Родные и близкие 8. Главы из книги, в сокращении

Глава 14

Мама в школе была на своём месте. Её уроки любили – она никогда не повышала голос, искала, как сейчас принято говорить, инновационные методы преподавания (тогда это называлось по-другому), ставила со своими учениками спектакли, проводила интересные вечера, ходила в походы…
В 1953 году родилась я. Я донбассовка в первом поколении – родилась я в Горловке, в третьей больнице, недалеко от азотно-тукового завода, и поэтому мне «дым Отечества и сладок, и приятен».
Я не знаю, успел ли папа пожить в квартире, которую нам дали – на улице Хасановской,7, квартира 12, но я себя начала помнить отсюда. Квартира была на втором этаже – это была часть огромной, во все два этажа, квартиры бывшего директора завода Кистерского. Как видите, социальное неравенство было даже в самые рассоветские времена: по одной комнате в одной квартире – учителям и четыре квартиры в одну – для директора. Но я сразу вспоминаю дядю Стёпу, который, будучи секретарём горкома партии, жил на съёмных квартирах…
Нам достался кабинет и гостиная. Комнаты были хорошие – светлые, большие (позже мама свободно обменяла нашу двухкомнатную на трёхкомнатную в центре города – и новогорловская была больше!). В кабинет вела дверь, обитая чёрным дерматином. В закуточке за дверью было моё царство – там жили мои куклы. А вообще-то это была спальня с двумя кроватями и детским столиком. С этим столиком, который сделал наш родственник по линии папы дядя Петя Кольцов, у меня тоже связано воспоминание.
Коля в чём-то провинился, и его поставили на колени. Был у мамы такой метод воспитания. Он стоял перед столиком, который был застелен белым ватманом. А  наказывала мама только до момента, когда мы просили прощения. Наказали – попросил прощения, хоть в ту же минуту, - будешь прощён. Но тут Коля почему-то заупрямился. И стоял довольно долго. От переживаний у него прошла кровь из носа. И у меня перед глазами до сих пор картина: из носа у Коли на белый ватман капает красная кровь, а он, намеренно, никого не зовёт, чтобы, значит, прониклись несправедливостью наказания. И, как всегда, ревущая я.
В большой комнате стояла огромная китайская роза, которая непрерывно цвела, шифоньер, на который мы с Колей любили, в отсутствие мамы, забираться и сидеть, свесив ноги, ещё одна кровать (позже – диван), этажерка с книгами и приёмник «Днепр-58». Малое количество вещей давало жизненный простор, и совсем не напрягало отсутствие ковров – только одна ковровая дорожка пересекала зал наискосок.
Мы любили, когда мама была с нами. Тогда мы устраивались на широкой кровати – один рядом с мамой, другой в ногах, и она нам читала. Всякие книги, стихи, сказки. Я даже помню строчку из какой-то детской поэмы, где были слова: «А Юка, остренький глазок, нас тайной вёл тропою…» На этих словах я всегда заливалась смехом и приставляла к глазу тюбик от губной помады в виде кремлёвской башни. Очень меня смешил этот «остренький глазок» из какой-то, видимо, патриотической поэмы. Но таких вечеров было мало – мама была занята: надо было прокормить нас. Мы часто оставались вдвоём. Она закрывала нас на ключ. Чего мы только ни делали! Стирали куклу – несчастная тряпичная лялька уже никогда не обрела того лоска, который был до нашей «стирки». Бегали. Играли во «врача» - я была врач, а Коля пациент. Он вышел, а «врач» закрылся на английский замок. Мне было, наверно, года два-три, Коле – около пяти-шести. Он взял молоток и начал стучать по  дерматиновой двери – пытался открыть. Естественно, ничего не вышло, а за дверью рыдала я. Как-то дверь открыли (кто-то пришёл), и на ней уже навсегда остались вмятины от Колиного молотка.
Игрушки были разные, многие сохранились. Жёлтый плюшевый мишка (с ним я спала до самого десятого класса) есть и до сих пор. Он облезлый и старый, но выбросить я его не смогу, наверное, никогда. Большая фарфоровая кукла Лиза (но не та, которую стирали!) была у нас очень долго - до Колиной женитьбы. Она была потрёпанная жизнью, с разбитым носом и вылезшими и заменёнными мною на капроновые нитки волосами. Но я её любила, и она гордо восседала на шкафу.  Первая жена брата выбросила её на помойку - она не могла представить, за что можно любить такую уродливую куклу. А она была - подарок папы...
