Катастрофа в Венецианском заливе

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...

Целиком "Учебные сны" на: http://proza.ru/2009/05/08/679
Скачать: http://www.scribd.com/doc/14975553/2-Liebe-dich-aus


КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ (Сон романтически-маринистический)


Распрямляются блаженно члены, сладкой становится подаренная тачками крепатура , спотыкается и заговаривается внутренний монолог, и вообще…

В нём пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармоники, как бреда благодать,
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.*

Но ведь покой нам даже и не снится, за покой мы принимаем мимолётное утомление, влекущее, кажется, к покою, в тёмные и белые покои, где – только не надо надоедливого шороха ночных часов, а надо только зажмуриться, вытянуться – и снова нет покоя, а есть на сорок сторон открытое море,

Где в пламенные дни, лазурь сквозную влаги,
Окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, -
Просторней ваших лир, разымчивее браги, -
Туманы рыжие и горькие любви.**

И несётся Таня на морском коне, на крутой волне, и смеётся – тому смеётся, что протянешь руки, да не ухватишь:

Мне на круги свои воротиться,
В синей влаге, как соль раствориться,

и выбрасывает вечно кипящий котёл океана солёные крупные брызги – из сновидения в явь. И намокают ночные очи сновидца, и разбегается взор по неизмеримой поверхности моря: где то пенное пятно, которое – Таня? Тает и тает пенное пятно, и не видно в нём: шёлковой плоти, былинных бровей соболиных, чуть вздёрнутого носа между алтынскими скулами, открытого, высокого лба под шаровой злато-белой копною, не видно лёгкого взлёта шеи, грузного сна плечей, незримо розовых сосцов, гибко-несогбенного стана, ордынских не без кривизны ног всадницы, раскатисто-дикарских бедр наездницы, оборотневого предхвостья колдуньи – только славянские, серо-зелёные, вырвавшись из впадин, потеряв где-то зеницы, смотрят морем. И шествует по морю белый двухпалубный великан, иллюминаторы выпятил, круги резиновые выкатил, а на палубах-то всё поёт, кричит, визжит, хохочет, словно сказать что-то хочет, да сказать-то нечего, а негрский оркестр роковухой грохочет: чёрные, в белых костюмах губастые куклы дуют, дуются, дёргают, дёргаются, топочут – кто саксофон, как подругу затискал и чуть не долбёт при народе; тот сатиром во флейту весь выдувается, сам брюхом-планетой кругом пупа-полюса вращает; а бритый Бриарей сторукий сотнею дубин барабан убивает, как бегемота в приконгских трясинах копьями приканчивает, а сам губами, как Чмо болотное:
– Чмяк – пф-ф-ф, чмяк – пф-ф-ф…
И скачут, будто чем одышались, разноцветные, разновесые, разновидные плясуньи, будто встряхивает кто шутовскою пёстрою бубенчатой шкурой над кораблём. Над кораблём – высота в предвечернем покое. Загораются на западе отблеском рыжим каналы морского города – мраморной лодки. Супятся, одичать норовят, превратиться в скалы десятком веков очеловеченные каменья, тяготеют к в;лнам балконы, галькой мечтают рассыпаться плиты, прямо в воду ступают дома: распахнёшь дверь наружу – и канешь. Высятся над маркой, в голубиных помётах, в бумажных пакетах да фисташечной чепухе площадью роскошествующе гордый, до суетности красивый дворец-храм, и лев на книгу возлагает лапу, словно прикрывая текст, в котором ведь ничего нет о Венеции. Прольются вскоре над старинною каменной сказкой многообильные небесные воды – и к домам навстречу ринутся каналы, вступит в квадратные дворики очертаний лишённое море: хочется чем-то замкнуться бездомному, бесформенному простору. Всматривается море в город сквозь безумно зоркие стёкла бинокля, сквозь немутимые зрачки морского волка – седого, в кителе, с трубкой, а под мышкой антикварная книга в кожаном буром переплёте с потемневшими серебряными застёжками.
– Да, г-н Попенкофф, просматривал я эту кинокартину. Много верного, похожего на жизнь. Но чего-то не хватает. Я про себя, где-то в глубине знаю чего именно, но сразу назвать затрудняюсь. Может быть, естественного завершения, что ли. А то плывёт и плывёт корабль, а так не бывает, чтобы он бесконечно всё плыл да плыл, поверьте старику.
– А почему не бывает, г-н лоцман? Ведь и в жизни так: меняются берега, меняются времена, попутчики, корабли…
– Вот именно, молодой человек. Корабли меняются – это их свойство. Скажите, вам довелось сменить много кораблей?
– 5 или 6, наверное.
– Всего-то, молодой человек? Вся жизнь ещё впереди.
– Может быть, г-н Виллем. Но вот вы, конечно, сменили их очень много, а всё плывёте, совсем как тот корабль у Феллини. Но что это? Кажется, пушка ударила, вы слышали?
– Бросьте, какую же пушку можно услышать в этом грохоте. Вы ещё молоды, и вам, должно быть, нравится такая музыка. А мне, старому моряку, old ship, по сердцу лишь шум прибоя да голос ветра… Эге!
Мгновенно наступила ночь, и дохнула внезапною Арктикой виноградная октябрьская Адриатика. Шатнулась и накренилась палуба, покатою стала твердь под ногами. И как на самолёте, когда его воздушная яма влечёт, откровенно чувствуется паденье. Не убывает грохот и визг, тоннами прибывает солёный водорослевый суп. Где лоцман? Вон он, на шлюпке – стоит во весь рост, чуть в тени огромной волны – всё как надо: и фуражка, и китель, и трубка, и старинная лютерова Библия под мышкой. Сгрудились на шлюпке, с надеждою смотрят на лоцмана Виллема, ставшего на время капитаном, спасённые счастливицы и счастливцы в птичьих, лисьих карнавальных масках, в плоских очках-баутах – понакупили развлекательного вздору в сувенирной лавке, что от Амстердама до Венеции день и ночь не закрывалась на круизном морском теплоходе. Где он теперь, теплоход «Грейс Норманн»? Ушёл теплоход Амстердам-Венеция в серо-зелёное славянское разливанное Татьянино око. Вон он, подо мной с двумя палубами, сувенирною лавкой, с негрским губастым оркестром, в котором, кажется, и теперь – кто саксофон облапил, тот сквозь флейту пролезть норовит; а бритый Бриарей сторукий сотнею дубин с бегемотом-барабаном вечные счёты сводит:
– Чмяк – пф-ф-ф, чмяк – пф-ф-ф…
И вместе с оркестром, с кораблём падаю-падаю-падаю я на далёкое, как небо, дно Венецианского залива, и только слышу давнее, таёжное Ольшаково обещанье:
– Не боись, паря, ты ж у нас ни в какой воде не тонешь.


* Voila que monte en lui le vin de la рaresse,
Soupir d’harmonica qui pourrait delirer;
L’enfant se sent, selon la lenteur des caresses,
Sourdre et mourir sans cesse un desir de pleurer.

** Ou, teignant tout a coup les bleuite, delir
Et rhythms lents sous les routilements du jour,
Plus fort que l’alcool, plus vaste que nos lyres,
Fermement les rousseurs ameres de l’amour!


О лоцмане Виллеме ван К. читай в книгах:

МОРСКОЙ СВИТОК http://www.proza.ru/2008/03/18/128
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ http://www.proza.ru/2008/01/12/57