Аня, из цикла Клуб самоубийц

     Ане все время было плохо. Плохо ей начало быть три года назад, когда в де-вятом классе повесился ее школьный товарищ Илюша. С Аней его практически ничего не связывало. Только раз, на школьном спектакле, выходя вместе с ней на сцену, он взял ее за руку, и тепло его ладони было таким приятным, таким доверчивым, таким трогательным, что запомнилось Ане навсегда.
     В один из промозглых ноябрьских дней учитель информатики накричал на Илью,  который не выполнил домашнего задания и соврал, что забыл дома тетрадку. Учитель этот был мужиком незлым и даже вполне миролюбивым, но что-то совпало, зацепилось и покатилось вниз по дороге, исключающей совместное мирное существование. В поисках  злополучной тетрадки информатик вывалил содержимое портфеля на пол. Илья недопустимо нахамил в ответ, а учитель, который никогда не слыл ябедой, почему-то тут же сбегал и нажаловался классному руководителю мальчика, истеричной, задерганной жизнью даме. Отругав паренька, она  немедленно позвонила на работу его матери. Той не оказалось, и классная дама вылила все помойное ведро своих  эмоций, подогреваемых вечным  безденежьем и климаксом, на голову ее начальника. Она не преминула рассказать об этом Илье, еще и приукрасив свой телефонный монолог.
      Илья пришел домой, тщательно убрал квартиру, сходил в магазин за продуктами, искупался, выстирал свои трусики и носки, заблокировал железную дверь, написал "Прости меня, мама" на аккуратном листе бумаге и повесился на турнике. Мать, пришедшая через несколько минут, домой попасть не смогла, вызвала МЧС и пока дверь вскрывали, Илья стал безнадежно, безвозратно, необратимо и абсолютно мертв. Судебные медики мать не пощадили и во всех подробностях живописали, насколько смерть ее сына была мучительной и страшной. Мальчик отчаянно пытался освободиться от петли, сломал шейные позвонки и умирал очень долго. Мать тронулась умом, виновных учителей даже не попытались наказать, а школа несколько недель не просыхала от слез, но постепенно успокоилась. 
     Аня же просто заболела этой смертью. Вся жизнь ее теперь делилась на пе-риоды до нее и после нее. До нее Анина жизнь была вовсе неплохой, с милыми непритязательными радостями средней ученицы и скромными домашними удовольствиями  любимой дочери. После Илюшиной смерти она превратилась в ад.
      Ночами Аня плакала, утром вставала некрасивая, опухшая, программируя своим обезображенным лицом и тусклым взглядом очередной унылый неудачный день. Она тяготилась своей перманентной некрасотой, но сделать ничего не могла. Лицо  перестало ее слушаться, разучилось улыбаться.
     Все теперь казалось Ане постылым: маленькая обшарпанная квартира, казарма школы, грязные заплеванные улицы. Люди ей тоже не нравились: глупые, жадные, злые, завистливые, стадные, они более всего напоминали ей сорвавшихся с привязи осатаневших коз. Она,  словно  сквозь уродующее увеличительное стекло, видела каждое пятнышко на обоях, каждую царапину на мебели, каждый прыщик на лицах. Себя Аня не любила больше всех, ненавидела свое лицо, тело и мысли  и не сомневалась в том, что никто и никогда не полюбит ее.
На втором месте в списке ненавидимых Аней людей оказалась мать,  которая беспощадно угнетала девочку и  назойливо отвлекала всякой ерундой,  мешая предаваться любимому горю. Еще недавно они были с Аней дружны и очень близки, вместе переживая многочисленные трудности и нечастые радости. Мать, чувствуя густую и совершенно непонятную неприязнь дочери, словно с цепи сорвалась, мучила и пилила Аню, попрекала, чем только могла, житья ей не давала. Утром она распахивала дверь в Анину комнату и кричала:
- Опять бросила грязные трусы в ванной, волоха! Как мне надоело за тобой убирать, почему ты решила, что тебе, здоровой ленивой кобыле позволено жить с прислугой?
   И бросала в нее  несвежий комочек.
   Стоило Ане хоть немного где-то задержаться,  ее снова встречали истошные материнские крики:
- Хочешь превратиться в гулящую девку, принести в подоле? Учти, залетишь, я тебя домой не пущу, рожай, где нагуляла!
