Летние разговоры

- Он раньше таким не был - говорит бабушка.
- Он, конечно, иногда ругался, было, но таким он не был, он только теперь, в последние годы стал таким. Он ждёт, когда я умру, и женится, я знаю. Он сильный, и его чёрт не возьмёт. Позавчера у Костылёвых пять соток под картошку вскопал, потом самогонки накушался чёрти-сколько, и ничего, совсем ничего, хоть бы голова болела или там спину заломило, здоровый как бык.
- Нет, он ждёт когда я умру и женится, непременно женится.

     Бабушка, покряхтывая, приподымается с табуретки и, опираясь на палку (ноги у неё давно больные, ещё с войны, и ходит она плохо, переваливаясь с боку на бок как гусыня и часто вынуждена садиться, но сердце пока ничего, так что даже одышки почти нет), встаёт и заползает в крошечную кухоньку жарить яичницу с колбасой для деда и для меня. Дед, некогда высокий, но уже ссутулившийся и с чуть притухшим взглядом, входит с улицы, топает ногами о половик, заходит в дом, не снимая сапог, как он привык, войдя, ставит сумку на стол; бабушка выглядывает из кухни, молча снимает его сумку и ставит на пол, дед садится,кряхтя (из притворства, как считает бабушка), смотрит на пол, себе под ноги, встаёт, опять садится, снимает, уже окончательно сапоги, надевает шлёпанцы, отрывает листок с календаря, закладывает его, не глядя, за корку календаря, к стене, опять встаёт и идёт за наливкой. Приносит графинчик вишнёвой наливки, молча наливает, молча чокается и:
     Мы выпиваем, и в это время, как повелось, въезжает у бабушки в руках яичница, с салом и колбасой, лук с помидорами и огурцами, всё крупно нарезанное и густо политое олией, то есть, по-местному, постным маслом.
- Петя, возьми ещё, - говорит бабушка.

     Дед с тоской и мукой смотрит на меня, бормочет что-то дерзкое и непроизносимое и переваливает тот кусок, который бабушка ему только что спихнула в тарелку, обратно в сковородку. Мы молча едим. Бабушка сидит рядом и будто размышляет, есть ей или не есть, а на самом деле ждёт, чтобы кто-нибудь её попросил об этом. Дед молчит и наливает ещё по одной.
- Бабушка, ну поешь хоть немножко, - говорю я.

     Бабушка отмахивается, морщась, но берёт себе кусочек и с плохо скрываемым аппетитом ест.
- Я что-то проголодалась - говорит она. Дед понимающе смотрит на меня и молчит. Говорить бесполезно.

     Потом мы идём "в город".
- Одень часы, - говорит мне бабушка.
- Неудобно в город без часов.

     Я надеваю часы, и мы идём. Дед всё время кому-то кланяется, и я, никого не зная, тоже здороваюсь. Дедовы кореша подходят к деду и, кивая на меня, спрашивают - внук твой что ли приехал? Дед останавливается и терпеливо и с удовольствием рассказывает, что да, приехал внук и что не забывает он его с бабушкой и что... Идём по магазинам.
- У нея (у деда выходит по-старинному - "нея", вместо "неё"), у нея стал невыносимый характер - говорит.
- Она того-сего, пятого-десятого, ничего не соображает. - Дед рубит воздух своей широкой и сильной ладонью, ладонь как будто моложе его лет на двадцать.
-У нея ноги болели, я  хотел врача вызвать, не хотит. Криком кричит, ведь больно ей, ну прибегает того-сего, соседка, её мать, а она, её мать, кричит, просто нет человеческого терпения выносить, её мать.

     Дед говорит эмоционально, чётко и тихо. Во-время успевает поздороваться со встречными. Он суров, мой дед, и аристократичен. Он умеет заставить себя уважать. Его выдают лишь глаза, они поблёкли в последний год, как-бы обесцветились.

     Мы уже возле дома. Бабушка стоит на крыльце и часто-часто моргает левым больным глазом. Они с дедом затевают какую-то бессмысленную пикировку.

