Иешуа, отрывок из Любимого романа

   Пилат спал, и снился ему сон. Белое жестокое солнце, не оставляя даже надежды на спасение,  угрожающе разбрасывало свои жесткие лучи над белесой выжженной равниной. Но вот рядом с ним, на светлом жарком небосводе появилась едва видимая  звездочка. Звездочка росла, разгоралась все ярче и ярче, пока не  превратилась в новое солнце. Мягким, умиротворяющим и радостным  было это прекрасное солнце, его теплые лучи ласкали, а не жгли. Старое солнце вышло из зенита и  нехотя ушло с небосвода, а новое заняло его место, и сразу стало легче дышать. Внезапно все преобразилось вокруг. Вместо скучной пустой равнины сиял теперь яркий зеленый луг. Сочная трава блестела росой, пестрела голубыми,  розовыми и белыми полевыми цветами,  над ними летали стрекозы, пчелы и бабочки, слышалось пение цикад. Влажная дымка поднималась над лугом, трепетала легким летним туманом, золотилась в солнечных лучах, как бывает на севере ранним июньским утром. Пилат стоял на краю чудесного луга, и готов был стоять так вечно, и сердце его переполнял восторг. Сквозь постепенно растворяющуюся дымку он увидел, что из  золотистой туманной дали  навстречу ему идет человек в белых одеждах. Человек подходил все ближе, и  Пилат стал гадать, видит ли тот его. Человек  приближался, но никак не мог дойти до Пилата. И тогда Пилат бросился к нему по мокрому зеленому лугу.
Пилат очнулся, белое солнце проникло внутрь покоев и слепило глаза.  Во рту пересохло, теснило в груди. Он встал с горячего ложа, походил по комнате, пытаясь отдышаться. Затем сел в  кресло, взял с низкого  серебряного столика кисть розового винограда и стал медленно ощипывать ее, вспоминая свой сон.  Вошедший на цыпочках Павсаний робко спросил,  не хочет ли прокуратор видеть того осужденного, которого велел привести еще утром. Пилату хотелось  еще немного подумать о чудесном сне, но он коротко бросил:
- Пусть введут.
А когда увидел вошедшего, положил виноградную кисть и встал.  На-встречу Пилату шел человек из его сна. Не было на нем белых одежд,  он был в рваном хитоне, грязен и сильно избит, но это был он, и когда он поклонился, сердце Пилата затрепетало, как та самая золотая дымка  над зеленым влажным лугом.
- Что-то происходит со мной, уж не солнечный ли удар,  нужно позвать лекаря, - подумал прокуратор. – Надо уезжать отсюда.
Он помолчал, приходя в себя, сел, откинувшись на подушки и решил, что, наверное, третьего дня все-таки разглядел лицо проповедника, а после разговора с Марией оно всплыло в его сне. Сны – причудливая вещь, и Морфей плетет их, как кружево, из никому ненужных обрывков разноцветных дневных впечатлений.
- Знаешь ли ты, почему я позвал тебя?
Вошедший  посмотрел на него мягкими и кроткими, как у ребенка, глазами и ответил:
- Наверное, господин, тебя  попросила об этом Мария из Магдалы.  А может быть, Каиафа своим разговором вызвал твой интерес ко мне.
Пилат удивленно поднял брови.
- Ты догадлив, Иешуа, и разбираешься в людях. А что ты можешь сказать обо мне?
Иешуа внимательно рассматривал его.
- Твое сердце разрывается на части, одна его половина принадлежит твоему разумному и сильному отца, а другая – нежной и страдающей матери.
- Это может сказать мне любая гадалка на рынке, - недовольно вскричал Пилат, - и сказать так можно о любом. Говори точнее!
Иешуа задумался,  медлил с ответом.
- Почему же ты молчишь?
- Я,  прокуратор, подбираю слова, чтобы не разгневать тебя, потому что ты гневлив, а гнев плохой советчик. Ты  давно уже не получаешь никакого удовольствия от жизни и испытываешь  постоянную скуку. И думаешь, что на тебя плохо действует жара и местные обычаи.  А лекари говорят, что причина этого в ударе палицы, который получил ты  в Британии.
Пилат напрягся, но успокоил себя мыслью, что хитрый бродяга заметил шрам на его виске, да и по городу, наверное, ходит молва о его прошлых подвигах.
