспринял  вероникины  вольности  в  первый  вечер  и  вознамерился  продолжить  отношения  до  логического  конца. Веронике же, вполне  достаточно было   простого поклонения  с  половым  оттенком. Адюльтер, судя  по  всему,  в  ее  планы  не  входил. Вероника  щебетала, Вова же страдал лютой половой  истомой. Оба  профессора ничего этого не  замечали  и  вечно  спорили  о  своем,  магматически-геологическом:  о  скарнах, например, или  интрузиях. В  общем, коротали мы вечера,  кто  как  мог.

      И  вот  однажды,  в  интересах  науки,  меня на несколько дней передали  на  "баланс" Веронике. Решили отправить  с  ней  на «выкидушку». Сейчас  объясню,  что  это  такое.
      Геологи отрабатывают  интересные  им площади  сначала по фото со спутников,  потом  приборами  с  самолетов, изучают работы  предшественников  и  уже  потом,  на  полевых  работах пешочком по земле окончательно  выясняют  для  себя что к чему. Приезжают ( приплывают, прилетают, приходят пешком )  в  нужный  район  и  ставят там  лагерь. И начинают пешеходную съемку постепенно  увеличивая  радиус  своего  любопытства. Понятное  дело,  у  начальников маршруты  начинаются  прямо  у  палатки  и  заканчиваются  там  же. У  молодых сотрудников маршруты  начинаются  километрах в  лучшем  случае в  пяти от  места  дислокации  и  заканчиваются  еще  дальше  от базы. Такая  вот  дедовщина. Наступает  момент,  когда  далеко  ходить всем. Тогда лагерь  перемещают.  И  все  начинается  сначала. Но  есть участки, которые  никак  не  пишутся в эту схему и тогда отцы-командиры организуют  «выкидушку». Собирают все необходимое для работы и  «выкидывают»  работников  на  несколько  дней  в  отдаленный  район. Самый  кайф,  когда  на  вертолете  туда  и  обратно. Хуже  всего: когда  пешком  туда-сюда  и  все  на  себе: жратву, палатки  и  приборы.

       В  общем,  я  попал под  «выкидушку»: шеф  одолжил  меня   Веронике  на  три  дня.  Чтобы  она на  месте, не спеша изучила  то,  что  ей  интересно, вместо  того, чтоб трястись  в  машине  пол-дня  туда,  пол-дня  обратно. Меня,  естественно,  никто и не  спрашивал. Проинформировали  с  вечера,  чтобы собрал  все  необходимое для  двух  разнополых  человек: две одноместных  палатки,  посуду, ружье,  ракетницу, аптечку и  по  мелочам на  случай  ЧП  или  травмы.  Плюс  продукты  и  фляги  с  водой, а  также  все,  что  положено  мне  и  ей  включая  личные  вещи. В  число  моих  "личных"  вещей, например,  входили  геологические  молотки, числом  три:  маленький,  средний  и  большой. Их  дополняли  кувалда  и  набор  зубил для  особо  важных  случаев, которые  образовывались  регулярно. Я  буквально  холодел,  когда  шеф  задумчиво  глядя  на  гранитную или  базальтовую скалу,  указывал  мне: 
    « Выбейте  мне, пожалуйста,  если  нетрудно, во-он тот ксенолитик  с  вмещающей  породой, естественно!»
Ксенолит, это  инородное  тело заплавленное в  массив  сто  или  двести  миллионов лет  назад. По нему возможно  определить  сравнительный  возраст  пород,  кто  кого старше в  данной  системе. И вот я, как  метростроевец, чередуя  инструменты, обливаясь  потом, иногда  по  часу выбивал  из  тела  скалы  «этот ксенолитик». По  завершении, пока  я  приводил  дыхание  в  порядок,  светило науки рассматривало  отобранный  у  природы  фрагмент. Частенько,  после  осмотра  добытый образец не  вписывался  в  профессорскую  схему  и  летел  в  отвал :
     « Не то! Типичное не то! » А  я  собирал  молотки, зубила  и  кувалду  до  следующего  проявления  научного  интереса  к  тайнам  природы.

      Так  вот. После  того как шеф на планерке озвучил идею  «выкидушки» с  Вовой  случилась  истерика. Он отказывался понять,  что  сопровождать  Веронику будет младший  лаборант, а  не  старший. С  пеной у рта во имя науки Вова  рвался  испытать все тяготы  уединения. Напирал  на  то,  что  у  него копыта  крепче,  шерсть  гуще, а  стаж  ишака  больше  и  богаче. Конец  этому  беснованию  положила Вероника. Принцесса  намекнула князю на  причину  аномального поведения пастуха. Тогда  уже  Вове дали  понять,  что  в  интересах  науки  ему  придется   бить  шурф, или  копать  канаву «от забора  до  обеда»,  если  он  будет настаивать  на  своем пренебрегая  приличиями. Вова обезумел  окончательно. В  себя  пришел  только  после  того,  как  ему по  приказу  шефа выдали  кайло  и  лопату. Для ишака со  стажем с густой шерстью нашелся  подходящий  шурф  в  соседнем  ущелье. Первый слой грунта Вова снял еще  до  нашего  отъезда. 

