Зима напрасных забот

        Карандашу всегда было неловко в таком окружении, а сегодня его вдобавок ко всем бедам еще и поставили в стакан с фломастерами.
        Он сидел там, жмурясь от ярких фосфоресцентных одежек своих, да что там коллег — просто соседей по тесному стакану. Потому что назвать их коллегами или даже собратьями по бумаге, он не решился бы никогда.
        Он же был простым карандашом, самым обычным карандашом на свете — со слегка обкусанным кончиком и полустертой краской. Даже заточен он был второпях и самой обычной бритвой — не то что цветные, которых холили и лелеяли, и точили аккуратно и бережно, так, что они потом долго могли хвастаться друг перед другом идеально острыми грифелями.
        А его — его всегда забывали где только могли: под кипой бумаг, в коробке с фантиками и даже под ковром, откуда его регулярно вытаскивала собака — каждый раз с новыми царапинами на   непрочной уже и без того краске.
        Он в очередной раз лежал на краю стола и размышлял, как глупо быть простым карандашом. Размышлял о том, что и жизнь все-таки коротка и бесцветна, как и он сам, и давно уже крошится от бесконечных падений грифель.

        Чуть повыше, над полкой, жил забавный рассеянный паучок. Вот уже давно он просыпался каждое утро не в силах справиться с непростой, в сущности, задачей: как надеть семь маленьких, подаренных когда-то бабушкой, тапочек, на свои восемь волосатых ножек. Он и бегать пытался быстрее, незаметно меняя тапочки по кругу, и старался сидеть дольше,
задумчиво засунув две ножки в один тапок, пытался даже одну ножку поджимать и прятать — но так передвигаться становилось совсем неудобно. Единственное, что могло его отвлечь по утрам от всех насущных проблем —  его собственная звенящая паутина, которая звенела почему-то только у него одного. Он научился так дергать за тонкие ниточки, что получался целый струнный оркестр. Так он просиживал часами, сочиняя нехитрые  мелодии. В такие минуты он забывал не только бессовестно потерянный тапок, но  и то, что за окном зима и его паутина бесполезна в такие холода, когда все мошки спят.
        Карандаш слушал этот едва различимый звон по утрам и мечтал, как в следующей жизни — а каждый карандаш верит, что есть следующая жизнь — так вот, в следующей жизни он обязательно станет фломастером.

        Она сонно приоткрыла один глаз, чтобы понять, откуда доносится звон.
        Повела крыльями, вытянула онемевшие от долгого сна ножки и медленно ими пошевелила. Ей снилось что-то такое сладкое и теплое, что она с удовольствием зевнула и даже хотела повернуться на другой бок, как поняла, что тепло это пришло вовсе не из сна: оно поднималось откуда-то снизу, окутывая блаженным уютным облачком. Ужасная мысль пронеслась в ее голове, мгновенно разогнав сон: батарея!

        Муха вскочила на все шесть ножек сразу и вытаращила от ужаса и без того огромные глаза. Батареи включают ЗИМОЙ! Ее еще долго трясло от самой мысли, что она  - муха, проснувшаяся зимой. Страшнее этого ничего нельзя было представить. Каждый слышал, что зимой можно проснуться, и с этим было связано много сказок и легенд. Страшно было не это: проснувшихся зимой мух больше никто никогда не видел!
        Она тоскливо посмотрела на что-то удивительно белое за окном и принялась осторожно жужжать по комнате.

