Фира

Фира

Фира была одинокой и грустной.

Её посадили в читальном зале у окна за выступом, а меня - у самого входа, поэтому видеть друг друга мы не могли.
 За нашими спинами нещадно жарили батареи. Воздух был несвеж. Вернее таким он становился после обеда. С утра, пока ещё не пришли читатели, хоть и было душно, потому что окна всегда держали закрытыми, мы ещё терпели, а потом, когда у входа, как  в ресторане вывешивали табличку "Свободных мест нет"  , становилось совсем тяжело.
Правда, несколько раз в день заходила дежурная с абонемента и открывала фрамугу, но кислород быстро исчезал.

Сидела Фира за выступом и мне всегда казалось, что её место, в закуточке, уютнее, чем у меня - на юру.
 Может быть, она иногда отрывалась от больших типографских листов, где мелким шрифтом наши библиографы старались уместить новости пищевой промышленности со всего света.
Может быть, она иногда смотрела в окно, где  то прогромыхивал трамвай, то прохожие сновали, то пробегали школьники, и  какой-нибудь паренёк лениво плёлся, ступая в лужу ботинками с развязанными шнурками. Может быть, она видела воробьёв, которые иногда слетались к соседнему окну, откуда иногда им бросали крошки наши машинистки, может быть, она иногда смотрела на деревья в парке, на пробегавших  на лыжах между ними зимой разноцветных детишек, а, может, она была такая же дура как и я и головы не отрывала от своих бумажек, также как и я от своих плёнок, создавая патентный фонд пищевой промышленности, который потом… так лихо горел…

Фира казалась мне уже очень немолодой, мне в мои двадцать , двадцать с небольшим, тридцать – тридцать пять уже казались возрастом несоразмерным. Её лицо, белое зимой и летом, руки, шея были мягкими; тёмные, почти черные волосы, уже серебрились прядками, которые выбивались из-под заколки, придавая облику какую-то неопрятность.
Её одежда казалась мне бедной и старомодной, она прикрывала дряблую плоть чем-то безликим и тёмным, правда, летом она носила чёрное платье с яркими красными цветами.
Таким же ярко-красным она красила губы и иногда ногти.

Книжек она либо не читала, либо читала мало, объясняя это тем, что глаза от работы устают и вообще она уже всё прочитала ещё в институте.

Приходила она ровно в восемь, уходила ровно в пять, обедала ровно столько, сколько было положено.
 Обедать она ходила одна в стекляшку, что была на улице Зои и Шуры, где за 20 копеек можно было съесть две оладьи и выпить стакан чая. Иногда мы там с ней встречались.

Ни магазины, ни перекуры тогда были не в моде. Мы работали. Правда, кое-что друг о друге знали: да, живёт одна, да в коммуналке, там ещё есть семья, у них дочка такая милая, оденет костюмчик лыжный, он так ей идёт, за ней приятели зайдут и пока соседка собирается, она выйдет из своей комнаты, любуется на них, такие молодые, симпатичные.
Да, сын, живёт с мужем, они с мужем развелись, у него жена очень хорошая, мать, они сына иногда ей в выходной привозят, но ему у неё скучно, побудет немного и звонит отцу.
Фира рассказывает это спокойно, у неё не подёргиваются губы, она не называет сына по имени, только руки ледяные и потные, и зимой и летом.

Перед обедом из общественного стакана всегда воду пила, нальёт из графина полный стакан и пьёт, а на стакане потом кайма красная.

Роста она была, уж точно побольше меня, 164, а размер, думаю, так 50-ый.
И что это я о ней вспоминаю. Сколько тёток там крутилось, а я почему-то о ней…
Одинокая такая была. Когда выходили летом на проветривание, она всегда одна у заборчика стояла и никто к ней не подходил.

Летом сын отдыхал с семьёй мужа, на даче или ещё где, когда-то на юг, иногда и в поход.
Хорошо. Говорила она. А я его куда дену. А она – одна в Москве, а куда ей ехать, у неё гастрит, съешь что-нибудь, потом – на больничный, нет, уж лучше в Москве. Летом в Москве хорошо, разъезжаются все, тихо, в квартире прохладно.

Однажды, когда я уже в декретном была, Фира ко мне зашла, уж не знаю по заданию ли профкома или по своей инициативе. Принесла зарплату, кулёчек с яблоками. Наверно, ей было интересно, как я живу. Всё по сторонам смотрела, может быть, убогости удивлялась, может быть, вещам старинным, но побыла недолго, даже и чаю не попила и на стульях не посидела.
Как только из соседней комнаты вышла Джерка, старенькая уже собачка, тихая и печальная, и подошла к ней, обнюхивая яблоки в сетке, Фира то ли испугалась, наверно, испугалась и быстренько так распрощалась и ушла…

И что это я о ней вспоминаю, мы с ней не приятельствовали даже, сидели в разных концах комнаты, разговоров никаких не вели,  а вот вспоминаю…
Ей бы уехать, как Хеле, что жила с родителями на Садово-Каретной. Тоже замкнуто так жили, Хеля и замужем никогда не была, а вот уехали они с матерью, уже после смерти отца, сначала в Израиль, потом в Феладельфию. Вот и Фире бы так. А так что, только тоска одна…

Может, она потом и уехала, ведь мы с ней больше не встречались.