       Утром следующего дня после завтрака Вероника  уселась  в  кабину, а я как  кенгуру запрыгнул в  кузов.  Мотор  фыркнул, шофер  взял  курс  на  отдаленный  массив. Добирались по  пустыне волоча  за  собой  густой шлейф пыли. После  полудня  повернули  в  горы  и  еще  час черепахой ползли по каменистому  ущелью.  Наконец  все: приехали! Я  в  темпе  разгрузился. Шофер, оглашая  матом  марсианский  пейзаж,  стал  пятить  машину  из  щели,  в  которую сам же ее и затолкал. Мадмуазель отправилась  на  рекогносцировку,  а  месье, то  есть я,  пошел  искать  площадку  для  наших  палаток. Поставить  их,  абы  где,  было  нельзя. Требовалось  учесть  возможность  камнепада, наличие  тени  в  определенные часы, защищенность  от  ветра, склонность  насекомых  и  рептилий  селиться  в  определенных  местах.

      В  пустынных  предгорьях  особый  климат,  работать  можно  только  весной  и  осенью ранним утром.  В остальное  время  жара  такая,  что в  тени  прячется  все  живое. Жизнь замирает  до  ночи. Чтобы  не  свалиться  от теплового удара, пить  надо  строгими  малыми дозами, а  не  уподобляться  лошади. Мало ли  чего  хочется ! Не зря в пустыне водятся только флегматичные  верблюды с горбами  и  умением  жевать колючую  проволоку.  Летом ночами  тоже жарко, а  вот  осенью  перед  закатом  холодает  очень  быстро.  Обычное  дело: днем  градусов  тридцать-тридцать пять  на  солнце. В сумерки – уже  плюс  десять. Сразу после заката из горных глубин выползает тьма с мохнатыми  арктическими звездами. Кое-где появляется  к  утру  иней,  смотря  какая  высота  над  уровнем  моря.  Иней,  бог   с  ним,  красиво  при  луне  и  все! А  вот  ветра несколько  часов дуют  такие,  что  незакрепленный  тент  машины рвет  в  клочья и на нитки за одну ночь. Весь  день беспощадное  солнце  гвоздит  лучами  все  подряд. Вечером на  полчаса  устанавливаются  сиреневые  сумерки над розовыми вершинами. Край  солнца  еще  торчит  из  горизонта, а по ущелью с ледника с воем уже  несется видимая  глазом лавина  морозного  воздуха. Ледяные потоки заливают  все  свободные  низины. Если  палатку  поставить  неграмотно ее  унесет  вместе  с  обитателями  в  близкую  пустыню,  или  просто  порвет. С  приближением  темноты ветер начинает посвистывать в  растяжках  палаток. С уходом солнца завывает и утробно ревет почти  всю  ночь. Еще  пару  часов  назад ты  парился  в  майке,  а  теперь  в  спальном  мешке  зуб  на  зуб  не  попадает. Так  что,  простое  с  виду  дело, постановка  палатки превращается  в  ритуальный, почти  религиозный  акт. Но  опыт  приходит  быстро. Одну  ночь  полежишь  за  камнем, стуча  зубами и  глотая  песок и  сразу  начинаешь  соображать что  к  чему. Кстати  бедуины  не  зря  платки  носят. Ночью  уши  не  мерзнут, днем  от  песка и солнца можно  прикрыть  лицо. Но  это  так,  к  слову.

     Пока  Вероника  в  топе, шортах  и  кирзовых  сапогах  от  змей,  бродила  по  окрестностям  я  в  темпе монтировал  наше  стойбище  на  два  чума.  К  ее  приходу шофер  с  машиной  уже  выбрались  из  ущелья  на  простор. Крошечный силуэт автомобильчика пылил  по  пустынному горизонту  прямо в  огромное  закатное  солнце.  Я  успел на  примусе  приготовить  ужин на  двоих. Начальница  подоспела  вовремя: засветло утолила  голод, сделала необходимые записи в полевом дневнике и забралась в  палатку. От ее внимания ускользнуло, что  я  общаюсь с  ней  сугубо  в  производственном  плане тщательно  избегая  личностных  не  только  реплик,  но  и  интонаций. Вероника  устала  за  день и быстренько легла  спать. Мой обет молчания ей был "по-барабану". Я  для  нее  был  чем  то  вроде  мебели:  «вот  это  стул - на  нем  сидят,  вот  это  стол – за ним едят !».  О  чем  с  табуреткой,  вернее,  чурбаком  говорить?  О  дровах ? Опилках? Перед отходом ко сну  Мальвина  призвала  Буратино и распорядилась:
   - Подьем  в  5-15. Завтрак 5 -30. Выход  на  маршрут  5 -45, - оглядела  местность  и  добавила:
  - Утренний моцион - мальчики  налево, девочки - направо ! - и  нырнула к  себе, тщательно  застегнув  все  пуговки не  пропустив  ни  одной.  Иначе  бы  все  оторвало  к  утру хоть и  поставил я палатки  спиной  к  ночному  потоку. Озвучив  время  подъема она себя  имела  в  виду. Это я должен  буду  разбудить  ее  во-время и  напоить  чаем.  Когда   Буратино встанет,  или  ляжет,  это  Мальвину  не  интересовало  в  принципе. Дело хозяйское, можешь хоть всю  ночь на ногах торчать. Так  нам  предстояло  прожить  три  дня.