     Я устаю слушать их и взбираюсь на старую вишню, растущую на улице перед нашим домом. Бабушка даёт мне лестницу и корзинку на верёвке. Я прячусь в листве и стряхиваю сочные пурпурные ягоды в корзинку. Я слышу как дед возмущённо говорит о чём-то, что-то доказывает. Я не могу разобрать его слов, они доносятся до меня сквозь листву как отдаленный гул.

     Потом всё стихает. Дед, наверно, лёг передохнуть, а засыпает он всегда быстро. Что значит - сельский житель!

     Я спускаюсь с дерева и тихо захожу в дом. Из комнаты несётся разноголосый храп. Бабушка спит чутко,     она просыпается на мгновение и смотрит на меня со сна испуганно, потом опять откидывает голову на подушку. В самое жаркое время дня здесь принято "кемарить". Совсем как в далёкой неведомой Испании. Всё тихо, если бы мухи на оконном стекле не завели свою вечную симфонию.

     Вечером идём в гости к старым друзьям деда и бабушки - единственным людям, к которым дед соглашается ходить. Они живут большой семьёй, тут и старики, собственно друзья моих, затем их дочка, её больной муж Василий, о котором бабушка часто говорит, что непонятно как он живёт, на нём живого места нет; потом располневшая внучка с нездоровым выраженим лица, её муж без ноги, молодой инвалид Володя, и, наконец, маленький мальчик, сын внучки. Всё это клокочет, бегает, шумит, действует во дворе, под старой липой, где стоит длинный дощатый стол на козлах, на котором пока стоит только большое блюдо с огурцами.

     А бабушка, уставшая с дороги, уже плачет, идя навстречу своей подруге.
- Женя, - плачет она.
- Поля - отвечает та, утираясь передником и негромко сморкаясь в него. Они обнимаются, целуются и садятся напротив друг друга на табуретки. Бабушка отставляет в сторону свою палку, как будто она не имеет к ней никакого отношения, и они начинают вспоминать свою жизнь.

     Дед заводит с мужчинами обстоятельный разговор на материале последних известий по радио и свежих слухов насчёт цен. Так, чинно-мирно продолжается минут двадцать. Потом бабушкина подруга Женя вскакивает и, всплеснув руками:
- Что же это мы Вас так держим без дела? Валя, Зина -давайте на стол!

     Всё приходит вновь в движение. Только малыш лет трёх, во время разговора взрослых о вещах посторонних бегавший взад-вперёд, шмыгавший как котёнок между ногами, вдруг смирнеет и усаживается с важным видом за стол: разговоры кончились, значит дадут подзакусить. Бабка есть не давала, чтобы гости видели как хорошо ест внучок, и внучок сейчас всем покажет как надо есть в наше время.

     Идёт заполнение стола, и у меня начинают невольно течь слюнки во рту. Глотая их, я торопливо несколько, надо бы спокойнее, досказываю общий контур международной обстановки. Меня слушают из уважения к моему приезжему происхождению. Но по глубокомысленному виду собеседников я чувствую, что им отсюда из глубинки и видать больше, и что пора уже и выпить - закусить. И мы все с обязательно смущённым видом, как будто на минуту, усаживаемся за стол. Хозяин, нарочито щурясь на рюмки, словно выполняя неприятную, но необходимую операцию, разливает самогонку. В городке у них принято настаивать её на толчёном чёрном перце для забористости. Все мы, кроме моей бабушки и маленького Сашко, тут же выпиваем и, утирая слёзы рукавами, слепо тыкаем вилками по закускам, нащупывая что-нибудь для смягчения горлового пожара.

     Разговор тихо блуждает по времени, то возносясь ко дням молодости хозяев, переплетая в беспорядочном узоре и тяжёлое и смешное, то незаметно перескакивает на перспективы будущего, на знакомых, на тех, кто умер, когда, где и как похоронили, и кто ещё жив. О живых говорить не так интересно, у них всё ещё неопределённо, всё еще впереди. Высказываются все, и даже, время от времени Сашок, едва проглотив очередной кусище, торопливо восклицает "А у Мишки тоже велосипед есть большой!" и снова замолкает надолго с куском во рту. Все разговорились, даже мой, обычно сдержанный дед, и тот о чём-то тихо переговариваетcя с хозяином.

