Приют Мастера. Михаил Булгаков на белой даче

               
     Летом 1925 года состоялась первая встреча Михаила Булгакова с Крымом. Погостив в Коктебеле у М.Волошина, Михаил Афанасьевич вместе с женой Любовью Евгеньевной Белозерской сел на пароход «Игнатий Сергеев» и отправился в Ялту. В черновом варианте «Мастера и Маргариты» Булгаков обрисовал город, в котором узнается Ялта: «...Перед ними возникли вначале темные горы с одинокими огоньками, а потом низко развернулись, сияя в свете электричества, обрывы, террасы, крыши и пальмы. Ветер с берега донес до них теплое дыхание апельсинов и чуть слышную бензиновую гарь...»       «Но до чего же она хороша! ...По спящей, еще черной в ночи набережной носильщик привел куда-то, что показалось похожим на дворцовые террасы. Смутно белеет камень, пара-петы, кипарисы, купы подстриженной зелени, луна догорает над волнорезом сзади, а впереди дворец,— черт возьми!.. В окнах гостиницы ярусами Ялта... Светлеет».               Так необыкновенно ярко рисует М. Булгаков свои первые ялтинские впечатления. 
        «В Ялте прожили сутки и ходили в дом Чехова»,— писала Л. Е. Белозерская Волошиным 10 июля 1925 года со станции Лозовая. Михаил Афанасьевич и Любовь Евгеньевна пришли в этот дом 8 июля во второй половине дня. Путь их лежал в неведомую Аутку, где прошли последние пять лет жизни Чехова. 
       Антон Чехов и Михаил Булгаков... Две короткие жизни, - каждый не дотянул и до пятидесяти, - непостижимая взаимо¬связь судеб, таинственное родство душ… Приход в сло¬весность через медицину, непоказная, но глубокая вера в христианские начала, драматургическое дарование, сделавшее обоих вечной славой отечественного театра... Л.Е.Белозерская пишет, что Булгаков любил Чехова, но не фанатичной любовью, а какой-то ласковой, какой любят умного старшего брата. И прекрасно, глубоко знал его творчество. Михаил Афанасьевич восторгался записными книжками Антона Павловича, а многие его письма знал наизусть. Однажды он спросил, какое из лите¬ратурных произведений ей нравится больше всего. Услышав, что, по мнению Любови Евгеньевны, это «Тамань» М. Ю.Лер-монтова, заметил: «Вот и Антон Павлович так считает». Булгаков тут же процитировал письмо Чехова поэту Я. П. Полонскому от 18 января 1888 года, где он говорит о «Тамани» как доказательстве родства русского стиха с талант¬ливой изящной прозой...   
       В квартире Булгаковых на Большой Пироговской в Москве, где в гостях бывала и Мария Павловна Чехова, в ряду собрания русских классиков — Пушкина, Лермонтова, обожаемого Миха¬илом Афанасьевичем Гоголя, Лескова, Тургенева, Гончарова — стояли и тома Чехова, к которым писатель часто обращался.      Чеховские мотивы постоянно звучат в произведениях Бул¬гакова, и тут нечто большее, чем литературные совпадения. То это слова Сони из «Дяди Вани» - «Мы отдохнем, мы отдохнем» в устах Лариосика («Дни Турбиных»), то московский рефрен трех сестер в «Записках на манжетах», то снег на Караванной из пьесы «Бег», который ассоциируется с  чеховской «Тоской». И «Чай¬ка», и «Дни Турбиных» индуцированы киевским жизненным материалом. Оба писателя обогатили науку яркими клиническими наблюдениями, например, о сущности «болевой жизни», когда, по выражению Чехова, «чутье худож¬ника стоит иногда мозгов ученого».
       Из своего умопомра¬чительного путешествия из Житомира в осажденный Киев Ларион Ларионович Суржанский привозит в дом Турбиных на Андреевском спуске единственное сокровище — книги Чехова. «Рубашка, впрочем, у меня здесь, кажется, есть одна. Я в нее собрание сочинений Чехова завернул. А вот будете ли вы добры дать мне кальсоны?» И далее Лариосик произносит почти чеховскую по тональности фразу: «Кремовые шторы ... За ними отдыхаешь душой. Забываешь о всех ужасах войны. А ведь наши израненные души так жаждут покоя».       При любых обстоятельствах, подчеркивают и Чехов и Булгаков, врач не имеет права даже просто санкционировать унижение человека, оставаться бесстрастным свидетелем наси¬лия. В «Острове Сахалине» Чехов высказал свое суждение о таких врачах и даже записал несколько подлинных фамилий.
