Концерт на вокзале. Будапешт, февраль 1991

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа "Liebe dich aus..."

ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА (http://proza.ru/2009/04/05/95)

КОНЦЕРТ НА ВОКЗАЛЕ

Будапешт, февраль 1991 года

Вижу над собою надпись:

Nyugati palyaudvar*

Но не читаю, ибо никак не транскрибирую. Да и не до того мне сейчас: за сутки пересечь две границы, притом обе нелегально – можно позволить себе и притомиться. Вон Виля – давно позволил, расслабился на деревянной скамье зала ожидания, только левой руки из кармана не вынимает, всё килечку щупает. Намекнул я было ему:
- Давай-ка, Виля, поужинаем что-ли?
А он, горячо возмущённо:
- Ты шо! Тут же токо форинты ходят, а у меня там другое.
А я ему:
- Ну так давай чуть-чуть другого на чуть-чуть форинтов обменяем – вон, видишь у кого!
И указываю ему головой на солидных господ в розовых пальто, у каждого в пястях между золотыми перстнями по пачке форинтов зажато толщиной с отрывной календарь - такие вот деды морозы вокзальные. Покосился Виля одним глазом на этих чернявых-кучерявых, а другим на прогуливающуюся пару в синих куртках до пояса и серых ушанках: он да она, кум да кума, да ещё и овчарка на поводке. А на спинах ментовских:

Rendoersig**

Вздохнул Виля, посмотрел выразительно, килечку в кармане погладил, дескать: дитятко милое, я тебя не выдам. Ну что ж, кто спит, тот обедает, говорят французы. Задрёмываю – поезда жду. Разжмурюсь, погляжу на табло, где:

Praha

и номер пути, и время отбытия. Не пора ещё? Ну, ещё подремлем. Да уж, подремлешь тут, когда как заревёт шершаво Высоцкий в оба уха:

Sommeillant, je vois la nuit
Des crimes lourds ou l'on saigne
Pauvre moi, pauvre de moi,
L'outre est plaigne a craquer!***

Да как заревёт, так же шершававо, перекрывая магнитофон, магнитофона хозяин:

То ли в избу да запеть,
Просто так, с морозу!
То ли взять да помереть
От туберкулёзу…

Глянул я на дядю: а что - этому недолго: тощий, землистый, седою щетиной, как плесенью порос, и между куплетами трескуче покашливает:

Сколько лет счастья нет,
Впереди всё красный свет,
Недопетый куплет,
Недодаренный букет.
Бред…

Нагнул угрюмо кроличью шапку, протёр очки, восхитился – из динамика-то дальше цыганится:

Rien ne va, plus rien ne va
Pour vivre comme un homme, un homme droit,
Plus rien ne va
Pour vivre comme un homme droit!****

Вот ведь, не расстаётся с Высоцким поколение. Уж бросил кафедру в Ленинграде человек, челночить за границу подался, а всё ему:

Хоть бы склон увить плющом,
Мне б и то отрада,
Хоть бы что-нибудь ещё…
Всё не так, как надо!

Пошутил же когда-то покойный бард:

Жить без воды можно четверо суток,
Шесть – без еды, без меня – только пять!

Не знаю, как насчёт воды, а без еды точно можно жить больше шести суток, и Виля мне скоро это докажет. А без Высоцкого шестидесятник и трёх ночей не протянет. И вообще без песни.
Вот стоит за столиком, кофе пьёт учительница пения из Могилёва – вершки причёски рыжие, корешки сивые, а глазки-то по-старому, по-молодому сверкают. Послушала-послушала, да и так подтянула:

Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Вся душа полна тобой,
А ночь такая лунная!

Эх, сюда бы дядю Толика моего калужского, да раскрутить малость Вилечкину килечку, да поставить дядю Толика около того столика, да поставить дяде Толику поллитру водочки или, скажем, венгерской палинки, тут и раскрутится последний русский романтик на жестокий романс:

Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Казня его пронзительно!

Гори, гори, поговори,
Фигура многогранная,
Я от зари и до зари
Гадаю: что за странная!

Да и умолкнет дядя Толик, смутится – что это я при даме так расходился? Вот тут ему сразу добавки. Да и то – не сразу снова расходится: дядя Толик любит солировать, а тут всякий норовит подтянуть, даже Виля проснулся, лукаво носом шмыгнул:

Был наш Зямка тихий-мирный,
Гройсн интеллект.
И имел он ювелирный,
Лучший ин проспект.

Не глядит на Вилю тот, в кроличьей шапке, Высоцкому подпевает:

В никуда навсегда –
Вечное стремленье.
То ли с неба вода,
То ль разлив весенний…

Навострил ухо в Калуге дядя Толик, добавил соточку, тряхнул головой:

Звезда, звезда, поди сюда! –
Не молкнет глотка рьяная.
Не все к рассвету, и не ранее,
В порты воротятся суда.