        Паучок развлекался очередной мелодией, когда услышал это странное жужжание. Он несколько раз поморгал для верности и на всякий случай сунул две передние лапки в один тапок. К нему приближалась настоящая муха! Раздалось громкое "дзиннь", и муха в ужасе задергалась в прочной паутине.
        — Не дергайся! — испуганно заверещал паучок — Ты мне все испортишь!
        Муха от удивления замерла.
        — Ты с ума сошел... — выдохнула она, раскачиваясь в паутине. — Ненормальный зимний паук! О горе мне...
        — Почему это я ненормальный? — удивился паучок.
        — Ты с мухами разговариваешь. Ты всегда разговариваешь с едой?
        — С едой? — удивился паучок и вдруг одумался. — Ну, в общем, нет, хотя... — и он страшно смутился. — Но ты мне порвешь всю паутину!
        — А разве ты не для этого ее плетешь?
        Паучок смутился еще больше.
        — Вообще-то нет, — тихо признался он. — Она ведь поет...
        — Кто поет? — совсем растерялась муха.
        — Моя паутина... — смущенно прошептал паучок и замолк.
        Муха раскачивалась туда-сюда, в голове у нее образовалась полная неразбериха.
        — Вот, послушай, — предложил паучок и аккуратно дернул лапкой за ниточку.
        Раздался тихий жалобный звон.
        — Поет... — прошептала муха. — И что, ты не станешь меня есть?
        — Я не ем мух, — окончательно впадая в неловкость, отозвался паучок.
        — Ну делааа... — протянула муха. — Нет-нет, не приближайся ко мне! — вдруг запаниковала она.
        — Да я и так бы не смог.
        — Как это? — муха никак не могла поверить в случившееся.
        — Ну, понимаешь... — запнулся он, — у меня вообще-то тапок один пропал.
        И он горестно посмотрел на свои ножки, заправленные в один тапок.
        — Ну и что, ведь тепло же?
        — Тепло, — согласился паучок, — но ведь зима.
        Муха окончательно запуталась в таких странных доводах.
        — Значит, я могу лететь?
        — Да, лети, конечно, — согласился паучок со вздохом. Он подергал за пару ниточек, и муха наконец-то выбралась из липких объятий.
        Покружив для верности по комнате, она осторожно присела на стену рядом с паутиной, на которой суетился паучок, зашивая дырки.
        — А знаешь, — сказала муха, — никого больше и нет. Совсем никого.
        Паучок кивнул:
        — Есть карандаш, но он очень скучный.
        — Как это?
        — Он целыми днями думает только о себе и все боится, что скоро кончится.
        — Правда? — муха призадумалась и погрустнела. — А где он живет?
        — Внизу, — показал паучок на стол, и даже голова у него от высоты закружилась.

        Муха, недолго думая и негромко жужжа, присела на край стола.
        — Привет! — позвала она.
        — Привет, — невесело пробубнил карандаш, продолжая странные попытки перекатываться с боку на бок. При этом он думал о чем-то своем, что явно грело его карандашную душу.
        — А что ты делаешь?
        Карандаш остановился ненадолго.
        — Видишь, там ящик стола открыт?
        — Ну да.
        — Там разлилась желтая краска, понимаешь?
        — Нет, не понимаю, - повертела головой муха.
        — Если я туда упаду, я стану ЖЕЛТЫМ! Это-то понятно?
        Муха почесала голову лапкой.
        — Гм, а зачем?
        — Я буду желтым, как солнце, как одуванчики, как фломастер, наконец!
        Муха про себя вздохнула.
        — Но ты же простой карандаш.
        Карандаш недовольно умолк, только стал активнее перекатываться с боку на бок.
        Муха сидела озадаченная. Паучок, похоже, был прав. Неужели зимой все такие сумасшедшие?
        — Хочешь, я тебе помогу?
        Карандаш недоверчиво развернулся к ней грифелем.
        — Ты тоже хочешь стать желтой?
        — Нет, но я тебе помогу, раз для тебя это так важно.
        И она покатила карандаш к самому краю.
        Он упал прямо в пролитую краску и долго перекатывался в ней, пока не стал совершенно, ослепительно, бесподобно желтым. Там он довольно замер.
        — А теперь не подходи ко мне — я буду сохнуть.
        Муха смирно сидела на краешке стола.
        — Слушай... А тебе никогда не хотелось быть бабочкой?
        — Бабочкой... — задумалась муха, — нет. Мне бы до весны дожить, — вдруг совсем тихо произнесла она.
        Карандаш притих, думая о своем.
        — Что ж так? — осторожно спросил он.
        Муха рассказала ему старые легенды о проснувшихся зимой.
        — Даа... - тихо прошептал карандаш и подумал о своем сломанном грифеле.