     Утро  прошло  в  штатном  режиме,  день  тоже.  Она  занималась  своими  делами, я  ассистировал. Работы  было  много  и  только  к вечеру  до  нее  дошло,  что  Я  с  НЕЙ   не   разговариваю.  Мы общались, конечно. Она  мне  на  «вы»  отдавала  распоряжения, я исполнял. Кое-что делал  сам  без  подсказки, сказывался  опыт работы с шефом. Но при этом я ни разу не обратился к ней по своей инициативе, ни  единого  слова  с эмоциональной личностной окраской.  Ни  единого! До  нее это  дошло,  когда  мы уже возвращались к палаткам. Для  проверки обратилась ко мне не по работе. Наконец то! Месть  сладким  ядом  растеклась  по  жилочкам.  Все же  не  зря долгими  вечерами я читал  книжки,  отбитые  у  потомков  басмачей. Советы  Овидия  Назона,  Апулея  и  Пушкина  пошли  впрок.

      Она что-то спросила, я ответил, но мои реплики были стерильны. Обнаружив  такое  к  себе  отношение, вернее  его  отсутствие, она поначалу растерялась.  В  молчании мы подошли  к  лагерю,  молча  поужинали. Она  отдала  необходимые  распоряжения  на  завтра. Я подтвердил,  что  правильно  все  понял. Корректно, вежливо, на «вы». Но ни  единой  запятой  сверху!  Тут она окончательно  поняла,  что  наши  отношения оказывается симметричны. Не только я для нее пустое  место,  но  и  она  для  меня  точно  такое  же! Мальвине  вдруг  открылось, что и  Буратино  ее  игнорирует всерьез и видимо давно. Оставаясь  в  недоумении, после  вечернего чая  она  неловко  поблагодарила  меня  за  ужин  и  пожелала  спокойной  ночи.  Я  раскланялся. Утром  разбудил  ее,  накормил, убрал  посуду. Еще  за  чаем она  катнула  пробный  шар,  не  поднимая  глаз  спросила :
  - Хорошая  погода намечается, не  так  ли? – хотя  погода  всегда  была  одинаковая все время.
  - Да, мэм ! - любезно  ответил  я.
   Она  еще  что-то  спросила не  имеющее  отношения  к  работе, но  я  был  тверд,  как  скала.  Ледяная  вежливость и безукоризненная  речь. С  детства я  старался  пользоваться  русский языком,  где  только  возможно. Почему,  даже  не  задумывался. Нравилось  говорить  правильно и все! Обладая  хорошей  памятью, ориентировался  на  прочитанные  книги,  радио  и  телевиденье. В те времена  что  дикторы,  что  редакторы  издательств  безусловно  владели  родным  языком  в  достаточной  мере. Без этого на работу не взяли бы ни по какому блату. Молодой  читатель  удивится если  узнает, что оговорки дикторов в прямом эфире всерьез  рассматривались  «конторой  глубокого  бурения» как  способ  передачи  информации  за  рубеж. Граница и  языки тогда действительно  были  на  замке. Так что за  «базаром»  следили  не  только  дикторы. Я же просто любил  «великий  и  могучий»  и  охотно  на  нем  говорил по  мере возможности. Разными «фенями» по необходимости тоже, конечно пользовался, причем без  словаря. Есть мнение, что  истинно  русский  язык  уцелел только в Питере. Все  остальное – диалекты. Вот что,  Мальвину  Вероникьевну более  всего  и  удивило  поначалу: грамотная  русская  речь. У  Буратино !  Считается,  что по  речи,  по  оговоркам,  по  интонациям,   можно  узнать  о  человеке почти  все. Я же не дал ей ни малейшего  повода. Мой  немногословный русский был  никакой. Это  ее  озадачило.

