Суламифь, из цикла Пояс Афродиты

    Шулламит была девушкой из виноградника. Темно-синий, белый, розовый и красный благо-уханный виноград, продолговатый и круглый, пряный и сладкий, был единственным источником существования жителей ее селения Эйн – Гэди. Кисти винограда походили на женские груди, маленькие и большие, темные и светлые, мягкие и упругие, но все такие вкусные, такие безмерно сладкие, что оторваться от них было нельзя. Она никогда не ела ничего, кроме винограда и пресных лепешек. Она была сиротой и вместе со своими братьями работала на виноградниках, утоляя жажду водой, а голод – кистью сочных ягод.
   Прекраснейшей из женщин была Шулламит, хотя и не знала этого. Солнце Иудеи опалило, даже обуглило ее, сделав кожу очень темной. На почти черном лице звездами сияли голубиные глаза, алые губы потрескались. Яркие вьющиеся волосы, отсвечивающие гранатом и пурпуром, свободно струились по гордой спине до тонкой талии. Ее тело, несмотря на тяжелую работу, было очень красиво, слишком красиво для простолюдинки. Даже маленькие мальчики не могли оторвать от него взгляд, когда девушка в легких сандалиях шла по склонам холма. Мужчины, проходя мимо,  страстно шептали ей вольности. Но Шулламит помнила данное  матери обещание: беречь свой сад для возлюбленного мужа своего.
    У девушки не было украшений, не было нарядов, даже венка нельзя было сплести ей, ибо не было цветов на выжженной белесой земле. Шулламит никогда не видела своего отражения, читая свою внешность только в завистливых взглядах встречных женщин. Но она видела свои ноги: изящны и стройны были ступни, безукоризненны голени, стройностью не уступавшие леванонским кедрам. Тонки были пальцы рук, узки ладони, нежны запястья, тонки предплечья. Моясь, она видела нежный живот, подобный виноградному листу и полупрозрачную, как виноградная кожица, кожу на ребрах. Но ей некогда было разглядывать себя, жизнь была  лишь работой, прерываемой сном и молитвой.
    В жаркий полдень месяца тишрей, когда лето встречалось с осенью, а сбор винограда был в самом разгаре, Шулламит присела в тени виноградного куста подкрепиться водой и лепешкой. Она перевела взгляд: с опаленного холма, пробираясь мимо  поникших виноградных лоз, спускалась женщина в белом хитоне, с убранными по-гречески волосами. Женщина была богата, ее  ноги украшали золоченые сандалии, она одуряюще пахла розовыми благовониями. 
- Не дашь ли мне кисточку, дитя? – спросила она Шулламит протяжно и сонно.
Девочка вскочила, сорвала самую сочную и яркую кисть розового терпкого винограда и протянула женщине. Женщина  опустилась на выжженную траву и начала лениво есть, из-под полуопущенных век оценивающим мужским взглядом рассматривая селянку.
Женщина была очень красива, гораздо красивее, чем она сама. Больше всего Шулламит поразили ее светлые тяжелые волосы. Холеными пальцами она ощипывала кисть, красиво складывая розовые губы посасывала виноградины.
- Откуда здесь эта богатая женщина? – встревожилась Шулламит. – Как бы с ней не случилось беды.
- Спасибо, детка, - женщина доела и встала. – Вот, возьми, это тебе за виноград.
Она протянула Шулламит маленький сереб-ряный браслет с очень большим небесно-голубым камнем. Браслет был так хорош, что девушка за-жмурилась
- Спрячь, а то тебя убьют за него. Одевай только тогда, когда не сможешь не одеть, ты умница, поймешь когда.
   Шулламит не успела ни отказаться от драгоценного подарка, ни поблагодарить красивую женщину, как та поднялась и легкой походкой скрылась за гребнем холма. Девочка, не задумываясь, не веря своему счастью, зарыла браслет между виноградными лозами, не успев даже толком рассмотреть его, а сверху прикрыла заметным валуном. Сердце ее билось, она знала, для чего ей браслет. Господь наградил ее, обездоленную,  приданным, когда-нибудь она продаст его и купит дом себе и своему возлюбленному мужу.