        Так прошло несколько дней и все уже успели подружиться, когда раздался горький детский плач.
        — Мамаа! Где мой карандаш!.. — Аленка безуспешно искала в стакане с фломастерами, под столом, в кресле и даже под ковром.
        — А ты возьми фломастер, — донеслось из кухни.
        — Мне не нужен фломастер, мне нужен мой простой карандаш! Фломастерами я раскрашу потом.

        Девочка расстроенно обводила взглядом стол. Карандаш в коробке запаниковал. Он вертелся и крутился, чтобы Аленка обратила на него внимание, и вдруг понял, что теперь он просто желтый. Вот настал его звездный час, и что же, кто теперь догадается, что он и есть тот самый? Кто будет рисовать теперь вместе с ним облака, и дороги, и веселых человечков на них? Ведь это потом, потом все раскрашивают в разные цвета, а он, оказывается, был самым главным в рисунке, самым первым. Как же он всего этого не понимал! И краска на других карандашах такая прочная лишь потому, что ими пользуются редко. А пока ты такой, чуть обглоданный на кончике и заточенный не по последней моде — ты больше всего и нужен.
        Он заплакал безудержно, наверное еще сильнее, чем плакала девочка. И ему впервые стало неважно, что грифель стал так короток. Он и не заметил, как слезы начали смывать ненавистную чужую краску.
        Девочка радостно заверещала:
        — Я нашла его, мама.
        Она достала его, чумазого, из коробки, и бережно вытерла платком.
        Карандаш был счастлив, как никогда наверно не был счастлив в жизни.
        Муха смотрела на них с подоконника, и глаза ее слипались — то ли от слез, то ли от накатившей внезапно дремоты.

        Паучок спешил изо всех сил. Тяжело дыша, он волочил за собой все семь своих тапочек. Сегодня, проснувшись, он наконец понял, что делать с ними. У него ведь восемь ножек, а у мухи только шесть. Если он подарит тапочки ей, у нее будет даже один про запас! Будет совсем не грустно потерять один тапок. Он спустился к радостному карандашу и, запыхавшись, спросил, где муха.
        Они осмотрели все вокруг, и вдруг взгляд их остановился. Муха тихо лежала на подоконнике лапками кверху. Оба замолчали и долго смотрели на ее неподвижное тельце.
        — Ей бы точно хватило моих тапок... — грустно прошептал паучок и вдруг заплакал.
        — Нет, паучок... — тихо отозвался карандаш, — посмотри: зима уже кончилась.
        — Как это, кончилась зима?! — донеслось до них с подоконника.
        — Муха!!! — закричали оба в один голос. — Ты жива?
        — Жива, конечно, просто так тепло, что я решила вздремнуть.
        Она тайком смахнула слезинку. Она так обрадовалась за карандаш, что чуть не наплакала на подоконнике маленькую лужицу.

        Все трое уставились на весело искрящиеся сосульки под крышей. И с каждой сосульки срывалось по сверкающей капле, которая со звоном разбивалась где-то далеко у самой земли.
        — Весна! — весело трещал паучок, — Весна!
        — А тапки мне давай, — раздалось с подоконника.
        — Так весна же, — задумчиво протянул паучок, которому вдруг стало жаль расставаться с тапками.
        Муха рассмеялась и хитро прищурилась:
        — Весной еще легче простудиться.


Рецензии
Какой замечательный рассказ! И этот паук с тапками, он великолепен!

Анна Новожилова   31.01.2010 13:02     Заявить о нарушении
Спасибо:) Паука в этом рассказе люблю больше всего. Сначала придумался именно паук, и только потом уже все остальное. Так что можно сказать, ради паука все и затевалось:)

Юлия Вереск   31.01.2010 13:10   Заявить о нарушении
За строками рассказа виден автор - добрый, хороший человек.

Анна Новожилова   31.01.2010 13:30   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.