    Собрав последние силы, Аня после школы поступила в институт. Но беззаботное студенческое сообщество не  приняло ее, равнодушно отринув ее из своих рядов  со свойственной молодости невниманием ко всему, что не может принести радости. И в жизни Ани ничего не изменилось. 
     Все свободное время Аня лежала на диване в захламленной постылой комнате,  глотала постоянно подступающие слезы и думала, как ей поступить. Ее нежелание жить не было абсолютным, сталкиваясь со страхом смерти и с каким-то чудом сохранившейся остаточной  привязанностью к матери.  Страх смерти приходил всегда, когда она вспоминала о муках, вынесенных Ильей. Даже не страх смерти, а страх боли, телесной муки, чудовищных изменений плоти. Боялась она и остаться в живых  после попытки самоубийства, превратиться в неразборчиво сипящего урода с кривой шеей, шрамом на горле или необратимым поражением мозга.
      Медленно прикидывала, примеряла она на себя возможные способы ухода из жизни. Повешение уже взял себе Илья, своими муками навсегда отвратив Аню от мысли, что и она сможет повторить этот чудовищный путь на тот свет.  Перерезать вены тоже было страшно. Во-первых,  ужасал сам акт разрезания нежных бледных запястий безжалостной острой бритвой. Во-вторых, такой способ представлялся очень не эффективным, потому что большинство из тех, кто его выбрал, спасали. По той же причине исключались таблетки.   
      Прыгнуть с высоты было практически невозможно, потому что не было  никакой подходящей высоты в прямой Аниной досягаемости. Отсутствие высоты оказалось непреодолимой проблемой. Жила она на четвертом этаже, это же курам на смех, в крайнем случае, ногу сломаешь, чердак в ее доме был закрыт, в подъездах все время кто-то околачивался. Зайти в другую высотку было практически невозможно, всюду стояли кодовые замки, чужаки привлекали недружелюбное настойчивое внимание. Проникнуть на крыши админист-ративных зданий даже и пытаться не стоило.
     Нет, все эти способы решительно не подходили. Получалось, что можно было только утопиться. Но такая технология смерти требовала абсолютной решимости и безусловного мужества, потому что была длительной и обратимой. Надо было наверняка решиться, не сопротивляться силе тяжести, не стараться выплыть, используя силу Архимеда. Следовало, не шевелясь и не трепыхаясь, просто принять смерть, полностью осознавая и поглощая ее вместе с водой. Аня хорошо плавала и не была уверена, что способна не плыть.
      Время от времени она поднималась с осточертевшей постели, набирала ванну и примеряла к своим голубым тоненьким венам бритву, делала неглубокие порезы. Руки сразу начинало щипать, и Аня понимала, что настоящего умерщвляющего разреза плоти ей не сделать, по крайней мере, сейчас. И кляла себя за трусость, и презирала с новой силой. Несколько раз, после очередного безобразного скандала с матерью, она выбегала из дома в таком состоянии, что понимала, что именно сейчас стоит пойти к реке. Но мать что-то чувствовала, бежала за ней следом, возвращала ее домой, они плакали и ненадолго мирились. Затем все повторялось с изнуряющей последовательностью.
Так она и существовала, не желая жить и боясь умереть, но подсознательно надеясь, что произойдет какое-то чудо, которое подтолкнет ее либо к жизни, либо к смерти.
     Очередной скандал не заставил себя ждать.  Началось, как всегда, с мелочи. Мать приготовила ужин, а Аня, обессиленная своими переживаниями,  лишь поковыряла еду и  оставила  тарелку на столе. 
- Ты почему не доела?
- Спасибо, я больше не хочу.
- А куда же все девать, это ведь отличные котлеты.
- Пожалуйста, доешь сама.
      Мать прорвало:
- Я что, свинья, все время питаться помоями? Я восемнадцать лет нормально не ем, а  только доедаю и допиваю. Начиная с твоей младенческой манной кашки и до сегодняшнего дня.
Ане передалась агрессия матери, и она сказала уже с вызовом, заранее зная дальнейшее развитие событий.
- Тогда выброси.
- Выбросить? А ты хоть что-нибудь в своей жизни купила, чтобы выбрасы-вать? Ты хоть копейку заработай, потом выбрасывай. Ты знаешь, почем сейчас мясо? Я, по твоей милости, должна выбросить целые колготки.
