Фиолетовая птица на черном снегу.
Посвящается А.Ч.
В сочинении приведен перевод подлинного текста великого Миямото Мусаси
О, сын благородной семьи, пришло твое время искать путь.
Когда остановится твое дыхание, тебе явится то, что тебе уже
показал твой учитель, что называют исходной яркостью первого
бардо. Это абсолютная суть бытия; открытая и свободная, как
пространство, светящаяся пустота; чистый обнаженный ум без
центра и границ. Познавай же, пребывая в этом свете, а я тем
временем буду вести тебя.
ПРОЛОГ
Обычно я здесь и нахожусь. На моей любимой скамейке. При любых обстоятельствах я хожу, выпрямив спину, длинный и худой. И волос у меня ярко-рыжий. Я – кот. Большой Рыжий Кот На Своем Посту. Как и все рыжие коты с желтыми глазами я несу свою вахту. Я защищаю людей от содержимого их душ. От того содержимого, что является тайной для самих владельцев. И сегодня я расскажу свою самую занимательную историю. И дело здесь даже не в том, что в ней участвуют сразу два духа-оборотня, дух воды и дух воздуха. А в том, что в этой истории фигурирует «Зеркало Душ», явление редкое лет и с тысячу назад, и почти неизвестно сейчас.
Началось всё с того, что я увидел крылатого оборотня – Тэнгу. Он сидел, завернувшись в свои длинные серые крылья, насупленный длинный клюв изредка беззвучно открывался, а черные бисеринки глаз изредка омывались двойными веками. После чего они вновь принимались просверливать своим бесчеловечным взглядом сидящего напротив грузного старика, похожего на сенбернара. С лицом, увенчанным густыми белесыми бровями и массивными, изъеденными оспинами, щеками-брылями.
Здесь я, встряхивая лапами, смущенно возвращусь из, помчавшейся было, воды повествования немного назад, дабы объяснить читателям некоторые особенности восприятия оборотней. Эти духи, нами, котами, видятся не так чтобы непосредственно, но при некотором, с нашей стороны, усилии. При этом усилии мы, как бы, бросаем взгляды урывками, при этом вычищая шерсть на своей морде. Так вот, духи-оборотни никогда не располагаются в физическом теле человека, но как бы в некотором удалении от него. Духи воды обычно располагаются слева, духи огня – справа. Духи воздуха – непосредственно над телом. А вот духи земли – в ногах, и даже, частью – в земле.
На моей любимой скамейке, в этом году выкрашенной в коричневый цвет, сидел человек, а над ним, на ветке березы, сидел дух Тэнгу. Как вы уже поняли, дух воздуха. Нельзя сказать, чтобы он представлял собой копию какой-то птицы. Скорее, это – гигантский ворон и птица-секретарь одновременно. Но, глаза он имел, явно одолженные у семейства совиных, иссиня-черные. О-о-очень сильно похожие на только что вынутые из банки севильские маслины. Которые я очень сильно люблю. Есть. Есть я их люблю. Но! Оставим в покое мои гастрономические пристрастия.
Тем временем, человек, устремил свои внимательные, чуть прищуренные, глаза на старика, приподнялся над своей скамейкой, здороваясь с ним. Они перебросились парой фраз, которые люди считают себя обязанными произнести, выказывая тем самым, свой интерес и заботу о собеседнике. Старик шумно прочистил горло и выдал несколько изрядных замечаний по поводу иудаизма, погоды и правительства. Оглушительно при этом кряхтя и мотая щеками. Глаза его, как ни странно, становились все теплее, придавая всему его облику окончательное сходство с сенбернаром. Собеседник же его продолжал смотреть прямо, и выражение его глаз не менялось. В них не было равнодушия, только что-то вроде снисходительности и удивления. Тэнгу над его головой не проявлял активности ни к коей мере. Казалось, он уснул. Я, зная как опасно бывает находиться рядом с разбуженным духом, поспешил к Черному, чтобы поделиться своим открытием, и пригласить его понаблюдать за этим редким сейчас явлением.
Пройти мне предстояло почти целый ри, или три километра, как здесь говорят. Неблизкое расстояние в моем возрасте, но возбуждение мое было так велико, что я поспешно потрусил на запад, стараясь идти по настоящей земле, изредка перепрыгивая через полиэтиленовые пакеты, стеклянные бутылки, издающие отвратительный запах засохшего дешевого пива, пустые пачки из-под сигарет, окруженные густым облаком ароматизаторов и табака.
Черный Кот живет при храме. Он и вправду совсем чёрен, без единого белого проблеска, глаза имеет зеленые, шерсть у него ухоженная и лоснится. Сам он крайне упитан, если не сказать большего. И при этом он чрезвычайно образован, имеет доступ к святым и не очень текстам. И он просто мой друг. И у него всегда можно поесть. Нельзя сказать, что, коли уж, Черный проживает в православном храме, то он придерживается этой конфессии. Впрочем, нельзя сказать, что коли я сам, живу на лоне природы, то являюсь, предположительно, сторонником синтоизма. Скорее, наоборот, православный храм потому и стоит на том месте, где стоит, потому как там живет Самый Настоящий Православный Кот. А рыжие коты, они и в Африке – рыжие коты. Поклонники Франциска Ассизского, Дидро и Лао-Цзы, мы – анахореты, сиречь, монахи в миру. А анахорету всё по хорету, как говориться нами, рыжими котами.
Пустынные пыльные газоны, меж тем, сменялись ухоженными, свежеполитыми лужайками, шумные перекрестки – тихими двориками, жаркий шершавый асфальт – живой мягкостью городской скудной почвы. Лишь однажды меня попробовала окликнуть обладательница длинных ног, обутым, в туфли из прекрасной телячьей аргентинской кожи. Именно запах кожи и остановил на пару секунд мое движение, а не тот, скользящий в жарком воздухе уходящего дня, звук, что издавала его обладательница. Я оглянулся, высмотрел сидящую на лавочке молодую человеческую самку, а она улыбнулась мне, доставая из тонкой пачки тонкую сигарету, и углубилась в сумочку в поисках зажигалки к ней. Когда же она вновь подняла на меня глаза, я лишь улыбнулся ей, и её запахам по-кошачьи, и рванул дальше. Всем известно, как трудно остановить кота, если он действительно куда-то спешит. Последним препятствием на моем пути протянулся трамвайный путь с громыхающим по нему неспешным трамваем. Я не стал уступать ему дорогу, как предписывают нам Главные Кошачьи Дорожные Правила, а стремительно, как на охоте, пересек дорогу и оказался перед самым входом в храм.
Сам Черный Кот жил, само собой, не в главном кафедральном здании, тяжеловесном, почти квадратном, сверкающем золотыми куполами, а в отдельном, одноэтажном, где располагалась церковная лавка и канцелярия. Скажем, не совсем канцелярия, да и купола, скажем прямо, не золотые, а покрытые сплавом титана с чем-то там – об этом мне в приватном разговоре поведал Черный. Я, не мешкая ни секунды, поспешил, подняв хвост трубой, к специальной дверце, предназначенной для котов. К моему удивлению, здесь было заперто, заперто на внешнюю металлическую дверь, и попасть внутрь не представлялось никакой возможности. Я в возбужденной растерянности сделал пару восьмерок на асфальтированной площадке перед дверью, обдумывая дальнейшие действия. Вдруг, откуда ни возьмись, появилось довольное урчание, отчетливый запах валерианы, а затем – и сам Черный.
- Здравствуй, сын мой! С праздником тебя, с Троицыным Днем! Пойдем, провожу тебя, откушаешь, чем Бог послал!
Мы облобызались троекратно, по старинному православному обычаю. Рыжие коты не противятся проявлению истинных чувств, будь то троекратный поцелуй по-русски, или же почтительный поклон «ос» – охаэ дземас, по-японски. Особенно, если после этого предстоит пожрать, или, как говорит мой друг, сотрапезничать.
РОКОТ СУДЬБЫ
Двенадцатый день первой луны одиннадцатого года Тэнсё, во дворце Окадзаки, резиденции князя Токувагы Иэясу, начался на редкость удачно. Дожди, пронзительные холодные ветра, будто внезапно забыли сюда дорогу. Тихой, неслышной поступью выглянуло солнце из-за плеч горы Хиго, осыпав земляничным светом крыши домов в замке могущественного правителя восточных провинций.
Так, подобно солнцу, не забывающему о своем предназначении ни в часы холодных зимних ночей, ни в часы полуденного летнего испепеления, в покои особо приближенного к князю Токугаве оруженосца Томоёси, вошел старина Хамбэй. Старик Дабацу Хамбэй служил во дворце мастером над оружием. Был он худ, но изрядно широк в кости. Маленького роста, припадающий на кривую правую ногу, Хамбэй, при своих широких плечах имел, громадные кисти рук, со скрюченными от постоянных тренировок мизинцами. Цвет глаз его был мутным, как взбаламученная вода в заросшем озере, взгляд его, при разговоре, никогда не останавливался на глазах собеседника, непрестанно путешествуя по периметру его тела. Глухой голос крайне редко выходит из его груди, и многие в начале общения принимали старика Хамбэя за немого. Своими толстыми заскорузлыми пальцами с широкими, крепкими и темными, как кора криптомерии, ногтями, Хамбэй осторожно отодвинул раздвижные двери – сёдзи. Обычно это делали служки юноши, но сейчас, намаявшись со своим господином две недели, они сладко спали в комнате для слуг. Хамбэй же, лично взявший на себя заботу о выздоравливании юноши, в это утро объявил, что слуги могут отдохнуть до того момента, как он сам лично поговорит с Томоёси, и решит, насколько он продвинулся в выздоровлении.
На сей раз маленькая комнатка, в шесть татами, явилась взору пожилого наставника совершенно преображенной: постель аккуратно убрана, стены, словно вновь покрашены в белый цвет от яркого солнца. Она словно расширилась и посветлела. Исчез тяжелый дух болезни, замешанный на запахе серы и лечебных трав. Перед продолговатой вертикальной надписью на рисовой бумаге – какэдзику – стоял крохотный комнатный алтарь для воскурений, в нем тлела ароматная китайская свечка. Перед алтарем, потупив очи долу, сидел на пятках высокий стройный юноша, смиренно сложив ладони на коленях.
- Слава Небу! – одними губами произнес Хамбэй. И улыбнулся.
- Мне сегодня гораздо лучше, позвольте мне выйти на воздух, дабы поскорей встать на ноги.
- Лекарю показать бы, - еще раз нарушил свое привычное молчание мастер над оружием. Глаза его побежали по окружности тела Томоёси и остановились на внезапно поднятых глазах юноши. Взгляды их внезапно соприкоснулись и некоторое время они молча смотрели в глаза друг другу, как бы изучая движение мыслей и чувств. Глаза старого учителя фехтования остановились, и в их мутной глубине не было той пронзительной ярости, что проявлялась во время поединков, не важно, учебный был поединок, или настоящий. В них было желание рассмотреть что-то иное, совсем не то, что обычно он видел в глазах людей, идущих на смерть. В тех глазах было много чего, и решимость, и отвага, и страх, и отчаяние. Но только не то, что он видел всегда, в любую минуту, когда ему приходилось ловить взгляд Томоёси. В этих внимательных глазах никогда не было эмоций, никаких. Позже, когда мастер отводил глаза, ему казалось, что он видел в них то ли сочувствие, то ли снисходительность. Глядь снова – ан нет ничего, ни снисходительности, ни сочувствия.
Томоёси появился в замке четыре года назад, говорят, привели его стражники, потому как он ходил-бродил, у ворот побирался. Говорил, что сирота он, что младенцем его нашли крестьяне из деревушки за горой Хиго. Что год назад приемные родители его умерли, и не на что стало жить ему, поскольку даже надел земли не принадлежал им. Тогда он, совершил погребальные почести на последние деньги, собрал в узел свою одежду, штаны-хакама да куртку, затянул покрепче пояс на кимоно, нахлобучил соломенную шляпу, нацепил соломенные же сандалии и тронулся в путь. Три раза уходил он прочь от замка, и три раза судьба возвращала его назад. Служил он и поденщиком, и нанимался на сезонную уборку слив, и чистил выгребные ямы, и воду для стройки таскал. Износились-изорвались хакама и зимняя теплая куртка на барсучьем вонючем меху, девять раз по три сносились соломенные шляпа и сандалии. И вот, на исходе часа Свиньи, когда солнце, устав согревать землю, ложится спать за горизонт, он стоит и стучит в запертые до срока ворота. И желудок его стучит о позвоночник еще сильнее, и уж не достанет сил его наняться даже поденщиком. На ту беду возвращался в крепость князь Токугава, даймё восточных кланов, в сопровождении отряда из тридцати конников с оруженосцами. В их числе и Дабацу Хамбэй был, тогда еще просто господин Дабацу, а не Дабацу-сэнсей. Еще не ранили его копьем в ногу при штурме крепости Одани, какая принадлежала взбунтовавшемуся клану Асаи, еще не стал он хромоногим мастером над оружием. Зычно рыкнул он на паренька, убирайся, мол, с дороги, уступай, мол, проезд великому Токугаве. И ответил ему мальчишка, негромко так ответил, чтобы только он и услыхал. И быть бы кому другому зарубленным на месте, только маленького наглеца этого не отправил старина Хамбэй до срока в кущи райские, а схватил да и бросил поперек седла. Не повелел слугам затащить вшивого мальчонку во дворец, сам завез, на коне своем, по кличке Ливень. Пришпорил коня Хамбэй, поравнялся с Сакаматой, наклонился к его уху и прошептал что-то. Уже в крепости, за второй линией, стащил с луки седла свою живую ношу, передал её оруженосцам, схватили они мальчишку, бросили в яму, накрыли решеткой бамбуковой. Еды кой-какой в корзине спустили, соломы свежей скинули, заботу вроде как проявили. А паренек-то, казалось, только и ждал того, наелся, утерся, улиткой свернулся, да и спать себе принялся. Да только недолго проспать пришлось ему. Чего говорить-то, коли Сакамата-сан не так себе самурай, не десятник-сотник. Самый что ни на есть командир «Барсуков», слизней-лазутчиков враг первый. Тайная Служба, стало быть. Вытащили поспешно пацана из ямы, к стремени Ливня приторочили, да быстренько-быстренько к дому Хамбэя спровадили. Всё вроде как спешили, чтобы не успел кто посторонний повышенного внимания к побирушке узреть. В домике для слуг опять улегся паренек тот, да и проспал до утра самого. И стал с тех пор мальчишка паж, не паж, оруженосец, не оруженосец, служка, не служка. Так, собачонка приблудная несмышленая.
В осень этого года тому мальчику стукнет шестнадцать. Многие отпрыски самурайских родов уже как год-два топтали молодые ноги в походах и сражениях вместе с отцами и старшими братьями. Совсем недавно жила страна в постоянной усобице, воевали кланы меж собой, не зная передышек. Создавались и рушились союзы, беспримерная храбрость соседствовала с отвратительнейшими предательствами. И милосердие было редким гостем в то жестокое время. И остались, в конце концов, два могучих соперника, два князя-даймё, воистину великих, разделивших страну на запад и восток. Над западными кланами стоял Хидэёси, восточными правил Токугава. Всё изменчиво в этом мире и никто не мог сказать наверняка, как долго продержится это положение, не посыплется ли одна за другой эти громадные башни. По меркам такого сурового времени, Томоёси давно уже пора пришла в доспех влезть, копье, или алебарду в руки взять, «банзай» кричать, кровь проливать. А свою или чужую – на то воля богини-заступницы Каннон, что о тысяче рук. И какой из этих рук она меч врага отведет, а какой рукой направит по верному пути, чтобы смерть без мук принять, никому из людей не ведомо. Но до сих пор, хоть и срок настал, не бреет лба Томоёси как взрослый мужчина. Густые, черные-пречёрные волосы его ниспадают гривой до плеч. Изумительные глаза его, одинаково ровно смотрят на всех людей, и, кажется, смотрят с какой-то всезнающей грустью. Впрочем, взгляд свой он редко поднимает на собеседника, чаще стоит, опустив взор, словно боясь оскорбить человека, рассматривая. Высокий рост, и точеная стройность сочетаются в нем с широкими плечами, длинные мягкие пальцы таят обволакивающую силу, как у гигантского осьминога. Что там ни говори, красив Томоёси, очень красив. И пусть твердит молва, что не мужская то красота, а женская, даже девичья. Ан, всё равно, как увидишь – остановишься, а, остановившись – засмотришься.
И вот уже осмотрел юношу лекарь придворный, всё суетился, кряхтел, причитал про себя, по коленям прихлопывал. Вот уже, вслед за комнатой, просветлел и старина Хамбэй, посеревшее было лицо его, вновь наполнилось жизнью. Привык к смерти старикан, и видел ее достаточно-предостаточно. Всякому цветку, всякой веточке, и криптомерии-громадине, и просяной былинке, и всякой твари под солнцем и луной суждено отцвести и умереть. Однако, не хотелось Хамбэю к новому рожденью после Томоёси направляться. И вот уже заиграл румянец на впавших щеках сэнсея, и незаметной стала проступившая щетина, весело заблестели глаза его, отпустила тоска. Лекарь дело знает. Не помрет сын. А про то, как он старому Дабацу Хамбэю сыном стал, про то другой рассказ будет.
- Отец, позвольте мне завтра сопровождать Вас на охоте, - вдруг подал голос Томоёси, и вновь поднял красивые глаза свои на отца.
Переглянулись, посоветовались, не говоря ни слова, два старика. Хмыкнул, сморщив нос, лекарь – почему нет, мол. Хмыкнул, подняв брови, учитель фехтования – а чего, мол, раз доктор не против…
Засвистел в свой свисток старый мастер над оружием, вызывая слуг, сам же поднялся, хлопнув по плечу старого лекаря-корейца, заковылял к себе.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Ну, ответствуй, друг мой ситный, хороша ли осетринка? А балычок, а сметанка? Валерианочки еще не желаете? – довольно урчал Черный, как и полагается у хлебосольных православных котов. – Да, чего уж, привыкли вы из тары мелкой, да подогретую, упаси, Господь, душу мою грешную. Что ж молчу, молчу, со своим уставом в чужой монастырь, как водится…
- Хо…
- Не ходят, говорю, в монастырь чужой со своим, понимаешь, уставом. Да, позаботился дьякон Петр, молодец, Афанасьич, хоть и мордвин. Ну что Вы, право, усищами задергали, нету в моих словах инородобоязни, сиречь ксенофобии. Сметанки?
- Хо…
- И сметанка, право слово. Да, о чем бишь я? А! Про ксенофобию! Нет ее! Только ходит средь паствы поговорочка: мордва, чуваши – люди не наши. Это я про ксенофобию всё…
- Р-р-р-р-р…
- А глаза-то прямо-таки сами и слипаются. Кыш, кыш! Мухи одолели. Тебя-то, Рыжий, одолевают? Еще по чуть-чуть. По граммулечке.
- Хорррр…
- С пресветлым праздничком! Во имя Отца, Сына и Пресвятаго Духа! Аминь! Вот-вот, и закусываем, закусываем.
- Хо… Хо… Хоррррр…Хорошо сидим! – никогда не замечали как льется речь православного священника, как затягивает, обволакивает, словно патока муху? Вот сегодня я вместо мухи. Ну, да и славно, завтра, с утра о деле побеседуем. Только сейчас еще раз напомню, чтоб не забылось…
- Да не волнуйся ты, дружок! Помню, помню – оборотень твой никуда не денется, сходим, посмотрим, обсудим. Завтра всё. Доброй ночи.
РОКОТ СУДЬБЫ
Старый наставник вышел на веранду, поежился от холода, принял на плечи от служки соломенную накидку, нацепил на свои еще крепкие ноги деревянные сандалии-гэта и пошел к своему дому. Бросил взгляд на деревянную веранду, на столбы укрепляющие, на булыжники фундамента. «Вот так и я, как это старое дерево, сколько не натирай воском, а всё равно – старый» - подумал Хамбэй. Располагался дом его в том же квартале, не садится на коня старый Хамбэй, стучит сандалиями по мощеным улочкам, по деревянным переходам.
- Тук-ток, тук-ток, тук-ток, - отстукивают сандалии неровный шаг сэнсея.
- Так-так-так-так-так-так-так, - бодро бежит вслед за ним служка.
- Помнишь ли ты, Хамбэй, как впервые увидел Томоёси? – неслышно спрашивает сам у себя Хамбэй.
- Помню, старина, помню, - сам себе отвечает. – Ответил мне он тогда, когда голодный-холодный у ворот крепости встретился, я уже и за рукоять меча взялся, а он, будто не внимания не обратил, улыбнулся, и тихо так говорит: «Не князь это, тень его на коне едет».