     Молодая тихонько затягивает старую песню. Дед никогда не поёт, у него нет слуха, но послушать любит. Бабушка очень любит петь, но только старые, новых песен не любит. Она подпевает хозяевам, и с видом превосходства посматривает на деда, вынужденного удовлетворяться, как и я, сторонним слушанием. Так они поют песню за песней, и соседка из-за плетня уже подсказывает что дальше петь - языки у всех начинают заплетаться и кажется, что и песни все кончились.

     Чай здесь пить не принято, но можно поиграть в карты. Сегодня и в карты не играют, потому что нет большого праздника и собрались просто так - по случаю моего приезда. Я сижу и думаю, достаточно ли я любезен. Мне это так и остаётся неясным, когда бабушка решительно хватает палку и говорит:
- Ну, Петя, нам пора.

     Минут пять бабушку уговаривают еще посидеть, она садится вновь, чтобы вскоре встать снова и на сей раз уже окончательно. Дед не спорит, но, когда мы доходим до калитки и расстаёмся с хозяевами, устремляется вперёд, оставляя нас с бабушкой брести вдвоём. Идти под руку с ковыляющей бабушкой он стесняется.
- Вот старый чорт, всё ждёт когда я помру и женится, обязательно женится - говорит мне бабушка, всё упорнее налегая на палку. Видно, идти ей теперь, после еды, хотя и ела она мало, всё же трудно.

     Она быстро устаёт и мы присаживаемся на лавочку.
- Ох-ох.. Старость - не радость,- говорит бабушка.
- А это ведь я Женю за Миколу замуж выдавала. Она красивая, полная была. (У бабушки все красивые женщины обязательно по-южному полные, а лучшие мужчины - офицеры)
- За ней офицер один ухаживал, а тут революция, пропал он, и вышла она за путейца, а его махновцы и убили у неё прямо на глазах, на перроне. И бабушка в который раз рассказывает как она видела самого Махно и как у неё махновцы забрали поросёнка и как они с дедом удирали из леса, где дед был лесничим, потому что боялись, что их зарежут, как зарезали их соседей в лесу.

     Небо настолько плотно засижено звёздами, что места свободного нет. Я слушаю бабушку и смотрю на звёзды, у которых тоже своя жизнь, своя суета, некоторые даже падают, видно не выдерживая всей этой свалки. - Там ,наверно, тоже естественный отбор, кто-то выбывает, кто-то остаётся, - думаю я и приподымаюсь, и мы с бабушкой молча бредём к дому. Дед давно спит на раскладушке, уступив мне свою кровать.

     Обычно меня будит глухой голос диктора. Это дед, не утерпев, включает свои любимые "известия". Ради меня он пропускает более ранний выпуск, но часам к восьми уже не удерживается, слушает. Потом то же самое, уже совсем проснувшись, я слышу на украинском языке, пытаясь на ходу переводить быструю речь диктора, почти понятную, но всё же не до конца для меня постижимую. Дед, которому уже надоели новости, выключает Спидолу и сидит тихо, прислушиваясь, не встал ли я. Без меня он не сядет завтракать. Много лет назад, когда мы жили в другом месте, на севере, и он уходил на работу часа в три утра - это бывало, конечно, только летом - я почти никогда не слышал как он завтракал и мне случалось увидать деда лишь днём, когда он забегал домой подремать. И то, что дед теперь ждёт меня по утрам, напоминает мне, что время прошло и что дед старый и больше не работает, и наши дни и часы с ним теперь сомкнулись.

     Но сегодня дед включает радио явно раньше восьми: это видно по яблоне за окном, её листья ещё почти чёрные, значит солнце только встало. Это означает, что дед идёт со мной за грибами. И я встаю быстро, потому что дед расстраивается, если мы опаздываем на автобус.

