Сумерки смыслов, отрывок из романа Симуляция

    Была пятница,  лунный день, и  совет, как всегда, был назначен на два. На два пополудни, потому что был диссертационным,  совет лунатиков, вероятно, начался бы ближе   к полуночи. Но  наши ученые  ничем не одержимы, поэтому  к  назначенному часу собрались не все, собравшиеся же, как и полагается после трудовой недели,  перед началом заседания со вкусом выпили и закусили, неспешно обменялись новостями и в приятном настроении отправились вершить судьбу очередного страждущего.
В элитное  научное сообщество на сей раз  вознамерился войти мужчина в почтенных годах, бывший армейский политработник, которого  недавние российские метаморфозы заставили искать светского пристанища. И он нашел его, пристроившись работать не сторожем на автостоянку, как многие его бывшие коллеги-полковники, которых  в государстве нашем, как  известно, гораздо больше, чем полков, а  лаборантом на одну из кафедр  нашего доброго и для всех открытого университета. Правильная рекогносцировка подсказала ему, что стоит попробовать овладеть плацдармом,  а навыки, приобретенные на политработе,  позволили завести  новых добрых друзей и с их помощью  годков через пять защитить кандидатскую диссертацию. Теперь же бывший властитель умов и нынешний любитель изящной словесности решил одолеть и докторство, уразумев, что в здешнем табеле о рангах доктор – это почти что генерал, ну уж никак не меньше полковника, потому что студенческий поток своей ретивостью заменит любой полк, и что для этого вовсе не требуется мотаться по гарнизонам, рисковать в горячих точках или жениться на некрасивой дочери своего командира. Хотя жениться ему, пожалуй, было поздновато,  все-таки семидесятый год пошел.
Защита, а полковник  знал в  толк в защитах,  даром, что ли,  ему приходилось в славном армейском прошлом обороняться  от стольких комиссий из центра, началась, как и полагается, с его собственного выступления, то бишь,  доклада, а уж  докладывать он  был приучен. Вот и рапортовал, не тушуясь, хотя и несколько монотонно, в стиле брежневских «сисек-масисек». Его речь вкупе с его видом, помноженные на сложность текста,  были настолько необычными, что я заслушался и засмотрелся, отдавая себе отчет в том, что подобного зрелища может больше и не случиться в моей быстротечной жизни.
Чтобы увеличить удовольствие, сделать себе  мультимедиа, я открыл диссертацию, и эти пятьсот страниц сказали мне то, о чем никогда не расскажет он. Бравый полковник  не был  знатоком чего бы то ни было,  не был мыслителем,  не был генератором идей и  удовлетворительно не написал бы даже  диктанта, но в тексте, автором которого он выступал, встречались предложения,  занимающие двадцать строк и состоящие  исключительно из сложнейших терминов, предлогов, союзов и знаков препинания. Это повсеместно практиковалось, это было в порядке вещей – играть словами как фишками, не понимая их истинного значения, или специально скрывать  бессмыслицу под мнимой сложностью текстов. Исповедовать основную заповедь посредственностей: если тебе нечего сказать миру, а очень хочется, то скажи так, чтобы никто ничего не понял.
 Для подобного сознательного сокрытия смыслов, затемнения, затуманивания я  даже ввел специальный термин «обскурация», но существовал и превосходный русский эквивалент – «наводить тень на плетень». Вот и здесь кто-то очень постарался,  не пожалел тени, окурил, напустил  тумана, который, клубясь, камуфлировал текст, и мне пришлось  изрядно пошевелить мозгами, прежде чем разобраться в том, что большая часть из  написанного является  припудренной галиматьей. Но и для того, чтобы создать подобную абракадабру, надо было знать в тысячи раз больше, чем  бравый полковник.
Написать всего этого он не мог по определению, и мое восхищение должен был вызывать скорее тот факт, что ему удается все это хотя бы прочитать. Народ, однако, моего восхищения не разделял, докладчика не слушал,  а занимался своими делам, громко сплетничал, слонялся  туда-сюда, поминутно отлучаясь, кто выпить, кто покурить.    Я же, жалея бравого полковника, предчувствуя, что вот  сейчас, всего через несколько минут, когда закончится доклад, на него обрушится  канонада  убийственных вопросов, безжалостных научных пасквилей и насмерть разящих рецензий, даже приготовил несколько слов в его защиту,  открывающих глаза научной общественности на его несомненные заслуги перед родиной и факультетом.