С незапамятных времен, с тех времен, когда пришло с континента племя Ниппон на острова, истребило в жестоких битвах Айнов, что искони жили на этих островах. Не устоял перед изогнутым мечом прямой меч. С тех пор, с самого первого японского императора, божественного микадо, сына солнца Джимму, повелось в стране у князей иметь кагемуся – тень воина. Было это тайной за семью печатями, немногие из тех, что чернили себе зубы на великие праздники, из самурайского то бишь сословия, ведали про этот секрет. Хоть и ничего в этом превелико-мудрого и не имелось, просто двойник у князя, хитрость военная. Там появится, там заменит, там посидит, там проедет. Бывало, и часто, убьют князя, ан глядишь – снова жив. В народе говорят – китайские лекари постарались, течение энергии Чи восстановили. Знал о тенях князя господин Сакатама, сам князь Токугава, да еще несколько человек. Хамбэю знать того не полагалось. Сам про то догадался. Уж слишком похож сам на себя князь показался, еще третьего дня, когда велено ему было сопровождать своего властителя. Присматривался-присматривался – нет изъяна! То-то и заронилось в душе, что похож князь сам на себя, похож, как ветка сливы, тушью на холсте проведенная, сильнее и явственнее представляется, чем та же ветка наяву.
- Не князь это, тень его на коне едет, дяденька, – тихо сказал мальчонка.
Бросил быстрый взгляд Хамбэй, оправил пластинчатый панцирь на груди, крякнул, схватил мальчугана за волосы, потом наклонился, подхватил правой рукой за пояс, на луку седла выдернул. Ливень только присел слегка. Конь боевой – товарищ верный, вторая часть тела самурая, где надо биться будет, брыкаться, лягаться, кусаться. А где и выдержку проявит, нетерпение сдержит, стоять, и молчать будет, не шарахаться, не храпеть и не ржать, когда не положено. Недаром говорят: «Голова коня - на плечах самурая». Да и то сказать, и самурай коня своего чувствует лучше ног своих, где притомился, где взмок, где захромал, где проголодался. А без коня самурай, так и не самурай вовсе. Так в прежние времена говорили, только много снега в облака ушло с тех пор, вот уже двести лет льется кровь рекой в стране. Оскудела страна, какие провинции обезлюдели совсем. У каких самураев, даже что из знатных родов, только и осталось, что панцирь, пика, да нож-кусунгобу, чтобы было чем себе пузо взрезать от позора. За то и воюет с кланами князь Токугава, чтобы всю Японию объединить и бойню бесконечную прекратить, за то же и Хидэёси бьется. Только не усидеть в одной берлоге двум медведям, и кто из них победит неведомо. Да и то говорится: «О будущем гадать, что мышей на чердаке веселить». Поддел Хамбэй коня в бока, плавно качнулся под ним конь, крупом повел и потёк-побежал куда его Хамбэй направил. А направил его старый самурай к Сакамате, а Сакамата будто ждал его, притормозил слегка, не оглядываясь, а как приблизился к нему Хамбэй, так и вовсе тулово к нему подал, накидку со шлема откинул.
- Мальчик кагемуся увидел, - только и прошептал Хамбэй Сакамате.
- В яму его. И покорми, - только и ответил шепотом Сакамата-сан. Давно уже Сакамата с Хамбэем друг к другу без предисловий обращаются. – И молчи про то.
Последнего мог Сакамата-сан и не добавлять: из старика Хамбэя и прежде слова клещами приходилось вынимать, а сейчас – и подавно. Потому и не стал Хамбэй военачальником, там ведь не только веером махать надо, а и красноречие в ход пустить, чтоб воины за тебя жизнь отдавали, ликуя в душах своих. Но не было равных ему в бою на мечах. И была у него своя школа, и был он там наставником-сэнсеем. Никак не называл он свою школу-додзё. А молва давно прозвала ее Белой школой, за то и прозвала, что сэнсей молчит все время, мечом машет, показывает, да в свисток бамбуковый свой свистит. Скинул мальчугана Хамбэй оруженосцам своим дюжим, на яму показал, и кулак об кулак сверху постучал, покормите, мол. Мальчик, казалось, только и ждал того, поклонился, в яму спрыгнул, корзину в руки принял. Ужин прямо царский оказался – рисовые колобки и баклажаны жареные. Хамбэй тем временем князя до покоев проводил, по правую руку, как положено, стоял, князь вошел, Сакамата отмашку дал, и на Хамбэе взгляд слегка задержал, понял всё Хамбэй, к яме с мальчишкой воротился.
Сакамата поправил флагшток с эмблемой клана Токугава, вскочил на коня и поспешно поскакал к своему дому. За ним поспешили пятеро воинов из его отряда. Одеты они в сине-красные цвета провинции Микава, тела их защищают панцирные доспехи южных варваров-португальцев. На одном – даже кираса миланских мастеров, которую пожаловал сам Сакамата. А на Сакамате вот уже месяц сияет новая черненая лаком кираса, сделанная на заказ кузнецами из Баварии. Варвары-варварами, а в кирасах толк знают. Только что тяжелее обычного японского доспеха, ну, да и Сакамату Небо здоровьем не обидело: будь кираса и вдвое тяжелее, и то смог бы он в ней скакать и рубится. В этом году Сакамате исполнилось пятьдесят один год – самый расцвет мужской мудрости. Только голова его седой стала и седые бакенбарды в седую бороду переходят, а вот кулак до сих пор каменный, запястье – рукой не обхватишь, голос зычный, тягот не боится, солдаты его любят. Не полевой командир – загляденье. Но только судьба неожиданно пташкой из-под ног выскочила, в другую сторону повернула. В ту пору, когда Ода Нобунага искоренял обиталище монахов-воинов на горе Хиэй, судьба неумолимо влекла Сакамату на пост сначала главы контрразведки, а потом и всей Тайной Службы в клане Токугава. Два раза принимался Нобунага осаждать гору Хиэй, где основались две важнейшие буддистские секты: Икко и Тэндай. И два раза отступал, уводил войско. На третий раз взял гору вместе с монастырями приступом, быстро взял, в три дня. Только взял он не только гору, но и великий грех. Умертвил всё живое на горе: и монахов-воинов, и иноков-отшельников, и старцев-учителей, и учеников, и прислугу, и окрестных крестьян вместе с женами, детьми и стариками. Никого не пощадил. И храмы, и реликвии не узнали от него жалости: всё предал огню, а чего не смог сжечь – порохом разнес. Говорят, это его военачальники во главе с Хидэёси перестарались. Как бы там ни было, не верил в это Сакамата: покарали-то Небеса самого Нобунагу, а Хидэёси жив до сих пор. Так вот, в ту пору, как Хидэёси не в меру упорно выполнял приказ своего господина, истребляя святых и не очень монахов, в это же самое время князь Токугава решал свой вопрос. Страдал клан Токугава от лазутчиков, диверсантов, возмутителей спокойствия, убийц с пустыми руками, и ладно, если бы из вражеского лагеря какого. Давно они стали силой самостоятельной. В отдельные районы без разрешения патриархов Тайных Домов и войти нельзя было без войска. А уйти живым – еще сложнее. Решился Токугава прижать этих змей в их же логовах. Разделил он свое войско на четыре части и ударил по базам людей-теней, Нин-дзя. Большая часть которых принадлежала Дому Минамото. Очень рисковал Токугава, разделив войско, потому и не напал на резиденцию Нобунаги, пока тот на Горе возился, хоть его об этом упрашивал Такеда Сингэн. Одним войском из четырех командовал Сакамата-сан. Все воины Сакаматы были из одной долины, друг дружку с детства знали, потому и не смогли ночные противники ни дисциплину расшатать, ни предателей найти, ни диверсию устроить. И именно к нему пришла делегация Дома Минамото, трое старичков пришли, предложили подписать договор о сотрудничестве. Только выдвинули условие, чтобы посредником выступил Сакамата, и чтобы в последующем связь имел Дом Минамото с князем Токугава только через него. Вот на том и закончилась фронтовая карьера Сакаматы и началась его служба между светом и тьмой. Поначалу не шибко радовался Сакамата, всё взывал после седьмой-восьмой чарки сакэ: «Мне бы пику, да коня, да на линию огня!». Или песню пел про молодого тюнагона, того, что несли с пробитой головой, а молодая жена его… Э-э-эх! Да что там! Тем временем погиб Ода Нобунага, а мантию его возложил на свои плечи Хидэёси. Остались в стране, как на доске для игры в Го, только Токугава, Хидэёси, да пять-шесть независимых кланов на дальних островах. Вместо яростного Нобунаги в самых главных соперниках теперь был хитрый и терпеливый Хидэёси. И началась совсем другая игра, и постепенно затянула она старого служаку Сакамату. Поумерил он попойки и стал у Токугавы невидимой рукой.
Вот и сейчас, подъехал Сакамата к себе во двор, слез с коня, бросил поводья оруженосцу, удалился в отхожее место, затем умылся, доспехи скинул, но в дом не пошел. А пошел внутрь двора, в чайный домик-сатэн. Присел перед очагом, поклонился слегка, огляделся, кимоно оправил, успокоился – не гоже в таком месте страстям пылать. То, что в вазе лилия водяная стоит, он сразу заметил, и что уголья в жаровне горячие, и что чайник уже приготовлен.
- А я вот, думал уже домой идти, да возвратился, веер забыл, а тут Вы, господин Сакамата! Вот радость-то! – заскрипел старческий голос, вслед за ним заскрипели ступеньки-половицы. Как луна в марте бледный лик старого привратника чайного следом: всё поклоны гнет, только что пополам не ломится.
- Ты мне брось про веер заливать, - нахмурился пуще прежнего Сакамата, голову строго наклонил. - Веер… нечего попусту ветер во рту гонять. Лилию вашу вижу уже. Это и есть знак?
- Прямо в корень глядит Сакамата-сан! Ничего от взгляда его не ускользнет. Давайте я Вам чайку предложу, устали, поди, с дороги-то? – угодливо зачастил привратник, словно болванчик из страны Мин, как только голова не оторвется.
Встретились взглядами, замерли на мгновение, вмиг перестали трястись старческие руки, движения – как в театре «Но», точные, выверенные. Поставил чайник, дровишек в огонь подбросил. Молча подождали, звуком закипающей воды насладились в предвкушении. Желтым ковшиком зачерпнул старик чаю, в чашки налил, выпили, заулыбались, по второй-третьей, молча всё. Хорошо. Спокойно.
- Из рук патриарха Дома Минамото чай принимать – честь велика есть.
- Да что Вы, Сакамата-сан! Я всего лишь скромный мастер чайной церемонии.
- Мальчик?
- Да.
- И пятьдесят тысяч коку риса?
- Мальчик правду ото лжи отличает.
- То и мы мастера.
- С лампой паяльной не велик талант. Правду, ложь, злобу, радость, грусть – всё в душе как в книге читает. А с тобой посидит, пообвыкнет, и мысли читать начнет. И слова произнесенные не нужны ему. Видит он, как энергия Чи в человеке светится.
- Однако, пятьдесят тысяч коку риса и для даймё Токугавы не изюма фунт.
- Самого главного не сказал я тебе, Сакамата. Тэнгу он.
- … - поплыли вверх, к ресницам, зрачки у Сакаматы, да так там и застыли. Такому человеку, члену патриаршего Совета Дома Минамото, слова «врёшь» сказать нельзя. Не врут такие люди. А на язык, ох как просится.
- Кроме нас даосы знают, как распознать…
Мыслимое ли дело! Не то, чтобы оправдывается патриарх, а подсказывает каким путем перепроверить. Да и то, дело-то редкое, раз в сто лет такой талант у ниндзя появляется.
- Ответ послезавтра, к часу Тигра, - уже тихо совсем, спокойно говорит Сакамата-сан. Встал, поклонился, да к себе пошел, только песок на дорожке под ногами заскрипел. Не оглядывался Сакамата, знал, что уж нет никого в домике чайном.
- Эй, Дзэро! Где ты там? Бездельники! Распоясались совсем, сладу нет! Позапропастились! Вот ты где! Чего сзади стоишь-молчишь? Чего? Не уходил никуда? Так, махом к Хамбэю хромому, скажи, что я просил приобретение вечернее к себе домой забрать, чужих глаз не привлекая… Так. А Сабуро где? Тоже никуда не отходил? Надо же… А у чайного домика? Не было вас, говоришь? Отошли к месту отхожему, говоришь, приспичило обоим? Правильно мыслите. Так, Сабуро, быстро к князю, скажи: я приема прошу. Нет, в канцелярии записываться не надо! Слушай! Ты с рожденья такой дурак, или после того, как вчера с бани свалился? Я сейчас глаза закрою, потом открою, и чтоб духу твоего тут не было… надо же, и взаправду нет. Вот было у крестьянина три сына, все трое дураки, что характерно…
У Сакаматы сестра есть, зовут ее Тятя, у нее трое сыновей, Сакамате, значит, племянники. Два бугая здоровенных: Дзэро и Сабуро, близнецы, двадцати двух лет. Каждому. Наверное, раз близнецы. Так, вот я о чем… А третий – Кэндзабуро, малой пока, двенадцать лет ему. Пока что. Двое старшеньких вышли высоки, крепки, переносица отсутствует почти, как будто сломана, глазки маленькие, шеи нету, брови сросшиеся. Не дать, ни взять - йети. Но соображают быстро, на ногу скорые, за словом суму не лезут. Болтают-болтают, а лишнего слова не скажут, оба, как есть, в отца. А третий – в мать пошел. Стройный, гибкий, красивый, лицо гладкое, волосы – шелковые. Читает много, минцев-китайцев всё больше. И молчун, куда там братьям-то. Старших племяшей, близнецов то есть, Сакамата давно, еще в возрасте младшего к делу приспособил. Почти сразу, как командиром разведки стал. К себе ординарцами-оруженосцами. Вот и младшего пришла пора определять, отец-то у них давно помер. Простудился, слег и не встал больше. Младшему тогда всего три года было. Тятя еще два раза замуж выходила, оба мужа погибли, по году не прошло. Слухи потекли. Не до замужества стало. Старшие к дядьке с радостью, чуть не вприпрыжку побежали, а вот младшенький. Не разбери-поймешь. У Хамбэя в додзё пропадает, деревянным учебным мечом-боккэном целый день машет. Каллиграфию не жалует, из лука стреляет, а из мушкета не палит почти, на коне средне, приказ отдашь – выполнит, а разговор говорить начнешь – молчит, и всё тут. И вот как бывает в жизни, странное дело, нелюдимый этот мальчишка через пару месяцев крепко сошелся с Томоёси. Подружились – не разлей вода. Да только об этом потом рассказ будет.
Пустился к старому Хамбэю Бугай-Дзэро верхом. Подъехал, спешился, но степенно, поклонился с достоинством, спину гнуть-ломать не стал шибко. Просьбу передал, и за исполнением проследил. Мол, Сакамате этого дела сейчас нет важнее, и потому такой серьезный воин вынужден здесь стоять-томиться, а не в чистом поле князю славу добывать. Да и то сказать, вытащили слуги пацанчика споро, чуть ли не второпях, руку левую к стремени привязали. Так вот и началась у мальца жизнь у старого Хамбэя.
- Всё так и было, старина? – Спрашивает сам у себя Хамбэй.
- Всё так и было. – Сам себе отвечает.
Достигает вскорости Хамбэй дома своего, огладывает его, улыбается. Крыт рисовой соломой, небольшой дом у Хамбэя, стропила верхние, ивовые, кривые, солому придерживают. Садик у дома крохотный, чайного домика-сатэн нету совсем – на веранде открытой место для церемонии чайной отведено. А рядом дома куда как богаче, всё черепицей крыты, сады с чайными домиками, а где и со своим источником, песок у них белый – сеяный. Только у Хромца всё скромно. Спрашивают люди – почто так? Отвечает – дом самурая отвечает двум принципам «не»: не стыдно пригласить на чашечку сакэ, и не жалко бросить, коли война придет. Хамбэй самурай старый – корысти не ведает.
Старый привратник, почти такой же старый, как и сам Хамбэй, дверь отодвигает, кланяется медленно – спина давно не та. Оруженосец – направо, Хамбэй – прямо к себе.
- Новости? – бросает Хамбэй слуге, пока тот помогает ему от одежды освободиться, к баньке-фуро приготовиться.
- Миловали Небеса, нет новостей. Разве только у Хонды Хэйхайтиро сына убили. Отравили вроде, вместе с купцом каким-то столичным. Вчера еще. Гонец приезжал от Хонды, в белом весь. Траур все же. Никак люди Обезьяны-Хидэёси постарались. Он как раз сюда и собирался, нет, не Обезьяна, а сынок Хонды, Кадзумаса. На благословение от князя на женитьбу. Князь-то наш, над родом Яманочи протекторат держит, после того, как не осталось наследников по мужской линии. Клан Яманочи оскудел землей и людьми, но древностью и славой кое с кем из теперешних великих поделиться может. И вот порешил он, не Кадзумаса, значит, а князь наш, благословить брак Яманочи покойного дочки младшей, Оцуи, с третьим сыном Хонды Хэйхайтиро. И сама дочка, да не Хонда, а Яманочи, пропала, и паланкин пропал, и слуги пропали. Даст Каннон-заступница, найдут по весне, как снег в горах сойдет. А к охоте завтрашней мы приготовили все уже. Поберегли бы Вы себя, Хамбэй-сан. В такие лета можно разок и пропустить традицию. Нет? Поедете? Воля Ваша. Банька-то готова у нас, отдохнете, да и в путь завтра. Вы у нас крепкий еще. Крепкий говорю.
Нахмурился старый Хамбэй, закряхтел слегка, вспомнил он это имя – Яманочи. По прошествии стольких лет уж не болит так в душе, не саднит в сердце. Только, порой, приснится во сне, красивая, юная, а проснется утром Хамбэй, вспоминать начнет – ан нет, вроде не такое лицо было у нее. Или память подводить начала. Так и не женился Хамбэй. Всё походы, марш-броски, наступления-отступления, битвы-баталии, видно – не судьба. Видать верно, говорят люди – не воплотилась снова её душа на земле, всё на небесах обитает. Однако, хватит о том, всё былое, назавтра потешит Хамбэй хромоногий себя охотой, как заведено у рода Дабацу, сразу после первого полнолуния нового года. Традиция есть традиция, не им заведена, не ему и отменять. Хороша водичка, горячая, душистая. Самурай всегда чист должен быть, кто его знает, как и когда помирать придется. Погладил старик рукоять деревянного меча-боккэна, так привык к нему за долгие годы – как к руке своей. А таким мечом не то, что покалечить, и убить человека можно, если рука умелая. У Хамбэя – как раз такая.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- О-о-о-х! Где я? Черный! Ты что ль? Черный, просыпайся, морда! Как тут створка открывается? Старый хрен в конопляном поле, вставай, мне до ветру надо!
- У-у-у-у! В царя, царицу и маленького царененка мать! Господи, прости мою душу грешную, согрешишь тут с тобой. Сколь раз уж тебе твердить: открывают то, что имеет крышку, а то, что имеет створку – отворяют. Простому коту этого знать не обязательно, токмо же литератор сие знать должен, и даже – обязан.
- Отворяй, старый! Я тобi дураку кому казав? О-о-о-х, ох и задристаю тобi хату!
- Вот, внизу, запор отодвинь лапой. А у тебя, друг мой ситный, запоров-то и не бывает… Матерь Божа, на кого похожа!.. Да… Чего? Нет, ничего, иди уже. Что-то кости старые крутит-ломает, тучки на небе сбегаются, дождь будет, как пить дать.
РОКОТ СУДЬБЫ
- Никак нет, молодой господин! Не брали мы его, как есть, не брали. Да виданное ли дело – хозяйский колчан с места трогать. Виноват, молодой господин, виноват! Вот и он, нашелся. Нет, что Вы, стрелы все на месте, проверены: волосок к волоску, перышко к перышку. Да как же! Наконечники охотничьи, мелкие, перо яркое, в кустах искать удобно! - Вот так, с притворной перебранки, начался тринадцатый день первого месяца одиннадцатого года Тэнсё в покоях молодого господина Дабацу.
Еще до рассвета старый слуга Ёмода по кличке Мухобойка, снова проверил все
охотничьи принадлежности, а теперь закреплял их на коне. Мухобойка в Томоёси души не чаял. А после того, как тот почти десять дней провалялся в бреду, охваченный лихорадкой, и вовсе был рад как маленький щенок. Весь первый день нового года Томоёси, сказавшись нездоровым, провел взаперти, а наутро следующего дня был обнаружен Мухобойкой у своих дверей скрюченным в три погибели. С почерневшим от боли лицом. Мухобойка наскоро осмотрев своего молодого господина, не нашел в нем следов ранений, послал за доктором и затащил Томоёси внутрь. Томоёси молчал так, будто ни разу в жизни не произносил человеческих слов, лишь выражение лица и тихий стон выдавали его страдания. Прибежавший лекарь только недоуменно хмурился, определил приступ сенной лихорадки, непонятно как случившейся в зимнюю пору. Может в Китае, откуда был родом лекарь, и есть места, где даже зима жаркая и душная, но здесь, на островах такого попросту не могло быть. Но было. Томоёси висел на границе между жизнью и смертью десять дней, Мухобойка и его старая жена неотступно следили за ним, обмывали, меняли постель, поили отварами, что прописал доктор. В полнолунную ночь третьего дня их, вконец измученных сморил сон. А на утро – о, чудо! Их господин, к которому они оба испытывали почти родительские чувства, вдруг поправился. И хотя еще выглядел бледным и похудевшим, был снова бодр и весел, будто просто проблуждал пару дней по окрестным горам без пищи.