      Как бы развивая эту линию, доктор Яшвин в рассказе «Я убил» стреляет в мучителя в полковничьей форме. Первыми, кто ударил в литературе в колокол врачебной совести, были Чехов и Булгаков.       Пролетело время. В 1932 году в дни тяжелых раздумий о судьбе («в прошлом <...> я совершил пять роковых ошибок...») Булгаков пишет Павлу Попову: «Недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что когда я буду вскоре умирать <...> никто не придет ко мне, кроме Черного Монаха. Представьте, какое совпадение. Еще до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ». Речь идет о рассказе Чехова «Черный монах», который в чем-то существенном определил круг размышлений Булгакова и о себе, и о своих героях. Исследователи особенно выделяют ранний рассказ Булгакова «Крас¬ная корона» (1922), видя в нем ядро «художественного миро¬ощущения Булгакова». Осознание героем вины за участие в убийстве соотечественников в годы гражданской усобицы приводит его к безумию. Характерный подзаголовок рассказа — «история болезни» — отсылает нас к чеховскому определению своего «Монаха»: «Это рассказ медицинский».      
      Художественный опыт «Черного монаха» отразился в рас¬сказе Булгакова «Морфий» (1927), конец которого прямо соотносится с трагическим финалом у Чехова: «Да, я безнаде¬жен. Он замучит меня». Болезненные видения морфиниста явно перекликаются с чеховскими строками. «И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... вдруг пот холодный потек у меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли»,— пишет Булгаков. Напомним, что именно у чеховского магистра Коврина, заболевшего от интеллектуального перенапряжения, признаком болезни стало появление проносящегося над землей черного монаха.   
      Чеховские мотивы обнаруживаются в самых необычных ситуациях. Л. Е. Белозерская вспоминала, что Булгаков любил неожиданно вставить в разговор фразу из чеховского рассказа «Толстый и тонкий» — «жена моя лютеранка». Драматический вариант встречи «толстого и тонкого» разыгрывается в пьесе «Бег»: Хлудов под страхом смерти требует очистить пути для бронепоезда, а ошалевший от ужаса начальник станции вытаскивает жену и детей, лепеча вздор: «Ваше высокопревосходительство <...> у меня детишки <...> еще при государе императоре Николае Александро¬виче <...> Оля и Павлик, детки... Олечка, ребенок <...> способная девочка. Служу двадцать лет и двое суток не спал».
 Хлудов без колебания повесит начальника станции, если приказ не будет выполнен, но угощает девочку карамелькой, на что несчастный отец отвечает: «Бери, Олюшенька, бери... Генерал добрый. Скажи, Олюшенька, «мерси». Тонкий, худой и желчный генерал — и маленький, кругленький начальник станции... Чеховская сцена в новых страшных обстоятельствах.
    Есть,  однако, нечто принципиально иное в самом образном мире Булгакова, как и в реальном послечеховском мире. У Чехова странные конфликты: человек борется, бьется в силках житей¬ских обстоятельств, зачастую не имея перед глазами реального противника. Зло растворено, не персонифицировано. Зло — сама система обстоятельств бытия и быта. И если происходит прямое столкновение Добра и Зла, то в отдаленном будущем — через 200 тысяч лет, когда Мировая душа вступит в противо¬борство с отцом материи дьяволом («Чайка»). В реальности же лишь изредка промелькнет тень, намек на сатанинское в виде фабрики, например, в рассказе «Случай из практики» или в пейзажных деталях «Острова Сахалин». Даже Черный монах лишен сатанин-ского начала.
     Булгаков живет в ином мире — и мире, где пришествие дьявола отмечено миллионами убитых, задушенных газами, разорванных снарядами на первой мировой войне. Его присут¬ствие чувствуется в вакханалии гражданской усобицы, в ужасах красного и белого террора... «Дьявол среди нас» - лейт¬мотив многих литературных произведений той поры. Так что совсем не случайно, а вполне оправданно и закономерно тема сатаны, дьявола становится сквозной у Булгакова, варьируясь, изменяясь, приобретая то облик Хлудова - апокалипсического зверя, то Воланда, то Сталина... Облик дьявола то конкретно историчен, то мифологичен, то решается в бытовом, то в отвлеченно-философском ключе... Потому и гротеск, фантас¬магория, травестирование известных литературных сюжетов и образов, карнавальность занимают значительное место в поэтике Булгакова. Чехов же изображает иные, кажущиеся идилли¬ческими обстоятельства —люди обедают, просто обедают... Как далеко и безвозвратно то время. «Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад»,— пишет Булгаков в 1917-м.
