Верность

Он наблюдал из окна, как двое детей играли у входа в его дом. 
 
Мальчик и девочка.
 
Глядя на них, он ощутил болезненный спазм внутри - начало жизни, чистота и невинность в оправе мрачного вечера и кованых ворот, чья чернота сливалась с густой синевой неба, пронзенной ветвями старого вяза, разбросавшего свои мощные руки над детскими головами.....
 
Два этих ребенка, не весть как забредшие сюда, выглядели уставшими, ибо уже начинало темнеть, а за день они  как следует набегались и нашалились и, вероятно, поэтому казались меланхоличными и степенными, как взрослые.

Они явно были дружны, но не походили на брата и сестру, и хотя каждый сейчас думал о чем-то своем, между ними ощущалась какая-то трогательная связь, словно они были маленькими мужем и женой.
 
Их бессмысленные, почти цветочные, но такие чистые, адресованные друг другу оранжерейные улыбки порхали, словно светлячки, в строгой тишине неспешно катящегося в небытие, пресного дня. 
 
Девочка о чем-то задумалась и сонно теребила подол своей юбки, а мальчик, подняв голову... встретился взглядом с ним и замер, словно увидел лик Медузы-Горгоны. 
 
Мальчик что-то сказал своей подружке и они, испуганно переглянувшись, взявшись за руки, быстро пошли прочь.
 
Он устало вздохнул, наблюдая, как удаляются детские фигурки, как таят разноцветные пятна их одежд в уплотняющемся сумраке.
 
Всё-таки кладбище - это совсем не место для детских игр.
 
Тем более, что дети могут услышать то, о чем думают мертвые. 
 
Они еще не успели, подобно взрослым, оглохнуть от однообразного грохота повозки жизни, и слух их свежего духа еще не утратил своей восприимчивости, а пуповина связи с миром Забвения оставалась пока что до конца не обрезанной ножницами навязанных родителями представлений.
 
Да, дети могли слышать мысли уже умерших. 
 
Умерших, но не ушедших слишком далеко. 
 
Мёртвые теряли со своей смертью не только любимых.
 
Они еще теряли и их любовь, вне зависимости оттого, чтобы об этом ни говорили оставшиеся жить.
 
Вместо этого они обретали их память, которая часто находила выражение в возложенных на их могилы цветах, убитых в честь этой памяти.
 
Мёртвые иногда оставались на дне душ доживающих свой век возлюбленных, но тела их тянулись к новым душам, плавно вбирая в себя новое тепло, пеленая им свои изголодавшиеся по новизне сердца. 
 
И когда это случалось, так мало места, отныне, отводилось ушедшим!
 
Ведь мёртвые не имеют прав даже на ревность.
 
А он так пьяно, так безудержно ее ревновал!
 
Опьяняясь сладострастием этой ревности, он, забывая о себе, признавал-таки ее право на объятия с другим.

 
Ему нравилось использовать фотографию на собственном памятнике в качестве окна в мир живых.
 
Когда приходила она, то  всегда подолгу рассматривала его портрет,  и у него появлялось ощущение, что у них настоящее свидание. 
 
Млея от жгучего несчастья наслаждения, он, словно нанизанное на иглу насекомое, мучительно нежно тянулся к ней. 
 
Глядя, как шевелятся ее губы, он пытался определить что она ему шепчет, но слышал только шум листвы, с которой боролся ветер, запутавшийся в густой кроне подпиравшего небосвод старого дерева.
 
В вечном водовороте рождений и смертей, растерявший всё, что только можно, он усилием воли остался рядом со своей могилой, чтобы любоваться той, которая приходила изредка к его памятнику.
 
Он наблюдал, как она старилась, как увядала, стиралась ластиком старости ее красота, но любил ее от этого не меньше.
 
Она наклонялась к надгробию и что-то говорила, глядя на фотографию, но не догадывалась, что он тоже на нее смотрит, любуясь ее всё ещё красивым лицом, некогда так его поразившим.

Он знал, что это может ее испугать, и осторожно, замирая в сладостной неге, приникал всем своим существом к ее дыханию, пил аромат ее духов и кожи, завернувшись в  волнующую мягкость ее одежд, но никогда не тревожил ее свидетельством своего присутствия.
 
 
Когда же она перестала навещать его последний приют, он понял, что совершил ошибку, оставшись здесь, и теперь не знал, как ему отправиться туда, где блуждают души умерших. Впрочем, он и при жизни не любил шумных сборищ, поэтому относительно легко переносил свою тотальную от всех изоляцию.
 
Он ругал себя лишь за то, что теперь не сможет разыскать ее душу, так как он точно знал, что земное существование ее прекратилось, и теперь она стала для него недосягаемой еще более, чем при жизни.
 
Его странная и такая немужская, по своей сути, верность, стала причиной потери следов любимого существа.
 
Мальчик и девочка напомнили ему о судьбе всякой привязанности в этом мире и, одновременно, невольно подчеркнули его посмертное одиночество.
 
Он с тоскою подумал, что эти маленькие существа почти наверняка не будут вместе, и мало того, что судьба разведет их по разным углам существования, так они еще обречены и на потерю тех, кого полюбят, или на утрату к ним этого чувства.
 
Глядя, как дети сжимали ладошки друг друга, - объединяя свои два "Я" в одно, словно котята, прижимавшиеся от холода друг к дружке,-  защищаясь от страха, который он невольно им внушил, он подумал, что мог бы заплакать, если бы два его глаза давно не вытекли, растворившись в питавшей корни вяза земле.
 
Он хорошо помнил, как она пришла сюда с каким-то мужчиной, который обнимал ее за плечи, и пожалел, что не мог понять, о чем они говорят.
 
Ему хотелось знать - счастлива ли она с ним.
 
На кладбище уже давно не хоронят, и посетителей с каждым годом становится всё меньше и меньше, но люди ему не интересны, так как среди них нет её.
 
Порою он так злился на себя за то, что преднамеренно застрял в этом мире, а проходившие мимо живые испуганно шарахались от его могилы, убыстряли шаг и в глазах их читался неподдельный ужас.
 
С другой стороны, он слишком устал от жизни, чтобы воплощаться в чье-либо тело, и теперь его друзьями стали этот старый вяз да ограда могилы, решетчатой дверью которой он так любил скрипеть.
 
И опьяненный абсентной тоской по своему прошлому и своей утерянной любви, он почти рассеялся в иссиня-черных сумерках октябрьского вечера....усталой тенью распростершись на пыльном мраморе соседнего памятника.....   

                  23.05.2009г.