      Аня сходила в комнату, принесла только сегодня купленные, не распакованные  колготки и швырнула их на стол.
- На, не переживай, вот тебе колготки, носи, ты же у нас молодая и кра-сивая.
- Ты наглая зажравшаяся тварь, - закричала мать, - я понимаю, что я для тебя уродливая глупая старая тетка, а мне всего тридцать восемь, я еще молодая интересная женщина. В отличие от тебя, вполне полноценная. И такой меня воспринимают все, кроме дочери. А ты меня превращаешь в безмолвную рабыню, старуху.
- Ничего себе, безмолвная! Я понимаю, почему папа не выдержал.
   Слово за слово, и спустя несколько минут  Аня, ощущая себя безмерно несчастной, взахлеб рыдала  в ванной, пытаясь хоть как-то остановить неисчерпаемый поток слез.
- Открой, - стучала мать, - я сломаю дверь.
        Аня открыла. Мать посмотрела на нее с оскорбительной жалостью и презрением:
- Взгляни на себя, тебе сейчас можно дать пятьдесят лет, ты похожа на старую безумную алкоголичку.
    Аня невольно посмотрела в зеркало и испугалась. Она сейчас и впрямь выглядела гораздо старше матери. Серое лицо в красных пятнах, совсем заплывшие глаза, мокрые спутанные волосы погасили ее молодость, скрыли ее занавесом душевной боли и досады.
- Умойся и возьми себя в руки, у тебя лицо как растоптанная картошка. Прекращай, ты молодая, здоровая, учишься, какого черта тебе еще надо, опомнись. Нужно тебе мужика, найди, чем так страдать. И не на таких желающие находятся.
- Уйди, - завизжала Аня, - уйди добром, или я что-нибудь с собой сделаю. Ненавижу, ненавижу!
   Мать  изо всех  сил ударила ее по  лицу.  Аня заголосила, давясь слезами, заикала, заквакала, загоготала. Мать облила ее водой, увела в спальню, напоила лекарствами и сидела с ней, пока истерика не погасла.
   Наутро Аня встала с таким лицом, что даже привычная к своей ежедневной некрасивости, ужаснулась. Душа болела, злость на мать не проходила, досада на себя – тоже.
- Я возьму, возьму себя в руки, я даже очень возьму себя в руки, - приговаривала она.  В институт она не пошла и весь день надеялась, что мать опомнится, придет с работы пораньше, но той не было, и в четыре Аня  решилась.

     Она  ходила по комнате. Страшно ей не было, она ни в чем не сомневалась, наоборот, начала испытывать умиротворение и что-то, похожее на радость. Еще немного, одно усилие – и она разом освободится от всех своих душевных неудобств. Пожалуй, пора. Она села за стол и написала: "Я во всем виновата сама. Гордеева Анна". Подумав, поставила число.   
     Сходила в ванную, налила в стакан воды и, вернувшись в комнату, села на кровать. Осторожно открыла упаковку с таблетками. Они были розовыми, словно рвущийся в окна осенний закат, глянцевыми и жесткими. Растворить их не удастся, придется глотать. Закат отвлекал от задуманного своей красотой и безмятежностью.
- Как красиво! – запоздало подумала Аня и, чтобы не отвлекаться, задернула тяжелые светло-серые шторы.
       Она снова села на кровать и, как камешки, стала глотать крупные таблетки, аккуратно запивая каждую водой и считая:
-Раз.
      Глоток.
-Два.
     Глоток.
      На всякий случай она досчитала до десяти и решила, что для ее сорока восьми килограммов этого вполне хватит. Она не собирается никого обманывать, шантажировать своей смертью, но десяти, ей-Богу, хватит, если верить тому, что написано в инструкции. Она прилегла поверх покрывала и закрыла глаза. Затем привстала и взяла с полки над кроватью   маленький  колокольчик, зажала его в руке.  Кокольчик для рыбной ловли, когда-то, классе в шестом, она выпросила его у Ильи.

       Покой и нега разливались по ее уставшему от вчерашней бессонной ночи телу, ей стало приятно и сладко. Она медленно и уютно засыпала, а за окном завывал ветер. Там было сыро и холодно, а здесь сухо и тепло, нравилось Ане. Аня нежилась, блаженствовала в своем прощальном сне.