- Но и ты, прокуратор, и твои лекари ошибаются. Потому что не скука это, а тоска.
- Почему же я тоскую?
- Ты тоскуешь от предчувствия той страшной славы, которая ждет тебя в будущем.
- Вот как, меня ждет слава?
- Ты будешь известнее всех римских  императоров и полководцев, твое имя будут знать во всем мире.
Бродяга, по-видимому, решил взять его лестью, но Пилат не любил лести и посуровел.
- Говоришь,  буду известнее всех императоров?  И великого императора Тиберия?
- О нем мало кто будет помнить.
Этот нищий начал заходить слишком далеко, посягая на бессмертного, и следовало остановить его, но Пилат лишь спросил:
- Чем же  я заслужу такую вселенскую славу?
- Тем, что убьешь меня, прокуратор.
Пилат захохотал. Вон оно что, бродяга задумал запугать его.
- Да, ты высокого мнения о себе, проповедник. Значит, дурную славу мне принесешь ты, если умрешь.   И я, разумеется,  должен отпустить тебя, дабы люди в будущем не думали обо мне плохо.
Бродяга смотрел кротко, но говорил дерзкие вещи.
- Нет, прокуратор, ты не должен  отпускать меня, и не отпустишь, хотя будешь  сильно желать этого.
Пилат снова засмеялся.
- Я захочу отпустить тебя? Пока ты своей наглостью добился обратного, я начинаю понимать Каиафу. Такого напыщенного нахала  стоит проучить.  Каиафе ты говорил такие же речи?
- Нет, прокуратор, я имел с ним другую беседу.
- Чем же ты так рассердил его?
- Я посягнул на  Учение.
- Что же, твоего  самомнения хватит и на то, чтобы   отрицать любого бога.
Иешуа снова помолчал,  а потом заговорил с прокуратором, как с ребенком, медленно и четко произнося слова.
- Нет, прокуратор, я не отрицаю бога, я просто говорю, что отныне всесильный единый бог Израиля любит все народы.
- По-твоему, теперь ваш бог  возлюбит не только иудеев, но и персов, египтян и римлян, которые их унижали и убивали?
- Да, прокуратор, если они  поверят в него и раскаются в прошлых грехах.
Пилат довольно покачал головой.
- Понятно, что это не нравится Каиафе.  А почему это должно произойти именно сейчас?
Но этого умника было не так-то просто сбить.
- Людям не дано понять замыслы Господни.  Просто пришло время.
- А как же другие боги, те, что  существуют сейчас у разных народов?
Иешуа задумался.
- Эти боги уже умерли, и оставили людей без присмотра. Да и не боги это были, а лишь человеческие подобия, придуманные самими людьми, чтобы было им спокойнее и интереснее на свете.  Эти боги жили лишь в умах людей, скрашивая их одиночество перед миром,  до тех пор, пока людям не пожелал открыться подлинный, единый и всемогущий Бог.
- И открывается он, надо понимать, через твои речи? – с издевкой спросил Пилат.
Но  проповедник не смутился.
- Да, прокуратор, и через них.
- И  что же, теперь у всех народов будет один бог?
- У всех, кто захочет поверить в него.
Пилат вспомнил, сколько народов в империи, и сколько у каждого из них богов. Бродяга даже не представляет этого, иначе бы и думать не смел, что все эти люди начнут верить в одного общего бога, тем более такого непонятного, как бог иудеев.  Но для Павсания сказал другое:
- И ты полагаешь, что это не повредит империи?
- Империи давно уже необходим  один бог, он  сплотит людей, даст им возможность лучше понимать друг друга, и  государство от этого только выиграет.
С этим Пилат мысленно согласился, проповедник нравился ему все больше и больше, Мария знала, что делала, когда так уговаривала прокуратора поговорить с ним.
А Иешуа снова сказал дерзость:
- Но, буду честен перед тобой,  я не принимал в расчет соображений о благополучии империи.
- А что ты говорил по поводу храма?
- Я говорил о храме, куда может войти любой желающий и получить  защиту или  прощение.
- Я спрашиваю не об этом. Призывал ли ты разрушить храм в  Иерушалаиме?
- Я никого не призывал разрушать храм, а говорил, что сам разрушу его.
Ответ был нехорошим, и Пилат решил помочь осужденному.
- Но  речь ведь  шла не о материальном разрушении? подсказал он Ие-шуа, указывая глазами на прислонившегося к колонне Павсания.