      Чехов всегда служил для Михаила Афанась¬евича духовным магнитом.  Имя писателя  Булгаков услышал еще в детстве. «Чехов читался и перечитывался, непрестанно цити¬ровался, его одноактные пьесы мы ставили неоднократно...» — вспоминала сестра Булгакова Надежда Афанасьевна. Одним из первых университетских наставников студента-медика Булгакова, как выяснил киевский историк медицины Ю.Виленский, был друг Антона Павловича, биолог и путешественник профессор А. А. Коротнев. Но, очевидно, наибо¬лее сильный импульс к осуществлению желания вдохнуть воздух чеховского дома  дали встречи М. А. Булгакова с В. В. Вересаевым и М. А. Волошиным. Волошин в период его исключения из университета в конце 90-х годов позапрошлого столетия посетил Антона Павловича в Ялте. Поэт, по сути, первым отметил, что Чехов открыл в России поток литературы европейского типа. Возможно, сама идея строительства Дома поэта в Коктебеле возникла под влиянием Чехова...
     В. В. Вересаев вместе с А. М. Горьким посетил Чехова в его доме в Аутке в апреле 1903 года. «Пыльная улица, очень покатый двор, по которому расха¬живал ручной журавль, чахлые деревца у ограды»,— так опи¬сывал Вересаев свои аутские впечатления... Ему запомнилась надпись в кабинете Антона Павловича - «Просят здесь не курить...» Чехов был уже очень болен... Они обменялись фотографиями и книгами.   И вот спустя четверть века, когда ожил после суховеев гражданской войны  чеховский  сад, на Белую дачу в Ялте пришел автор «Белой гвардии»...
     «В верхней Аутке, изрезанной кривыми узенькими уличка¬ми, вздирающимися в самое небо, среди татарских лавчонок и белых скученных дач, каменная беловатая ограда, калитка и чистенький двор, усыпанный гравием,— так пишет М. Бул¬гаков. — Посреди буйно разросшегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, и на двери этого дома маленькая медная дощечка: „А. П. Чехов".
     Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас выйдет. Но выходит средних лет дама, очень вежливая и приветливая. Это — Марья Павловна Чехова, его сестра. Дом стал музеем, и его можно осматривать.
     Как странно здесь.
     ...В столовой стол, накрытый белой скатертью, мягкий диван, пианино. Портреты Чехова. Их два. На одном — он девяностых годов — живой, со смешливыми глазами. „Таким приехал сюда". На другом — в сети морщин. Картина— печальная женщина, и рука ее не кончена. Рисовал брат Чехова...
в кабинете у Чехова много фотографий. Они прикрыты кисеей. Тут Станиславский и Шаляпин, Комиссаржевская и др.
     Какое-то расписное деревянное блюдо, купленное Чеховым на ярмарке на Украине. Блюдо, за которое над Чеховым все домашние смеялись,— вещь никому не нужная.
    С карточки на стене глядит один из братьев Чехова, задумчиво возвел взор к небу. Подпись: „И у журавлей, поди, бывают семейные неприятности... Кра..."
    Верхние стекла в трехстворчатом окне цветные; от этого в комнате мягкий и странный свет. В нише за письменным столом белоснежный диван, над диваном картина Левитана: зелень и речка — русская природа, густое масло. Грусть и тишина.
     И сам Левитан рядом.
При выходе из ниши письменный стол. На нем в скупом немецком порядке карандаш и перья, докторский молоток и почтовые пакеты, которые Чехов не успел уже вскрыть. Они пришли в мае 1904 года, и в мае он уехал за границу умирать...
      В спальне на столике порошок фенацетина— не успел его принять Чехов, и его рукой написано  «рhеnаl...», и слово оборвано.
     Здесь свечи под зеленым колпаком и стоит толстый красный шкаф — мать подарила Чехову. Его в семье назвали насмешливо „наш многоуважаемый шкаф", а потом стал „многоуважаемый" в „Вишневом саду".»