Навострил ухо в Будапеште на вокзале Нюгати некто смугло-седой, волковатый, того, в кроличьей шапке по скамейке сосед. Покряхтел значительно, не глядит на свои баулы с товаром, дорожную думу думает, ничего не поёт.
Зато вон те – тёртая парочка – Коваль с Ковалихой из Белой Церкви – за столиком стоячего кафе сальцом домашним с оглядкой подкрепляются, ляжками пудовые сумки сжимают, на двух лицах одно выражение: нас не поддолбёшь! Вернее, это у Ковалихи так, а у Коваля ещё и: ни в коем разе! Вот приулыбнулась Ковалиха, локоть на стол, щёку на ладонь:

Цыганки носят юбки,
Да юбки шелковые,
Цыганки носят кольца,
Да кольца золотые.

Но лишь одной цыганке
Да по ночам не спится.
Она берёт гитару,
Поёт и веселится…

И Ковалю:
- Скоко уже разов можно этот Будапешт? Мы ж с тобой хочем у Рим!
Хмурится Коваль:
- Рим потом будет. Вот расторгуемся в Новом Саде, а там увидим.
И для мира меж собою и Ковалихой толкнул жинку плечом:
- Га?
И подтянул:

Эй, цыганочка,
Ты мне нравишься,
Поцелуй меня –
Не отравишься.

И дуэтом Ковали здоровенные:

Поцелуй меня –
Потом я тебя.
Потом оба мы
Поцелуемся!

Засмеялся дядя Толик у себя в Калуге, соточку добавил:

Эх, плюнь да разотри,
Да посмотри пошире.
Эх, раз, и два, и три,
А потом – четыре!

И ногою притопнул:
- Эх!
А смугловатый-волковатый смотрит, не улыбнётся, за своими баулами не приглядывает, к соседям уж не присматривается, дорожное себе думает. Зато Вилю взвеселило и разбудило про раз-два-три-четыре. Шмыгнул бодро носом:

Пролетели долги годы,
Зямка папой стал,
Стал работать в синагоге –
Интеллект упал.

Середину песни про «Бай мир бист ду шейн*****» он во сне прохрапел. А дядя Толик там, в Калуге, снова от веселья к надрыву перешёл:

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!

Замолчи, не занывай,
   Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай -
   Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
   Прямо, ясно, смело,
А потом и умереть -
   Плёвое уж дело…

Молча махнул рукой смугловатый-волковатый: да что ты, земляк, всё про звезду, да про умереть, да про бабу? Бабы – погань, кто под ихний подол попал – сам опоганился. Вон, смотри, какие они. И мотнул головой направо, через интеллигента в кроличьей шапке, который всё:

Может, песня без конца,
А может без идеи.
А я строю печку в изразцах
Или просто сею… -

Это он мотнул на мать и дочь на углу скамейки, что сидят друг ко дружке боком, песен не поют, перебраниваются:
- За границу тебя, млядь малолетнюю, вывезла, хорошего человека тебе нашла, он же тебе, вот, золотые серёжки подарил, а ты, сука, выдалбываешься! А надо было, Томка, в школе хорошо учиться, так и не пришлось бы биздой теперь зарабатывать.
А Томка, тонким голоском:
- Знаешь что, мама! Я тебе ещё не всё сказала, какие у него вкусы.
- Ой, вкусы! Какие мы нежные! Вот приедем в Югославию, и если я ещё раз услышу про вкусы…
И тут шагает, шаром катится между скамейками курчавый человек в чёрной кожанке с воротом седым, в красной широкой сорочке и золотом весь обвешан: цепи-серьги-кольца. И в белых сапогах. Не глядя на остальных, докатывается до Томки, за руку берёт:
- Gyere velem!******
И трясутся-дрожат на нём цепи-серьги-кольца, а лицо неподвижно. Встала Томка со скамейки, сомневается:
- Мама?
Мама, горячо-возмущённо:
- Ты что-то думаешь ещё?! Человек за тобой пришёл – ты того стоишь? Это что-то значит?
И, пришедшему:
- Вы же всё поймёте, она же девчонка ещё…
И сама уже бежит Томка – гриваста-глазаста-бедраста – к выходу, и опять в недоумении остановилась: где же хороший человек с особыми вкусами? Почему он руку мою вдруг отпустил?
И разносится над русским полем, над цыганскою степью, над мадьярскою пуштой издали-исстари:

- Матушка, матушка, что во поле пыльно?
Сударыня матушка, что во поле пыльно?
- Дитятко милое, кони разыгра-ались.
- Матушка, матушка, с поля гости е-едут,
Сударыня матушка, с поля гости едут.
- Дитятко милое, я тебя не выдам!..