Старый Дабацу-сэнсей, вернулся со своим князем из поездки в Киото как раз к моменту счастливого выздоровления сына приемного. Три года назад сам Хамбэй был меж жизнью и смертью. И подле него вплоть до выздоровления был Томоёси. Считай, его стараниями и вернулся старик к жизни. После и подал старый мастер прошение князю на усыновление найденыша. Одобрил князь, разрешил возложить на мальца клановое имя Дабацу, вновь зажегся огонек надежды, что не угаснет со смертью старика этот древний род. Токугава в те поры приказал вассалам из клана Асаи привлечь дополнительные силы в объединенное княжеское войско, отказал ему глава клана, что было вызовом и по факту разрывом вассальной присяги. И затеял Токугава штурм крепости Одани. Клан Асаи рассчитывал, что не решится он – женой у главы клана была сестра Токугавы. И жизнь ее и четверых ее детей стала разменной монетой в той игре. Князь Токугава, положившись на милосердие всех бодхитхарм, тем не менее, выслал кружным путем отряд самураев, чтобы попытались они вывести из осажденной крепости сестру князя и ее детей. В том отряде и был тогда еще очень крепкий Дабацу, тогда еще просто господин Дабацу, а не Дабацу-сэнсей. Своим телом загородил он эту женщину, получил удар копьем в правую ногу, под панцирь, в сустав тазовый. Вырвались они с боем, выполнили наказ княжеский, только к концу штурма совсем плох стал старик. На повозке, лежа на соломе, укрытый дерюгой, что пеплом сгоревшей крепости Одани осыпана, возвратился он домой. Никто не верил, что выздоровеет он. Кроме Томоёси. Видно вера его крепка была, пошел на поправку старикан, только состарился как-то быстро, посох для верности походки таскать стал. Хромать-припадать на правую ногу начал, чрез пол года посох он бросил, только войско строевое, княжье, само собой, покинул. Вот оно так и бывает в жизни – службу ратную потерял, а сына приобрел.
От дома Томоёси выезжали вчетвером: Томоёси, старый Хамбэй, Кэндзабуро, cакаматов племянник, и Гэмба, по прозванию Чёрт-На-Палке. Гулко стучат подковы, багровым восходит солнце над крепостным рвом. Висит в морозном воздухе дыхание коней, скрипит кожаная амуниция, светятся радостью глаза охотников. Охота, она пуще неволи. Еще до нового года присмотрели егеря на горе Ико кабанчика, хорош кабанчик, сказали. Вот на того кабанчика и будет сегодня развлечение поохотиться. Впереди старый Хамбэй на своем коне по кличке Ливень. Не тот Ливень, что на своей спине завез маленького Томоёси в замок Токугавы, а совсем другой конь, тот конь под хозяином пал через год, пуля пробила легкое, прирезать пришлось, нового завести. Не желает по-разному своих коней кликать старикан, привык, видно к этой кличке, или из ума выживать начал потихоньку. Так и идут рысью друг за другом по тропе, петляют, от голых веток уворачиваются. Сначала старый Хамбэй на Ливне пегом, за ним Томоёси на вороном Кашкае, на белом в яблоках Ветре сакаматов племянник Кэндзабуро, и замыкает Гэмба, что по прозванию Черт-На-Палке, само собой, на Палке, так он свою кобылу рыжую кличет, едет. Гэмба воин отважный, да уж больно Небеса при рождении его веселились – страшен, как Черт, лицо длинное, лошадиное, нос – громадина, волос пучками растет, как не приглаживай, не расчесывай – всё торчит в разные стороны. Один глаз у него карий, второй – с бельмом. Как ни красив Томоёси-тян, а Чёрта-Гэмбу увидишь – враз про красавчика Томоёси забудешь. Только не унывает весельчак Гэмба, сам над собой смеется, и внешностью его задеть-обидеть никто не может.
- Эй, кто это там едет на коне, у кого это там лицо длиннее, чем у лошади?
- Ну так и неси нам с конем попить! Коню водицы ключевой, а мне – сакэ, чистого, прозрачного, да не в плошках ваших, а в ведре! Нам с конем из другой посуды пить зазорно!
Эх-хо, эй-хо, вперед, лошадки, аккуратно ступайте, седоков берегите.
Так и выехали наши охотники к месту. Место славное – слева речка горная бежит, кричит, надрывается, отсекает кабанчику путь к спасению. Справа, на деревьях меточки егерские – всё кружком сплетенные веточки. Огораживают они место лежбища кабанчикова. Махнул молча подбородком старый сэнсей Черту с Томоёси вверх, выше, в подъем на гору, только кисточка на шапочке встряхнулась. Выстроились охотники для загона вдоль всей заметочной линии. Место и впрямь благодать для охотника, редколесье, а впереди, вплоть до обрыва над речкой и вовсе – опушка. Егеря, они не зря свой рис жуют, молодцы. Сюда поднимались – солнце вставать собиралось, а как доехали, небо заволокло сначала дымкой, а потом и вовсе тучками. У подножия ехали – листву прошлогоднюю копытами гребли, на подъеме ледок подковами сминали, а здесь и вовсе кони снег белый топчут.
Эх-хо, эй-хо, заерзала под Чертом рыжая его кобыла по прозвищу Палка. Эх-хо, эй-хо! Вот и след кабанчика! Эх-хо! Эй-хо, совсем свежий след! Метнулась слева от Черта серая тень в зарослях, задом с хвостиком из стороны в сторону замахала. Эх-хо! Эй-хо! Хоп-хоп! Гра-гра-гра! Шр-шр-шр! Птицы-вороны вверх метнулись. Забеспокоился кабанчик, мордой туда-сюда, пятачком крутит-вертит. Видят кабанчики плохо, а слышат замечательно, и нюх у них – будь здоров! Дай Будда каждому! Уже все охотники его заприметили, да и сам он их учуял, в галоп пустился. Бежит вприпрыжку, из стороны в сторону – не качнется, а пятачок и хвостик-загогулина вверх-вниз так и ходят. Тут надо как при игре в мяч, одними ногами конем управлять. Черт с Томоёси чуть выше продвинулись, остальные замерли, коней придерживают, в перекрест стрельбу затевают. Приложилась тетива к щеке, смоляным запахом ноздри пощекотала, отпустилась и ушла, щеку обожгла. Фр-фр-фр-фр! Ушли-улетели стрелы, перьями алыми подсвечивая. Метнулся в тот же миг кабанчик, пыль снежную вверх поднял, миг – и уже бежит в другую сторону. Вот те раз! Мимо все! Фр-фр-фр! Фр-фр-фр! Опять высверкивают алые перышки. И снова все мимо! Вот те два! Эх-хо, эй-хо! Хоп-хоп-хоп! Отсекай-заворачивай! Бери вверх! Концом лука старый Хамбэй вверх указывает. Коня пятками под бока! Хорошего коня плеткой хлестать не надо, тронул под ребра, а дальше он сам дело знает! Рвет вперед, сам себя опережает! Хоп-хоп! На ходу вполоборота, в стременах стоя, тетиву натянуть – не уйти добыче!
Клубами снег поднялся, вниз, в ложбинку покатился. Завершена охота, сейчас – спешиться надо, не торопясь кабанчика прирезать. Тут спешка – только во вред. Рогатиной прижать, да копьем приголубить, или кинжалом в сердце, да провернуть немного, чтоб наверняка. Кабанчику раненому под клык попадать – не дай Будда никому. Первым Черт-На-Палке спешился, ногу залихватски, через шею конскую перебросил, рогатину со спины отцепил, в руки взял, наперевес. Следом и хозяин охоты, сам Дабацу-сэнсей, с достоинством из седла вылез, лук через плечо закинул, кинжал охотничий с кровостоком, из ножен выдернул. Увлеклись охотой молодцы, удальцы-молодцы, да и старцы тож. По плащу, по лицу, по крупу конскому мелкий, холодный, противный. Дождь. А следом за ним хлопьями бесформенными – снег мокрый. Повалил-повалил! Эк тебя! Загневался и ветер следом, меж ветвями загудел, редкими сухими листочками по коре забился. Чтоб тебя! Рука сама поднимается – лоб утереть, глаза от снега прикрыть, легла тень от руки на глаза – будто весь мир потемнел. Эй-хо! Хоп-хоп! Все сюда! Спешивайтесь! Поглядите-посмотрите! Эко чудо-то! Нет кабанчика-то! Кабанчика нет, только лежит в снегу, наполовину засыпанный грязно-рыжий трупик лисицы горной. Три стрелы в ней, перья алые. И видно по всему, что не эти стрелы смерть лисице подарили. Закоченел трупик-то, да и потраченный уже немного, в брюхе, справа. Хорек, видно, постарался. Или своя же сестрица-лисица с голоду. Наклоненный Черт-На-Палке ногой прихлопнул, выпрямился, закричал-заругался. Всё припомнил он кабанчику: и отца-недотепу, и шлюху-матушку, и жизнь грешную, беспутную, и любовь срамную, и царя лесного, и бога небесного, и вкось, и вкривь, и так и раз этак. И возвратился, и еще раз. Через забор, туда-растуда! Остановился, крякнул, бельмом в глазу покрутил, себя по бокам хлопнул. Успокоился. Тут уж подошел и Хамбэй старый, поклонился трупику, ножом ухо срезал, к дереву веточкой пришпилил, глаза опустил, молитву прочел, стрелы забрал. Всё как положено на охоте. Добыча-добычей, а обычай-обычаем. Сам погибай, а ритуал соблюдай. Вот так и бывает порой в жизни – охотишься на одного, а поймаешь другого.
- А вот у меня на охоте совсем другой случай приключился! - первым в себя Черт пришел. Заулыбался народ, таких баек у Черта, как блох на собаке. Есть кабанчик, нет кабанчика – не велика потеря! Стоит ли с того грустить-печалиться? Жизнь, она в каждом вздохе, не разменивай ее на угрызения да на сетования. Самурай сегодня жив – завтра мертв лежит. А тут что? Наоборот, будет что вспомнить-рассказать. Только Томоёси на три секунды задержался, оглянулся, поклонился еще раз, поклонился и к охоте присоединился. Снег-то мокрый тут опять дождем мелким сменился, зашуршал, забился о деревья.
Смеялись весело охотники над рассказом Черта. Даже старый Хамбэй беззвучно булькал в такт, плечи к ушам поднимал. Отсмеялись-отвеселились, Хамбэй ладони домиком сложил, вверх, выше по течению показал.
- К княжескому охотничьему домику! - пояснил Черт. Да все и так догадались. И проголодались уже. Вот и домик охотничий. Домик-то, строго говоря, принадлежит князю Токугаве. Но особым указом такими домиками, что по всей провинции Микава, могут особы, принадлежащие к регулярной дружине князя. Черт – как раз из таких. И Кэндзабуро. Да и Хамбэй-мастер дома ветеранский свиток хранит.
На всех на них плащи с родовыми знаками вассалов Токугава, а сверху – герб сюзерена. Так заведено, и это мудро: носи открыто родовой знак на одежде, чтоб всяк мог тебя отличить. А над знаком рода – герб сюзерена, ибо, если просто знак сюзерена носить, так это можно понять, что ты ему родственник кровный. А кто этот порядок, предками завещанный, нарушает, тому смерть лютая, позорная, в петле, будь ты и аристократ, и хоть трижды самурай. Недаром в народе говорят: судьбы не украдешь, имени не стащишь. А еще говорят: всякой мышке своя норка. Еще говорят то же, только там не про мышку, и не про норку. А как раз то, что добавил Черт, когда завидел сине-красные цвета, в какие выкрашены стены охотничьего домика. Черт балагур-балагуром, а руку вскинул, остановил маленький отряд – кто-то за деревьями ему показался. Времена неспокойные, тревожные времена-то. И тут – что за напасть! Через цепочку следов, что протянулись к домику, Вороной переступить не захотел, заупрямился, захрапел, головой замотал. Томоёси друга верного по шее похлопывает, успокаивает, тише, тише, Воронок! Тут Чёрт громко, чтобы всем слышно было, свое имя прокричал, и род и звание, и вассальную принадлежность.
- Бандиты тут, помогите! - голос, кажется из домика, молодой голос, звонкий, девичий, вырвался и захлебнулся. А следом за криком из кустов метнулся к домику человек, Чёрт – за ним. За поясом у человека – меч, в руках – мушкет, на плаще родовой знак Яманочи – три рисовых колоса. Обернулся человек, мушкет вскинул, выстрелил. Но не тот человек Чёрт, чтоб его вот так из мушкета на скаку достали, успел под грудь коня нырнуть. Выскочил в седло Чёрт, в руке уже меч блестит. Как и все удальцы в его сотне, держит Чёрт меч по особенному, острием вперед, лезвием плашмя, над головой. Не уйти человеку: догонит-зарубит. Лихие люди бандиты, смерти не боятся, а некоторые храбростью поделиться могут. Только храбрость без дисциплины – глупость одна. Развернулся бандит, ружье бросил, меч выхватил, стойку принял. Плохая стойка, неуверенная, отметил про себя Хамбэй, а сам, тем временем, знак другим подал – остановиться и спешиться. Мушкет не один может быть, это как раз те бандиты, что Оцую Яманочи похитили. Только вчера привратник толковал, а нынче уже и свидеться привелось. Летит под Чертом рыжая кобыла его, по прозвищу Палка, широкой грудью воздух разрезает, перепрыгнула через корягу, словно рыжий цвет распластался. Быть смерти-погибели. Смерть-матушка и пришла, только не к тому, к кому ожидалось: откинулся с седла, рухнул мешком, тяжелым, мертвым мешком со своей рыжей кобылы по кличке Палка. Эх-хо, эй-хо, эх, Гэмба, Мотонари Гэмба по прозвищу Черт-На-Палке! В трех походах успел участвовать к своим двадцати шести, а смерть на охоте догнала. Вот так и бывает в жизни – Будда не выдаст, так свинья подъест.
Бандит тем временем, ружье поднял, в домик забежал, оттуда – сразу выстрел, высверк, едкий дым от пороха дождь присыпал. Куда второй бандит стрелял-то неразбери-поймешь.
Нахмурился старый Хамбэй. Не умирать бандитам смертью быстрой, не будет он их рубить-пластать, суши из них нарезать! Висеть им под перекладиной, своим дерьмом портки-хакама марать! Только бы их выманить, эх, жаль, народу мало!
- Мы – Яманочи! - Закричал вдруг один из бандитов, да видать, спохватился, замолк, видно, понял, что разоблачены они. Девушка помогла.
Не стал старый Хамбэй сидеть-дожидаться, пулям лоб попусту подставлять, велел стрелы с трутом приготовить. Вытащил из сумы походной сакэ черного четыре бутылочки, крепкий сакэ, двойной перегонки, без него и охота – не охота. Только бы не сильно домик промок. Все бутылочки в цель легли, как там и были, следом стрелы впились, загорелся домик, занялась под крышей солома, потек дым в сторону охотников – добрый знак, будет бандитам плохо видно, сколько людей и куда движутся. Поняли всё сразу бандиты, выскочили из домика с противоположной стороны, пальнули еще разок, в дерево над Томоёси попали. Охотники наши уже тут как тут. Трое бандитов всего, один – девушку волочет за волосы, малый меч у горла держит. Второй на хромого старика с мечом кинулся – видно решил, что противник никудышный. Потерял видно голову со страху. И руку правую с мечом – тоже потерял, упал, скорчился. Третий и вовсе вскачь пустился, да убёг недалеко, со стрелой в спине рухнул. Панцирь носить надо при такой профессии, технику безопасности соблюдать. Это его Кэндзабуро достал. А третьим, опасным самым, Томоёси занялся. Кричит, обезумел совсем бандит, прирежу, хрипит, уже к обрыву над речкой приблизился, толкнул девушку на Томоёси, сам – в сторону, да недалеко ушел. Меч у Томоёси быстр – свалился в реку бандит, кубарем покатился.
Пока трупы в одно место стаскивали, домик, считай, и сгорел весь. Девица – даром, что молода, вместе со всеми тела таскала, помогала. Рыжая кобыла Чёрта так и не далась в руки, так и осталась у тела хозяина. Обескровленный совсем Черт лежал – широкая рана, обширная, из-под паха, до артерии подмышкой. У бандита со стрелой в спине, сердце навылет пробито оказалось, а второй – сам зарезался, не дождался казни, оставшейся левой рукой. Третьего так и не нашли. Коней напоить девушка взялась, оценили коники заботу, тереться о плечо девичье начали, а поначалу – вроде шарахались. Вот так и бывает в жизни – ехали за радостью, возвращаться пришлось с печалью.
Скоротечен бой на мечах, как иероглиф начертать, как выдох сделать, как песню спеть. Не всякий уразумеет, не каждый увидит огрехи, не всякому дано мастерство взвесить. Хмурится-качается в седле старик Хамбэй. Дума в голове вертится-кружится. Не прост, ох не прост был тот боец, которого Томоёси зарубил. Не видел близко этого поединка Хамбэй, всяко-разно в жизни бывает, и великие мастера от глупости, да от чувства превосходства собственного погибали. Да только Черт много больше, чем Томоёси схваток провел, и умения, и силы, и мастерства и выносливости в нем больше было. Бандит тот Черта конного умудрился зарубить, а сам пеший был. А от спешившегося Томоёси смерть принял. Вот ведь как оно бывает.
Может, пуля Черта все-таки зацепила? Толи совпадение, толи замысел какой, думать-гадать, только голову себе ломать. Назавтра выслать для расследования людей должен Сакамата. Положено так ему по службе. Там на все вопросы и ответ будет. Молчит сэнсей, мысли из головы прочь гонит, закатом любуется, коня верного по шее гладит, домой возвращается.
А Томоёси на девицу глянул, так и приклеился. Всё помочь норовил, даже воду для коней подавал, а когда тела перетаскивали, всё за одежку возле белых девичьих ручек ухватить норовился. А девица, прямо скажем, не то, чтобы хороша слишком, а так, что приглядываться непременно надо. То, что «югэн» называется, красота под толщей воды. Ехала девица на встречу с суженым, к замужеству в мыслях готовилась, с тысячу раз обряды по ночам прорепетировала, мужа будущего по-разному себе представляла, деток его во сне качала. Если два клана решили породниться через сюзерена, через его благословение, так часто бывает, что молодые друг дружку до помолвки и не видят. Хорошо, если возраст совпадает, да изъянов в будущих супругах нету. А бывает, что есть, и часто бывает. Потому вот и рвется сердце девичье. Рядом спаситель сегодняшний – молод, красив, храбр. И не из бедных, судя по одежде. Но ведь и суженый где-то ждет. Потому и рдеют щеки у девицы, а потом, как Томоёси отвернется, взгляд, огня полный на него бросает. Да такой, что ежели листок из рисовой бумаги меж ними поставить – непременно загорится. Так она на коне вороном, позади Томоёси в город и спустилась. Сначала всё стеснялась руками покрепче взяться, а после Томоёси осмелел, за руку ее перехватил, ладони нежные девичьи к своей груди прижал, говорил, мол, нельзя по-другому в горах – опасно.
Верный друг Кэндзабуро сначала хмурился, на них глядя, а потом улыбаться начал, даже кивнул девушке украдкой. А потом и говорит Кэндзабуро: «К Сакамате идти – не миновать, прямо здесь всю историю со всех сторон вспомнить надо, чтоб потом не путаться, поскольку расследование будет, как пить дать будет». Каждый тут свою версию и рассказал, по минутам все события восстановили. Дошла очередь до девицы, она и поведала, как ехала к жениху, на благословение брака князем. Что ни разу его не видела в жизни, что связали ей руки и завязали глаза, что шаги считать, повороты запоминать пробовала, да потом сбилась. Как ночью коней волки спугнули, убежали краденые лошадки, как временно развязали её, когда она по делу житейскому отпросилась отойти, как в тот самый миг и напали охотники на бандитов, а потом деликатно так поинтересовалась, как жених ее выглядит. Тут и Хамбэй голос подал, сказал, что, мол, никак уже он не выглядит, что убит ее жених накануне, про то, как убит, сейчас расследование ведется. В лице переменилась девушка, отвернулась, ладошки, в саже испачканные, к лицу поднесла. Заплакала, горько-горько, в три ручья, но без крику. Успокаивал-успокаивал ее Томоёси, успокоил, наконец. Под конец пути девушка голову на плечо его крепкое положила, задремала, да так и приехала к крепости. Девушку, опять же по приезду, к Хамбэю проводили, двух слуг приставили, да жену привратника хамбэевского из дому подняли. А женщинам в ее возрасте, кроме внучат, новости-сплетни развлечение первое. Сами же охотники в полном составе, к Сакамате, на доклад. Нет, не в полном составе, Гэмбу, Черта-На-Палке, теперь в другом приказе, да в другой канцелярии допрашивают. В том приказе, который не то, чтобы Токугаве или там Хидэёси не подчиняется, а самого сёгуна Ёсиаки из рода Асикага на допрос в свое время вызвал.