    У мудрейшего и величайшего из всех царей Шломо было шестьдесят жен, восемьдесят люби-мых наложниц и прочих девиц без числа. Всех их он любил спокойно и ровно, отдавая всю силу страсти только своему суровому Богу и самому себе. Многие женщины пытались завоевать его сердце, привязать его к себе. Самые красивые и достойные отдавали душу Сатану, занимались ассирийской магией, постигали негласные тайны Учения, стремясь приворожить его, опутать его сетями лести или порока. Сама великая царица Савская, прельщенная слухами, приезжала к нему в гости, надеясь на его взаимность. Под драгоценным, затканным жемчугом балдахином из баснословно дорогой пурпурной вавилонской парчи на золотых носилках, установленных на невиданном белом чудовище элефанте прибыла она. Сотни черных сильных невольников сопровождали кортеж царицы. Убранство ее было невиданным по роскоши и красоте. Из-под  драгоценного зеленого зонтика из неведомой страны Сина остро и лукаво глянули на Шломо огромные, подведенные по египетской моде, вызывающие глаза. Мочки ушей беспощадно оттягивали тяжелейшие серьги с огромными изумрудами. Разрез затканного золотом платья обнажал прелестные маленькие ножки в драгоценных сандалиях. Грудь, приподнятая и выставленная на показ, приковывала взгляд, в соски были вдеты золотые колечки. Как полагается хорошо воспитанному мужчине и хозяину, Шломо достойно, со всеми почестями, принял гостью и, прельстившись великолепием жен-щины, ублажил ее на ложе. Но на откровенный призыв царицы соединить судьбы и власть уклончиво ответил, что столь важное дело требует длительного раздумья, и быстро спровадил ее восвояси. 
    Что уж говорить о других женщинах! Нет, не дано было мудрому Шломо познать любовь. Его сердце не могло принадлежать женщине.
    Его сердце было занято другим, его радостью, его возлюбленным детищем, делом всей его жизни, песней его сердца. Шломо строил Храм. Храм был домом Бога. Он был уже почти построен, единственный Храм единого Господа, возлюбившего народ Израиля. Внутри ограды длинной в пятьсот локтей с воротами на все стороны света, стоял он, сложенный из крупных неотесанных камней, светлый, как Божественное сияние. Его двери могли открыть только двадцать самых сильных мужчин, алтарь поражал размерами. Внутри Храм был отделан драгоценным леванонским кедром, наполняющим его особым ароматом. Бог был везде, но в Святая Святых Храма, куда можно было заходить только коэну и только в Йом Кипур, Его было больше.  Он возвышался над обетованной землей и всеми другими землями, погрязшими в идолопоклонстве, распутстве и глупости. Шломо знал, что не мудрость, не слава, не богатство, не мужская сила и не талант поэта оставят его имя в веках, а именно этот Храм, соединяющий своей статью небо и землю.
     Занятый небесными делами мудрейший царь не забывал и о делах земных, о своем терпеливом народе. Налоги, взимаемые на строительство Хра-ма, были жестокими. Часто Шломо ездил по земле Цийона, сопровождаемый воинством, дабы своим появлением и мудрыми речами пресекать назре-вающее недовольство. Вот и сегодня он решил объехать окрестные селения.
    Его носилки остановились у подножия холма, засаженного виноградником. Шломо спешился. Народ, издалека увидев своего владыку и желая разглядеть его поближе, прекратил работать, спустился вниз и толпился маленькими кучками. Шулламит последней прекратила работу. Она близко подошла к носилкам и по-детски откровенно стала разглядывать великого царя. То, что она увидела, потрясло ее. Вся красота и мудрость мира, казалось, изливалась из этих веселых и одновременно грустных глаз, полуприкрытых крылатыми веками. Яркость гордого рта подчеркивали черные усы и  шелковые кольца густой бороды. Небольшой нос с горбинкой украшали  трепетные ноздри. Морщины, пересекшие высокий смуглый лоб,  рассказывали о глубоких и частых раздумьях. Черный парчовый китл приоткрывал загорелую мускулистую грудь, такую мужскую, такую сильную, надушенную заморскими маслами. Шулламит захотелось обнять  гордую шею этого мужчины, а ладони красивых  сильных рук – прижать к своему разгоряченному лицу. Он был лучше всех, лучше всех на свете, лучше всего белого света.