       Ей ничего не снилось. Зато Аня снова стала маленькой. Она сидела у молодой и веселой мамы на коленях и, болтая ногами, шепеляво читала стишок, специально подобранный мамой, чтобы Анечка научилась выговаривать щипящие:
- Два сенка сека к секе
Грызли сетку в уголке 
- Щенка, щека, щ-щ-щетку! – хохотала мать, и с удовольствием целовала пухлую Анечкину щечку.
      И Аня тоже целовала маму и  старалась как можно крепче обнять ее.
- Малыш, мы с тобой не будем расставаться никогда-никогда, правда?
- Да, мамочка. И всегда будем вместе, как эти два сеночка
- Да какой ты щеночек, ты моя кисонька Нюсенька,   кисонька-мурлысонька.
- Нет, мы сеночки. Мы на всех будем рычать и только друг с другом любиться, да, мамочка?
- Да, моя красавица.
- А потом я вырасту, и ты станешь моей дочкой, да?
- Да. Поцелуй мамочку еще.
     И Аня опять целовала маму, и смеялась, и болтала ногами, и готова была сидеть так целую вечность.
      А потом пришла мама взрослая и усталая, она не смеялась, а тихонько, не вытирая слез, плакала.
- Что ты плачешь, мамочка?
- Прости меня, Анечка. Не оставляй меня одну, у меня нет никого, кроме тебя. Я одна на свете, ты же знаешь, как трудно быть одной. Подумай, ведь я  люблю тебя и не смогу без тебя жить, особенно после того, как ты так странно уходишь. Не убивай меня.
- Что ты, мамочка, я тебя не оставлю, я всегда, всегда буду с тобой, мы же договорились.
      И Аня попыталась открыть глаза, но веки были такими тяжелыми, прямо чугунными, и глаза не открывались. Аня все старалась и старалась, но, как в когда-то услышанной дурацкой песенке,  у нее ничего не получалось.
       Внезапно она начала видеть темные потаенные глубины своего сознания, которое соединилось с еще более темной Вечностью, как пара сообщающихся сосудов. И этот первый, глубокий, но конечный, закрученный лабиринтом мрак  начал сливаться в единое целое с другим, огромным, бесконечным, бесформенным вселенским мраком, куда Аня медленно и навсегда уплывала.
       Аня умирала и осознавала это.
- Господи, что я наделала, - мелькнула в голове, возможно, последняя мысль.   
- Мама, мама, прости, меня, мама! - попыталась сказать Аня, но губы даже не пошевелились.
Тогда она сделала то, что стократно искупило все ее прегрешения перед матерью, свело на нет все ее проступки, зачеркнуло все сгоряча высказанные оскорбления. Она медленно-медленно, по крохотным капелькам, по мельчайшим частичкам, по молекулам, по атомам, по электронам собрала последние силы, дернула неподъемной рукой и зазвонила в колокольчик. Серебряный ангельский звон колокольчика разбил сосуд смерти, отделил сознание от поглощающего бесконечного мрака, на мгновение разбудил девочку, и Аня смогла закричать:
- Помогите!
     И еще раз, и еще.



     Она проваливалась в бездну и уже ничего не  слышала. Не слышала, как открывается дверь, не слышала топота бегущих материнских ног, не слышала, как рыдающая мать звонит в скорую. Не  видела, как несет ее в ванную, как заталкивает в рот пальцы, как выливает в рот стаканы воды,   как входит реанимационная бригада, состоящая из одних мужчин. Не  чувствовала, как мужчины  со скоростью и сноровкой профессионалов делают ей промывание, а затем несколько укрепляющих сердце уколов. Она очнулась лишь, услышав голос матери,  умоляющий  оставить ее дома. А открыв глаза увидела, как мать   протягивает мужчинам деньги, и услышала, как один из них, принимая их,  говорит:
- Так не полагается,мы в таких случаях обязаны в милицию сообщать и отвозить в психиатрическую клинику. Но тут,  в общем-то, ничего страшного, можно сделать исключение. Зачем девчонке жизнь портить? Ладно, сегодня и  завтра пусть полежит. Первое время есть нельзя, только сладкое питье.

   А когда врачи ушли, смогла  прошептать:
    - Прости меня, мама.
 
    А потом заснула и  спала  долго, очень-очень долго, а когда проснулась, увидела перед собой бледное и заплаканное мамино лицо.