Мрачнее бога войны Хатимана сидел у себя Сакамата. Первым принял Хамбэя, потом – Кэндзабуро, а Томоёси напоследок оставил.
Нахмурился, пуще прежнего, Сакамата, выслушал рассказ Томоёси, выслал в горы отряд из «барсуков», велел привезти в замок тела. Вернутся барсуки с телом Черта-На-Палке, двоих убитых бандитов привезут, только убийцу Черта так и не найдут барсуки, хоть и будут рыть землю носом. То ли река отнесла, то ли зверь дикий потравил. За едой вновь застывать начали у Сакаматы палочки у рта, вновь вспомнилась ему та встреча с Томоёси, когда он решил мальца проверить. Он тогда за даосом, отшельником Бяо, знакомцем своим старым, человека верного выслал. И девицу у Хамбэя забрать велел, как помоется, конечно.
Знакомство Сакаматы с даосом Бяо началось еще тогда, когда Сакамата-сан еще только конной сотней командовал, той, что из панцирной, а не легкой кавалерии. Про то рассказ позже будет, скажем только, что с самого первого раза вместо приветствия отшельник Бяо одни и те же слова произносит: «Я уже здесь, и спешить тебе некуда».
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Вы, батенька, прямо вот так, вот, без подготовки, предлагаете пойти к Вашему, как там его, Пинг-понгу? А как же, скажем тактико-стратегические наработки, изучение военных хроник. Может, где-то подобные случаи имели место быть? А мы-то и не знаем…
- Послушайте, господин священник! Вы вот сами, не далее, как вчера вечером согласились мне помочь, даже, можно сказать, слово мне дали. А теперь что? Нет уж, я, как Ваш друг, не могу допустить, чтобы Вы отяжелили свою карму ложной клятвой и пустым обещанием. Поскольку ложь есть дурное действие уст. И, подвигнув Вас на эту прогулку, я сотворю богоугодное дело.
- Но, помилуйте, милейший, мой возраст предполагает б;льшую заботу о своем здоровье, нежели у молодых… Поймите, я же ведь не отказываюсь, просто необходимо отложить сие богоугодное дело до благоприятной погоды!
- Ваше святейшество, вспомните слова писания святого Петра: «Сия агнорация токмо смертию бысть наказуема!»
- Ваше, милостивый государь, обращение к столь серьезным аргументам не полагает…
- Так, нах! Собрался, и за мной! - с этими словами я выскакиваю из апартаментов Черного. Беззлобное урчание старого лентяя за моим хвостом стало мне ответом. А дождь-то и взаправду собирается.
РОКОТ СУДЬБЫ
- Я уже здесь, и спешить тебе некуда.
- Как Великое Дао относится к помощи его сподвижниками в делах мирских?
- Я здесь, следовательно, относится.
- Знаешь, о чем я хотел тебя попросить?
- Нет, но узнаю.
- Тут, это…
- Не знаешь с чего начать – начинай с главного.
- Ниндзя предлагают князю, через меня, купить оборотня-Тэнгу.
- Оборотни – не люди. Зачем он ему?
- Нет, я не о том, я проверить хочу, правда ли он Тэнгу?
- Это мужчина?
- Мальчик почти, лет двенадцать-тринадцать.
- Помогу. Где?
- В храме Ёсимори. Что для того понадобится?
- Мальчик, ночь и светлячки. – С этими словами коренастый, короткорукий, кривоногий, бритый наголо даос встал, ничуть не переменившись в лице, и удалился не прощаясь.
В провинции Микава, родовой вотчине рода Токугава, в те годы у знатных дам было принято любоваться в ночи светлячками. Обычно оно предшествовало любовным отношениям, или же сопровождалось ими. Потом этот обычай переняли тайфу, жрицы любви первой категории, манеры которых мало отличались от манер жен высшей аристократии. Только тайфу первыми догадались за своё общество брать подношения. А чтобы хоть как-то отличаться друг от друга, широкий верхний пояс-оби завязывался в узел у одних спереди, а у других – сзади. Есть среди народа даже песенка-припевка, слова которой уж слишком срамны. А смысл в том, что у одних узел спереди, у других – сзади, а делают то же самое. С обеих сторон.
«Прикажу-ка я Сабуро это дело поручить кому-нибудь, пусть думает, что к шлюхам пойду, а Дзэро – мальца доставить» - думал Сакамата. Сегодня, еще до обеда он был у князя, и вышел оттуда немало озадаченным. А был он озадачен двумя обстоятельствами. Токугава, его внимательно выслушал, велел проверить, действительно ли мальчик Тэнгу и проверить его способности, и в положительном случае – сразу же дать согласие на выплату этой гигантской, для Сакаматы, суммы. Причем, согласие князь, пользующийся репутацией прижимистого человека, что во многом соответствовало действительности (уж Сакамате не знать-то), дал не раздумывая. Но вторая часть его приказа Сакамату повергла в серьезные раздумья. Токугава приказал провести переговоры, переговоры непременно личные и непременно тайные, с тем самым членом Патриаршего Совета дома Минамото, на предмет его перехода в прямую службу князю Токугава. Желательно вместе со своей агентурой. Или даже – без нее. И в том, и в другом случае, Сакамате было приказано предложить сумму в два раза большую, и даже в три, чем за мальчика. Путем долгих размышлений, Сакамата пришел к выводу, что грядет Вторая Большая Чистка. По стране бродит бесчисленное множество голодных ямабуси, мастеров плевать отравленные стрелки, а чаще всего – мастеров подстрекательства, устройства мятежей, погромов, неповиновения и бунтов. А потом Сакамата вдруг подумал, что Вторая Большая Чистка – неудачное название. Скорее это – второй этап прежней Большой Чистки. Токугава мыслит как стратег, подумал Сакамата. Тут глаза его, опустившиеся было к чашке на чайном столике, вдруг повернулись к левому плечу, будто он что-то услышал за спиной. Нет! Токугава мыслит как фактический правитель всей Японии! Легонько укололо самолюбие: не заменить ли начальника Службы Токугава мыслит? Вскоре отпустило, легко стало: делов-то всем хватит. А места на кладбище – и того больше.
Вечером того же дня, в запертые ворота храма Ёсимори постучалась сначала одна группа пилигримов, потом – вторая. Первая группа была с мальчиком, вторая – с лысым человеком верхом на осле.
Храм Ёсимори был совсем маленьким храмом, а его настоятель – давно был завербован тайной службой Сакаматы. В свое время настоятеля не миновала чаша соблазна и азарта. И он, в целом вполне достойный человек, проиграл порядочную сумму храмовых денег. Сакамата помог ему с деньгами, взял слово не играть более, и начал использовать храм в качестве конспиративной явки. Не будем утруждаться подробностями, чьим именно человеком был тот, кому настоятель так бездарно продул чужие деньги.
Вечером к храму прибыл паланкин знатной дамы, сопровождаемый служанками. Служанки несли светильники, заполненные живыми светлячками и накрытые шелком. Под широкополой шляпой, завернутой в тонкую расписную сетку от москитов, скрывалось суровое лицо начальника тайной службы.
- Так, где тут все?
- Я уже здесь, и спешить тебе некуда.
- Где малец?
- Тут уже. Вводить?
- Оставили нас все! Мальчик, как имя твоё?
- Тоёси.
- Детское имя какое-то. По-полному будет: Томоёси. Так и звать тебя буду. Давно ли ты, мальчик, с Нин-дзя общаться начал?
- С одиннадцати лет.
- Серьезный срок. Как они тебя нашли?
- Я сам их нашел. Когда из деревни убежал.
- Зачем бегал?
- Крестьяне, ваша милость, меня убить хотели. Избили сильно, связали, в амбаре заперли.
- Как убёг? Обернулся?
- Нет, для того нож надобен, и к нему же назад возвращаться нужно. Так, ногами и убежал. Меня охранять человека поставили, а его жена ему часто изменяла, он подозревал и с того мучился. Так вот, я его упросил путы ослабить в обмен на имя любовника жены. С подробностями.
- Помогло имя-то?
- Я бы на таких условиях четыре раза убежал бы, Ваша милость.
- Хы… Фу ты! Кхе-кхе. Наш человек, считай. А потом?
- Украл нож в соседней деревне, обернулся, полетел искать себе подобных.
- Это каких же таких подобных? Оборотней?
- У каких истинное лицо светится иначе, чем притворное.
- Хм…. Да… Из Тайной Службы таковых нет, подчас?
- У людей Ваших, Ваша милость, часто истинного лица нет совсем.
- Ты это, говори-говори, да не заговаривайся. Всё слышал, мил человек? Заснул, что ли?
- Я здесь.
- Что дальше делаем?
- Погасите свечи, лампады, створки затворите, с ламп светлячковых покров снимите. А я пока вот эту штуку здесь закреплю.
- Что эт у тебя?
- Поющая чаша. Отцов наших духовных, с Тибета. Подарок.
- Это же котелок медный…
- А я о чем? Нам всем на этой земле еще звенеть и звенеть… Помоги, Ваша милость, подержи штырь, я укреплю.
- Может малой подержит?
- Не переломишься, говорю. Это же тебе результат нужен. Вот так, не больно, не больно, не притворяйся. Уколол, понимаешь… Ты ж самурай, не хмурь бровь. Кровь твоя нужна была. Вот бумага, не марай тут, вытри. В святом месте находимся.
- Ну, святость местную настоятель слегка подпортил…
- Ты же его сам и спровоцировал.
- Слаб человек, ибо человек он. Захотел пару сотен рё за здорово живешь рубануть. По легкому.
- Так ты ж его сам заманил, выигрывать поначалу давал.
- Неправда, я про него справки навел – он и на прежнем месте замечен был. Я ему, можно сказать, надежду подарил, что удача от него не совсем отвернулась.
- Нашелся тут Бог Удачи, Исэкай, понимаешь. Только уши у тебя слишком мелкие. (У божества удачи, Исэкая, уши с очень длинными мочками – признак удачливости)
- Чего дальше делаем?
- А мы тут не слишком при мальце-то разговорились?
- Не слишком. Ты же знаешь. В Службу вход – один мон, а выход – десять рё. Помолишься потом.
- О прощении души своей, что ли?
- Заупокой… Слышь, малой! Томоёси! Слышь, говорю! Ты не боись, мы тебя, не больно зарежем, если что. Чик, и ты уже на небесах.
- Я не боюсь давно. И на Небеса мне путь заказан. В Западном Аду, у господина Фэнь Гу, мне место приготовлено.
- Вот и славно! Как срок придет, так все рядышком и будем. А теперь – к делу. Мне нужно удостовериться, что ты есть тот, за кого себя выдаешь.
- Прямо здесь оборачиваться прикажете?
- Нет, братец, мы тоже, небось, гэта в удон не суём! (букв. Не лаптем щи хлебаем) Зрительного обмана разная другая нечисть напустить умеет. Мне доподлинно надо удостовериться, что ты есть Тэнгу. Начинай, отец святой.
Налилась, потекла тягучими струйками мелодия, закачались стены, затрепетало сердце. Вот уже и руки с трудом поднимаются, а веки – наоборот, сомкнуть невозможно. Сидит Сакамата-сан, глаз от мальчишки отвести не может. Расширились зрачки у Сакаматы, испарина на лбу выступила. Сначала прояснилось в храме, будто луна взошла. И светит та луна на то место, где мальчик сидит. Глаза опустил мальчик, потупился, вроде как обижен на кого. Два раза – будто тень промелькнула, стало лицо у мальчика сначала мертвенно-бледным, потом лиловым подернулось. И тут видит Сакамата, что не опущены глаза-то у пацана! Что смотрит он на него также пристально, как и Сакамата, только глаза у мальца огромные, совиные глаза, смотрит – не моргает. Ёкнуло сердце, вниз пошло, медленно, как якорь в воду опускается. Раз-два! Раз-два! Быстро-быстро сомкнулись веки, одна пара вдоль, другая – поперек глаза. Как у рептилии какой. Только это и освободило внимание начальника Службы, мотнул он головой, наваждение стряхивая, надо же! Такое увидишь во сне – обмочишься. К даосу Сакамата поворачивается, беззвучно головой в потолок вопросительно: чего, мол? А тот ему в ответ головой из стороны в сторону махнул, не то, мол. И подбородком его как-то всё назад возвращает, посмотри, мол. Проводил взглядом жест собеседника Сакамата-сан, да так и замер: самого главного не увидел он! Над мальчонкой, завернувшись в крылья, как в плащ, сидел и дремал самый настоящий Тэнгу, прямо такой, каким его в преданиях да в сказках описывают: то ли ворон огромный, то ли еще какая птица. И перья у него – черные, с отливом лиловым.
Убедился Сакамата в оборотне, да и притянул его на службу. Деньги за мальчишку Сакамата на Хонсю контрабандой переправить-то переправил, а вот со второй частью поручения княжеского, заминка вышла. Долгая, очень долгая. Всё уходил от ответа патриарх, отсрочки просил. Потому Сакамата мальчишкой всерьез занялся. Сначала таскал его с собой на допросы. Допрашиваемых после разговоров убивать приходилось, чтоб, значит, тайну сохранить. Потом догадался, чтобы Томоёси сквозь щель в ширме смотрел, запоминал и докладывал. Память у парня оказалась хорошей, да недостаточной, стал Сакамата-сан его учить-обучать. Начал с пяти предметов, показывал их на несколько мгновений, потом просил перечислить, где и что лежит. Потом время сокращать начал, а количество предметов – увеличивать. Привозил Айнов, из тех, что оружие сложили, подчинившись, заставлял непонятную речь слушать, а потом произносить точно, слово в слово. Даже к португальским священникам возить мальчишку начал, в крепость Одани, где они храм построили. Там Сакамата и варварскую речь пересказывать требовал. К концу года стал парень лопотать на языках разных, да так, что многие из варваров путались – не соотечественник ли? Свитки святых писаний паренька заставлял заучивать, потом записывать по памяти, и уж затем – учил забывать, напрочь. Ибо голова – она не чердак храмовый, чтобы тащить туда что попало, надо и место освобождать уметь. Через полтора года мальчонка восемь свитков за раз осилить мог. И самое главное – учился Томоёси различные оттенки состояния души улавливать, наносное от главного отличать. В мысли тайные, потаённые пробираться. И вот здесь-то как раз оказалось, что правду ото лжи отличить – не велика тайна есть.
Самым главным оказалось – научиться чистоту помыслов оценить. За успехами и неудачами мальчика сам князь Токугава следил, пристально так следил. Сакамата начал было думать, что князю денег жаль стало, потому как при каждой встрече с начальником своей Службы, Токугава всё жаловался на то, что детство провел трудное, жил в заложниках в клане Мори, недоедал, недопивал, недосыпал, и все-то его били-обижали. И так далее, и так далее. Так Сакамата думал до тех пор, пока не проговорился при Томоёси об этом княжьем интересе. Вот тогда паренек и предложил его с собой к князю привести, в душу самого даймё Токугавы заглянуть. Задумался тут Сакамата. Трудный это вопрос: долг воина требует преданности и верности к сюзерену, да вот только, если увидит он в своем господине что-нибудь такое, с чем душа его согласиться не сможет, найдет ли он в себе силу продолжать служение? Думал-думал Сакамата, да и решил: возьму с собой мальчика к князю, да только об этом самому князю допреж того доложусь, так, мол, и так, господин мой, в душу к тебе заглянуть собираюсь, уж не обессудь, потому тайно послушай мой разговор с мальчиком, заодно и выводы сделаешь. Сказано-сделано. На первом же докладе тайном, когда принимал Сакамату князь, он князю обо всем и сказал. Ничуть не смутился князь, согласился быстро. А потом очень Сакамату удивил, прямо в сердце заглянул. Говорит, ты, мол, Сакамата-сан, зря волнуешься по поводу принципов. Дело-то государственное, морали в нем мало. Я, говорит князь, тебе, Сакамата-сан и так скажу: про тебя мне твой заместитель по контрразведке, Наримаса, регулярно докладывает. А коли ты передо мной стоишь и разговариваешь, и от меня такие вещи выслушиваешь, значит всё нормально. Не выдержал тут и Сакамата.
- Я, Ваша светлость, про Наримасу и про Ваше поручение относительно меня тоже знаю, и знаю от нашего мальчика.
- Что ж ты, глупец, ждал так долго!
- Жемчуг, прежде чем принести в подарок, сначала очищают, Ваша светлость.
- Знаю-знаю про жемчуг, мне про него еще в детстве моем тяжелом весь мозг вы… кхе… проели. Ты не передержи жемчуг-то! Знающие люди говорят: жемчуг без дела в труху осыпается. Веди мальчишку, а потом побеседуем.
- Слушаюсь, Ваша светлость.
- Да! Наримасу не трогай! Мне верные люди нужны. И про себя не беспокойся, веер начальника Службы не последняя вершина. Дай нам всем Будда Амида свершения планов.
Про то, как беседовал Сакамата с Томоёси, после разговора с князем, а князь тайно эту беседу слушал, рассказ потом будет. А под конец беседы задал вопрос Сакамата: о чем я сейчас думаю? И мальчик ответил, что думает Сакамата о том, кто их беседу сейчас тайно слушает. Тут и вошел в комнату Токугава, сам дверь-сёдзи отодвинул, за плечи паренька взял, радостно в глаза взглянул, к Сакамате повернулся и говорит: «Давай, внедряй в мою свиту, легенду сочини по-быстрому. Хоть в качестве «мальчика для утех». На что Сакамата, голову склонив, ответил, что, насколько он знает, нету у Их светлости Такой Склонности. А Токугава улыбнулся, и говорит, мол, вот ты, мол, слухи и организуй. Руки сцепил на груди Токугава, и вышел довольный.
Вот так, с легкой руки Сакаматы, приобрел Томоёси место в свите князя. Стал он в роскошных одеждах щеголять, широкие церемониальные штаны-хакама носить, плащ-накидку с широкими плечами. Тонкую талию дорогим парчовым поясом перевязывать. Лоб обрил, наконец, косицу с маковки опустил. В яркой лакированный доспех часто наряжали его, мечи искусно инкрустированные за пояс втыкали. Стал Томоёси похож, ни дать ни взять, на актера театра Но. Того, что играет роль одного из братьев в пьесе «Митатэ-но Сога», которую в прошлом годе написал Тории Киёнобу, по прозвищу Будда Лицедеев. Пьеса о трех братьях Сога, что исполнили свой долг и отомстили за смерть отца, а потом все трое по приказу сёгуна совершили сэппуку, и младший, тринадцатилетний, который в деле не участвовал, тоже живот себе взрезал. Ладный, красивый, прямо не мальчик, а статуэтка. Стал тут Сакамата потихоньку предположения распускать, что не зря юноша в свите. Что согревает мальчишка не только взгляд, но и циновки у князя. Что после сорока у Токугавы проявилась Та Самая Склонность, про которую вслух только конюхи болтают. Злых языков при дворе императора всегда достаточно было. А злым языкам только икру лягушачью на язык подбрось, так и начнут её метать в разные стороны. Осталось Сакамате только интерес этот поддерживать, новые подробности выдумывать. Стали прозывать Томоёси за глаза «красоткой», а те, кто попроще, так и вовсе… Но о том позже.
Всё князь Токугава юношу с собой таскает, всё улыбается ехидно, когда на него смотрит. Знает, что ему никто прямо в укор не поставит, да и легко на этот вопрос в провинции Микава смотрели, мало ли кто кого.… Совсем обнаглел Токугава, говорят высшие сановники, особенно те, что прикормлены Обезьяной-Хидэёси, даже на важные встречи, говорят, с собой свою игрушку берет. Сидит, улыбается глупо-преглупо, сразу понятно в каком месте у него ум. Одни говорят – глаза в пол потупит и улыбается, другие – зенки свои вытаращит, сидит, не моргнет, улыбается. Что характерно, говорят это люди, которые на одних и тех же приемах присутствовали. Да мало ли что со зла-то наговоришь…
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Ну, вот и пришли, почитай! Что, абстиненция отпустила? По городу ходить – это тебе не рясу в трусы заправлять.
- Вы, юнош, когда до моих преклонных годов доживете, вот тогда я на Вас и погляжу. Что касаемо пития, так веселие на Руси есть питие! А Вы, голубчик, вчера к вечеру так и вовсе блевать надумали, прямо в храмовое озеро. С лебедями которое.
- С лядями которое.
- Лебедей чуть позже заведем-с.
- Три года уже обещаете. Что это? Дождик что ли накрапывать начал?
- Как есть дождик! Ну-ка, где здесь укрыться можно?
- Быстрее, на остановку!