     Мы молча наспех завтракаем, бабушка тоже молчит, осознавая важность происходящего. Мы идём на автостанцию, влезаем в полуразбитый автобус, где сиденья до того пропитались дорожной пылью, что каждый садящийся подкладывает под себя газету, и ждём пока автобус заполнится - пришли мы слишком рано. Наконец автобус трогается, и по улицам городка, ещё не вполне проснувшегося, мимо калиток, арок, садов, колодцев, соломенных и жестяных крыш, дымов из труб и  запахов растапливаемых кухонь мы выбираемся в поле, точнее в степь, и так велики здесь пространства, на которых нет ничего, кроме того, что посажено и построено людьми, что одинокие деревья и даже полосы их вдоль кромки дорог и полей кажутся лишь неким бордюром, робкой попыткой человека как-то разобраться в бескрайности, беспредельности степи.

     Леса здесь немного похожи на небольшие зелёные аквариумы в жёлто-серо-чёрном пространстве степи, почти проглатывающей их. А там, в бесконечно далёком отсюда краю детства, всё было иначе, там - лесная сторона. Там поле, наоборот, само почти проглочено обступившим его лесом, да и то, нет-нет, да посерёдке поля и вырастет какая-нибудь сосёнка или берёзка и тракторист там или шофёр, матерясь про себя, обязательно сбережёт её - объедет на своей машине, сам не зная для чего, может просто из уважения к лесу, к дереву, к живому. Да и лес-то там совсем другой. Дело не в том, что он, пожалуй, больше - большие леса и здесь, на юге, тоже нередки, нет, не в размере дело, а, быть может, в плотности, в массе леса, в его живой мощности, силе, что ли, в дремучести. Такой лес в детстве и любишь и боишься одновременно. И страх и любопытство и привязанность к грибному, ягодному, щедрому и таинственному лесу соединяются и врастают в тебя, производя нечто, чему и названия не подберёшь, но что наверняка не забудешь и всё будешь жить да сравнивать, как сравниваешь самого себя раньше и теперь. И заброшенное лесное кладбище, где раньше хоронили безвестных людей из лагеря, иначе - заключённых, хоронили конечно без всяких там крестов и прочего, так что только ёлочки выросли на могилах - тоже источник и страха и привлечения. Ходишь, бывало, в зарослях молодых ещё ёлочек - им лет по десять, не больше, хотя сами могилы уже почти срослись с лесом, ведь могилы стареют быстро,и кажутся уже просто грядками с посаженными кем-то ёлками; ходишь вот так, собираешь грибы, почему-то любящие расти именно в таких местах, недаром говорят, что гриб сродни всему, что тлеет, и чувство странной, пугливой радости охватывает тебя, радости от того, что ты можешь вот так свободно бродить по кладбищу, дышать, собирать грибы, думать о чём хочешь, и ничего вроде бы страшного тут нет, говоришь ты себе, выковыривая из-под маленького колючего деревца тёплый сверху и прохладный у корневища пухлый белый гриб, но тут неожиданно что-то хватает тебя за сердце, когда нога с шуршанием - первая мысль, конечно, о змее - выкатывает из травы пожелтевший, с потерянными зубами или вовсе поломанный человеческий череп.

     Память... Она живуча и живёт там, где всё казалось бы сделано, чтобы её не было, где всё старается заглушить её, зарасти её и не дать никому возможности возродить её; память - вещь непредсказуемая, она прорастает порой совсем как те ёлочки на лесном кладбище и череп, вывернутый детской ногой, из травы...

     Деду это как будто всё равно - и мысли и воспоминания: также уверенно и просто, сосредоточенно, без лишних слов , как и когда-то шагает он по рядкам молодой дубовой поросли, взад-вперёд, взад-вперёд прочёсывает бороздки саженого леса, то и дело нагибаясь за довольно красивым, даже изящным грибом, который несколько напоминает наш северный белый гриб, а здесь зовётся "бабкою". Похож-то он похож, да не тот, и вкус у него попроще, посуше, не столь духовитый. Вот так и с клубникой, что растёт здесь почти в каждом дворе. Как ни вкусна, ни красива она, а как вспомнишь про травинку с нанизанной на неё по деревенскому обычаю земляникой, да ещё самой сладкой, набранной на вырубке, на "гари", как говорили у нас в деревне, так сразу поймёшь, что и клубника эта и гриб, зовущийся "бабкою" - хорошие, конечно, вещи, да не те, несменяемые с тем, что есть в памяти, в сердце.

