Качели

  Рассказ


К старому агроному Ивану Петровичу Морозову  в деревню Сосновку на майские праздники в  из города приехал внук Михаил. День был серый, пасмурный, весна медленно набирала свою силу. Дед размашисто колол дрова, широко  расставив ноги, и не заметил внука.
- Дедуля, привет.
Дед обернулся, выпрямился и чуть не выронил топор из рук,
- А -  а, Мишуня, здорово, давненько не видались, - они обнялись. А чё не позвонил–то? Да ты, давай проходи в дом – то. Сейчас баньку истопим, попаримся. Молодец, что приехал, вспомнил деда,  пойдем-ка в избу.
- Да я давно собирался, да все дела. Я вот гостинцы тебе привез,- и внук стал доставать из объемистой сумки копченую рыбу, колбасу, сыр, вино, красную икру, фрукты и прочее.
Спасибо, внучек, - вот и отпразднуем с тобой Первомай, - улыбался дед и казалось, от радости разгладились его морщинки.
Баня получилась жаркой. Дед долго парился, нещадно хлестал себя березовым веником. Михаил париться не любил – привык в городе мыться в ванне. После бани они сидели за празднично накрытым столом оба очень похожие друг на друга: кряжистый плотный старик с белыми кустистыми бровями и крепкий коренастый статный парень с черными бровями вразлет.

У деда глубокие морщины залегли на высоком лбу,непокорно дыбился ежик седых волос, и озозорно глядели умные с хитринкой голубые глаза. У внука тоже, как и у деда,  были голубые глаза, а волосы светлые, коротко подстриженные. Михаил  был одет в модные синие джинсы и добротный свитер, на старике бли надеты синяя футболка и мягкие серые брюки.

Они сидели, ели, мирно разговаривали, понемногу выпили, и внук с любовью смотрел  на деда – как никак полгода не виделись, а Иван Петрович горячился, волновался, вспоминая самые трудные годы своей жизни, своих боевых товарищей.
- Ты вот спрашиваешь, как я воевал, так вот представь: 1942 год, Юго-Западный фронт. Конец октября, снег пополам с дождем. Война, немцы рвутся к Волге. Бой. Покореженные от взрывов березы, пули свистят над головой, а в окопе я и старший радист Миша Петров, а неподалеку, в небольшом углублении в земле, замаскирована наша полуторка с будкой для радиста.
На машине радиостанция – РСБ, внутри машины – движок. Я отвечал за переносную радиостанцию, которая состояла из двух упаковок – приемопередатчика и анодной батареи, а  все вместе весило шестнадцать килограммов. Обслуживали мы вдвоем, а еще у меня автомат ППШ и семьдесят два патрона в диске. На мне шинель и каска. А всего нас связистов в штабе было пятеро: начальник радиостанции капитан Груздев, старший радист Петров, мы с Семеном Ивлевым – рядовые радисты, электромеханик Костя Коновалов на движке, да шофер Володя Козлов.
Мы обеспечивали связь с полком и дивизией через командира полка. Мои позывные были «Клен», а у командира полка «Сокол». И вот в этом жарком, тяжелом бою за станцию «Локоть» подорвалась на мине наша полуторка, в живых остался только я, чудом уцелевший.

И вот лежу я в бурьяне, на холодной, мокрой земле, уполз от дороги на метров двести, спрятался, раненый в ногу – далеко не уйдешь. С трудом сам себе перевязку сделал – снял нижнюю рубаху, разорвал ее и стянул рану. Кровь к счастью, унялась; над  головой то и дело пули шальные пролетают, а пуля на фронте - дура – куда хочет – туда и летит. И мечтаю  - только в плен бы не попасть. Ну, думаю, живым точно не сдамся, а в диске у меня семьдесят два патрона нерастраченные. Только подступитесь, проклятые фрицы! Рана болит нестерпимо: аж сердце заходится, а жить все равно охота.

И тут я под пулями, раненый, что ты думаешь вспомнил? Качели наши между двух берез у околицы и свою одноклассницу Зою, тоненькую такую в белом платье в синий горошек и  с длинными русыми косами.
У нас в классе у всех почти девчонок косы были, но у нее особенные:  тяжелые с золотистым отливом и носила она их по-особенному – легко. Я в нее с седьмого класса влюблен был, но молчал об этом и даже думать о ней боялся, и только раз весной покачались мы с ней на качелях, и косы у ней разлетались в разные стороны. Качели я так раскачал, что взлетали они высоко – высоко! Зоя вздрагивала – боялась, а я раскачивал все сильнее, и она на качелях взлетала все выше, но улыбалась мне. Казалось, что мы проваливаемся в какую – то небесную пустоту, синюю бездну. Зоино платье белое в синий горошек облегало ее стройную фигурку, обнажая загорелые ноги. Сердце у меня замирало от восторга и счастья, и хотелось, чтобы это длилось вечно, но у нее вдруг закружилась голова.