     Очерк Булгакова, опубликованный осенью 1925 года, впер¬вые после    революции рисует истинного Чехова без ретуши и фальсификаций. Не случайно Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, выделив публикацию в «Красной газете», тут же переслала  очерк  в Ялту.
      Картины, фотографии... Оказывается, в доме Чехова была целая коллекция «Левитанов». Подмосковный пейзаж в нише камина, на который обратила внимание и Любовь Евгеньевна, художник написал прямо в кабинете Антона Павловича в новый 1900-й год. У Марии Павловны сохранились краски Левитана, учившего ее живописи и даже делавшего ей предложение...
     В доме было прохладно. Толстые каменные стены защищали комнаты от летнего зноя — в жаркие месяцы это было благом. Да и все остальное было необычно. Прихотливый вкус архитектора Льва Шаповалова, строившего дачу на излете века, чувствовался и в романском своде нижнего крыльца, выходящего в сад, и в круглых окошках модернового стиля, и в уюте кабинета с большим венецианским окном с цветным витражом, затенявшим яркий солнечный свет — у Чехова была сложная болезнь глаз... Все это щемяще напоминало родной дом на Андреевском спуске, дом «постройки изумительной». Кочуя с одной квартиры на другую, Булгаков ужасно тосковал среди голого однообразия коммунальных жилищ. Не случайно в его московских заметках сквозит мечта о нормальном быте, о квартире с картинами на стенах... «Мака, ты хотел бы иметь такой кабинет?»— спросила Любовь Евгеньевна при повторном посещении чеховского дома, и Булгаков, не говоря ни слова, утвердительно кивнул...
    И Чехов, и Булгаков всю жизнь мечтали о собственном доме. За первые три года проживания в Москве семья Чеховых сменила двенадцать «углов». Обычно это одна—две комнаты, почти всегда в полуподвале, где и ютилось многочисленное семейство. «Угол» - прообраз печально знаменитой коммунальной квартиры, запечатленной Булгаковым. Чеховы еще с таганрогских времен тяготились необходимостью снимать чужие жилища. Отец попытался было построит дом, но стал жертвой коварства подрядчика, заложившего непомерно толстые стены. Чеховым пришлось бежать в Москву, но мечта о собственном доме осталась.
     Воплотить ее удалось уже Антону Павловичу — он приобрел дом с усадьбой в Мелихове, а потом построил «Белую дачу» в Ялте. Кабинет строился в соответствии со вкусом хозяина: архитектор предусмотрел уютную нишу, где разместился диван для отдыха (Чехов хранил в нем свою переписку). Резная дверь вела из кабинета в спальню. У двери на стене — телефонный аппарат. Уютную обстановку дополнял камин. Центром рабочего кабинета, разумеется, был стол писателя. К столам Чехов был пристрастен: один и тот же стол сопровождал его с московской квартиры на Садово-Кудринской в Мелихово и потом в Ялту. За ним Антон Павлович написал «Даму  с собачкой», «Три сестры» и «Вишневый сад». Стол-ветеран и сейчас украшает  литературную экспозицию чеховского музея.
     Можно подсчитать, сколько коммунальных «углов» сменил за годы московского жительства писатель Михаил Булгаков. По приезде в Москву жил сначала в общежитии, потом скитался по служебным квартирам. Характерна запись в дневнике «Под пятой» за сентябрь 1923 года: «Пока у меня нет квартиры — я не человек, а лишь полчеловека». Конец 1924-го: «Живу я в какой-то совершенно неестественной хибарке». Елена Сергеевна Булгакова писала, что мечта о хорошей квартире сопровождала писателя всю жизнь: «пунктик какой-то». Мечта так и не сбылась.
   В «Воспоминаниях» Л. Е. Белозерской есть описания булгаковских  квартир. Малый Левшинский, 4,— две маленькие комнатки в московском особнячке, в которых обыкновенно обитали дети с няньками. Кухня — общая, без газа. На столах гудели примусы. На Большой Пироговской, 35а, у Михаила Афанасьевича уже был кабинет с библиотекой. В квартиру переехал письменный стол — верный спутник Михаила Афанасьевича, за которым написаны почти все его произведения. Как и Чехов, Булгаков перевозил свой стол с квартиры на квартиру.
      И еще совпадение. У Булгакова стол, служивший ему, по словам Белозерской, в течение восьми с половиной лет, повернут торцом к окну — точно так же, как и ялтинский стол Чехова...