- Бр-р-р-р! Вовремя! Ветер поднялся – быть грозе-ливню, как пить дать! А постойте-ка, братец мой рыжий! Обратите-ка внимание. То-то я Вас удивлю! Вы мне давеча про оборотня рассказали, что мол дух воздуха, оборотень, явление редкое, и всё такое… А вот поглядите-полюбуйтесь: еще один оборотень, на этот раз – дух воды.
- Где же, прошу прощения?
- Да вот, прямо перед Вами, босоножка с ноги слетела, на одной ножке под крышу скачет, зонтик открыть пытается.
- Странное дело! Я эту рыженькую человеческую самку уже видел вчера! Когда к Вам торопился! Только никакого призрака не наблюдал! И, к стыду своему, сейчас тоже не наблюдаю! Как призрак Вам представился, в каком виде?
- Ну, вроде как, осьминог большой…
- Так и есть, дух воды – Каппа! Но я все равно не вижу – вот беда! Мать моя, вся в саже! Поглядите-ка в другую сторону, вон, видите?!
- О! Лексус чуть в трамвай не въехал!
- Лексус! ***ксус! Вон тот Тэнгу! Бритый такой, глаз прищуренный, на правую ногу припадает!
- У девчонки зонтик ветром вырвало! А этот, второй который, за ним кинулся, поймал. Стоят теперь, как дурни со ступой, с этим зонтиком, сами мокрые, в глаза друг другу глядят, улыбаются. Только теперь и я оплошал – не вижу я никакого Вашего Тэнгу. Как он хоть выглядит?
- Ну, типа ворон такой большой. Черный с фиолетовым.
- Не вижу я, хоть убей! Однако, не спроста всё это, не спроста!
РОКОТ СУДЬБЫ
Есть четыре первоосновы, четыре стихии, и всё сущее к ним тяготеет. Это воздух, это земля, это огонь и это вода. Моя стихия – воздух. Стань на крыло, поднимись ввысь и не будет тебе покоя без этого, оставишь навсегда там сердце своё. Там, высоко, не видно грязи земной, там, высоко, не страшна глубина морская, там, высоко, не спалит тебя огонь. Безмятежность и воля. Воля, она не чета свободе. Свободу дают, и свободу отбирают. Свободу продают и свободу покупают. Свободу отдают даром, или меняют на медный мон. Воля – она в душе, в самой её середине. Не купишь, не продашь волю. Потому что некому. Набираешь ли высоту, паришь ли в горячих потоках, кружишь ли кругами, входишь ли в пике, поет непрестанно в ушах твоих ветер – голос небес. Правду говорят те, кто испытал – надышаться можно только ветром. Сверху всё иначе видится. Аккуратно нарезаны поля рисовые, террасами по склонам теснятся. Стройными рядами дома в селениях расположены. Текут, бегут, торопятся по долинам реки быстрые. Города, крепости вдоль рек. Змейками из городов выбегают дороги. По дорогам клубится пыль от повозок с товарами, от отрядов пеших, от отрядов конных. Бредут внизу земледельцы – головы широкими шляпами из соломы покрыты. Не поднимут головы, не взглянут, прикрыв глаза от солнца, даже если и мелькнет рядом тень. Не желают знать они, что есть что-то, кроме плодоносного лона земли-матушки. Опустив головы, куют железо кузнецы, мнут кожи кожемяки, строят дома и храмы плотники, ткут полотно ткачи, много разного мастерового люда. Не желают они знать, что есть что-то, кроме животворящего труда. Дрожат за каждый мон торгаши, всё норовят обмануть любого, кто на пути встретится, готовы за лишнюю монетку хоть за тридевять земель, хоть за тридесять вод. Знать не желают ничего, кроме денег, будто вечно на земле жить собираются. Только «буси», воины, душу свою в смерти воспитавшие, спокойно взирают на страсти мелкие, потому как мертвы при жизни, а потому живее тех, кто взор вечно от смерти прячет. Ближе всех они к небесам, только не взлететь им – долг по рукам и ногам вяжет, путь, на этой земле предназначенный, пройти надо им, пройти – не свернуть, не сбиться.
Так повелось издревле на этой земле, Ниппон зовущейся, что народ на касты поделен. И название пишется четырьмя иероглифами: Си ко но сё. Во главе идут «си» - воины, за ними «ко» - ремесленники, потом «но» - земледельцы, и последними «сё» - купцы. И разделение проходит не по роду-племени, не по занятию, а внутри души, сколько раз душе пришлось перевоплотиться, опыта и мудрости набраться. Всё среди людей по порядку происходит, кто старший, кто младший – известно. А порядок заведенный разрушишь – будет хаос, ни старшего, ни младшего. И только те, что меж мирами, кто сегодня человек, а завтра – зверь, остаются неприкаянны.
До восьми лет летал я во сне, родителям, братьям-сестрам рассказывал. Улыбались мне, по голове трепали. Мать, порой, улыбнется, скажет, что за удачей в путь я по ночам отправляюсь. Морковки даст. И вот, как-то раз, набрался я смелости и пошел за село, к старой женщине, про которую все в деревне говорили, что она ведьма и по ночам умеет обращаться в лисицу. Почти два ри прошел, прежде чем ее дом отыскал. Старый дом, обветшалый совсем. Зато рядом – сад с прудом и ручейком. Вошел я через калитку, поздоровался. Никто не отвечает, прошел к дому, снова подал голос, опять тишина. Иду, а сам дрожу от мысли, что женщина эта меня в лес утащит и там сожрет. Вхожу в дом, как положено у порога соломенные сандалии оставил, поклонился как можно ниже.
- Здравствуйте, уважаемая!
- Чего пожаловал? - голос глухой, старческий скрипит, как несмазанное колесо. Я от звука аж вздрогнул, коленки подогнулись, стою, дрожу, мог бы – тут же убег бы.
- Я Вам рисовый колобок принес, с морским угрем, мама моя только что приготовила. Мой приятель, Кото – Зеленая голова, говорил мне, что ни в жисть я к Вам зайти не посмею, забоюсь.
- С угрем, говоришь, с угрем я люблю, ох как люблю, подойди поближе, я тебя плохо вижу.
Тут с меня как вроде три дюжины камней скинули, легко мне стало, бесшабашно, подступился я той женщине, а она как будто прилегла на циновках. Пальцем меня манит, подойти велит, спрашивает, легко ли, мол, мне сейчас стало, прошел ли мой испуг. Тут я как есть и ответил, что, мол, всё врут в деревне, и Кото-Зеленая Голова, тоже врет. И, мол, никакая Вы не страшная, и не в какую лисицу не превращаетесь и детей на ужин не едите. Всё выпалил одним духом! Как и не было страха, одна бесшабашность внутри. А старуха пальцем на столик кажет, велит коробочку с колобком, в молодые листья бамбука завернутым, на тот столик поставить. А еще вот так, вот так вот рукой, мол, свет мне застишь. Отошел я от проема, ближе к старухе, а та старуха-то, за штаны меня сцепила, не оторвешь. Тут уж я испугался, что ни на есть, самым распоследним образом. Рванул бы я куда подальше – не могу двинуться. И при этом всё то же самое, вижу со стороны и как бы с небольшого возвышения.
Зашипела старуха, как змея, на меня глазами с бельмами, невидящими уставилась, говорит:
- За угощение спасибо. Отвечу я добром на добро. Мне помирать скоро, а тебя уберегу, вот тебе настойка в тыковке-горлянке, выпей, сам себя узнаешь. Три дня и три ночи действовать она будет. А впредь запомни: чтобы обернуться, нож в дерево втыкай, через него кувырок делай, только к тому же ножу и возвратиться нужно будет, осторожен будь. Сюда вернешься – духом крепись, в как глаза мои съешь – так прозреешь. Ну что? Боишься?
Я в ответ головой машу, боюся, мол, и ни слова, ни полслова произнести не могу. А она мне: коли не согласишься, то вот что с тобой будет. Смотрю я на нее, а у нее вместо лица – лисья морда, зубы оскалила, чуть не тявкает. Схватил я ту тыкву-горлянку, сам себя не помня, выпил настой, мало его совсем было, три глотка всего, густой, хмелем пахнет.
Что было дальше, смутно помню, помню только, что уже в небе я! Птицей-вороном лечу над землей – душа развернулась, и нет ей преград. Помню, как поднялся я выше вершины Горы Святой. Здесь скажу, что жила семья моя у подножия горы Хиэй, где с одной стороны была одна секта буддистская, с другой – другая. Так и называли они друг друга презрительно: «другая секта». Храмов, разным Буддам посвященных, стояло там несчитано. Монахи-воины оберегали покой, сами в походы ходили, в войнах участвовали. Были, конечно, и отшельники, и мужи ученые. Но тех было мало, и они нас не заботили. Всех крестьянам и ремесленникам, что вокруг святых мест жили, спокойно было за свою судьбу в такое неспокойное время. Два раза приходило огромное войско, становилось лагерем. Один раз с восточного склона, другой – с западного. Только ушли они, несолоно хлебавши, отвели Бодхидхармы-спасители. Но больше, конечно, монахи-воины постарались, видно не хватило духу у супротивника битву начать. Взлетел я, повыше, смотрю, окружена Гора со всех сторон. Войска выстраиваются, разъезды конные, караулы пешие. Блестит на солнце широкое озеро Бива, а по нему спешат лодьи-корабли, весла как крылья трепещут, поднимаются-опускаются. Множество кораблей, на кораблях – вооруженные люди. А на соседнем холме, там, где деревня Новые Хомяки, где рынок большой, развернуты шатры-палатки, штандарт желтый реет, на штандарте три тыквы. Поспешил я к тому шатру, через поля рисовые и просяные, через леса-перелески, через горы-холмы.
Крылатому ворону – всё нипочем, ничто не преграда. Стало интересно мне, подлетел, сел на сосну, прислушался. А у самого ничего в душе не встрепенулось, никакой тревоги, никакой печали. А ведь понимал, что неспроста здесь войска, что снова штурм намечается, и что семья моя на Горе осталась. Будто что-то оторвало меня от жизни людской, всё мне мелким, неродным казалось. Окружен был холм охраной в три линии – мышь не проскочит. Мышь не проскочит, а птица пролетит. В самом большом шатре, что сеткой дополнительно от москитов-мошек прикрыт, идет беседа оживленная, даже вроде как спор какой. А голоса-то у людей громче обычного, только в ушах у меня они как будто булькают, не так всё воспринимается, как в человеческом теле. И взор иначе: один глаз на шатер смотрит, другой – в противоположную сторону, за округой следит, удобно. Кто же в шатре с гербом клана Ода? Даже вороне тут ясно, что Ода и есть, Ода Нобунага.
Прислушался я, и слышу голос, молодой, звонкий, яростный, голос Ода Нобунаги. Необходимо, говорит, взять гору приступом со всей жестокостью, выжечь каленым железом это гнездо смуты и беспокойства государственного. Что сёгун Ёсиаки беспрерывно шлет послания монахам-воинам, чтобы не сдавались, что вот-вот подойдет войско, не даст в обиду сторонников святой веры. Что несколько таких писем уже перехвачено, что две предыдущие попытки усмирить монахов-гордецов, что от веры и Будд также далеки, как полуостров Саха-Ли от острова Хонсю, окончились неудачей только потому, что не было достаточно сил для полной победы. Сейчас же, когда судьба сама благоволит этому предприятию, следует искоренить рассадник бунтов раз и навсегда. Чувствовалось мне, что тяжело людям, в шатре находящимся выслушивать эти жестокие слова. Закончил свою речь предводитель войска, а то, что это предводитель войска, мне стало ясно сразу, поскольку тон его речи говорил, что решение он принял, и теперь хотел, чтобы это решение было принято и поддержано не только мечами и копьями, но и самими сердцами военачальников.
- Что? Вы не хотите использовать огонь, потому как пламя, дескать не пощадит монастыри? Интересно, а что же тогда, по-вашему, война? А если вы не знаете, какие же вы тогда военачальники и как вам удалось дослужиться до таких чинов?
Нобунага, словно строгий родитель, отчитывает своих детей. Первым не выдержал Сакума Нобумори, по прозвищу Бычий Хвост:
- Вы бессердечны, мой господин! Дело не в том, что нам не понятны Ваши замыслы, но когда Вы отдаете приказ выжечь гору Хиэй, мы, как вассалы, и именно как вассалы, не можем не сказать Вам прямо о том, что эта гора освящена верой, которую свято чтит весь народ.
Тут к Бычьему Хвосту примкнули Такэи Сэкиан и Акэти Муцихидэ, они склонили головы, простершись ниц перед князем:
- Мы не против покарать монахов-воинов за их прегрешения, но нельзя в один миг преобразовывать веру, которая освящена авторитетом за многие века. Это, по крайней мере, неразумно.
- Что толку в здравом смысле! – взорвался Нобунага, - Здравый смысл, которого мы придерживались восемьсот лет, не дает изменения в положении вещей. Духовенство погрязло в скверне и корысти. На протяжении стольких лет, когда страну постигали несчастья, монахи только и спешили, как сохранить и приумножить богатства, пожертвованные простыми людьми. На деньги для святой веры они возводили каменные стены, подобающие крепостям, но не монастырям, покупали копья и мушкеты. Монахи попирают свои же заветы, употребляя мясо и предаваясь плотским утехам. Так велик ли грех выжечь источник заразы дотла?
- Всё, что Вы говорите, справедливо, но мы намерены отговорить Вас от Вашей затеи даже ценой своих жизней! - прогремел Акэти Муцихидэ, по прозванью Лысая Башка, следом за ним склонился ниц и Такэи Сэкиан.
- У нас достаточно сил, - говорит Такэи, - чтобы взять гору, не пролив безвинной крови!
Тут, смотрю, заходит в шатер, беспечно так, будто и не слышал яростного спора маленький человек в богатых доспехах. Сам маленький, худой, ножки короткие, руки же, наоборот, длинные. Лицо заросло щетиной по самые глаза, ном вздернут, ноздри широкие – ни дать, ни взять – обезьяна. Обезьяна он и есть! Хидэёси-Обезьяна! Так вот как он выглядит!
- Гору взять приступом, сжечь все на пути, с главного храма и пагод начиная, сжечь все монастыри, сутры и священные реликвии. Не оставлять никого в живых, никому не давать уйти, не делить их на мудрецов и глупцов, на знать и рядовых, не щадить ни женщин, ни детей. Людей в мирской одежде также считать разносчиками той же заразы, сжечь всё и уничтожить всех, чтобы на развалинах не осталось ни единой живой души! Выжечь – означает спасти истинную веру по всей стране, и если мне уготован ад, то меня он не пугает, самый глубинный, и самый жаркий! – опять заревел Нобунага.
- Мы не собираемся участвовать в сражении, которое приведет, в конечном счете, к вашей гибели! Вспомните, никто из тех, кто сжигал храмы и убивал священников, добром не кончил! – сказал, не поднимая головы Бычий Хвост, остальные молчанием одобрили.
Заходит тут в шатер Обезьяна, безмятежно так заходит, просяную былинку жует. Вошел и говорит таковы слова, что, мол, долг самурая не только жизнь за господина своего отдать, но и душой и репутацией пожертвовать. Сказал, что мысли и планы их предводителя выше и дальше, чем деяния тех, кто убивал служителей веры в прошлом. И что, мол, коли суждено князю стать во мнении народа злобным демоном-ракаса, то его вассалы должны поставить дело так, будто они сами перестарались, выполняя приказ господина. И что он сам готов впоследствии признать ошибки и заблуждения, принять наказание и смерть за то, что перестарался. Сказал так, и простерся ниц.
Трудно бывает на земле идти путем самурая, и, хоть вздохнули с облегчением военачальники, приняв это предложение, только хмурым остался сидеть Нобунага, даже когда вышли все и оставили его одного. Один только военачальник радостным был, но вида не показывал. Вида не показывал, да меня не обманешь, ясно видел я радость его, только радость эта – злая какая-то. Злорадостным был только Обезьяна-Хидэёси. Я до поры не понимал, почему. Так вот это всё, что я узнал на горе, а про то, откуда знал я, как кого зовут, то не смогу ответить. Вроде само собой в голове понимание было, видно совсем не так, как люди, птицы мир воспринимают.
Тут разошлись военачальники, вскочили на коней своих боевых, разъехались по своим отрядам. Началось движение. Выстроились через время боевые порядки, развернулись штандарты, знамена боевые, закачались в такт движениям флажки над воинами. Началась потеха кровавая, забава огненная. Загремели залпы первые, заволокло подножие сизым пороховым дымом. Опустили копья копейщики, вперед и вверх поспешая, засверкали мечи в руках у конников, быстрыми клиньями рассекая сопротивляющихся, разбивая на осколки сгруппировавшихся в отряды монахов-воинов, что дозорами были выставлены. Потянулись в небо густыми чернильными кляксами в чистой воде первые дымы от пожарищ. С севера на юг, по следу муссона, покатились по склонам они. Двумя группировками брали гору воины Нобунаги, с востока и запада. На самой вершине думая соединиться.
Лечу я надо всем этим, и почти не колет меня тревога за родителей, за братьев-сестер, не к этому миру принадлежу я до поры. Про то, как сожгли воины Нобунаги гору Хиэй, какую жестокость проявили, не мне рассказывать, про то сказано-пересказано. Скажу только, что ни единого преувеличения не было, всех истребили, никого не оставили в живых. К концу третьего дня проголодался я кружить над кровавой бойней, проголодался так, что желудок сводить начало смертельно. Как ни приучен ворон без пищи обходиться, да и ему голод – не тетка. Опустился я на землю в поисках пищи, а там только пепел и сажа, уголья догорают. Долго искал я хоть бы зернышка просяного, ничего не нашел, одни трупы, страшно мне стало от голода помереть, нашел я один труп, не сильно пожаром поврежденный, да и выклевал у него глаза. Что со мной было потом – не помню. Помню только, что очнулся я среди пепла и камней, в саже испачканный, на следующее утро.
Проснулся я совсем не тем человеком, да и не человеком вовсе, а оборотнем, и зрение у меня стало как бы двойное, одно, человеческое, а вторым стал я видеть вроде как сияние над людьми. Чувствовать начал, когда человек врёт, когда нет, другие какие мысли и чувства стали мне доступны, пока только в виде разных цветов и оттенков, но и их со временем научился различать. Родителей и братьев-сестер своих останки я так и не нашел. Так и сбылось всё, что мне старая ведьма напророчила.
Сами Небеса хранили меня на Горе, не заметили меня бойцы Нобунаги, не убили, сбежал я с горем своим, бродяжничать начал. Пришел в одну деревню, там, у местного старосты – скандал дома. Жена распекает мужа, что он деньги в кошеле куда-то дел, а старик старый, не помнит ничего, расстроился совсем. Тут и я подоспел, прошел к дому, поклонился, поесть попросил, а заодно подсказал старику, куда он деньги дел, да позабыл. Дед хитрый жук, от жены отвязался, деньги откопал, жене велел меня накормить-напоить, сказал, что за это богоугодное дело ему Будда деньжат и вернул. Так я в той деревне и осел. А жена-то у старосты вторая, молодая, горячая. Не довольствовалась она одним муженьком, всё норовила кого другого пригреть на груди. Недолго мне прожить там пришлось, в канун полнолуния стало меня трясти, без моей воли-умысла начало в птицу обращать. Заметила это жена, схватили-связали меня, в амбар бросили. Назавтра решили в воде утопить. Потому как я Тэнгу, птичий оборотень, и в воде мне не жить. Тут пришел ко мне староста сам, всё плачет, говорит, жалко меня. А потом и спрашивает, коли ты, кошель-то узрел, не знаю ли я, с кем ему его жена изменяет. А над ним ревность так и вспучивает, синим отдает. Подумал-подумал я, кого из четырех любовников выдавать, да и сдал купца Хаяси Садо, по прозванию Белогривый Мерин, который частенько мимо села с товаром проезжал. Торговцы сословье низкое, не велик грех, а кого из высших откроешь, побоится староста отомстить, пуще прежнего разозлится. Упросил я его путы ослабить, да в канун Часа Свиньи и дал деру, всю ночь бежал, без перерыва, откуда только силы взялись. В соседней деревне украл я кинжал, в гору взобрался, нашел укромную пещерку, нож – в дерево, обернулся и полетел прочь. Видел потому что – староста мне путы ослабить-то ослабил, только в погоню людей пустил через время.