    Она, не раздумывая ни мгновения, стремглав помчалась наверх, туда, где было схоронено ее сокровище. Раздирая в кровь пальцы, она  быстро откопала браслет, протерла подолом короткого платья, одела на руку и кинулась назад.
    Вот стоит он перед ним, его народ. Угрюмы и усталы лица, сутулы спины, тяжело висят грубые руки. Без восторга смотрят люди на своего царя, они замучены тяжелой работой и уже ничего не ждут впереди. Вдруг высокая смуглая девочка, стоявшая отдельно от других, быстрой козочкой кинулась бежать вверх по тропинке. Царь невольно следил за ней взглядом. Ах, как грациозны были ее движения, как изящно тело! Заинтересованный, Шломо чуть задержался, прошел между крестьянами, задавая дежурные вопросы картавым, бархатным говором. Сколько часов подряд они работают? Каковы виды на урожай? Как часто приезжают скупщики винограда? Девочка быстро вернулась. Медленно прошел мимо нее Шломо, окинул потаенным взглядом. Она давно выросла из платья, и оно не прикрывало смуглых колен. Сильные ноги были поцарапаны, ступни изранены в кровь. Длинные волнистые волосы спутаны. Сквозь прорехи изношенной одежды сладкими яблочками просвечивала полудетская грудь. Синие глаза горели странной дерзкой уверенностью, улыбка выгибала розы губ. На руке блестело дешевенькое запястье. Она была как цветок среди камней, как жемчуг среди песка, как одинокая звезда на вечернем небосклоне. Ничего не сказал царь и отправился к своим носилкам.
   Когда он скрылся в горячей полуденной дали, темно стало в глазах Шулламит, боль сжала сердце, стало нечем дышать. Мир померк, время остановилось. Почему она не заговорила с ним? Почему не привлекла к себе внимание? Но было поздно, абсолютно поздно, больше она никогда не увидит его.

    Это было какое-то наваждение. Девочка стояла перед глазами царя денно и нощно. Он никогда прежде не видел такого чуда, такой красавицы. Ему не пристало мучиться. Завтра же он велит найти ее, отмыть, одеть, умастить благовониями, привести к нему. Но сон не шел. Он сходил с ума, задыхался от желания видеть девушку тотчас же, трогать, ее, ласкать ее тело. Шломо встал с измятой бдением постели, крикнул верного эведа, велел проводить себя в селение. Целых два ночных часа шел он в сопровождении раба до деревни, нашел дом старосты, приказал отвести в дом девушки. Поняв, кто перед ними, хмуро расступились ее разбуженные братья. Пригнувшись, царь вошел в низкую комнату, уви-дел в углу на полу бедную постель, встал на колени. Девушка свернулась котенком, всхлипывала во сне.
     Что это щекочет ей щеку? Чьи ласковые, но твердые пальцы касаются груди?  Кто напевно, словно молитву, произносит сладкие картавые слова? Кто же, кроме него, возлюбленного моего? Левая рука его у меня под головой, а правая – обнимает меня!
       - Как прекрасна  ты, подруга моя, как ты прекрасна! Глаза твои – голуби! Голуби очи твои из-под фаты твоей! Волосы твои как стадо коз, что сбегает с гор Гилъада, зубы твои, как стадо стри-женных овец, что вышли из купальни. Как алая нить губы твои, и уста твои милы, как дольки гра-натов виски твои. Шея твоя подобна башне Давидовой, которой все любуются. Две груди твои как два олененка, как двойня газели, что пасутся среди лилий. Вся ты прекрасна, подруга моя, и нет в тебе изъяну, - в любовной истоме напевал царь, исступленно лаская девушку.
Братья велели ей стеречь виноградник, а своего виноградника не устерегла она!
- Подобен возлюбленный мой газели или оленю молодому! Скачет он по горам, прыгает по холмам. Друг мой для меня как пучок мирры, что ночует между грудями моими.
Вот ты прекрасен, возлюбленный мой и мил, - сто-нала Шулламит.
Проснувшись утром, Шулламит увидела, что царь ушел с ложа ее. Она кинулась в Йерушалаим, и бродила по улицам, и рыдала, и пугала людей странными вопросами, пока стража не побила и не прогнала ее.
Господь наказал лучшего раба своего, лишив его разума. Дни и ночи проводил Шломо в горах Гилъада с  девчонкой. И ложем им была свежая зелень, кровлей домов – кедры, балками кипарисы.