      Стояла лампа, сделанная из синей вазы, с абажуром. В «Белой гвардии» абажур воспет как символ домашнего тепла и уюта. «Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен». При посещении чеховского дома в 1925 году Булгаков обратил внимание на стол, на котором в безуко¬ризненном порядке расположились карандаши, перья, невроло¬гический молоток и почтовые пакеты. В спальне отметил свечи, при свете которых и сам любил писать.
    «У-у, проклятая дыра!»— так словами Мастера мог бы высказаться о своих московских «углах» Булгаков. Для Мастера даже двухкомнатная квартирка с маленькими оконцами над самым тротуарчиком казалась «золотым веком». Почему? Потому что зеленая лампа над рабочим столом... Потому что любимая женщина рядом... Сломленный, раздав¬ленный болезнью Мастер после вызволения из желтого дома готов был довольствоваться тем же привычным полуподвалом.
    - Что делать вам в подвальчике? - резонно спрашивает Воланд... - О, трижды романтический мастер, неужели вы не хотите днем гулять со своей подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели же вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?...»
     «Слушай беззвучие»,— говорит Мастеру Маргарита, когда судьба их была решена и они, шелестя песком под босыми ступнями, шли к месту обетования. — «Слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали при жизни,— тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше».
     Если внимательно прочитать очерк Булгакова о посещении чеховского дома, то возникает ощущение Дома, где все приспособлено для творчества: письменный стол, фотографии дорогих людей, большое венецианское окно («мягкий и странный свет»), картина Левитана, которая отвечает общей тональности дома. Тут Булгаков увидел в спальне «свечи под зеленым колпаком» (зеленая лампа — воспоминание о киевском доме на Андреевском спуске), увидел тот самый шкаф, который стал «многоува¬жаемым в пьесе «Вишневый сад». Это обстановка дома, которая порождает образы, создает атмосферу для творческой работы... Тишина — ценность, о которой автор не забыл упомянуть в романе «Мастер и Маргарита», когда повествовал о «вечном доме», заслуженном приюте Мастера. Именно тогда, в чеховском доме, у Булгакова родилась мысль о тишине как особой ценности творческого бытия: он отмечает, что больного Чехова лишали тишины и здесь, в ялтинском доме. «В особен¬ности донимали Антона Павловича начинающие писатели...»— цитирует он рассказ экскурсовода.
     Бесспорно, что в образе булгаковского «вечного дома» присутствуют явственные черты чеховской «Белой дачи» в Ялте, где в саду журчит ручей, над которым весна вскипает белым цветением вишен и черешен, где причудливо изгибается старая виноградная лоза, а  в сиреневых облаках глицинии вьется серебряная нить песни дрозда, где в кабинете писателя, наполненном светом большого венецианского окна, играют цветные зайчики витража и где вечером над столом горят четыре белых свечи, где в гостиной на пюпитре раскрыты клавиры Шумана и Шуберта, любимых композиторов Чехова... О Шуберте говорит и  возлюбленная Мастера - Маргарита.
...Спустя два года Михаил Булгаков вновь войдет в дом на горе. Его ласково примет Мария Павловна Чехова и опять поведет по комнатам. В эти дни Михаил Афанасьевич позна¬комится с младшим братом Чехова Михаилом Павловичем. Он отметит в письме: «Булгаков был очень мил, хотя грусть все время светилась в его глазах»
     Новый 1927 год Булгаков встречал у Габричевских, с которыми познакомился в Коктебеле, у Макса Волошина. Весной Булгаковы снова в Крыму – на этот раз  в Судаке, на даче у композитора А. А. Спендиарова. Отсюда в один из солнечных дней на моторной лодке они совершают переезд в Ялту. Стоит прекрасный май. Лодка несется мимо берегов, которые видели А. С. Пушкин и А. П. Чехов. Быть может, Булгакову вспомнились в эти часы строки Волошина:

Эти пределы священны уж тем, что однажды под вечер
Пушкин на них поглядел с корабля, по дороге в Гурзуф...

      Промелькнули Алушта.  Появились контуры Гурзуфа - бывшая дача Ришелье, где молодой и восторженный Пушкин провел три недели, дача-мастерская «Саламбо» Константина Коровина, чеховский домик. В августе  1900 года Антон Павлович работал тут над пьесой «Три сестры». А потом этот дом стал дачей Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой...