В Новогорловке мы жили на так называемой «жилплощадке». Это десятка полтора двухэтажных домиков, где почти все друг друга знали. Это сейчас жилплощадка – район старых домишек, а тогда это был красивый зелёный район у самых стен азотно-тукового завода. Здесь мы учились дружить, отсюда ходили искать «клады» - подумать только, там, где мы, Коля и три Шурки - трое мальчишек и девчонка, намеревались найти несметные сокровища, сегодня стоит завод по производству аммиака и главное здание концерна «Стирол»!
В доме было двенадцать квартир. Чтобы стало понятно, насколько все были дружны, я могу сказать, что и сейчас, спустя почти пятьдесят лет после того, как мы переехали из этого дома в центр города, я могу назвать по фамилии и имени обитателя каждой из квартир! Обо всех, конечно, рассказывать не буду, но о некоторых вспомню.
Саврасовы. Мама и три дочери. Дочерей мама учила, а старшая, Валя, до последних дней поддерживала отношения с мамой. Именно у Саврасовых мы смотрели первый в моей жизни фильм по телевизору. Это так и называлось: «ходить на телевизор». Назывался фильм «Контрабандисты» и был довольно, на мой взгляд, скучным. А телевизор был с малюсеньким, сантиметров десять, экраном, но зато с огромной линзой, увеличивающей изображение. В линзу заливалась дистиллированная вода. Мы, дети, сидели на полу, фильм смотрели обязательно с выключенным светом. Как в кино. Разговаривать не разрешалось – просмотр фильма по телевизору был священен. Может быть, поэтому и осталось у меня впечатление о том, что фильм был скучным, а выключать свет, когда смотришь телевизор, я и до сих пор не люблю.
Самой подходящей нам по возрасту была Таня Саврасова, она была старше лет на пять. Вечерами мы собирались за домом и пели какую-то странную песню, которой нас научила Таня:
В нашей большой долине,
Где знакома каждая семья.
Знают о Каролине –
Ведь это лошадь лучшая моя.
Мчится Каролина – ветру не догнать!
Каролина игляфо, то эт боче сэмэдо,
Каролина – игляфо!
Что значили все эти «игляфо» - убей Бог, не знаю. Но петь их было приятно – иностранный язык! Это было в мае, вокруг беседки, где горел свет и сидели мы, с низким гудением летали чёрные важные красивые жуки-рогачи, жуки-олени. Они были однорогие и двурогие. Это были настоящие майские жуки – не чета тем, которым мы с Колей в своё время обрывали синевато-золотистые крылья в Махновке! Но и этих мы ловили и обламывали им – теперь уже рога.
Было такое соревнование – у кого больше соберётся таких рогов и чьи рога длиннее. Собранные рога хранились в специальных коробочках. Ну вот надо же! Сейчас меня не заставишь даже мухе крылья оборвать, а тогда… Кстати, я больше никогда не видела, чтобы вот так, спокойно, во множестве, летали майские жуки – то ли экология повывела, то ли мы все крылья пооборвали…
Поддубные. Когда у них появился телевизор, мы стали ходить к ним – с их детьми, Юрой и Людой, мы дружили. Дядя Ваня Поддубный был толстый и симпатичный весёлый мужик. Тётя Тамара, жена, была неплохой женщиной, но что их свело вместе – трудно сказать. Кажется, он привёз её с фронта - она, якобы, спасла ему жизнь. Она была совершенно, безнадёжно косой. Чтобы что-то рассмотреть, ей нужно было вывернуть голову чуть ли не за спину. Такие же получились и дети – косые. А вот люди они были славные, мы с ними дружили ещё много лет после нашего переезда в центр.