    После завтрака перед выходом  на  маршрут  я  поймал  брошенный  на  меня  вскользь  любопытный  взгляд. Поймал случайно.  Ей это не  понравилось и она в  ответ  взялась  меня демонстративно  игнорировать.  Но  между  нами  была  большая  разница. Я ее игнорировал  качественно, а не впопыхах. Две недели перед этим тренировался и преуспел. А она с такой ситуацией столкнулась впервые и не знала как быть. Ледяная вежливость прием не редкий, а вот попробуйте стерильно игнорировать собеседника! К  тому же она поняла,  что  для  меня  ее  затруднения никакой не  секрет. А я и не считал  нужным это скрывать. Это усугубило  положение. Ко  всему ситуацию  сильно  осложнял  половой  вопрос. Ей было -  двадцать  семь, мне - двадцать. Стадия мальчика-колокольчика для меня осталась в прошлом. Я уже имел полномасштабный опыт общения с женщинами. Именно  с  женщинами,  а не с бабами или с телками,  как  теперь  принято  выражаться.  И негативным опытом серьезных отношений тоже располагал. Знал,  что  такое  сила  женских  чар,  если  расслабиться. Сказать что  из  меня  веревки  вили не могу.  Но ошибки на  фоне юношеской гиперсексуальности были, чего  греха  таить. Терять  лицо  случалось: умолял,  канючил,  писал  письма, которые при  «разрыве»  мне  отказывались  возвращать.  Но, в итоге из всей этой канители я наделал  правильных  для себя  выводов и половое поведение скорректировал. Собственное  «Я»  мне  было  дороже  всего.

      Вероника  же не  воспринимала  меня  до  этого  дня вообще. А  как  мужчину тем  более.  Хотя  оба  мы  были  не  уроды.  Она  была обычной  женщиной  правильного  сложения  со  здоровой  психикой. Я  в  то  время  был  загорелый  и  худой. Имел подтянутый вид,  гриву курчавых  волос  и  карие глаза, прикрытые  дико  дефицитными в то  время «хамелеонами» в  позолоченной  тонкой  оправе. Бешеные  деньги  отдал спекулянтам за  эти  очки,  почти  зарплату. И  живот  у  меня  не  висел, как  у  Вовы.  А  скорее  наоборот,  пресловутые  «шоколадки»  от  хронического  недоедания,  вернее  недожирания,  четко выделялись благодаря  спорту, на  моем  загорелом  впалом  брюхе. Счастливый  возраст. Можно было  кушать  все, просто  жрать  тазами,  без  малейших  последствий!
 
     Для  меня , дело  осложнялось  тем,  что я  в  ней  женщину  видел  с  самого  начала.  Не  конкретную  Веронику, аспирантку,  а  дочь  Евы,  подругу  змея-искусителя. В  основном,  из-за  этого  вся  каша  и  заварилась!  Не  говоря  о  том, что  при  тамошнем  климате  и  нашей  экипировке, мы  оба,  практически,  ходили  голые. Места  были  дикие. Из  живности,  на  десяток  километров  кругом,  были змеи,  какие-то сулики,  да  одинокая  лиса    постоянно  мотылялась   в  отдалении.  Я  ее хорошо  видел   в  бинокль, а  она  и  без  монокля  прекрасно видела  мое  ружье. Любопытство  проявляла, но  знакомиться  не  спешила.
   
    Сильно  било  по  нервам  то,  что  по  субординации  и  по  технологии,  я  почти  всегда  вынужден  был  тащиться  сзади.  И  когда  она  в  гору  карапкалась,  и  когда  спускалась.  Причем,  иногда  нужно  было  давать  ей  руку,  а  пару  раз  чуть  ли  не  обнимать. И  не  из  нежных  чувств,  а  сугубо  из  практических  соображений, по  технике  безопасности. Ни  ей,  ни  мне  не  светила  перспектива  тащить  на  горбу  мешок  с  чужими  костями  к  палатке,  а  потом  пешком,  по  жаре  идти  за  помощью  неизвестно  к  кому. Рации  у  нас  не  было,  а  до  базового  лагеря   пешком  дойти  за  день было очень проблематично.
   
     К  концу  второго  дня  ситуация  накалилась. Она  не  могла  найти  верный  тон,  а  я  гнул  свое. Она  занервничала.  Весь  день, мы   были  привязаны  друг к  другу, общались  вынужденно. К  вечеру  возвращались  в  лагерь  пыльные  и  потные. Меня  это просто раздражало,  а  ее  бесило. У  женщин  с  этим  сложнее,  слабое  место. Процесс  вечернего  омовения  таил  в  себе  немало  ловушек  для  обоих.  Вечером  второго  дня после ужина свежепомытая  Мальвина крепенько  призадумалась,  а  сыр  во  рту  держала.  Лиса  с кружкой чая  равнодушно  валялась  рядом  с  сыром  и  ухом  не  вела.