Но выказать себя защитником полезных отечеству, но бесталанных воинов мне не удалось –  его просто не от кого было защищать. На вопросы, которые задавали будущему доктору, с легкостью мог бы ответить пятиклассник, а в выступлениях его неприлично, непотребно хвалили.
- Перед нами продолжатель традиций русской мысли, преемник великих российских умов…
Не грех ли это - так уничижать русскую мысль?  Особенно для тебя, Харитонова, ведь ты одна из наших двух «бэ». Это остряк Женя Чернов  придумал, что у нас на факультете две «б»:  Марина Златогорская, форменная б…, и Ангелина Харитонова, в прошлом библиотекарь. Нет уж, библиотекарю точно не пристало так умалять великие русские умы.
- Эта работа является новым словом, открывает новое направление в  развитии…
Хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на развитие, новым на-правлением которого является вот это. И ведь все  это  без тени насмешки, без  намека на улыбку, без подмигивания своему,  посвященному в шутку, без доли скепсиса, без тени сарказма, разве что с крохотной фигой в кармане, но  и ее мне не удалось разглядеть.  Все было предельно  искренне и серьезно, симулякры не терпят смеха. Чистейшая симуляция познания, пародия  на совместное постижение истины,  псевдознание, квазинаука, за которыми стояло  устрашающее Ничто.
Я не верил своим глазам и ушам,  а когда поверил, вышел в комнату, где был накрыт фуршет и  прохлаждалась добрая половина членов совета. Почти все они сидели здесь с самого начала и не слышали ничего, и я просто выпил пару рюмок, заливая  переполняющий меня абсурд.
- Ну, как тебе защита? – впорхнула вышедшая за мной красавица Петрова.
- Я вот обдумаю возможности. Первая: я ничего не понимаю в своем предмете. Эту мысль, как не соответствующую моему статусу и вообще не свойственную человеку, я категорически отбрасываю. Вторая: все остальные ничего не понимают. Вроде нет, Нема Гинзбург всегда был для меня авторитетом, и Троицкий, и Пак. Третья: я сошел с ума. Ущипни меня, так, чувствую. Проверь меня:  ботинки одинаковые, сегодня пятница,  восемнадцатое,  мне тридцать девять, тест  в психдиспансере  запросто пройду. Четвертая: все сошли с ума. Исключаю, как невероятную, потому что это незаразно. Мысль пятая: все притворяются,  серьезно вешают лапшу друг другу на уши. Тебе какая нравится?
- Мне – третья, - хохотнула Петрова. – Она означает, что я сама в порядке.
- Ничего такого она не означает, мы оба можем быть сумасшедшими. Ты слышала?  Почему они так себя ведут? Ведь ни один,  ни один… Ты вспомни недавнюю защиту Хотинского. Мужик – умница, знает  семь языков, какую книгу издал – шесть черных шаров, чуть не прокатили! А какой была агрессия выступающих!
- Потому и была, что умница. Кому нужен еще один умный на одной ступени с собой. А этот дурень, защитится – и все, - сказал толстяк Вейсман.
- Вы допрыгаетесь, он еще председателем совета станет, он же при-вык ходить по прямой, а эта должность  в зоне его видимости.
- Все учтено, не станет, через  пару недель ему семьдесят, это все тоже принимают в расчет. Ну, не будь букой, мужику скоро восьмой десяток, он осуществил, наконец, свою заветную мечту. Что тебе, жалко, что ли? – успокоила меня Петрова.
-  Да при чем здесь жалко? Нормы-то должны быть хоть какие-нибудь? Должна докторская превосходить курсовую работу троечника?
- Она и превосходит – по   объему, - сказал Вейсман.
- А мне кажется, докторская как раз ничего  не должна превосходить и содержать минимум информации, - вмешался Тягунов. – Она должна быть ни о чем, тогда ее принимают доброжелательно. Представь себе, что ты написал работу, опровергающую теорию относительности. Приходишь в какой-нибудь совет, говоришь, так мол и так, Эйнштейн не прав, я  умнее его и создал опровергающую  теорию. Как ты думаешь, научное сообщество обрадуется? Позволит тебе защититься? Ну, что будет?
- В лучшем случае  –  попытаются отделаться, в худшем – вызовут скорую, - ответила за меня Петрова. – Но больным  стопроцентно прослывешь.