Полетел я с мыслью обрести себе хотя бы какую семью, чтобы не боялись меня, не старались убить. Оборотней других стихий мне увидеть пришлось. Только это были водные духи, да духи земли. Веяло на меня от них смертной опасностью. Это только потом я узнал, что для духов воздуха только духи огня родственны и неопасны, а земля и вода для птичьего оборотня – смерть верная. Стихия так устроена. И вот однажды увидел я людей, что говорят одно, а думают другое, на вид – землепашцы мирные, а в душе – воины беспощадные. Днем по дороге шли, а к ночи в горы перебрались, аккурат возле моей пещерки. Влетел в пещеру, через нож кинулся, обернулся, а тут мои голубчики и поджидают, не мог я ожидать, что успеют добежать так быстро. Это уж потом узнал, что могут они много чего другого. Потому как оказались это люди-тени, Нин-дзя, значит. Издревле повелось в Японии рядом с ратным делом развивать дело разведки, потому как без разведки командир, словно слепой тигр. Превратилось оно в искусство ниндзюцу, почитай у каждого даймё своя разведка была, но были в стране и вольные ямабуси, убийцы наемные, и отряды ронинов, готовых выполнять работу не самую чистую, но самыми серьезными всегда считались патриаршие Нин-дзя, это те, что существовали целыми домами, и управлялись советами патриархов. Самыми влиятельными были два дома, Минамото и Тайра. Конечно же, всё это я узнал потом, когда приняли меня в Дом. Дом Минамото.
- Ну, здравствуй, птенчик, налетался? Не надо метаться, ножичек искать, знаем мы уже про тебя, видели, как в птичку обращаешься. Резких движений не делай, тогда не убьем. Пошли с нами. Есть хочется?
- Хочется, дяденька. А жить – еще больше хочется. Только меня за два дня второй раз убить обещают. Часто уж больно.
- А вот нас, птичка, раз по двадцать на дню убить хотят, ничего, живем. Пошли есть, вечер скоро, а мы огня не жжем, кусок мимо рта в темноте пронесешь.
Рассказал я им всю мою историю, взяли они меня с собой, в первом же городе оставили меня у своего человека. Научили меня схроны ставить, внешность менять. Разные лица, словно маски снимать-надевать. Запоминать расположения войск, укреплений и много чего еще. Там же я убил своего первого человека. Полдня я за ним таскался, только в лавке скорняка на базаре, взял с лотка шило, в сердце, меж ребер, на выдохе. Шило сразу на место вернул. Ушел, не оглянулся, думал похвалу заслужил, а меня отругали, сказали, если бы на месте того человека настоящий лазутчик был, а не сын гончара, меня самого три раза зарезали бы. Потом я еще шестерых убил. Четверых – стрелкой отравленной, а двоих – звездочкой-сюрикеном, опять же, отравленной. Учили меня не бояться ничего и никого, но схваток избегать, потому как, лишь в той схватке точно не убьют, которой не будет. Учили меня всегда и во всех ситуациях выживать, чтобы выполнить задание, потому как лазутчики жизни всегда возвращаются. Толку нет в том, чтобы лазутчик жизни погиб и не принес сведений. Сильно отличается в этом логика Нин-дзя от логики самурая, для которого высшая честь – отдать жизнь за своего господина. Учили меня тридцать три раза проверять сведения, потому как враг всегда норовит какую-нибудь ложь-обманку подсунуть. Учили меня не доверять никому, к предательству быть готовым с любой стороны. Учили меня спать половиной мозга, так, как спят в море дельфины – заснет по-настоящему дельфин, захлебнется. Дельфин-то не рыба, хоть и выглядит похоже.
В конце концов, через год почти, объявили мне, что решено патриархами передать меня клану Токугава. Все изменчиво в этом мире, словно облака по весне. С тех пор как пал клан Имагава, повержены Асаи и Асакура, уничтожен клан Такеда из горной провинции Каи, Дом ниндзюцу Минамото не может больше играть самостоятельную политическую роль. В то время, когда Нобунага громил монахов-воинов на моей родине, Токугава развернул настоящую войну с ниндзюцу. Множество людей-теней погибло, еще больше было убито непричастных: снявши голову, о прическе не плачут. И решили патриархи, чтобы сохранить искусство Нин-дзя, перейти на службу только одному князю – Токугаве Иэясу. Нарядили меня, сочинили легенду, прикрытие обеспечили и в Окадзаки отправили.
На волоске-ниточке жизнь моя висела, когда я своему отцу будущему в глаза про кагемуся сказал. Не зарубил меня отец. Не убили и во дворце. Принял меня под своё начало Сакамата-сан, и началась тут моя новая служба. Три месяца проверяли-перепроверяли мои данные, и те, что я вначале выдал, и те, что потом рассказал. Затем успокоились немного.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Ну и что Вы, друг мой, скажете по поводу вчерашнего происшествия? В истории должны быть описаны аналогичные случаи.
- Да я поискал уже, и как раз собирался Вас ознакомить. Да перестаньте же жевать, когда я с Вами разговариваю. Куда в Вас столько пищи-то помещается? А Вы ведь, батенька, примерно одного со мною возраста. Да, везет же некоторым. А мне всё приходится за рационом следить.
- А Вы, батюшка, службу не пробовали бросить, жить отшельником, в подвале, наконец?
- Ну! Это уже крайний вариант. Я тогда не смогу выполнить своего предназначения, например, не смогу воспользоваться библиотекой, хранить и выдавать информацию. А для такой цели, голубчик, следует пожертвовать даже фигурой. Но о чем мы? Ах, да! Вот, аналогичный случай описан у Такуана Сохо, в «Сказании о зеркале душ». Там идет речь…
- А Вы можете с уверенностью утверждать, что это не художественный вымысел?
- Отрицать потенциальную возможность не берусь, но скажу, что художественное переосмысление действительных событий, имело место чаще в пьесах, написанных в стихотворной форме. Прозой с подмостков не вещали тогда, это сейчас – сплошная профанация. Более скажу, художественный вымысел, как литературный прием, возобладал к тому моменту, когда исторические события приобрели менее драматичный характер. Другими словами, когда в средневековой Японии всё более или менее успокоилось с воцарением, так сказать, династии Токугава. Но сам термин «воцарение» в данном контексте неверен…
- Не отвлекайтесь…
- Ах, да! Так вот, художественный вымысел стал литературной основой в период политической стабилизации, то же самое, можно сказать и о средневековой Европе, где…
- Не отвлекайтесь, прошу…
- Другими словами, сравнительный анализ текста с действительными историческими событиями, дает повод заявить, что описываемый случай действительно имел, как говориться, место быть.
Звон благовеста прервал ученый разговор.
- Простите меня, сын мой, мне пора к обедне. Отдохните, пока, вон там – сметанка. Не преминем вернуться к теме нашего разговора. - С этими словами Черный Кот поспешил к выходу, не оглядываясь.
РОКОТ СУДЬБЫ
- Я не сражаюсь, чтобы приобрести или потерять, не озабочен силой или слабостью, не делаю ни одного шага вперед и не отступаю ни на один шаг назад, – Подумал старый Хамбэй, но ничего не сказал вслух.
- Шевелитесь! - Свисток старого мастера взвизгнул громче обычного. На самом деле никаких слов не прозвучало, но младшие ученики, сегодня заполнившие зал школы-додзё до отказа, поняли всё верно. Собственно в ранг учеников их никто не возводил. Даже в ранг экзаменующихся. Это были просто дети. Часть из них, меньшая, отсеется сразу, чтобы заняться другими делами, но большая – останется. Всё же отпрыски самурайские. Им мечом владеть – что дышать.
Не любит болтать Дабацу-сэнсей, да и вообще говорить не любит. Бамбуковая палка поперек хребта завсегда понятнее. Но пуще палки боятся дети сурового взгляда старого наставника. Шестьдесят восьмой год пошел наставнику, а школу свою он только два года держит. С тех самых пор, как был серьезно ранен при штурме крепости Одани. Где у старого Хамбэя до поры талант был спрятан, никто не знает. Талант особый – талант учителя. Бойцов, подобных ему, среди воинов его возраста было много, точнее сказать – все они были мастерами меча примерно одного уровня, потому как осталось их совсем немного. У даймё Токугавы – всего человек с дюжину. Но лишь у одного Хамбэя за год-полтора юноши становились вполне сносными мечниками. А Хамбэй знай себе, построит в ряды, молчит, посвистит, покажет, опять посвистит, опять покажет. Глядишь, а ученик уже рубится вовсю.
- У каждого есть острый меч Тайа, и в каждом он пребывает в совершенной полноте. - Опять подумал Хамбэй, и снова не сказал ничего вслух.
Правда, настоящих учеников, чтоб на них прозрение-саттори снизошло, чтобы пошли они вверх по ступеням мастерства, таких не было пока. Зато молодых крепких, умелых ратников, чтоб в строю биться-рубиться – как каштанов жареных по осени. Именно за это и ценил старого мастера князь Токугава, по нынешним временам жизнь у хорошего меча гораздо длиннее, чем у руки, его держащей.
- Настоящий мастер свободен от страстей, дух его незыблем, как скала, – подумал старик. - Даже когда промелькнуло сомнение при размышлениях о смерти Черта-Гэмбы, нет причин колебаться. Барсуки, привезшие тела с места охоты, действительно не нашли тела бандита, убившего Чёрта, на теле у Чёрта нет других ранений, кроме смертельной раны от меча. Меча, весьма посредственного, коли не разрезал ребра, а только смял и сломал два плавающих ребра. Действительно, не нашли и тела того парня, но нашли следы падения в воду. Речка там падает в пещерку и выходит на поверхность через четверть ри. В пещере тоже ничего не нашли, правда, искали спустя два дня, но искали основательно. Одного из убитых опознали – известный бандит-ямабуси из клана Асахара, которого приговорили в смерти еще в прошлом году. Покончить с собой на его месте – самый лучший выход. Второго, что побежал, и получил стрелу в спину, не опознали, но он совсем мальчишка, лет семнадцать-восемнадцать. Нервы сдали. Лишь тот, кого не нашли, жив он или мертв, мог бы пролить больше света, но его нет.
- Настоящий мастер свободен от страстей, но дух его свободен, подобно реке. – Подумал старина Хамбэй. Мастер не закостеневает и не останавливается ни на одном из суждений. Он знает, что глубина истины меняется по мере погружения вглубь нее.
Вчера был банный день. Старый привратник расстарался, банное помещение было приготовлено лучше некуда. Пар от лоханей стелился над глиняным полом, заставляя силуэты колыхаться, как водоросли в море. Родители трех лучших учеников текущего выпуска школы-додзё любезно приняли предложение и разделили со старым учителем и его новой воспитанницей, той, что спас Томоёси, этот радостный ритуал омовения. Сидя в бочках-фуро, разливая в чарки подогретое сливовое вино и сакэ, провозглашая тосты и перекрикивая друг друга, мужчины и женщины были открыты и веселы. Один из гостей рассказывал, что далеко на западе, на материке, за страной Мин и страной Цинь, живут такие варвары, что моются редко, только раз в году, и самое главное – раздельно. Потому как считают, что в бане может случиться срамная любовь. Ему не верили: каждому известно, что омовение – дело святое, наготы лишь безумец стыдится. Какой же тут срам, тем более любовь, на пустом-то месте. Вот очистимся, пойдем по городу гулять, к певичкам заглянем, симясен послушаем, выпьем-закусим, споем, может, кто кому приглянется, тогда уж… на что женщины назвали мужчин старыми собачьими хвостами и рассмеялись пуще прежнего. А когда все из бани-то вышли, одеваться начали, тут-то Хамбэй и заметил одну вещь: все женщины повязали свои нижние кимоно-юката одинаково. Одинаково, то-то и оно!
- Стоя, сидя и лежа, разговаривая и сохраняя молчание, во время чайной церемонии и рисовой трапезы, ваша тренировка должна продолжаться, вы должны быстро намечать цель и внимательно следить за любым ее приближением или удалением. Так вам следует смотреть прямо в суть вещей. – Подумал старый мастер над оружием.
И вспомнил события, что случились сорок два года назад. Был тогда Хамбэй молод, ловок и горяч. И была у него возлюбленная из рода Яманочи. Звали её Нэнэ. И приходилась она нынешней Оцуе Яманочи троюродной теткой. Нет, двоюродной бабкой. Приходилась бы, коли дожила. Были обручены они, к свадьбе готовились. Так вот Нэнэ и поведала Хамбэю о том, что род Яманочи почти столь же древний, как и у императора Джимму, и ведет свое начало от самой богини солнца Аматэрасу. И в знак принадлежности к этому роду все женщины, и только женщины повязывают нижнее кимоно-юката особым узлом. Приходилось и самому Хамбэю этот узел развязывать-завязывать, невеста показывала. Вроде ничего сложного, а вот, поди ты… А Хамбэю с Нэнэ не пришлось пожениться – не судьба, погибла она.
- Проникая туда, где небо и земля еще не разделились, где инь и ян еще не возникли, я достигаю цели быстро и неотвратимо. - Многие, очень многие ошибались, глядя на внешнюю медлительность старого Хамбэя. Когда приходит момент, он действует стремительно, как атакующая змея, без переходов. В тот же вечер, не откладывая, будто под воздействием выпитого, заглянул Хамбэй к старому приятелю – начальнику Тайной Службы Сакамате. Изложил ему всё, тот вызвал заместителя своего, по контрразведке Наримасу, изложил всё быстрее и последовательнее, чем немногословный сэнсей. Дал задание разобраться. Потер лицо тощий Наримаса – привычка за ним такая водилась – и говорит, что мол, после того, как погиб в прошлом годе Сасса Яманочи, по прозванью Мышиный Зуб, так, почитай, никого из клана не осталось, хотя женщины, пожалуй, где-нибудь… Повернулся Сакамата-сан к мастеру над оружием, и говорит, я, мол, с самого начала поручил проверить всё, что касаемо Оцуи Яманочи. и что, мол, пока всё сходится, Наримаса-сан перепроверил.
- Не хотел я говорить тебе, старина, - нахмурившись пуще обычного, сказал Сакамата, - только служба у меня такая. Когда девушка эта здесь появилась, я поручил всё, что она сказала, до последнего звука, проверить. Ты ведь помнишь, как сынок твой, Томоёси, в клан Яманочи ездил? Сам понимаешь, ни один человек подле князя мимо Службы не пройдет. Ну и там мы проверили всех, кто хоть глазком Оцую видел. Никаких зацепок. Но ты, друг мой старинный, всё же посматривай. Понимаю, что ты это делаешь больше из-за сына. Тебе, конечно, проще, когда враг перед тобой с мечом в руках, а не с кинжалом в рукаве, и, как каждый ратник, нашу службу не особо жалуешь, но ведь кто-то должен и выгребные ямы чистить. Отбросов человеческих много на свете. Мой долг их количество уменьшать, а уж плодятся они сами.
- Безупречный воин пользуется мечом, но не убивает других. Он использует меч, чтобы возвращать другим жизнь. Когда нужно убить, он убивает. Когда нужно возвращать к жизни, он возвращает к жизни. Убивая, он полностью сосредоточен; возвращая к жизни, он полностью сосредоточен. Не определяя, что хорошо, а что плохо, он видит хорошее и плохое. Не пытаясь проводить различия, он различает без затруднений. Ступать по воде для него все равно, что идти по земле, а идти по земле для него все равно, что ступать по воде. Он достиг этой свободы, и теперь никто в мире не смутит его. - Так подумал про себя старый сэнсей. Подумал, и снова не сказал ни слова.
Сорок два года назад понял Хамбэй всю тщету слов произнесенных, с тех пор молчит всё больше.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
Через час с четвертью, когда показалась черная морда, глубоко погруженная в себя, уставилась в окошко, я сначала открыл один глаз, потом из положения «лежа на боку» приподнял голову, огляделся, и продолжил сразу без предисловий:
- Ну и что там Ваш Сох; пишет?
Коты никогда не теряют мысль, многие люди страшно удивились бы, поскольку сами часто забывают сказанное, а те, какие никогда ничего не забывают, вынуждены мимикрировать под общечеловеческую манеру забывать-вспоминать, отчасти для того, чтобы выиграть время на ответ. Наш Черный, нимало не смутился, а сразу ответил, расчесав шерсть на груди:
- Ну, не сох;, а С;хо. Там идет речь о том, что оборотни противостоящих стихий могут полюбить друг друга, но только при наличии некоего, скажем, проклятия, что ли… Полюбить-то они друг дружку могут, при этих внешних обстоятельствах…
- А при других?
- Ну, знаете, при других, как Вы говорите, обстоятельствах, или условиях… м...м…м… Я бы сказал: при прочих равных условиях, демоны противоборствующих стихий друг друга не то, чтобы не замечают, но как бы стараются не сталкиваться непосредственно, поскольку они чувствуют, что результатом этого должна явиться непременная взаимная аннигиляция.
- Ани … кто?
- Взаимоуничтожение.
- Так как же эти, ну, описанные случаи?
- У Такуана используется такой термин: «Нопэрапон», зеркало душ. Это, типа родового проклятия, когда один оборотень может встретить другого, из противостоящей стихии, но воспринимать его будет как своего. И с другой стороны – то же самое.
- И чего там дальше у них происходит?
- Если такие демоны воссоединятся, то тела их погибнут, а сами они превратятся в вечно неуспокоенных злобных демонов Рокуро-Куби, которые мстят всему живому.
- О как!
- И у нас, батенька, кажись, подобный случай, один на миллион!
- Но наши-то, вчера расстались, даже телефонов не записали, маршрутка подошла – девчонка вскочила, и поехала.
- Здесь много хуже, Нопэрапон действует таким образом, что персоналии друг к другу тянет неодолимо, и после первой встречи они не расстаются.
- Сегодня придется пойти на то же место.
- А я бы на Вашем месте, пошел бы в центральный парк отдыха. Все начинающие влюбляться человеческие особи начинают искать природы, романтики и уединения. Так они устроены.
- Не закатывайте мечтательно глаза, сударь, коты устроены аналогично, только мы ищем романтики и уединения на крыше. Чаще всего. А там у Вас еще сметанки не осталось?
- Господи, прости мою душу грешную! Куда в Вас столько помещается?
РОКОТ СУДЬБЫ
- Что нам, оборотням, демонам первопричинных стихий до дел человеческих? Что нам с того, что вечно воюют они, убивают и грабят друг друга? Жили бы и жили себе в своем мире, на люди не показываясь! Текли бы и текли в реке своей судьбы… Всё так, только вот в чем дело. Всё дело в том, что мир людей – это и наш мир. И наш мир – мир людской тоже. Даже звери, что стали человеку домашними, и то в оборот людской включились. Что ж говорить об оборотнях. Многие дела человеческие без нас не происходят. И многие наши – без человека – никак! Люди – часть нашего мира. А мы – часть мира людей. Всё переплетено. Нельзя этому противиться, можно только попытаться удержать на расстоянии вытянутой руки эти две плоскости. И если удалось удержать – значит, карма. А если не удалось – значит, карма иная. Пусть всё идет, как идет, пусть течет, как течет, пусть льется, как льется. Пусть, если и узнают патриархи, так не от меня, коли будет на то воля Небес.
Не было любви в сердце, да принесло рекой, прибило прибоем. Сама приплыла, никто не просил. Вот потому и стучит неровно сердце женское, живородящее. Вот потому и льются слезы по щекам, по одной – соленая, по другой – пресная. Вот потому в ямочке на темени маленькая лужица то в лед застынет, а то в жаркий пар превращается. Семнадцать годочков жила девчонка, семнадцать годочков плавала рыбка золотая. И всего-всего было у нее в жизни, с горкой в чаше, да через край проливалось. Только не было любви в сердце. А вот пришла – и не отдать её, не променять ни на что другое.
На одиннадцатом году, когда стала пробиваться грудь упругая, стала я замечать за собой, что слышу голоса рыб и разных морских и речных тварей, что слышу, о чем болтает дождь, о чем кричит ливень. Через полгода заметили и люди. Сиротой я росла, в сиротстве, да не в голоде, нашли меня малым младенцем, в семью приняли. А как увидели обличье второе, водяное, так и порешили убить, огнем сжечь. Потому как всякий человек, не оборотень даже, знает, что воде главный враг – огонь да воздух, его раздувающий. А союзник – земля-матушка, воду питающая.
Как про меня патриархи Дома Тайра распознали – до сих пор мне не ведомо. Только когда вывели меня на пригорок со столбом и хворостом, тут люди-тени и появились. Пока я, по рукам-ногам связанная, у столба лежала, все они, крестьяне то есть, смерть приняли. Всю деревеньку на распыл пустили. Всех убили, и родителей приемных, и братьев-сестер сводных, и всех иных-прочих. До сих пор от их криков просыпаюсь порой. Как про меня узнали – не удалось выведать, а вот для чего, понятно стало позже. Четыре дня и три ночи, без перерыва переправляли меня из провинции Мино в провинцию Овари. Со взрослыми, в толпе сверстников, меняя лошадей, повозки и паланкины. Под палящим солнцем сквозь поля, вдоль берегов рек между стен из растущего по берегам камыша, через сырые бамбуковые заросли, по узким горным тропам и по широким трактам. Я спала и ела на ходу, по три раза в день меня останавливали и быстро окатывали водой. К исходу четвертого дня я предстала перед Тоётоми Хидэёси. Преемником великого Ода Нобунаги, погибшего от рук вассала месяц тому назад.
Ода Нобунага – полководец муссонных дождей.