      Утром  третьего  дня едва она выбралась из палатки я понял - у  меня будет  «веселенький»  денек. Перед сном, судя по всему, моя начальница проанализировала ситуацию и до нее наконец дошло,  что  все  очень  серьезно. Не для конкретной Вероники Сергеевны, а для дочери Евы. И она решила не  мудрить, лукошком с яблоками не трясти, а  действовать  наверняка  по  проверенным  веками рецептам. Паспортные данные Адама ее не интересовали в принципе. Будь я  хоть старик-горбун, хоть Аполлон, речь шла о "классовом" женском самолюбии и моем "неповиновении". Она как-то  вычислила,  что  я  игнорирую ее не по-правде, а  из  своих  каких-то дурацких соображений. Одно  дело, в  упор  не  видеть человека,  а  другое – делать  вид. Требовалось  меня наказать: сломить  и  раздавить ! Через мои упрямство  и  дурость, вопрос был  поднят  на  принципиальную  высоту. Кто - кого? К  тому  же  и  сроки  ее  поджимали.  Оставался  день  одиночества. От  меня  требовалась  самая  малость, чтоб  я  проявил, хоть  раз,  чисто  мужской  интерес,  в  идеале - кинулся  в  ноги. Тогда про меня можно было забыть на всю оставшуюся жизнь. И она пошла в атаку!
      
     Опущу  подробности. Но  травили   меня  жестоко, не  таясь. Благо  свидетелей  не  было.  Женщина,  если  захочет  вызвать  желание,  легко  может  это  сделать. Есть тысяча и одна уловка. Можно и без косметики и всех этих тряпочек с ленточками и кружавчиками мужика в бараний рог согнуть. И  неважно в  полутьме нечаянно  мелькнет  хрупкое  плечико,   или  на  солнце  женское  тело примет  некую  позу, не  вульгарную, а  естественно-невыносимую. Шифр  посланный  через  века  и  на  века  вперед. На  уровне  подкорки  посланный  и  принятый  сигнал. Есть  что-то  в генной памяти неподвластное  осмыслению. И это правильно. А  начнешь  задумываться жизнь остановится,  рожать,  будет  некому! 

     Меня  спасало  то,  что мы  принадлежали  к  разным  группам.  Нет! Не  это,  у  кого  какая  должность, или  какая  зарплата. Нет! Просто  у  каждого  мужчины  есть  свой  тип  женщины. Я думаю это как-то с генетикой связано. Наука что-то  такое лепечет  про  феромоны.  А  на  практике,  когда  мужчина  видит  СВОЮ  женщину интеллект  гаснет  и  шерсть  становится  дыбом.  Точно  так  же, есть  женщины  один  вид  которых  вызывает  отвращение. Еще  ничего  не  сделала,  видишь  ее  пять  минут, благоухает, лопочет, а  сразу  ясно : ни-ко-гда! Только  в  пьяном  виде, по  горькой  нужде  и  не  по  своей  инициативе!  И у них  наверное так. Не  знаю.

    Повторяю меня спасло то,  что наши  феромоны,  или  что  там  еще,  воспринимали  друг  к  другу  нейтрально. Хотя  в  системе  Адам-Ева, самка-самец - все  работало исправно.  А  вот  в  личном  плане,  в  социальном был  жестокий  конфликт. К  вечеру она меня  так  допекла,  что  мелькнула  мысль  об  изнасиловании,  которую  я  с  негодованием отверг. Правила  игры  категорически  это  не  предусматривали.   Она эту мою  мысль  уловила, восприняла с интересом, не без колебаний тоже отвергла. Но обороты  сбросила. Такая развязка  ее  тоже  не  устраивала: брак  в  работе Евы ! Яблоко  искушения  следовало  принять  с  благоговением  и  благодарностью, а  не вырвать силой, давясь голодной слюной. После маленькой паузы травля продолжилась. Остаток дня Вероника играла на моих условных рефлексах как на балалайке. На фоне безусловных получалось жестоко. Я чудом  дотянул  до вечера. После чая уполз   скрипеть  зубами  в  свою  палатку,  в  уверенности что  и  она памперсы  перед  сном не  раз  поменяла. Будь у собаки  Павлова, хоть три аспирантуры за плечами, слюна  на  "звонки" у всех  течет. Ночью,  в  половом  бреду,  окруженный  багровыми  призраками я  чуть  было не  кинулся  к  ней  в  палатку. Как  удержался, до сих пор не понял.