     У Севера и Юга, думаю, вообще совершенно несовмещающиеся понятия о красоте, будь-то красота леса, гриба, пейзажа или женщины. Я-то человек севера, но дед ведь родился здесь, на юге, так что ему радостно наверно вновь вернуться в свой край, который он когда-то покинул с надеждой, и надежда эта через много-много лет и гроз породила другую надежду - опять вернуться.

     Набравши достаточно "бабок", маслят, подберёзовиков и тщательно укрыв от постороннего глаза корзину папоротником, как здесь принято, выходим на шоссе и ждём автобуса. Дед сидит на столбике ограждения, раскачивает котомкой и изредка довольно зевает и улыбается, а я по своему обыкновению лежу с соломинкой во рту и гляжу на облака. Ничто не помогает так ни о чём не думать, как разглядывание облаков. В хороший, со свежим и ровным ветерком денёк проплывающие над головой облака не хуже иного кино. Похожие то на обглоданную рыбу, то на голову сказочного чудовища плывущие облака и были наверно кино древнего человека, когда тот бывал сыт и валялся, как я, с соломинкой во рту. Наконец, подходит автобус.

     Бабушка на этот раз уже не стоит на пороге, а сидит на табуретке и говорит с соседкой. Дед соседку не любит, и она, догадываясь об этом, здоровается, встаёт и уходит.
- Будете обедать? - на всякий случай спрашивает бабушка.
- Конечно, будем, - отвечает дед, гордо ставя корзинку с грибами на стол.
- Сейчас, - говорит бабушка и убирает корзинку со стола на пол.

     Вечером я играю с дедом в шестьдесят шесть. Хотя дед стар и память у него уже неважная, он всегда почти выигрывает. Бабушка сидит рядом и тихо подтрунивает над ним. Он молчит, соображая следующий ход.
- Давайте ужинать, а то спать хочется, - говорит бабушка.

     Мне снится сон, будто я бегу по дорожке какого-то стадиона. И дистанция, как я знаю, предстоит немалая, а впереди меня всё время бежит кто-то знакомый, но я никак не могу узнать его со спины. Он высокий и худой. Я уже устал, догнать его не могу, потому что бегаю довольно плохо, и дыхание у меня неровное, нестойкое. И вдруг этот бегун впереди меня внезапно поворачивается и бежит навстречу мне. Наступает момент, когда мы почти сталкиваемся, и я вижу, что это - дед. Глаза его почему-то закрыты, но он не спит. В лице у него тоска. - Беги за мной, - шепчет мне дед. Но у меня не получается, я могу бежать, оказывается, только вперёд. Вскоре дед исчезает где-то позади меня. Я просыпаюсь, прислушиваюсь к ровному храпу деда и прерывистому сопению бабушки. В окне медленно шевелятся ветки старой яблони. Она уже почти не плодоносит, и сосед сказал, что надо бы её срубить, а то она только солнце заслоняет, но дед сказал - пусть стоит.

     Утром я уезжаю, и дед с бабушкой провожают меня на поезд, благо вокзал недалеко. Дед идёт впереди с небольшой сумкой, куда бабушка уложила банки с маринованными грибами, бутылку наливки и пирожки. Мы с бабушкой идём сзади, не торопясь. Когда мы приходим на вокзал, дед, уже взял билет и ждёт нас на перроне. - Когда поезд? - спрашивает бабушка и начинает потихоньку всхлипывать. - Минут через двадцать - отвечает дед, глаза его тоже краснеют.
- Не надо, бабушка, - говорю неверным голосом. - Я скоро приеду опять. Старики достают свои платки: бабушка из пальто, а дед - из брюк и вытирают глаза. Пока бабушка трёт глаза, я держу её палку, она опирается одной рукой на меня, а другой прячет платок обратно. Подходит поезд. Я стою на площадке вагона, бабушка глядит на меня, опираясь двумя руками на палку, и мигает часто-часто, а дед тихо машет мне рукой и почему-то улыбается. И я думаю о том как они пойдут домой теперь вместе, под руку, или дед пойдёт вперёд, а бабушка следом, но мне хочется, чтобы они пошли вместе.

     И еще я думаю, что очень их люблю.