Ефименко. Тётя Лена, её дочка Люба и сын Вовка – моя первая «любовь». Мы вместе учились, играли, озорничали. Некоторое время даже сидели за одной партой. Тётя Лена работала техничкой в заводоуправлении. Однажды она взяла нас с собой. Я думаю, тогда мы ещё не были школьниками. Тётя Лена спокойно убирала, а мы ходили  по всем кабинетам, раскрыв рот. Здесь было столько интересных вещей! Какие-то огромные деревянные подставки с бумагой (кульманы), столы с разноцветными картонными папками и множество карандашей. Простые – пишущие тонко, жёстко и очень-очень мягко, жирно, жёлтого цвета с надписью «Конструктор». Красные – толстые-претолстые. И совсем уж мечта – трёхцветные, красно-сине-зелёные. Мы набрали этих карандашей во всех кабинетах сколько хотели. Полные руки. Замотанная  тётя Лена обнаружила наше хищение только когда мы пришли домой – она увидела, как Вовка любовно разложил своё богатство на столе. Она прибежала к нам, рассказала всё маме, перепуганные, они подняли нас с постелей – было уже полпервого ночи, и мы побежали назад, в заводоуправление, раскладывать карандаши по местам. С каким рёвом мы это делали и как нам потом досталось, наверное, не стоит говорить, но мы получили урок честности по полной программе. Спустя лет тридцать я бывала в этом заводоуправлении – и каждый раз вспоминала, даже кабинеты помнила…
С Вовкой мы катались на велосипедах – был и у нас с Колей трёхколёсный. И мы оставили его где-то, а его украли. Я всю жизнь спорила, что оставили мы его на втором этаже соседнего дома, а мама убеждала, что мы забыли его в парке. Чего, спрашивается, спорили? Всё равно украли…
Жили в нашем доме наш хороший друг, мамин и папин сослуживец Иван Павлович Доломан – любимый учитель множества мальчишек и девчонок. Была очень интеллигентная еврейская семья – бабушку звали Ольга Ивановна, а внука Арик, Аркадий. Были Цирюльниковы. Алька Цирюльников, девятиклассник, до смерти пугал нас, мелкоту, всякими страшными рассказами… Дом был дружный и всегда все праздники отмечал вместе. Можно было не бояться, что дети, придя из школы, останутся голодными: обязательно находился кто-нибудь, кто усаживал за стол и кормил. Было это, было…
Мне запомнился такой эпизод. Чтобы доказать своим друзьям, что он храбрый и выносливый, Коля залез в старую шину от колеса грузового автомобиля (уму непостижимо, как ему это удалось!), и ребята запустили эту «центрифугу» по улице Балтийской (ныне Возняка) - с горки. Это сейчас я понимаю, что такое «геройство» могло обернуться чем угодно, а тогда все были в восторге, и авторитет Колин значительно укрепился. Теперь не только самый старший по возрасту Алька Цирюльников рассказывал истории про страшные «фиолетовые глазки» и «чёрную руку», но и Коля пичкал нас, младших, разными страшилками.
Наш дом воевал с соседним, «пятым» домом. На самом деле он был не пятый, а девятый – за нашим седьмым, но все почему-то называли его пятым. Война была не на шутку. Однажды мальчишки перешли к открытым боевым действиям: обе стороны бросались камнями, были жертвы. Но самой большой жертвой оказалась я. Мне было тогда лет пять, принимать участия в перестрелке я не могла, поэтому стояла на обочине и подбадривала своих: «Дайте им, давай-давай!» Проигрывающий противник в порыве злости запулил камень  прямо мне в голову. И попал! В мгновение меня залило кровью. Бой прекратился. Все разбежались, а мы с Колей с рёвом побежали к дому. Поднимаемся по скрипучей лестнице (лестницы в домах были деревянные), плачем… А у нас соседка в гостях. Недовольная мама прикрикнула: «Коля, Шура, прекратите баловаться!» И тут мы вваливаемся во всей красе: растрёпанный Коля и вся окровавленная – я. Переполох! Меня понесли в больницу, благо она была совсем рядом с нашей улицей (теперь там детский дом), перевязали. Шрам, как награда за участие в боевых действиях, и сейчас есть у меня в верхней части лба, почти у самого правого виска. Иногда я думаю, что мне повезло – камень мог бы попасть, например, в глаз. Иногда думаю, что и очки ношу именно поэтому. Но саму историю вспоминаю с удовольствием. Через много лет наш сосед по площадке, Колин друг Толик-Джин расскажет историю о «войне» с соседним домом, и мы с восторгом обнаружим, что именно он был в числе наших противников. А может, и камень пульнул. Здорово!

http://www.proza.ru/2009/05/27/108