      Утром  наше  затворничество  подошло  к  концу. Измученные мы уселись ждать машину в условленном месте в  тени  скалы.  Она принялась за записи,  я загодя упаковывал  штуфы,  готовил  имущество  к  эвакуации. Временами  у  меня  сердце  разрывалось  от  жалости  к  себе  и  к  ней.  Так  она  трогательно  клонила беззащитную головку  над  пикетажкой.  Волосы  спадали  на  полевой  дневник   густой  волной. Казалось, она  плачет  над  своими  записями. Вдруг нечаянно мы встретились взглядами и я  успел  прочитать  в  ее  глазах  такое! Никакие  скорбные  плечи и  припухшие  губы  меня уже не могли  обмануть!  Я  понял:   одно  неосторожное  движение  и за весь мой выпендреж пощады не будет. Подпустят  поближе, обнимут, обласкают, а потом будут  топтать  конями, пинать, пороть  плетью, повесят на крюк за ребро! Искалечат на всю  оставшуюся  жизнь! Хладнокровно и с удовольствием сделают морально-половым  инвалидом. У беспринципной самки огромные преимущества перед цивилизованным самцом. А игра зашла  слишком  далеко. Если честно, спасла  случайность -  ночью  меня  посетил  тяжелый  эротический  сон  со  счастливым  концом. А  так, я  бы  неминуемо  пал в  бездну  позора и пучину  комплексов. Силы  были  неравны  и  таяли  на  глазах. Меня  подвергли  жесткому  секс-облучению. Я как мог отчаянно сопротивлялся основному инстинкту. На фоне дикой природы это было неестественно. Чего мудрить-то? Взял за шкварник, поставил на колени, упер лбом в скалу. Всех дел на пять минут!

     К  счастью,  машина  пришла  вовремя  и  конфликт  угас. Победа  осталась  за  мной.  Но  она  была  пирровой.  Психика  не  выдержала.  После  того  как  пресс  одиночества  вдвоем  был  снят,  я  расслабился  и  кувыркаясь  покатился  в  яму  влюбленности. Приближаясь  к  дому в  пыльном  кузове  я частями  сдавался  на  милость  чувства.  Забыл  все  плохое,  а  все  сомнительное  обратил  в  свою  и  ее  пользу. Ближе к ужину мы   приехали  в  базовый  лагерь,  стоявший  на  берегу  ледяной  речушки с  буйной  растительностью. Уже на подъезде я был  охвачен  любовной  горячкой. Почти  как  Вова. Почему  почти? А  потому, между нами была большая разница.  Мною овладело  чувство  "большое  и  светлое",  а  Вова,  грязный  сатир,  поддался  вульгарной  похоти.

    По  прибытии я быстро  разгрузил  кузов. Взял  полотенце  и  повел свое потное, грязное  тело остудить  любовный  жар  на  берег  шумной  речки,  заросшей  каким-то  урюком,  пополам  с грецким орешником. Встретить  там кого  либо,  я не  предполагал.  Вода  в  речушке  была -  жидкий  лед. Никто из  наших  не  решился  бы  зайти  в  такую  жидкость  по  колено,  не то что  по  пояс.  Я  разделся, подошел к  воде, ополоснулся, намылился, собрался  с  духом и  кинулся  в  омуток. С  воплем, как  ошпаренный  вылетел  назад. По  телу пошли огненные  волны, в  голове  заплескался  наркотический  восторг. Эндорфины  кипели  через  край, от  полноты  чувств из  меня  вырвался  еще  один вопль, заглушивший  шум  потока.  И  тут  я  увидел  ее!  Она  явилась  из  кущей  в  костюме  Евы  и  дико  смотрела  на   меня забыв  опустить  руки  с  полотенцем,  которым  вытирала   волосы. Мы  оба  ахнули,  присели  и  кинулись каждый  в  свой  куст. Как  я  ее  прозевал? Ума  не  приложу! Позже,  когда  сердце  вернулось  из  горла  в  грудь,  я  оставил  свое  убежище. Берег  был  пуст. Выйдя  к  ужину я застал весь отряд за  столом. Единственное свободное  место  было  рядом  с  ней. Так вышло случайно.  Терзаемый  предыдущим  эпизодом,  я  вынужден  был  сесть  рядом  и  нарушая  обет  молчания сгорая  от  стыда,  сказал ей  тихо:
   - Извините,  я  не  специально.  Честное  слово! Никто  из  наших,  никогда  в  такой  воде,  даже  руки... Мне  и  в  голову  ...
   - Это  вы  меня  извините, потеряла  бдительность! Вы здесь ни причем. Дома я  в  секцию  моржей  хожу. Использую  любую  возможность. Просто  забавный  эпизод! – и  глядя  в  глаза улыбаясь спросила :
   - А вы ? Тоже морж ?
   - Нет!  Просто  здоровье  крепкое... 
   - И нервы, и характер судя  по  всему, тоже … - она  еще  раз  улыбнулась. И  все - понеслась лавина! Я  избегал  общения,  но  уже  по  другой  причине. Я  был  раздавлен, поэтому трусливо  прятался.  Она  это  поняла  и  расцвела. Начались  взгляды,  полуулыбки. Трепет  при  виде  ее. Мне  было  тяжело  ее  видеть,  меня  трясло. Скрыть это от  женщины  невозможно. Она  все это  видела  и  откровенно  купалась  в  потоке  моих  эманаций. А  в  отряде,  жизнь  текла  своим  чередом: утром  и  вечером  за  кухонным  столом  гремели  чашки, кушали  с  аппетитом, пили  чай. Никто  ничего не  видел. Перед  ужином, не  до  тонких  наблюдений, жрать охота. А после трех  литров  чая  доползти  бы  до  палатки.