- Вот видишь, - продолжал Тягунов. - Сейчас вообще  никому не нужны сложные идеи, а уж тем более осмысленные тексты. А современные книги? Подтекст отсутствует, коннотации полностью исключаются. Не книги, а пособия для олигофренов, буквари.  Мама мыла раму, Мила мыла маму.  Самые примитивные схемы, литература, с которой по художественной значимости могут соперничать ценники в магазинах. А ведь настоящий текст должен хотя бы слегка сопротивляться прочтению, задерживать хоть чем-то, что следует обдумать.
- Линеаризация текста? – спросил я.
- Слушай, неплохое слово. Выпрямление, которое в итоге приведет к тому, что скоро во  всех  мозгах останется одна извилина,  да и то прямая.
- Пространство смыслов превращается в  плоскость, - включился Вейсман. – Отныне «яйца Фаберже»  следует произносить только в специально подготовленной аудитории, иначе можно оконфузиться.
Да, следует признать, что даже такому сверх меры образованному умнику, как я, которому уже давно пора не новое надо узнавать, а старательно забывать старое, всегда полезно побеседовать  с думающими людьми. Обмен мнениями расставляет точки над «ё» и проясняет сознание не хуже нашатыря. Вот и сейчас  коллеги помогли понять мне весьма важную вещь. Существует два вида бессмыслицы: откровенная, кичащаяся собой,  нагло бравирующая отсутствием смысла, и стеснительная, пытающаяся скрыть свое настоящее лицо под маской мнимой сложности. Первая атакует с экранов и глянцевых страниц, вторая скромно прячется внутри  якобы интеллектуальных книг и псевдонаучных трудов. И обе умаляют истину.
- Но если уж быть до конца честными, мальчики, то следует при-знать, что диссертации самых видных наших членов совета ничуть не лучше нынешней, - сказала Петрова.
- Это почему же?
- Они когда их защищали? Лет двадцать назад? Представляешь, какую  чушь приходилось  писать в те годы в гуманитарных работах? На каждой странице про партийные съезды и пленумы, самый великий философ – Ленин, непревзойденные знатоки языкознания – Сталин,   Брежнев и, как там его, Черненко, что ли?   Мне как начинает какой-нибудь старикан замечания делать, я думаю: интересно было бы, дорогой старый друг, заглянуть  хотя бы краешком глаза в твои эпохальные труды советского периода.
- Ты права,  но, похоже, скоро снова придется упоминать в научных работах  имена руководителей государства.
- Проснись, уже давно упоминают. Слушай, Никифоров, налей-ка и мне коньячку.
Выпил и я, но даже коньяк меня не успокоил.
- Вам самим-то необидно?  Вы ведь что-то стоящее написали.
- Мне  -  нет, он в семьдесят защищается, а я защитилась  в тридцать четыре.
- Ну,  ладно,  отнеслись бы просто нормально. Но почему так хвалят?
- Ты же знаешь наших людей – ни в чем меры не знают, - сказал Никифоров, закусывая икрой. - Начали хвалить – вот их и понесло, сами себе,  наверное, удивляются.
Проголосовали, разумеется,  единогласно, я хотел бросить черный шар, но передумал. Убогим надо подавать. Банкет был в том же кафе, что и поминки Игоря, и настроение мое окончательно упало. Я зачем-то пошел и теперь напивался под оды и панегирики вновь испеченному доктору.  И с удивлением наблюдал заметное преображение.   Все вместе смогли, убедили-таки этого, который  в школе радовался тройкам, этого, для которого составлять слова в предложения было нестерпимой мукой, этого,  до недавнего времени  вполне трезво оценивающего свою персону в науке на единицу по десятибалльной шкале, в том, что он стоит, как минимум,  девять. И полковник опьянел от похвал, приосанился, поглядывая вокруг с очевидным намерением продолжать столь успешную научную деятельность.
Почувствовав, что  стал совсем уж мрачным и пьяным, я вышел на улицу.  Было еще совсем светло, но  я не сразу  узнал ее. И немудрено: она была не одна, а с  каким-то сопливым охламоном, и выглядела так, что ее даже родная мама не узнала бы. Тяжелые золотые веки, насурмленные ресницы, нарумяненные щеки и огромный кровавый рот делали ее похожей на одну сумасшедшую старуху, которая  жила где-то поблизости от меня и на улицах частенько приводила меня в замешательство. Она выглядела так, что мне бы не хотелось показаться с ней в  публичном месте. Зато мальчик был незаметным: совсем серенький, плюгавый и тихий. Зачем с ней этот мальчик?  Но даже в таком виде она была радостью, была мне лучшей наградой за весь этот день...