     Михаил Афанасьевич, очевидно, знал о связанной с Кры¬мом драматичной истории мхатовской труппы (он мог лично слышать ее от актеров, занятых в «Днях Турбиных»). Летом 1920 года мхатовцы давали концерты, играли «Дядю Ваню» в Симферополе, Севастополе, Ялте. На гурзуфской дачке жили артелью, материально неплохо, но положение было неопределенным: фронт катился к югу, а концерты и спектакли во врангелевском тылу скомпрометировали труппу. Качаловская труппа из Крыма перебралась на Кавказ, играла в Тифлисе, потом перебралась в Батум, откуда пароходом уехала за границу. Сын Качалова Вадим Шверубович, мобилизо¬ванный в белогвардейский полк, как и Булгаков, освободился от службы, заболев тифом. Он ездил с труппой под вымышленной фамилией «Вадимов» и ходит в костюме чеховского персонажа Гаева. Шверубович хорошо знал Булгакова по Художественному театру и написал о нем  воспоминания.
      Все ближе Ялта. Лодка минует Никиту, Ай-Даниль, Массандру - все это отразится в «Мастере и Маргарите». И вот Любовь Евгеньевна и Михаил Афанасьевич сходят на берег... Прекрасный, незабываемый май 1927 года...
 «М. А. был доволен, предлагал пристать, если приглянется какой-нибудь уголок на берегу, - пишет Л. Е. Белозерская. - Когда мы приехали в Ялту, у меня слегка кружилась голова и рябило в глазах. Остановились мы у знакомых М. А. (память, память, правильно ли донесла ты фамилию этих милых гостеприимных людей — Тихомировы?)».
      Кто такие Тихомировы, и где поселились Булгаковы? Со слов Евгении Михайловны Чеховой известно, что Тихомировы держали небольшой пансионат в Ялте, на Боткинской улице. Отсюда до моря пять минут неспешным шагом. Лизочка Тезе, супруга Василия Тихо-мирова, была хорошей портнихой и обшивала Марию Павловну. Вероятно, Булгаковы обратились к Тихомировым по рекомендации Чеховых.
      Уточним, что дом Тихомировых находился не на Боткинской, как считала Е.М.Чехова, а на Виноградной. Как выяснил краевед В.Навроцкий, Василий Тихомиров являлся крупным домовладельцем, построил по проекту Н. П. Краснова комфортабельную виллу «Елена». В этом же доме на Набережной,  согласно «Списку владений по улицам Ялты», жила и семья Тихомировых. Василий Тихо¬миров, видимо, приобрел еще один доходный дом по Виноград¬ной, 8, сооруженный в начале века. «На другой день мы пошли в Аутку, - вспоминает Л. Е. Белозерская. - Все вверх и вверх. Нас ласково приняла Мария Павловна. В это время здесь жил еще брат Антона Павловича Михаил Павлович, первый биограф писателя. Особенно нам понравился кабинет Чехова.
М. А. здесь не в первый раз...»
     Итак, ялтинские сумерки. Вместе с Чеховыми Булгаковы были гостями Ванды Станиславовны Дыдзюль (Дижулис), поистине необыкновенной женщины, близкой знако¬мой чеховской семьи. Мария Павловна и Михаил Павлович познакомились с ней в 1923 году, придя на прием как пациенты (Дыдзюль по специальности была зубной врач). Кабинет ее располагался на втором этаже бывшего доходного дома Мордви¬нова (ныне гостиница «Крым»). Здание находится в районе порта недалеко от набережной.
     Судя по всему, перед приглашенными Булгаков предстал в роли «свадебного генерала», и Михаил Павлович не без иронии описывал это событие жене в Москву в письме от 13 мая 1927 года: «...Наши здешние дамы стали являть свое искусство перед приезжими и, главным образом, перед Булгаковым. Он ведь теперь знаменитость! Пел бас. Ревел, как бык. Пела мадам Кузнецова, пела еще какая-то финтифля, надуваясь и топорщась, как оперные певцы, и такие вещи, что не проворотишь. А затем <…> выступила наша Женечка со своими жизне-радостными новинками— и все точно из мертвых воскресли... Она была в ударе и пела с мимикой, подделываясь под кафе¬шантан... Сразу все преобразилось. Началась вакханалия. Я дирижировал гран-роном, были и фокстрот, и вальс, и канкан,— чего только не было. Пели соло, пели под скрипку, пели хором. Дорохов стал кувыркаться сальто-мортале… Вернулись домой в 3 часа утра, всего я здесь не припомню. Даже Маша досидела до такой поры и плясала...». Марии Павловне  тогда было 64 года.