- Как яблоня меж лесных деревьев, так любимый мой меж юношей! В тени его я сидела и наслаждалась, и плод  его был сладок небу моему. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!
- Как прекрасны в сандалиях ноги твои! Округления бедр твоих как украшение, изделия рук искусника. Пупок твой – круглая чаша, в которой не иссякает ароматное вино; живот твой – ворох пшеницы, окаймленный лилиями. Две груди твои, - как два олененка, как двойня газели. Шея твоя – башня слоновой кости; очи твои – как пруды в Хэшбоне у ворот Бат-Раббима; нос твой – как башня Леванона, обращенная к Даммэсэку. Как  прекрасна ты, и как ты приятна средь наслаждений, любовь!
      
     И зима прошла, дождь миновал, удалился, голос горлицы стал слышен в тишине ночной. На смоковнице началось созревание плодов, и вино-градные лозы в цвету начали издавать благоухание. Тогда взял царь Шулламит во дворец свой, в свои покои, на ложе свое. Шестьдесят храбрецов в ночи охраняли ложе его, у каждого на бедре меч. Паланкин был сделан из деревьев Леванона, столбы – из серебра, обивка – из золота, постель – из пурпура. Богатое убранство подарил царь Шулламит, любовью же своей дарил ее сверх меры. Шестьдесят цариц и воемьдесят наложниц смирились с Суламифью, признали ее прекраснейшей из женщин, решили переждать царский каприз.
- Как прекрасны ласки твои, сестра моя, невеста! Насколько лучше вина ласки твои и запах масл твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед ис-точают уста твои… мед и молоко под языком твоим. Этот стан твой пальме финиковой подобен, и груди твои – гроздьям.  Подумал я: взберусь я на пальму, за ее ветви схвачусь, и да будут груди твои, как гроздья винограда. А небо твое – как доброе вино, оно течет к другу моему.
- Друг мой светел и румян, отличен от десяти тысяч. Голова его – чистое золото; кудри его вьются, черны, как ворон. Очи его, словно голуби у водных потоков, что купаются в молоке, как камни драгоценные, вставленные в оправу. Губы его словно лилии, руки его – округлости золотые, испещренные хризолитами; живот его – полированная слоновая кость, покрытая сапфирами. Уста его – сладость, и весь он – желанный!
Год вкушал царь финики и смоквы подруги своей, а затем охладел к ним. Все чаще Шулламит не могла дождаться возлюбленного на ложе и плакала:
- На ложе моем, по ночам, искала я того, кого любит душа моя, искала его и не нашла. Отворила я другу моему, а друг мой ускользнул, скрылся. И нутро мое взолновалось о нем… Души во мне не стало, когда он говорил! Искала я его, но не находила, звала я его, но он мне не ответил.
Шломо же спустился в свой сад, к грядкам ароматов пасти среди садов и собирать лилии. Он вернулся к государственным делам  и вспомнил о  прежних возлюбленных.
Поняла Шулламит: время ее прошло, царь разлюбил ее. Иначе и быть не могло: она нарушила заповедь Бога своего и слово, данное матери своей, опьяненная любовью, не уберегла своего виноградника. Девочка взяла маленький серебряный браслет, разыскала на  Йерушалаимском рынке ассирийца, торгующего тайными снадобьями,  и отдала браслет за сонный порошок, убивающий безболезненно и быстро. В своей старой хижине приняла яд  и заснула,  шепча напоследок своему возлюбленному недосказанные слова:
  - Положи меня печатью на сердце твое, печатью на руку твою, ибо сильна, как смерть, любовь, как преисподняя – люта ревность! Стрелы ее – стрелы огненные – пламень Господень! Многие воды не смогут погасить любовь и реки не зальют ее. Беги,  друг мой, и будь подобен газели или молодому оленю на горах ароматных!
Когда Шломо рассказали о смерти Шулламит, он много дней не ел, и не спал, и молчал. Поседели черные шелковые кудри его, и посерело румяное прежде лицо. Умерев, Шулламит сковала вечными оковами сердце царя, осталась с ним  в веках, разделила его славу. Очнувшись, он велел отлить скромный серебряный перстень,  а внутри выбить надпись: "И это пройдет".
    Так мудрейший и самый гордый из мужчин познал, как он слаб перед женщиной.