Он победил Имагаву Ёсимото, и во время битвы шел дождь. Он ускользнул от разгрома со стороны союза Асаи и Асакура, и в это время шел дождь. Он устроил водяную атаку крепости Такамацу и вынудил клан Мори подписать вассальный договор. И в это время шли муссонные дожди. Он разгромил не знавшую поражений армию Такеды из Каи, которой командовал сын великого Сингэна. И тогда был самый настоящий ливень. Наконец, он без единого выстрела взял Киото и вынудил сёгуна Ёсиаки отречься от титула и уйти в монахи. И тогда дождь тоже хлестал, как из ведра.
Ода Нобунага – полководец муссонных дождей. Так прозвали его люди. Он погиб от руки Акэти Мицухидэ, когда три месяца подряд в округе стояла невообразимая сушь.
Ода Нобунага – полководец муссонных дождей. Он был герой и достойный полководец. Только истинную причину его побед в дождливую пору года знали только несколько человек. За пять недель до гибели Нобуноги погибла женщина-оборотень. Ту женщину звали Оити, и она тоже была Каппа, водным духом. О ней мне поведал Хидэёси. Незаметный, но везде успевающий, Токитиро. Он же - великий и ужасный Тоётоми. Маленький тщедушный человечек с кривыми ногами и раздутыми ноздрями. Тот, что всегда был тенью неистового Нобунаги из Овари, тот, что твердо решил возложить на себя мантию и великую роль своего погибшего господина. Вот для этого я ему и понадобилась. Хидэёси решил заручиться поддержкой одной из стихий. Многие, очень многие до него пытались искать защиты и покровительства раз от разу у разных первоначал, или у нескольких сразу. И то, и другое заканчивалось плачевно. Ибо все существует в гармонии, и, подобно тому, как нельзя служить двум господам, так нельзя поддерживать огонь, поливая его водой. Призывая на помощь в делах мирских те сущности, что не могут быть подчинены человеку, и даже не могут быть им поняты, надо иметь силу раз и навсегда плыть по одному руслу. Хидэеси сказал мне, что он долго размышлял над этим, и пришел к выводу, что судьба клана Ода так тесно связана с духом изменчивой влаги, что попытки отказа от этого, или, что еще хуже, перехода под покровительство противоборствующей стихии, для судьбы клана будут губительны. Хидэеси сказал мне, что небо и земля не обладают человеколюбием, и предоставляют всем живым существам жить так, как им заблагорассудиться. Стихиям, по большому счету нет дела до людей. И что только оборотни, которые могут жить в двух мирах, в состоянии выступить посредниками в отношениях людей и духов. Оборотни подобны игле с нитью, они бывают и там, и там, и постоянно сшивают полотно мироздания. И что он просит духов воды, в моем лице, защиты и опоры.
Воздух, напоенный запахами трав, едва колыхался, не принося прохлады. Пели птицы и звенели в воздухе цикады. Москитная сетка едва спасала от мошкары. В час свиньи, во время первой вечерней стражи, я стояла перед одним из самых влиятельных людей Японии, мало что понимая, и не зная, что ответить. Волосы мои слиплись от пота и дорожной пыли. Кимоно прилепилось к спине, а язык – к нёбу.
- Я, - говорит хрипло Хидэёси, - предлагаю тебе стать моим союзником. Страна стонет от сотен лет распрей, от грабежей и насилия, от голода и смертей. И если мне суждено завершить путь, что начал Нобунага, то я пойду по нему до конца. А если мне суждено голову на этом пути сложить, то так тому и быть. Теперь ты всё знаешь, девочка, а о тебе самой я заранее всё разузнал. Теперь мы – как пара палочек для еды, друг без друга – никак.
- Вот так-то так! – Подумалось мне, а Хидэёси рукой мне в угол шатра показывает, там уже и столик накрыт. Входит слуга, вносит плошки с гречневой лапшой-удон, да утку в черносливе тушеную. От сердца у меня отлегла тревога, напротив самого Хидэёси присела я ужинать, пальцами грязными с дороги волосы с лица убрала, а его светлость веером слуге знак подал, а тот мне миску с водой поднес, руки помыть помог, утер полотенцем белым. Сердце у меня радостью наполнилось, наконец-то и на моей улице праздник, не всё судьбе меня поперек седла укладывать, пора и мне улитку оседлать. А лапша вкусная, наваристая, не то, что соленые огурцы, да просяная похлебка, которой в дороге кормили. И утка хороша, прямо райский вкус, хоть я в раю и не была при этой жизни, а мне всё кажется, что именно такой уткой там и кормят. Сижу я и счастью своему не верю. Тут его светлость покряхтел, моё внимание привлек, палочками у лица помахал, потом в левую руку их переложил, ко мне потянулся, да как звезданёт мне прямо по лицу, я чуть не упала, лапшой облилась, палочки выронила. Возмущение, злоба меня взяла, внутри всю трясет. Что за обращение, что за перемена? Почто меня то приголубят, то отталкивают, бьют и не объясняют за что. Поднялась, утерлась, а слуга, всё тот же, мне опять миску подносит, вымой руки, мол. Я стараюсь гнева не показывать, в лицо князю не смотреть, сунула, не глядя, руки в миску, а там – трепыхается кто-то, гляжу – карп живой. Я сначала руки-то отдернула, да слуга меня успокаивает, головой кивает, мой руки, мол. Я вымыла, отерла полотенцем, помню, еще чешуя на полотенце осталась.
- А теперь, дочь моя, - говорит его светлость, - я хочу тебе твою же силу показать. С этими словами он с рук широкие рукава откинул, а руки у него – заскорузлые, как у последнего землепашца, или плотника, видать, жизнь его не всё паланкинами по дворцам возила. Откинул он рукава, принял сам от слуги плошку, перед собой поставил, и говорит, что я только что в гневе была, руки после этого в воде смочила и гнев, мол, с меня сошел. И теперь передо мной результат гнева моего.
- Как говорит падре Арехандро: «…и свершу я над ними своё мщение наказаниями яростными». Видишь, только что карп был живее всех живых, а теперь – мертвее некуда. Это – часть твоей силы, а когда научишься её контролировать, то цена тебе будет втрижды. А если научиться не сможешь, значит, я в тебе ошибся, и животное в тебе сильнее человеческого, разумного, и выйдет одна тебе дорога. Одна дорога – огнем сожженной быть, в пушку заряженной, и по ветру. И не будет ни воздаяний, ни перерождений, ни жизни, ни смерти.
Сказал так, и вон вышел. Помню, стало так тихо-тихо, только слышно, как цикады трещат, да шумит бамбук, гнутся деревья на берегу.
Помню только: подхватили меня крепкие руки, вывели вон из шатра, повели к паланкину. Думала я, что это меня мужчина ведет, а на самом деле так меня в свои руки взял Дом Тайра.
Много сказано-пересказано о Нин-дзя, еще больше сказано будет, и, чем больше будет говориться, тем больше будет сказок и небылиц. Ясно одно – любая война, это не только битвы, это не всегда меч и алебарда. Часто это – кинжал и яд, разведчики и лазутчики. Следователи и соглядатаи. Предатели и болтуны. Умеющие слушать и не умеющие держать язык за зубами. Есть агенты смерти – низшие люди в разведке, есть агенты жизни – те, кто добывает и доставляет знания о противнике. И есть агенты влияния – это те, что и не прячутся вовсе, бунты затевают, к предательству склоняют, или, напротив, бдительность притупляют, усыпляют лестью в то время, когда в набат бить надо. Высшая степень искусства. Всё это – искусство ниндзюцу, мастеров тайной войны. Словно монахи, что объединены в секты, они объединены в Дома. Что-то вроде кланов самурайских, только придя в Дом к Нин-дзя, отречься человек должен от прежних господ, от своего рода и своего имени. И признать над собой одну власть – власть Совета патриархов. Вот там и шлифуется мастерство, не без соперничества между домами. Проигравший Дом исчезает навсегда и до последнего человека. В результате долгой войны в стране остались только два Дома Нин-дзя. Дом Тайра и Дом Минамото. Дом Тайра давно подписал тайный договор с кланом Ода. Его скрепил еще Нобунага. Взял на службу и полное содержание, взамен Дом Тайра дал князю оборотня-водяника, Каппу. И через него Нобунага сплел свою судьбу воедино с возможностями и ограничениями водной стихии, с её силой и с её слабостью.
Целый год прошел у меня в обучении. Учили танцам, пению, игре на цитре и сямисэне. Учили мужчин ублажать, и женщин их – тоже. Девичества меня один из патриархов лишил, бодрый старичок такой, хоть и седой волосом. Сказал, что, мол, это не столько для меня честь, сколько другие боятся. Когда я его спросила, не боится ли сам, старичок мне ответил, что, мол, боялка у него давно отболела и отвалилась. Учили меня всё примечать и запоминать с первого раза, с листа рисовать даже символы-знаки незнакомые, стрелки отравленные метать, кинжалом жизнь отнимать. Допрос вести и самому на допросе знать, как вести себя. Хотя с последним как раз всё просто: не попадайся, а попалась – умри быстро. Язык, скажем, откуси, потерпи немного, кровь глотай, через скорое время обескровится тело и умрет. А пытать начнут – всё выведают, как пить дать. А, пуще прежнего, учили свои природные, прирожденные способности развивать.
Я вот, рождена оборотнем-водяником. Воду в яд превращать – невелика наука оказалась, то же – с чаем и с пивом. Сакэ не поддается. Совсем не поддается, почему – непонятно. Через воду можно и приятные чувства вызывать, боль снимать, радость, любовь пробуждать. Но самый главный талант, всем таланам талант, это возможность внешность менять. Вода всегда принимает форму сосуда. Так и я. Женщины у меня получаются много лучше, а те, которые по возрасту подходят, совсем не отличить. Стоит мне хотя бы день понаблюдать за человеком. Матери во мне своих дочерей признавали, а это дорогого стоит. Начинала я, как и все, с «умывания рук». Попросту – с убийств. Сколько среди убитых мною людей настоящих врагов было, а, сколько обыкновенных, посторонних людей, мне не ведомо. Пятнадцать смертей на моей совести. Никто ничего не заподозрил, всем вокруг казалось, что смерть обычная наступила.
И вот, однажды вечером, дают мне задание стать агентом влияния, да не абы у кого, а у самого Токугавы Иэясу. К своим сорока годам располнел тот, как медведь по осени, зато подозрителен и осторожен стал, как по зиме лис. Вот и решили патриархи подобраться к нему с другой стороны. Всем известно, что когда человек влюбляется и привязывается, то бдительность теряет, остроту ума притупляет. И вот появляется у него новая игрушка, живая. Хорош собой, говорят, м;лодец, красив, как девица. Всюду с собой князь Токугава его таскает, даже дома не расстается. Влюбился, как есть влюбился. В клане Токугава не раз и не два такие случаи приключались, и смотрят там на это дело просто, не так, как в клане Ода. Не любят в клане Ода мокрожопников.
Дается мне задание войти в окружение князя Токугавы через этого самого юношу. Насколько стало известно лазутчикам, не чужд мальчик мужскому началу – на девушек засматривается. Только, видно, не хватило решимости юнцу самому Токугаве отказать. Да и то сказать, не замуж же он выходит. Поиграет-поиграет князюшко, да и повенчает с какой-никакой девицей, в конце концов. Дали мне в напарники Тэнзо и направили для начала в Отомэ. В тех домах, что ивой по макушку заросли (всякий знает, что ива – символ женщин веселых, да доступных), в окружении певичек коротал время третий сын Хонды Хэйхайтиро, Кадзумаса. Не повезло в этой жизни пареньку – родился с уродством, рука правая засохшая, почти вдвое меньше левой и не двигается почти. Стал Кадзумаса на мир смотреть со дна бутылочки с сакэ. Растолстел сильно, обрюзг, к своим двадцати восьми. Всю неделю, до самого нового года, коротали мы с Тэнзо, Кадзумасу поджидая. А как друг наш приехал, так найти его проще простого оказалось. Пошел он, как и прежде к тайфу, шлюхам дорогущим, пир на весь мир закатил опять. Прикинулась я одной из этих женщин, проникла на эту пьянку. Обычно я не смотрю в глаза своим жертвам, а здесь решила от этого правила отступить. Подаю ему чай, в глаза гляжу, вижу – не жилец он. Если бы даже ему в живот нож воткнула, не стал бы загораживаться, и кричать бы не стал. Взмахнул бы своей короткой сухонькой ручкой, как птенец кукушки, повалился бы набок, животом своим большим дёрнулся, да и помер бы. Он умер от яда во сне, быстро и легко, вместе с купцом Рюноскэ из Овари, по прозванью Хреноногий Конь. На хозяйку веселого дома штраф наложили, две тайфу в бега вдарились, а учениц-майко, по обычаю, не тронули. На том расследование и закончилось. Да и какое там расследование: коли, значит, за границы провинции сбежали, так и концы в воду. Но о расследовании и его результатах я потом узнала. А, тем временем, мы с Тэнзо, не дожидаясь рассвета до истечения Часа Тигра, поскакали, на юго-запад. По пути к нам присоединился отряд ямабуси, под шайку ронинов наряженный. Двенадцать человек всего, не считая нас с Тэнзо.
Кто не был зимой во владениях провинции Ава, тот, считай, ничего в своей жизни не видел. Кто не видел озера Кинодзава, изумительной овальной формы, горы Кисодзи с двойной вершиной, безупречной линии, воспетой поэтами и художниками, тот, считай, жизнь прожил зря. Но нам было не до красот. Мы скакали во весь опор, но открытых участков избегали. Хорошо, что с нами был провожатый, то ли Кунисада, то ли Куниёси, но все звали его Грачонок, за малый рост и вытянутый нос. Местный клан Китагава числился в вассалах у клана Мори, а те, в свою очередь – у Токугавы. Посты и разъезды здесь были редки, но один раз пришлось зарубить одного ветерана, он оказался одноруким, но смело в одиночестве совершал объезд. А может, не от смелости, а от недостатка людей. Я почувствовала его быстрее остальных, он припустил за помощью, Тэнзо выслал троих, они его догнали и зарубили.
На второй день устроили засаду – по горной тропе шел отряд, паланкин сопровождал, в крепость Окадзаки направляясь. Всего их дюжина была, это нас не обрадовало, мы полагали, что не более шести-семи. Четверо среди них, правда, подростки оказались. Лет по десять-двенадцать, не терпелось, поди, в бой мальчишкам. Из мушкетов мы сняли двух, с обеих сторон, чтобы движение закрыть, сюрикенами остальных посекли, с лошадьми вместе, что у самураев зазорным считается. Кинулись к паланкину того, кто внутри, в плен брать, да побыстрее, часто так бывает: вытаскиваешь пленника, а он сквозь зубы воет, кишки руками придерживает. Нам такой вариант совсем не нужен был, а тут еще напасть: встретили нас два опытных самурая, пятеро ямабуси тут же в снег рухнули. Численного преимущества уже не было, в рубке застряли все. Из луков мы с Тэнзо одного самурая подстрелили, вместе с ямабуси, который с ним сцепился. Тут, на наше счастье девушка из паланкина выскочила, малый меч в одной руке, кинжал – в другой, храбрая девица, боевая! Пока Тэнзо со вторым сильным самураем разбирался, мне самой пришлось на девицу прыгать, в полон её брать. Мне она живая нужна была, какое-то время хотя бы. Мы, водяники, живого человека отражаем лучше некуда, а мертвеца отражать нам заказано, смерть это верная, верней меча и пули. От пули, да от ранения, даже серьезного, есть верный способ – оборотишься, в ином облике побудешь, в воде вольной поплаваешь – даже шрамов не останется. Прихватываю из мешочка соли морской в ладонь – и к девушке. Мальчик тут как тут, мне навстречу, секира в руках у него. Велика секира, для его руки оказалась: крест-накрест рубить тяжело ему, соль – в глаза, секиру – в перехват, раскрутила я мальчонку вокруг себя, да на нож девушке. Храбрый мальчик – доспеха не носил, а может, просто денег на доспех не было. Пока девица кинжал из теплого тела вытаскивала, я её притыкой деревянной в ребра, да в плечо, взвизгнула она, рубануть по мне хотела, да не тут то было – рука плетью повисла, меч из ладони выскользнул. Долго бы она со мной каталась-боролась, да только я ту руку, присушенную, на излом взяла, вывернула, в снег опрокинула. К тому времени всё кончилось уже. Тэнзо с Грачонком всех раненых докололи. Ударом в горло, вниз, под кадык, даже мертвых уже, наверняка чтобы. И сопровождающих, и своих, трупы с горы в овраг скатили. Осталось всего семеро, включая меня саму, да ту девушку из паланкина. Двоих ямабуси Тэнзо отправил с докладом к патриархам, а остались он, Грачонок, да один молодой парень, с именем длинным, Дзиндзаэмон, по кличке Перчик.
Я уже говорила, что для того, чтобы стать совсем на какого-нибудь человека похожей, мне надо рядом с ним хотя бы день и ночь пробыть, тогда и родная мать не отличит. Но есть средство более быстрое. Девушку ту за волосы, руку в излом, побежали-потащили вперед, к ручью. Подбежали к ручью, да и не ручей это вовсе – речка горная, затончик на повороте небольшой, разбили ледок древками. Я сама разделась, а девушку – Тэнзо с Грачонком. Чтобы потом в мокром не ходить. Чего говорить-то, утопила я её, и тело сама вытащила. Вот такой быстрый способ. Перчик тем временем какую-то нору нашел, туда тело и запихали, ветками накрыли, снегом присыпали. Голову только срубили, лицо срезали, да в воду бросили, съедят раки, поди, как свистеть устанут. Вытерли меня от простуды, я в одежду девушки нарядилась. И все дела. Так и стала я Оцуя Яманочи.
К охотничьему домику, что был уже, считай, в провинции Микава, мы поспели уже затемно. Хорошо, что погода стояла удачная. На следующий день всё пошло как по писанному, даже лучше: своих убивать не пришлось, только конь один заупрямился, след мой, переходя, бывает такое с лошадьми. Парень тот, Томоёси, что у Токугавы в любовниках был, и вправду, красив оказался. Только я совсем иное увидела, почувствовала, а как увидела, перекатом-водопадом застучало сердце, волной по телу дрожь побежала, теплом-влагой внизу живота отозвалось. Снег мокрый глаза слепит, а я вижу, что юноша этот тоже водный дух, Каппа, только не знает он пока этого, потому что ведет себя как обыкновенный человек. В тот миг я решила, что не скажу о том никому, пусть хоть десять раз пеплом по ветру пускают.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Сударики мои! Как я рад видеть Вас, друг мой! Прошу, прошу, разделите со мной трапезу. У меня тут ужин скромный, пожалуйте вечерять! Я-то же сыт.
- Хы! Да уж, скромный, для некоторых на три дня хватит.
- Вы, друг мой, сегодня не в духе? Тем более, тем более надобно отведать! Кушайте, голубчик, я Вас не стесню! Вот! Вот и славно! Окуньков? Всё, молчу, молчу.
Вот в таком духе начинался разговор замечательным субботним вечером, когда раскрасневшееся солнце еще не забежало за горизонт, и весь город утопал в жарком асфальтовом мареве. Обитель Чёрного, напротив, плавала в чарующем запахе свежескошенной травы. Всё дышало разогретым покоем и ленью. И если бы можно было придумать этому покою противопоставление, то им, несомненно, был бы я. Возбужденный до предела, с горящими глазами и ни на минуту не останавливающимся хвостом, даже насытившись, я метался от одной стены к другой.
- Две недели! Две недели псу под хвост! Буквально псу и буквально под хвост! Чтоб тя псы разорвали! Две недели – и никаких движений! Они едят, пьют, спят, трахаются, ходят на работу и даже не вспоминают друг о друге!
- Что же Вас так беспокоит, сударь мой?
- Я обратился к Собачьему Сообществу и установил за ними тотальную слежку, я отдал им свою ментальную единицу!
- … ? – Ответил Черный.
Тут следует сделать отступление, и пояснить, что собаки и кошки не ладят друг с другом по поводу влияния на людей. И если кошки – существа геостационарные, то собаки, наоборот, мобильные. И все периоды истории человечества характеризуются сменой влияния кошек и собак. И коты, и псы могут по собственному желанию делиться своим влиянием. После чего и тем и другим приходится восстанавливаться, месяца три. А все внешние проявления нашей неприязни друг к другу – не более, чем дань традиции. Процедура восстановления очень похожа на восполнение душевных сил, что само по себе неприятно.
- Я обратился к псам, и попросил установить контроль над средствами телефонной связи наших субъектов. И пообещал, что Вы, святой отец, также поделитесь своей степенью влияния на доминирующий подвид.
- Может, не поздно всё отменить? – Тут Черный тоже привстал, расчесывая лапой затылок за ухом.
- Поздно! Процесс пошел, как говориться. Я уже неделю сканирую все переговоры и сообщения.
Тут опять следует сделать сноску, и объяснить читателям, что кошки несоизмеримо дальше собак продвинулись по пути духовного совершенствования, однако собаки гораздо более продвинуты в плане техническом. Что, опять же, служит поводом для бесконечных взаимных упреков.