      Накануне именин состоялась поездка по Бахчисарайской дороге на водопад Учан-Су — одну из самых живописных достопри-мечательностей Южного берега. Самый высокий водопад в Европе! Молодой Чехов, наслушавшись рассказов Левитана, приезжавшего сюда писать этюды, еще в 1886 году заочно описал водопад в рассказе «Длинный язык», назвав по незнанию «фонтаном». Великолепное стихотворение посвятил ему Иван Бунин:

Свежее, слаже воздух горный,
Невнятный шум идет в лесу:
Поет веселый и проворный,
Со скал летящий Учан-Су!

      Обстоятельства поездки описаны в письме М. П. Чехова жене в Москву от 12 мая 1927 года: «Вчера утром за Женей и Колей заехали Вася, Лизочка и автор «Турбиных» Булгаков, который живет сейчас у Тезей, чтобы ехать на Учан-Су. Стали тащить и меня. Я вовсе не предполагал ехать, потому что не имею денег, чтобы платить за экипаж и прочее, но сочли это за ломание — и пришлось ехать и мне <...> Взлезали на крепость в Исаре, были около водопада и там же завтракали. Хорошо закусили и порядочно выпили. Булгаков был очень мил, хотя грусть все время светилась у него в глазах, несмотря на это и он тоже выпить был не дурак. Обратно ехали верхней дорогой, на Ливадии, когда доехали до дворца эмира Бухарского, то я ... пошел домой пешком... Остальные объехали Ялту и пили чай у Тезей».
     Евгения Михайловна, участница поездки, рассказывала, что на водопаде были сделаны снимки. Булгаков снялся с Лизочкой Тезе и остальными гостями. На ее памяти таких снимков было два. Один из них теперь хранится в фондах Дома-музея А. П. Чехова. Поездка была чудесной: с отвесной скалы, дробясь на серебристые нити, падала прозрачная лента воды и неспешно колебалась под дуновениями ветра. Прыгая с валуна на валун, молодежь пробиралась к сверкающим струям и подставляла ладони. Николай Блюме щелкал фотокамерой, Михаил Павлович нежился на солнышке.
     Михаил Чехов и Михаил Булгаков оказались в компании единственными, чьи литературные интересы создавали почву для общения и сближения. Разница в возрасте, правда,  составляла четверть века.      Перебравшись в Ялту, Михаил Павлович стал правой рукой сестры в обустройстве музея: составлял экскурсионные рассказы, методички, вел отчетность. Занимался  переводами. Как переводчик он оказался плодовитым— с английского и французского перевел около сорока книг, в основном приключения и детективы...
     Михаил Павлович с улыбкой вспоминал, как сочинял лет сорок назад шуточный путеводитель по Крыму для брата Ивана. «Руководство для путешествия» рекомендовало пить чай у «Верне» (ресторанчик на воде), за езду на извозчике от Ялты до Алупки платить не более 6 рублей, и не на всяком извозчике: «хороший малый № 36». Прежде чем ехать на Учан-Су, надо сначала справиться насчет воды — летом водопад пересыхает...
     Надо думать, беседовали они о драматургии, о театре. Булгаков оказался во МХАТе советской поры на тех же ролях, что и Антон Чехов при рождении театра. Целая плеяда молодых и талантливых актеров — Н. П. Хмелев, А. К. Тарасова, М. М. Яншин, М. И. Прудкин — вошли в жизнь с пьесой «Дни Турбиных», - так же, как В. И. Качалов, И. М. Москвин, О. Л. Книппер - с чеховской «Чайкой».
      Выяснилось, что Михаил Павлович тоже пробует силы в драматургии: пытается переложить для сцены повесть брата «Дуэль». С учетом новых веяний чеховский текст («никто не знает настоящей правды») был скорректирован. Самойленко провоз¬глашает: «А я знаю! Знаю, в чем состоит настоящая правда!.. Настоящая правда — это труд»... Год назад Михаил Чехов написал и собственную пьесу на актуальную тему— «Цветная кожа (колонизаторы)». Действие ее происходит в Индокитае. Судя по всему, пьеса заинтересовала Булгакова, и Чехов писал жене Ольге Германовне в Москву: «27 отсюда уезжает Булгаков. Он хотел бы познакомиться с моей пьесой, чтобы дать совет и продвинуть ее. Кажется, она в кожаном портфеле <...> Если успеете по расчету дней, то пришлите...» Письмо было отправлено 9 июля, и неизвестно, держал ли Булгаков ее в руках. Впрочем, собственный сюжет на «туземную тему» у Булгакова (про «положительных и отрицательных туземцев») вскоре также появил¬ся - это «Багровый остров».