Вечерело. Солнце медленно спускалось за горизонт, уже прогнал, звонко щелкая кнутом, деревенское стадо пастух Николай, а мы всё сидели на бревнах за околицей и не хотели расставаться, а потом я первый раз проводил ее до дома.
Был месяц – май, в палисадниках цвела сирень, я набрался смелости и сорвал ей одну пышную ветку. Она поднесла ее к лицу и засмеялась от радости. И все ее лицо расцвело, засияли ямочки по щекам, заблестели глаза. Я не удержался и поцеловал ее в щеку. Иван Петрович замолчал и закурил сигарету.
- А что же она? – нетерпеливо спросил Михаил.
- Она не отстранилась, нет. Наоборот, прижалась ко мне и спрятала лицо у меня на груди. Вот тогда мы и поцеловались первый раз по – настоящему, - Иван Петрович замолчал и надолго затянулся сигаретой.
- А потом? Что же было потом? – не унимался внук.
- А потом мы сдавали экзамены на аттестат зрелости за среднюю школу, а завтра была война, и мы добровольцами ушли на фронт – все мальчишки из нашего класса.

После краткосрочных курсов я стал связистом, а Зоя писала мне письма. Как я ждал от нее треугольнички! Она писала, что ждет, не дождется, что любит… А потом я попал на передовую, и был вот этот бой за станцию Локоть, где все горело и было черным от копоти – железнодорожные составы, деревья, дома, бараки для рабочих, вокзал.
Силы наши были неравны, противник превосходил по численности в два раза. Мы продержались на станции двое суток, а потом кончились боеприпасы, было много раненых и убитых. Мы стали отступать по разбитой напрочь дороге. Машина наша тонула в грязи. Приходилось чуть не на руках ее выносить, толкая впятером.

Потом пробивались через картофельное поле и напоролись на мину. И вот лежа в бурьяне, в грязи, уже в тылу врага с раненой навылет ногой, на захваченной врагом территории, уже почти прощаясь с жизнью, я вспомнил мать и Зою. И так захотелось жить, что через силу, превозмогая боль, я стал ползти, таща на спине рацию и ППШ! Надо было во что бы то ни стало до темноты добраться до леса, а там я надеялся скрыться, может, найти партизан.

 В общем, жила во мне надежда на спасение. Ведь не зря я  же я чудом уцелел после взрыва. Надо было выжить и отомстить за убитых товарищей. Я полз, временами  теряя сознание, но что – то толкало меня вперед и вперед. Так и дополз до леса, а там подобрали меня партизаны.

Там девушка за мной ходила - Мотей звали, и так она ко мне привязалась! Я в землянке лежу с простреленной ногой, а она возле меня хлопочет: то компресс холодный на голову кладет – температура у меня высокая была, даже бредил временами. А она то чаем целебным с малиной напоит, то повязку сменит на ране, то кормит меня. Вот так и выходила, а потом я до весны в партизанах в отряде был. Вместе на задания ходили с Мотей. Понимаешь, немцы кругом, каратели по лесу рыщут, а мы у них под носом. Мотя бесстрашная была и веселая, песни петь любила на украинском своем языке и меня учила.
Я до сих пор помню – вот послушай, - и старик запел надтреснутым фальцетом:

Ничь яка  мисячна, зоряна ясная -
Видно - хочь голки     сбирай.
Выйде,  коханая, працею  зморена
Хочь на  хвылыночку  в гай…

- Ну и что – нибудь вышло у вас? – все допытывался Михаил.
- А чего могло быть? Война, опасность кругом, а мы молодые, нам по восемнадцать лет, и все время, как по краю пропасти ходишь – шаг не в ту сторону сделаешь – пропал. Сучок ли затрещит в лесу, птица ли в кустах шелохнется, а мы думаем, фрицы рядом – все время настороже ходили. А Мотя мне нравилась – не скрою. Душа замирала, когда лежали рядом на земле, или она нечаянно прикасалась ко мне. А глаза какие у нее были! Прямо не глаза, а очи – черные, огромные и черные волосы до плеч.