Но Иешуа, кажется, не понял его.
- Мне трудно однозначно ответить на твой вопрос, прокуратор. Но если быть до конца честным, то и о материальном тоже.
- Ты что, безумец? – закричал Пилат. - Даже твой враг Каиафа сказал мне, что ты имел в виду  разрушение учения.
- Учение иудеев невозможно разрушить, и оно никогда не будет разру-шено. Оно дано им навечно, и проживет еще не одно тысячелетие. А вот храм их будет уничтожен, и довольно скоро, многим из ныне живущих  удастся увидеть его развалины.
- Да что ты мелешь, несчастный! – Пилат  задохнулся от нестерпимого гнева, губы его затряслись, предвещая знакомую Павсанию бурю. - Я здесь для того и нахожусь, чтобы  поддерживать порядок, чтобы храмы стояли, а люди жили мирно.
Но  вид разгневанного прокуратора, приводящий в ужас всех,  не испугал Иешуа, он  сказал тихо, но твердо:
-Тебе это не удастся прокуратор.  После моей смерти волнения потрясут эту несчастную страну, ее сотрут с лица земли, иудеев рассеют по всему свету, а храм разрушат.
Но разве можно было  долго гневаться на такого ловкого вруна? И прокуратор остыл, даже улыбнулся.
- И за что же будут так жестоко наказаны  бедные иудеи? Неужели, за твою смерть?
- В моей смерти они не виноваты. А наказаны они будут за то, что не захотели  поделиться с другими своим богом, подобно тому,  как маленькие дети не хотят ни с кем делиться любимой матерью. Но они целиком расплатятся с  миром за свою ревность, тысячелетиями отдавая  чужим народам силы и таланты, обильно  подаренные им Господом.
Иешуа так  легко существовал в своей фантастической, но, в общем-то, безобидной лжи, что Пилат стал получать от этого удовольствие.
-Ну что же, ты убедил меня и добился своего. Мне даже стало жалко иудеев, пусть живут здесь. Чтобы  твоя страшная  фантазия не стала реальной, я помилую тебя. Разве можно  казнить такого забавного умника, люди,  подобные тебе, скрашивают нашу скучную жизнь.  А Бар Ава убивал моих солдат и заслуживает смерти. С тобой мне нравится разговаривать, я возьму тебя с собой в Кесарию, я нуждаюсь в собеседнике. Я думаю, и Павсанию понравится беседовать с тобой.
Но дерзкий бродяга не обрадовался и не принял помилования.
- Этого не будет, прокуратор. Моя смерть необходима.
- Кому же она необходима, Каиафе?
- Она необходима всем людям
- Зачем всем людям твоя смерть, скажи на милость? Зачем она гунну или германцу?
- Моя смерть очистит людей, унесет в небытие их изначальную грехов-ность. И когда они узнают, что  отныне появляются на свет невинными, перед ними откроется новая жизнь. 
- Узнают, что  на  них нет вины, и  не станут грешить впредь?
- Во всяком случае, у  них появится возможность жить в чистоте, а дальше все зависит от них.
- Ты меня совсем запутал.  Почему бы в таком случае просто не сказать  людям: я  беру  ваш грех на себя?
- Нет,  просто так  люди не поверят,  они иначе устроены. Чтобы люди поверили,  обязательно надо умереть. 
Пилат устал, но почему-то не мог прекратить этот разговор, хотя все уже решил.
- И ты хочешь сказать, что помочь тебе в этом должен я, прокуратор Иудеи, римский всадник, убивший сотни людей и прославившийся своей жестокостью и непримиримостью к врагам?
- Так получается, прокуратор.
Многие в Риме почитали Пилата  за его железную, унаследованную от отца логику, и он решил воспользоваться ей, чтобы  образумить упрямца.
- Допустим, что ты прав. Ты заботишься о счастье всех людей и способен освободить их от греха. Но почему же ты не подумал обо мне, Иешуа?  Почему заставляешь меня согрешить, отправляя на казнь невинного? Если ты прав, то как будет чувствовать себя моя душа, осыпаемая в течение долгих тысячелетий проклятиями твоих последователей? Мне же никто не поверит, если после твоей смерти я начну оправдываться и рассказывать всем, что ты сам меня об этом попросил.