      А  тем  временем,  приближался  день  ее  отъезда  в  Ленинград. Мы  виделись  урывками, с каждым  часом  я терял  ее  навсегда.  Это  было  совершенно  ясно.  Да  еще  Вова  путался  под  ногами,  хотя  и  безуспешно.  Один  раз,  она  его  при  мне  так  отшила,  что  любой  другой  потерял  бы  потенцию  на  неделю.  А  с  этого,  как  с  гуся  вода! Как  назло, после унылых песков мы  стали  лагерем   в  сказочном  оазисе: восточная  экзотика  и  лирика  имелись  в  избытке. Любовная отрава в азиатских  шехерезадовских ночах растекалась  по  телу  доводя  до  транса. Вероника все это прекрасно видела, ее отъезд  неумолимо  приближался  и  наконец  подошел.

     Отвальную  решили  провести   с  московскими  коллегами  из  МГРИ*. Для  чего перебрались в центр оазиса и стали табором на  окраине  огромного сада,  принадлежавшего  местному  князю,  с  которым  наш  шеф был в приятельских отношениях. Сад вообще-то  был  колхозный.  Но  это сути  дела не  меняло.  Длинный  стол  накрыли под фруктовыми деревьями. На ближних деревьях  развесили  лампочки. Во главе с хозяином на одном конце уселись кшатрии,  на  другом - холопы  принялись  за  чай.  И началось торжество какие  бывают  только в азиатской глубинке, когда  на  свадьбу  приходит   по  пятьсот  человек  и  все  довольны  и  веселы, безо  всякой  водки. Умеют они чай  пить, что и  говорить.  А  тут  и  собралось то человек  двадцать всего. К  тому  времени,  в мусульманских республиках местные  баи кое-где попивали водочку не только в  праздники. Местная  знать удачно  соединила для  себя  европейские  порядки   с  достоинствами  местного  уклада. Правда,  касалось  это  только  мужчин. За  достарханом  собралось  с  десяток  разных  национальностей,  тост  следовал  за  тостом  и  никто  не  придал  значения  тому,  что  Вероника,  сославшись  на усталость и  духоту,  покинула  застолье. Это  расстроило  балагуров-москвичей, но  ненадолго. В Средней Азии,   женщины  за  столом  не  торчат  до  упора. Не  говоря  уж  о  том,  что  за  один  стол  с  мужчинами, аборигены своих дам вообще не садят.
     Перед уходом Вероника взглядом дала мне понять, что она все решила. Тем  более  что ее высокую  двухместную палатку я ей сам поставил подальше от Ани и поварихи.  Брезентовый  чертог  я  поставил  на самом  краю  бивуака,  в  глубине  сада, подальше  от  гирлянд. Внутри палатки у оголовья раскладушки на вьючном ящике разместил цветы в  банке. В разгаре пирушки улучив момент она шепотом поблагодарила меня за подарок.

    Застолье  перешло  в  очередную  фазу. Москвичи  приготовились  рассказывать  анекдоты  про  бухарских  евреев. Везде  рассказывают  просто  про  евреев,  а  в  Азии  про  бухарских. Кое-кто  навострил  уши. Всегда  интересно  узнать  про  себя,  что-то  новенькое. Через некоторое время я тоже покинул  застолье  и отправился якобы  на  свой  край.  Однако нырнув  в  графитовую  тень сада изменил  направление движения. В предвкушении любви, стуча  коленями,  локтями,  а  то  и  лбом о  фруктовые  стволы я в кромешной тьме двинулся  навстречу  своему  счастью. Наконец, шараханье   в  темноте  завершилось и я  продошел к  заветной  палатке, с  бьющимся  в  горле  сердцем. Луна своим  безумным  светом  заливала полянку. Я  стоял  во  мраке под  мощной  кроной. На  открытом  пространстве  светилась  каждая  былинка.