А уж как она – то душой ко мне прикипела, даже женой предлагала стать, но не мог я ее обмануть – знал, что Зоя меня ждет – не дождется, из головы она у меня не выходила – снилась по ночам.

Не знаю, чего бы дальше вышло, но тут весной послали нас на задание – мост подорвать, ну вышли мы в ночь, прошли километров десять и тут напоролись на засаду. Немцы стреляли наугад. Я уцелел, а Мотю ранило в живот. Я наклонился над ней - она тяжело дышала. Я наклонился и поцеловал ее в губы в первый и последний раз...

 Она через силу улыбнулась и спросила: «Ты любишь меня?» Я кивнул головой, а Мотя еще прошептала: «Беги», - и хрипло, тяжело задышала. Не мог я оставить ее...
 Она лежала на зеленой траве, кругом была весна, березки распустили свои первые листочки. На небе погасли звезды, а над лесом поднималась алая заря. Мотя умерла на рассвете. Я отнес ее подальше, вырыл яму в мягкой сырой земле, похоронил в приметном месте возле трех молодых берез, закрыл валежником и где ползком, где короткими перебежками сумел добраться до лагеря.

А вскоре наши войска перешли в наступление, и мы соединились с боевыми частями и погнали фашистов прочь с нашей земли. Конец войны я встретил в Берлине. Иван Петрович замолчал, потом налил себе и Михаилу по рюмке водки и сказал:
- Давай выпьем за Мотю, за душу ее светлую и прекрасную, если бы не она, меня и в живых не было – умер бы от гангрены и заражения крови.
Старик закусил черным хлебом с красной икрой и надолго затянулся сигаретой.
- Как же вы потом с бабулей встретились? – нетерпеливо спросил Михаил.
- А вот после войны в сорок пятом и встретились, а она меня не забыла, нет, как увидела - загорелась вся, глаза засияли, бросилась ко мне, обняла: «Ванечка, родной, как долго я тебя ждала! – и заплакала от радости, что я живой вернулся.

А вскоре мы поженились без свадьбы – бедность такая была кругом, какая уж тут свадьба. Расписались в сельсовете, и я забрал ее к себе. Через год первый сын родился – дядя твой Николай, а потом отец твой Андрей, а в пятьдесят пятом дочь – тетка твоя Татьяна. В шестьдесят третьем дом вот этот построили, всех детей вырастили, выучили, на ноги поставили и внукам помогли на ноги встать – сам знаешь.
- Вот только бабулю жалко, - заметил внук.
- Да, не уберег я ее. Обо всех у нее сердце болело – о тебе, когда ты в Чечне воевал переживала больше всех. Все стояла, молилась перед иконой, и слава Богу, вернулся ты живой и невредимый.
Жалко бабушку твою Зою, но на все воля господня. А прожили мы с ней пятьдесят семь лет в любви и согласии. Хоть и не говорили мы с ней про это, а любовь была. А теперь вон не любовь, а все больше секс, как это называют. Раньше мы и слова – то не знали такого. А вот Зои уже шестой год со мной рядом нет, и как будто душу из меня вынули. Хоть сам ложись и помирай, - старик замолчал, и скупая слеза потекла по его морщинистому лицу.

- Да ну, дедуля, рано тебе туда – ты у нас крепкий, как дуб, до ста лет будешь жить, может больше, - Михаил похлопал по плечу деда, а тот встрепенулся
- А ты чего, Мишуня, не женишься?
- Рано еще, мне карьеру надо сначала сделать, а пока и одному неплохо.
- Эх, вы, молодежь! – горестно вздохнул Иван Петрович, - Я вот прежде, чем агрономом стать, столько книжек умных перечитал, когда заочно после войны в техникуме учился. Все на практике познавал. И поля мы засеивали и урожаев добивались хороших. А теперь вон выйди за околицу – посмотри, где раньше пшеница сортовая колосилась, там сорняк растет. Мы раньше про карьеру не думали, а дело делали. Эх, да что говорить! – махнул он рукой.
- Давай лучше выпьем за любовь вечную, да бабушку помянем. Пусть земля ей будет пухом.

И дед опрокинул рюмку в рот, не закусывая, потом задумался, глядя в окно, а за окном была весна: уже во всю лопались почки на черемухе, и зазеленели первые листочки, радовала глаз зеленая трава на лужайке перед домом.
 В такие дни особенно хочется жить и верить, что многое еще впереди. Верил в это и Николай Петрович.

Май 2008 год