- Это твоя жертва, как смерть – моя. Передо мной, а главное, перед Ним  ты чист. А люди когда-нибудь узнают правду и все поймут. Кто-нибудь обязательно расскажет им правду о тебе, прокуратор.
  Прокуратор шутливо поднял вверх руки, а Иешуа, видя, что тот лишь забавляется, начал втолковывать ему, как малому ребенку:
- Послушай, прокуратор, в мире нет ничего случайного. Случай лишь прикрывает  закон, непонятный ленивому уму. Неслучайно тебя отправили на Восток, и неслучайно меня арестовали, и неслучайно Каиафа требовал отпустить убийцу, и Мария умоляла тебя неслучайно,  и  неслучайно именно ты говоришь сейчас здесь со мной.  И время завтрашней казни неслучайно, это нужное, благоприятное время. Все сходится, и так суждено.
- Ты опять говоришь, как женщина, не умеющая думать. Если тебе суж-дено умереть, и именно завтра, то твой бог сделает так, что ты умрешь, чтобы не говорил и не делал я. Я вообще не понимаю, зачем ты ведешь этот разговор, ведь от меня ничего не должно зависеть.
- Я уговариваю тебя, прокуратор, потому что Мария права. Человек, выбирая, может изменить и свою судьбу, и судьбу всего мира. Сейчас этот человек – ты. А ты  после разговора с Марией решил отпустить меня, но этого делать нельзя. Я прошу тебя лишь об одном: не заботься  наперед о том, что говорить тебе завтра, и не обдумывай.  Что дано тебе будет в тот час, то и говори. И будет это не твой голос.
Прокуратор повысил голос и сказал,  оскорбительно выговаривая слоги:
- Но я не верю тебе, понимаешь, не ве-рю. Сделай так, чтобы я тебе поверил!
- Хорошо прокуратор. Хочешь, я объясню тебе, почему людям нужен один бог на всех?
- Не хочу, ты уже говорил об этом, чтобы все понимали друг друга. Мне надоели эти разговоры, уволь.
- Нет, послушай. Ты вынуждаешь меня причинить тебе боль, я не хотел этого. Если бы у людей был один бог, то твоя несчастная мать не покончила бы с собой из-за того, что выйдя замуж за твоего отца, лишилась своего бога и своего народа.
Лицо прокуратора жутко перекосилось и стало ужаснее маски Горгоны, которой один раз до безумия напугала Павсания одна веселая александрийская гречанка.  Но сейчас бедного Павсания ожидал куда больший страх,  потому что прокуратор кинулся к нему, схватил его за грудки и душераздирающе закричал:
- Это ты, лживый грек, все разнюхал и рассказал ему, решил погубить меня чужими руками, довести до удара! Кто тебя подкупил,  ехидна?  Как ты узнал, это было известно лишь мне и моему отцу?  Я  раздавлю тебя, как мерзкую гадину!
Страшный вопль прокуратора прокатился над притихшим в закатном мареве дворцом, заставил попрятаться слуг и вытянуться дворцовую стражу. Пилат замахнулся, а Павсаний задрожал всем телом и, разрывая одежды,  упал на мраморный пол.
- Клянусь всеми богами, прокуратор, я ничего не знал. Не губи меня, не обагряй руки кровью невинного, я всегда был предан тебе!
- Он ничего не знал, это меня ты прости, прокуратор.
Пилат закрыл глаза и начал глубоко дышать, по лицу его текли слезы. Он заговорил медленно, чужим хриплым голосом:
- Отец скрывал от всех, что она отравилась, боялся, что это повредит моей будущей карьере. Он безумно полюбил ее здесь, на востоке, а она его, и ушла за ним. Родители прокляли ее, потому что она опозорила их, нарушила обычаи, назвали ее блудницей. Она терпела  двенадцать лет, очень любила меня, но своего бога, наверное, любила больше. Если ты расскажешь  кому-нибудь об этом, Павсаний, я расправлюсь с тобой и со всеми твоими родственниками.  Я не знаю, как ты узнал об этом, Иешуа, но если ты думаешь, что после этого я казню тебя, чтобы скрыть правду, то ты ошибаешься. Я римский всадник, а не сенатор. Я просто не отпущу тебя от себя. А теперь оставьте меня.
Полумертвый от ужаса Павсаний и  опечаленный Иешуа  пошли к  выходу.  Иешуа обернулся и попытался что-то сказать, но прокуратор  страшно закричал:
- Ни слова!
И остался один.