      В  палатке  слабо  горела  свеча.   Ничьи   тени  не  тревожили    выгоревший  до  белизны  тонкий  брезент. Теряя  дыхание, я  стоял  в  угольной  тени  дерева. Рядом,  булькал арык,  орали  утробными  голосами  местные  жабы,  каждая  размером  с    кошку-копилку. Изредка  они  громко  плюхались  в воду и  начинали  обниматься, бормоча на  ушко  друг  другу  комплименты. 
      На  экране  палатки  мелькнула  тень,  свеча  погасла. Звездная  ночь, запахи  сада, бульканье  воды   и  белоснежная   палатка, все  это  медленно  вращалось  под  небесным  сводом. С дико бьющимся  сердцем, я  направился   к  незатейливому  сооружению. Пересек  освещенное  пространство, откинул  полог  и  нагнувшись  шагнул  внутрь. Чуть помедлил,  привыкая  к  полумраку. Увидел  ее, лежащую  на  спине  поверх  спальника. Глаза  освоились  и  стало  ясно  как  днем. Я    убрал  цветы  с  въючника  на  брезентовый  пол  и  сел   в  изголовье.  Стал  смотреть  на  нее  и  не  мог  оторваться  от  лица  с  прикрытыми  глазами. Легонький  халатик  усиливал  ощущение  наготы. Руки  безвольно  лежали  вдоль  раскладушки,  отчетливо  были  видны  прикрытые  тонкой  тряпочкой   соски на  расплывшейся  груди  и  аккуратный  холмик  внизу  живота. Как  сомнамбула  протянул я  к  ней  огненные  руки  и  коснулся  плеча.  Ее  ресницы  дрогнули,  на  губах  обозначилась  чуть  заметная  полуулыбка.  Трепеща, я  повел  ладонью  по  изгибам  тела,  едва  касаясь  его  сквозь  воздушный  ситец.  Она  чуть  подалась. Раздался намек  на  легкий стон, дыхание ее  участилось, губы  приоткрылись. Блеснула влажная  полоска  зубов. На  грани  обморока, дрожащими  пальцами я расстегнул нижнюю  пуговичку  халата, помедлил,   расстегнул  другую.  Пола  скользнула  вниз  оголив бедро. Я  расстегнул  еще  пару  пуговиц   и  остановился на  последней. Ткань  халатика  бесшумно  осыпалась  и  открыла  грудь  с  твердыми  сосками.  Колечки  вокруг  них  слегка  приподнялись  над  кожей, такой  нереально  гладкой,  что  озноб  прошел  по  моей  коже. Из  глубины  сада  доносился  пьяный  шум,  орал  магнитофон  с  Высоцким.  Все  это  перекрывало мое  хриплое  дыхание  и  ее,  еле  слышное.  Я  отщипнул последнюю  пуговочку  на  шее  и  дурацкий  круглый  воротничок  упал  на  волосы,  разметавшиеся  по  подушке. Вслед  за  воротничком  сползли остатки  халата.  Теперь  она  просто  лежала  нагая,  скрестив  ноги.  Я  глянул  на  низ  живота  и  в  полуобмороке  стал  клониться  губами  к  ее  ключице. Она потянулась своими губам навстречу мне. У  меня  закружилась  голова,  глаза заволокло  пеленой … 

     Внезапно  из  сада на фоне пьяного гвалта отчетливо донесся гомерический  хохот  Вовы. Меня, как  током  ударило. Я  вздрогнул, отпрянул, и вдруг под далекое ржание старшего лаборанта увидел  перед  собой  тело  рожавшей  женщины  с  полосками незагорелой  кожи  на груди  и  животе. Как  будто на  ней  были  трусы  и  лифчик. Только  почему-то  на  трусах  нарисовали  лобок,  а  на  лифчике кружки сосков. Под  мефистофельский  Вовин  гогот, доносившийся  с  другого  края  сада, дурман  слетел,  как  и  не  бывало.  Я  мгновенно  вспомнил  все! Не  только последние  дни,  но  и  все  предыдущие. Все эти "будьте добры", "спасибо-пожалуйста". Обе мои руки  машинально  потянулись  к  ее  горлу. Я  нащупал  уголки  дурацкого  воротничка,  свел  их  вместе. Без  проблем  нашел  пуговичку и петельку. Машинально застегнул  воротничок.  Получилось  смешно: застегнутый  наглухо  воротник  и  голое  тело.  Она  заворошилась, не  открывая  глаз. Я  опустил  ладонь  на грудь, провел успокаивающе рукой  по  животу,  чуть  задержавшись  у  лобка,  кончиками  пальцев  провел между  ног  по  бедрам,  не  дойдя  до  колен, отнял  руку. Еще  раз окинул  нагое  тело  взглядом, ласково  поправил ей челку. Затем  встал, развернулся и согнувшись вышел  вон.

      Клубы  лунного  света  заливали сад, силуэты  деревьев  из  черной  бездны обступили  поляну. Застолье  в  конце  ее  напоминало  театральную  сцену  из  глубины  зала. Огни   над  столом  освещали  копошащиеся  фигуры. Одни  откинулись  назад, другие  неподвижно висели над столом на  локтях. Я  постоял немного, прислушиваясь  к  шуму  застолья, потом  двинулся в  свою  палатку. Как дошел не  помню.  Как  лег  и  как  уснул, тоже  не  помню. Хотя  был  трезв. Утром  встал  и  пошел  к  завтраку. Она  к  столу  не  вышла, уже уехала.