А колобок-то курчавый, цепями-кольцами-серьгами позвякивая, к молчаливому смугловатому-волковатому подкатывается, лицом недвижим:
- Ром?*******
Покосился снизу вверх смугловатый-волковатый, равнодушно признался:
- Ром.
Колобок ему:
- ... ... ... ... ?
Не только не переведу, но и не воспроизведу.
А тот ром ему в ответ:
- ,,, ,,, ,,, ,,, !
Тоже непонятно, но ясно, что на каком-то другом языке.
Поняли, что не понимают. И взялась тут невесть откуда в руках у колобка гитара, и пошло такое на полвокзала:

Со ко тэ дэ ло тэл
Да лэ хэ
Паш шэл маро,
Паш шэл маро,
Цыгно кхэр
Лэ щявора, лэ щявора
Тэ ди кхэл
Лэ щяёра, лэ щяёра
Да лэ хэй!

Марджянджя, марджянджя
Тэ кхэла
Тэ дыкхэн, ту тэ дыкхэн ту лэ щяя
Ай лэ щаёра, ай лэ щаёра, шукарня
Ай лэс голбэнца, ай лэс голбэнца, тэ кора
Кон авэла, кон авэла са бут ка
Саво чаво, саво чаво, майн шукар
Андо парэ нэ, андо парэ нэ гадора
Ай лэ щяен, ай лэ щаен кэ ромнора!

Да вдруг как врежет куплет по-русски, сам в нём ни уха, ни рыла не разбирая:

Да кто приехал,
Ай, кто приехал
В белых сапогах
Сватать девочку Тамару
В золотых серьгах?
У неё подвижны ножки,
Тонкий голосок,
Знать, на ней жениться хочет
Парень-паренёк!

Мар джянджя, мар джянджя…
Пашел маро, пашел маро…
Лэшча ёра, лэшча ёра…

И невесть откуда берётся гитара в руках смугловатого-волковатого челнока, и встаёт он со скамейки, и выдаёт твоё, Ворон, коронное:

- Ай ты кумушка ли тэ кума-а-а
Ай рассуди сарэ амарэ ё дела - да нэ -
Ай я-да делы ромалэ ё дела
     Ай ман ко сэндо при-ян-дя!

- Коли камэс ту кана ман тэ лэс
Ай джя дорэс ваш мангэ сывонэс – нэ-нэ –
Ай сывонэс ту ваш мангэ дорэстян
Ай только слаявица мэктян*******

Чертою не дрогнув, кивает человек-колобок, разворачивается, берёт за руку растерянную Томку, и уводит прочь.
И разносится издали-исстари:

- Матушка, матушка, на крылечко Идут!
Сударыня матушка, на крылечко Идут!
- Дитятко милое, не бойсь, не пужайся!
- Матушка, матушка, образа снимают!
Сударыня матушка, образа снимают!
- Дитятко милое… Господь с тобою…

Поглядел из Калуги своей дядя Толик, прослезился, потом прогневался, потом ударил по всем семи невесть откуда взявшимся – с пьяных глаз и не то бывает! – струнам:

Звезда - и дева, и вдова -
Нейдёт на зов, не знает имени…
Вся, вместе с милыми могилами,
Гори-пылай, земля-вода!

И вышел дядя Толик освежиться во двор, в хрусткий, примороженный на ночь сад, и поглядел на звезду, а та - и дева, и вдова – резко в глаза бьёт. С Оки сошёл лёд, мерцает-играет звезда в воде, к себе зовёт: поди сюда, gyere velem! – словно отражение певцова зова: «Звезда, звезда, поди сюда!» Повесил голову дядя Толик, на звезду не смотрит, медленно в дом уходит, соточки не добавляет – не пора ему…
А у нас на вокзале Нюгати – глядишь, поезд объявили, табло зажглось:

Novi Sаd

Поднялся со скамьи седою плесенью поросший интеллигент, сунул в шестидесятнический рюкзак неумолкающий магнитофон:

Vois-tu les sorcieres ici ou lа
Dans la foret qui bouge
Vois-tu le bourreau tout la-bas
Avec son habit rouge*********

Встал спокойно с места, не глядя, взгромоздил на себя баулы молчаливый смугловатый-волковатый.
Хап-хап-хап! – схапали имущество здоровенные Коваль с Ковалихой.
Запаковала сырок да пирожки в сумку учительница пения.
Ушли. Тихо стало в зале ожидания.

____________________

*Южный вокзал (венгерск.)

**Полиция (венгерск.)

***В сон мне – жёлтые огни,
И хриплю во сне я:
Повремени, повремени, -
Утро мудренее! (фр.)

****Эх раз, да ещё раз,
Всё не так, ребята! (фр.)

*****Ты такая у меня красивая (идиш)

******Пойдём! (венгерск.)

*******Цыган? (цыганск.)

********- Ай, ты кумушка, ты кума!
А рассуди наши дела.
Ай, эти ваши цыганские дела,
Не довели б меня вы до суда!

- Ай, коли хочешь меня ты в жёны взять,
Тогда попробуй сивого достать.
Ай, для меня ты сивого достал,
Ай, как же хвастаться потом ты стал! (руска рома)

********Вдоль дороги – лес густой
С бабами-Ягами,
А в конце дороги той –
Плаха с топорами. (фр.)