     По свидетельству Евгении Михайловны Чеховой, Булгаков обсуждал с ее отцом возможность совместной работы над киносце-нарием. Каков сюжет его, неизвестно, однако в архиве М. П. Чехова (РГАЛИ) сохранился написанный им киносцена¬рий «Дело Петрашевского», среди героев которого был и близкий друг семьи Чеховых А. П. Плещеев. Написан он уже в 30-х годах и, вполне возможно, несет отпечаток той совместной задумки. Михаил Павлович осознавал необходимость сохранить для людей воспоминания, благодаря которым Антон Чехов обретал черты живого лица среди живых современ¬ников,— так возник замысел книги «Вокруг Чехова». Она вышла в середине 30-х годов.
     В Ялте у него неожиданно проснулась семейная страсть к земле: Михаил Павлович с наслаждением копался в заросшем без внимательного глаза саду и с гордостью говорил: «Я довел наш сад до высшей точки. Роз— целое море... От цветов не видно листвы. Зацветают лилии, и весь сад принимает библейский вид...».
       На Белой даче Булгаковых приняла Мария Павловна. Вместе с нею они поднялись в ее светлую комнату в мезонине на втором этаже. Плетеные кресла, милые безделушки, фотографии... Здесь в личном альбоме Марии Павловны Михаил Афанасьевич сделал полушутливую, но с  большим смыслом запись:      
     «Напрасно Вы надеетесь, дорогая Мария Павлов¬на, что я умру по дороге. Я не умру и вернусь в Ялту за обещанным Вами письмом.
                М. Булгаков. 13 мая 1927 г.   
                Аутка».
Зимой 1928 года Михаил Афанасьевич отправил в Ялту свою книгу «Дьяволиада», изданную двумя годами ранее. «Дорогой и милой Марии Павловне Чеховой искренне Михаил Булгаков. 21.11.1928г.»— написал он на обложке. Впоследствии, когда имя Булгакова  оказалось фактически  под запретом, М.П.Чехова распорядилась, чтобы «Дьяволиаду» не давали посто¬ронним...
     По сведениям Е. С. Булгаковой, в 1929 году Булгаков вновь побывал в Ялте и получил в подарок от Марии Павловны конверт, адресованный Чехову, веточку из его сада и маленький список книг, написанный характерным бисерным почерком Чехова. Наверное, это был один из многочисленных листков, на которых Чехов записывал названия книг, отправленных в Таганрогскую библиотеку. 18 апреля 1936 года Булгаков пода¬рил чеховские реликвии зарубежному поклоннику и исследо¬вателю Чехова, американскому дипломату Дж.-Ф. Кеннану. Возможно, в США они сохранились.
      Очевидно, в эти дни Булгаков много и неотрывно думал о Чехове. Ассоциации между их темами и сюжетами пронизывают, по сути, все творчество Мастера. Вместе с Л. Е. Белозерской он пробовал сочинить комедию «Белая глина». Сюжет был навеян рассказом Симеонова-Пищика из «Вишневого сада» о том, что англичане нашли у него белую глину и заключили арендный договор на ее разработку.
      Л.Е.Белозерская   вспоминала:   «Я  спросила -  что  это такое - белая глина, зачем она нужна и что из нее делают? - Мопсов из нее делают,— смеясь, ответил он».  Такого мопса Булгаков видел в чеховском доме. Это был подарок ялтинских «анто¬новок».
 Но вернемся к  чеховской ноте, постоянно звучавшей в душе Булгакова... Не могу, дорогие читатели, отделаться  от   чувства,  что в непостижимых словах о вечном приюте Мастера: «Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не потревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи», -  что в  них отразился и  облик,  и  сама духовная атмосфера  Белой дачи.  Однажды в разговоре с чеховедом Евгенией Михайловной Сахаровой  жена Булгакова Л.Е.Белозерская подтвердила нашу догадку: вечный приют Мастера – зеркальное отражение  ялтинской Белой дачи Чехова…