- Ну, да Господь с этим влиянием, паства доппаёк обеспечит, а что же там наши субчики?
- Ничего, совершенно никаких контактов друг с другом, ни звонков, ни сообщений, ни попыток встреч. Где же влечение друг к другу, непреодолимое, причем?
- Ничего не понимаю. Думаю, что возникла срочная необходимость вторичного обращения к первоисточникам. А, может оно всё само и пройдет? – с этими словами Черный подобрался к миске с моими окуньками, одним когтем подцепил рыбку и впился зубами в её хребет.
- О как! А меня за обжорство ругает, - укорил я Черного.
- Идите на х.., сын мой!
РОКОТ СУДЬБЫ
Эх, Тоёси, Тоёси! Когда же всё это началось? Вспомни, Тоёси!
Сначала всё шло по плану. На празднование Нового года император-микадо провозгласил церемонию присвоения титула кампаку Тоётоми Хидэеси. Сам по себе титул «сокольничий» к соколам, собственно, не имеет никакого отношения. Значение имеет другое: кампаку имеет право быть при дворе в любое время, когда пожелает. Кроме двух первых дней в начале каждой луны. Операция началась за три месяца до церемонии. Мне с князем пришлось поездить по высшим сановникам, от которых зависело не только включение того или иного гостя в список предполагаемых гостей, но и его утверждение у микадо. Ранг и родовитость этих сановников настолько велики, что просто деньги не помогут, даже очень большие. Перед ними склонял, в свое время, голову даже великий Такэда Сингэн. Пришлось тщательно выискивать лазейки в их душевном состоянии, когда можно было поставить вопрос о включении Токугавы в список приглашенных гостей. Токугава должен был присутствовать на церемонии, потому что каждый приглашенный имеет право взять с собой еще двух людей. Одним из этих людей должен стать я. То, для чего я был предназначен, требовало моего присутствия в человеческом облике и не дальше двадцати кэн от места событий.
Микадо – сын солнца. Микадо не может приказать человеку изменить его истинную суть. Он не может приказать воину перестать быть воином. Император правит не управляя, через приближение, либо отдалении кого-либо от императорского двора. Даймё для микадо не вассалы, а он для них – не сюзерен. Микадо – светоч истины и образец для подражания в чистоте помыслов и поступков. Император может приказать любому уйти из жизни, но он не злоупотребляет этой возможностью. Подобно тому, как Солнце, чьим сыном на этой земле он является, не спешит испепелить всё живое. Император не двигает фигур на доске, он не приказывает тому-то или тому-то воевать с тем-то или с тем-то. Он не играет, он только ведет счет. С тех пор, как были побеждены и повержены Айны, с тех пор, как было отражено нашествие с материка, у Окинавы не осталось внешних врагов. Но остались воины, создавшие эту страну. И они продолжают идти по Пути воина. Тигр не может изменить полос на своей спине. Повинуясь своему предназначению, князья-даймё ведут вот уже много лет войны между собой, они шлифуют мастерство полководцев. Они подчиняют себе вассалов, либо теряют их. Они собирают огромные провинции, чтобы они впоследствии распались на составные части. Была в стране сила, третья сила, сёгун со своим войском, но род Асикага выродился. Последний его представитель скатился на путь интриг и стравливания между собой всех и вся. Он полагал, что в этом – его путь. А, может, он просто трус. Он стравливал князей между собой, он подвигал духовенство с их монахами-воинами на участие в политике, он обращался к Советам тайных домов Нин-дзя для того, чтобы те устраивали бунты ремесленников в городах и восстания крестьян в деревнях. Неистовый Ода Нобунага захватил сёгуна и под давлением доказательств вины, вынудил его уйти в тень, написав отречение. Род Асикага не имел мужского продолжения. Вопрос о новом сёгуне был закрыт на неопределенное время. Япония остановилась на пороге великих изменений. Наш Микадо молод, но путь его прям и честен, в его сердце нет ни страха, ни сомнений. Наш Микадо почти безупречен, но только почти, потому что молод. На то и был расчет.
Как бы там ни было, место князю Токугава было назначено по правой стороне западного крыла императорского дворца. На расстоянии не более дюжины кэн от священного места – камидза. Именно с этого возвышения должен сойти микадо, чтобы вручить избраннику перчатку сокольничего, его печать и свиток, подписанный собственноручно императором. После чего, вновь назначенный сокольничий должен подарить микадо ловчую птицу. Такова традиция.
И вот, ранним утром, большая процессия, возглавляемая паланкином Держателя печатей, двинулась через огромные западные ворота внутрь замка. Широкие стены содержались в образцовой чистоте, но имели скорее, церемониальное значение, поскольку были построены больше века назад. Храм Хонно, в котором сгорел неистовый Нобунага, и тот имел больше преимуществ во время предполагаемой осады. Сверкая парчой и золотом, шитьем из страны Мин, широко развернув плечи и метя пол широкими церемониальными штанами-хакама, приглашенные миновали священную рощу, сад камней, источник с Циньским водопадом, храм Тысячи Будд и остановились перед навощенными дверьми. Едва поскрипывал чистейший желтый песок, вился пар от дыхания людей. На каменных лицах искусных воинов и удачливых военачальников, мудрецов и правителей не дрогнул ни один мускул. Все были готовы ничему не удивиться, чтобы ни произошло. Лица не дрогнули и потом, но удивиться им всё-таки пришлось.
Вот распахнулись дворцовые двери, видевшие на своем веку столько доблести и знатности, что теперешние гости казались им песчинками. Только, как говориться, от муравьиной норки и плотина рушится. Затрепетали поднятым сквозняком тысячи огоньков от свечей. Качнулись десятки бумажных фонарей по периметру западного дворцового крыла. Засверкали яркими бликами на темном лаке палисандрового пола праздничные одеяния вошедших. Четверо седых привратника умело разместили гостей согласно предписанным местам. Для княжих Нин-дзя обнаружить оружие на теле человека не составляет большого труда. Но со мной сегодня нет никакого оружия, со мной только крошечный сосуд, замаскированный под плод арахиса. В нем – настой, что приготовил для меня отшельник Бяо. Я проглотил его, как только вошел в залу для высокой церемонии. Для оборотня быть в человеческом теле и, одновременно парить невидимой птицей, также сложно и опасно, как для человека находиться под действием полуденных грибов. Моя спина покрылась испариной, тело продолжало твердо стоять на ногах, однако душа моя воспарила к потолку, и с этой высоты продолжила наблюдение. Вот вошел микадо, все распростерлись ниц. Засветились разными оттенками золотого и желтого над присутствующими отблески их энергий. Микадо, стройный высокий юноша двадцати двух лет, с узкими плечами и тонкими усиками, совсем не богатырь. Легким шагом он вошел на возвышение и принял правой рукой свиток, а левой – перчатку сокольничего. Ему навстречу, наряженный, как павлин, чувствовалось, что эта одежка ему в тягость, двинулся Тоётоми Хидэёси. Были произнесены речи и здравицы, в глубоком поклоне Хидэёси принял знаки отличия, и немного замялся, ища глазами человека, который принес клетку с ловчей птицей. Когда Хидэёси его обнаружил, он глубоко, всеми плечами вдохнул воздух, сдержанно, но искренне улыбнулся, став совсем уже похожим на китайскую обезьяну, затем быстро стер с лица улыбку и рукой, облаченной в кольчужную перчатку, вынул на всеобщее обозрение тот дар, который был намерен вручить микадо. Дар был воистину княжеским - белый русский кречет. Большая, сильная птица. Она была освобождена от клобука, и взору предстал гордый профиль редкого в наших краях охотника. Сокол мягко переступил с ноги на ногу, повернул голову сначала влево, затем вправо, и остановил немигающий взгляд на микадо. Меня он пока не видел, да и вряд ли мог увидеть, ведь я находился между мирами. Упругим потоком ринулся я вниз, черным страхом разлилось столкновение с белою птицею. Вот тут кречет испугался. Испугался так крепко, что опорожнил на микадо свой почти пустой кишечник. Птицу не кормили перед церемонией сутки, но я заставил ее опорожнить содержимое желчного пузыря. Едкая струя ударила по лицу микадо и растеклась по левому рукаву. Сине-фиолетовым взорвался свет вокруг императора. Он был в гневе. В ужасном гневе. По толпе прошелся ропот, лишь один Хидэёси, видимо в детстве привыкший к разному дерьму, и животному и человеческому, моргал и двигал плечами, за тем усмехнулся раза четыре, чуть не прыснув в голос. Микадо легким полупоклоном поблагодарил Обезьяну, жестом повелел забрать птицу, быстро обвел всех взглядом и, гордо выпрямившись, удалился и парадной залы.
Дальнейшее я помню очень плохо. Моих сил хватило лишь на то, чтобы не показать виду, и достойно удалиться из дворца в свои покои. Там, испив сакэ, я рухнул на кровать и проспал до обеда. Дорога из Киото заняла в моей памяти не более места, чем выпитая чашечка сакэ. За то время я не съел на ракушки. Мир для меня сузился до тонкой дрожащей струнки, что соединяла душу и тело. Только после полнолуния, когда, обернувшись соколом-сапсаном, вдоволь налетался над просторами Окидзаки, я обнаружил себя утром на пороге своей комнатки, измотанным, но живым. Потом же я узнал, что Хидэёси было строго-настрого запрещено появляться в столице в течение семи лун. Титул кампаку ему, само собой, оставили, но мастер над птицей у князя Хидэёси совершил сэппуку. Ходили слухи, что сэппуку он совершать отказался, и его просто зарезали, представив дело как благородное самоубийство. Так или иначе, дело было сделано.
Пока я валялся без сознания, князь Токугава отбыл договариваться о женитьбе молодого коменданта крепости Отэмэ, Морикава Гонаэмоном с племянницей самого Токугавы. Вопрос был несложный, и моего присутствия для выявления тайных замыслов, казалось, не требовал. Тогда казалось, что не требовал, но о том – позже.
Очнулся я, значит, после полнолуния, как заново на свет народился. Умылся-причесался, в комнате убрался, сижу, дышу, воздух пью, большими кусками глотаю. Надышаться не могу – живой. Хоть от слабости колени и подрагивают, а всё одно – хорошо! Тут входят ко мне батюшка и лекарь Ли. Они, корейцы старые, особливо лекаря, все на одно лицо, только расцветка кимоно отличается. Лекарь-то, само собой, про мою особенность ничего знать не знал, а потому обомлел, долго бороду мял, усы топорщил, лоб хмурил, ум изображал. Как так вышло – не поймет, он, оказывается, на мне крест поставил. В уме своем, разумеется. Лихорадки китайской признаки выявил. Пришлось ему тонко намекнуть, что, мол, старый даос-отшельник Бяо мне лекарства особого предоставил. Всё кудахтал, что, мол, сии даосы прогрессивной медицинской науке всяческие препоны творят, стремятся, мол, опровергнуть основные постулаты о меридианах течения жизненной силы в организмах. Потом, однако, успокоился, заявив, что неисповедимы пути Будды Амиды, и чем выше ранг больного, тем неисповедимее. И вообще, всё хорошо, что хорошо кончается. То ли почувствовал что-то, то ли опыт жизненный подсказал, чтоб в муравейнике спать – себе дороже. Чтобы потом муравьев из головы выковырять, могут ведь и голову оттяпать.
Потом на охоту поехали, кабанчика стрелить. Вот там-то, я её, мою ласточку, и увидал. Да что там, увидал – спас. Собственноручно. Жаль Чёрта-Гэмбу, страсть как жаль, да видно карма ему такая вышла. Да и о чем жалеть самураю-то? Славно ведь погиб, в бою, не посрамил рода-звания, как жил в храбрости, так и в мир иной отошел. С мечом в руке. Бандита того я не убил, ранил только, точно про то знаю, не увидел следов смерти в воздухе после того, как он в реку свалился. И «барсуки» его потом не нашли. Может медведь-шатун, или росомаха потравили, коли помер от раны. А если не помер, так, значит, тому и быть. Вроде в сердце утрата должна поселиться, ан нет, наоборот, будто приобрел в тысячу раз более. Лицо от дождя мокрое, а руку поднять, лицо утереть боюсь – всё кажется: обман зрения случится, как с тем лисом, что вместо кабанчика подстрелен был. Глаз не могу оторвать – вижу, вижу в первый раз в жизни одной со мной крови создание – дух крылатый, Тэнгу! Она тоже – Тэнгу! Только не знает о себе этого, поскольку, ежели человек такое знает, то… Не объяснить мне человечьим языком что именно вижу я в зеркале, коли смотрюсь в него. Она убеждена, что человек. До поры. Сам не буду подталкивать. Но и другим о том не скажу, ни под пытками, ни под смертью лютой. Полюбилась она мне, ох как полюбилась, с первого взгляда. Да я ей по сердцу пришелся – алыми зарницами вокруг нее сыплет, воздух светится. Мне на своем недолгом веку много раз влюбленных наблюдать приходилось. И простым взглядом, и своим, особенным, не обманешь меня, не проведешь. Оттого не стал я спешить, в душу лезть сразу, свидания назначать. Хоть свиданий не назначал, а ноги – сами несут. На дворе дождь зарядил, то сыплет, то каплет, то льет, как из ведра, а меня всё к ней тянет. В первый же вечер удостоила она меня, и батюшку моего, чести принять с нею омовение. Я ее, обнаженную, запомнил всю, до последней черточки. Средь ночи разбуди – всё сразу вспомню.
На третий день, как раз «барсуки» с места происшествия возвернулись, вызывает меня Сакамата-сан. Бровь сурово поднял, губы смял, и говорит:
- Я тебе, юноша – царь, бог и начальник воинский. А еще и отец второй. И потому именно тебе я дело поручу. Нужно твою красу ненаглядную, знаю-знаю, не смущайся, проверить по всем статьям. Всё проверить и перепроверить, перекрёстно. Что, когда, зачем? Она ли это? И, если себя за другую выдает, то кто она на самом деле.
Сижу, молчу, вида не подаю.
- Вижу, глаз ты на нее положил, вот, заодно, всё сам и проверишь. Ты, брат, княжий человек, и жениться тебе не ком попало не след.
Прямо в сердце попал Сакамата-сан, я ведь никому ни словом, ни пол словом, ни обмолвился о своих планах на Оцую. Хотя, это, наверное, со стороны и так видно. Ну, да, что ни делается, то к лучшему!
- Токугава над кланом Яманочи протекторат держит, он же и власть благословить на брак имеет. Сопроводим тебя письмом о представительстве твоем, о чудесном спасении и с этой радостной вестью вас и отправим. Завтра же в дорогу. Времени там не теряй, головы тоже. По приезду – доклад по всей форме.
Выхожу от Сакаматы – снег опять мокрый, холод, а сердце у меня ликует, но я держусь, вида не подаю. С этой вестью – к ней, стоим, друг на друга смотрим, чуть ли за руки не хватаемся. Еле до утра дожил, всё ворочался. На следующее утро, чуть свет, подались мы во владения клана Яманочи, а до них пути – три дня и четыре ночи. Это если быстро. Ну, быстро и поехали, даже девицу верхом посадили, а девушка – боевая, с конем управляется, да и меч малый в руках держать умеет, я приметил, как-то по особенному его берет перед выхватом, не у самой гарды, а поодаль, и мизинец отставляет. На второй день пути погода улучшилась, дождь кончился, тихо, хорошо вокруг, а у меня на сердце что-то неспокойно, не могу понять что. И Оцуя от меня отдалилась, вроде как дуется за что-то, не заговорит, взглядом не одарит. Я к ней, а та, мол, может Вам общество девушки не в радость, и сразу осеклась, губу прикусила, в сторону отъехала. Остаток пути порознь так и ехали. Только при подъезде к её крепости родовой, снова метель на склоне закрутила, а в долину спустились – опять дождь посыпал. Тут подъезжает ко мне душа моя, и говорит:
- Господин мой сердится на меня, сама не знаю, что на меня нашло. Хоть и не принято говорить так, только я девушка храбрая. Нравитесь Вы мне, господин Томоёси, не сомневайтесь.
- Вы мне тоже, Оцуя-сан, нравитесь. И Вы тоже простите меня за отчуждение и молчание моё.
Впустили нас, въехали, тут – и шум, и радость! Фонарей приволокли – тучу, светло, как днем! Любят видать, здесь девку-то. Да и как не любить последний ребенок ведь в семье. Пока, суть да дело, пока все подбежали, тут и кормилица подоспела. У девчонки мать родами померла, вот кормилица ей заместо матери и была. Отец в прошлом годе еще погиб, вот и вся родня: челядь, да мамка молочная. Оцуя как её увидела, сразу к ней: матушка Нэнэ, кричит. Разревелись обе. Потом, само собой, банька, ужин. Из бадьи-фуро вылезли, матушка Нэнэ мою красавицу утирать-накрывать, а как увидела меж лопаток родинки, опять разревелась. Я эти родинки, что в созвездие Субару складываются, еще в первый раз заприметил. Я смотрю-слушаю, сам примечаю о чем толкуют эти две кумушки. Всех, кто отправлялся с девушкой на встречу с женихом, перечислили, обещали за каждого убитого в храме помолиться. Никого не пропустили, не забыли, всё сходится.
После ужина, хоть и устал, оделся потеплее, да к местному мастеру тайной службы и пошел скрытно, у меня к нему весточка от Сакаматы была. Дед старый-старый, гнутый-гнутый оказался, а хитрый – что твой лис. Говорит, мол, вон оно что, я-то, мол, говорит, думал, что ты к ней неровно дышишь, а ты вон оно как! Да и то сказать, коня бессловесного и того железом огненным клеймят, а служба тайная на всю душу тавро кладет, ну, да Будда с ним. Короче, подлинность Оцуи он мне сразу подтвердил. И еще, говорит, я, мол, тут подумал умом своим стариковским, и тебе еще одного человечка для беседы доставил, все одно – разбудишь ведь. Разбужу, отвечаю, хоть самого Фэнь Гу за ради дела. Правда, гляжу, вводят матушку Нэнэ, она ведь с ней больше всего зналась. Задал я и ей вопросы про Оцую, и так и эдак спрашивал, и с подковыркой, и заходом. Всё сошлось. Еще про родинки на лопатках. Да, да, молодой господин, говорит. Истина Ваша, говорит, Небеса нашу девочку пометили – аккурат созвездие Субару, только одной звездочки не хватает. А потом кланяется мне и говорит, улыбаясь:
- Молодой господин, Вы уж простите меня, что вмешиваюсь, но только я сказать должна: девушка она шустрая и храбрая, но в сердце ее мужчины пока не было, не сомневайтесь!
Думаю: они все тут в душу заглянуть норовят что ли! Даже ладонью по колену прихлопнул едва. А она не унимается:
- Вот только три недели траура по прежнему жениху пройдет, так и дай Будда вам счастья!
Выпроводил я ее. Спать лег, без ног задних и проспал всю ночь, ничего не снилось.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Ну, так вернемся к нашим, так сказать, баранам!
- Вернемся, батенька, вернемся! Так Вы утверждаете, что продолжаете наблюдение всеми доступными средствами?
- Истина Ваша, святой отец!
- И никаких контактов?
- Абсолютно!
- Так вот, за эту неделю я отыскал малоизвестный труд Ёсикава Эйдзи, в нем он делает сравнительный анализ творчества Сикава Кикунодзё I в роли Синода Но-Мори, названным в свое время…
- Не отвлекайтесь, Ваша святость!
- Ах, да, и там, среди прочего, есть сноска по поводу Нопэрапон. Он утверждает, что Нопэрапон, это самое, проявляется не просто так, а при определенных внешних обстоятельствах, в которых перекрещиваются разнонаправленные стихии.
- Не понял.
- Ну, он, этот самый Ёсикава, упоминает как пример лесной пожар – соединение стихии огня и земли.
- И что?
- Ну как что!!! Милейший! Соединение в нашем случае означает соединение стихий воздуха и воды!
- Дождь!
- Вот именно, вот именно, милейший! Или там снег, ежели зима.
- А! А дождя-то как раз все это время и не было! Что же делать-то?
- Как что? Дождя ждать.
- Ага, ага! Вон оно что! Так-так-так! Хм-хм-хм! А у Вас, Святой отец, там еще окуньков не осталось от усиленного пайка?
- Охреневаю я с Вас, милейший!
РОКОТ СУДЬБЫ
«Я в течение многих лет практиковался в Пути Стратегии, и сейчас впервые решил изложить свой опыт на бумаге.
С самой молодости мое сердце прикипело к Пути Боя. Тринадцати лет от роду я вступил в свою первую схватку и побил некоего Ариму Кихея, последователя школы при синтоистском храме. Когда мне исполнилось шестнадцать, я победил еще одного способного бойца - Тадасиму Акияма. В возрасте двадцати одного года я отправился в столицу и дрался там с различными мастерами клинка, ни разу не потерпев поражения.
Когда мне исполнилось тридцать лет, я оглянулся на свое прошлое, и понял, что своими победами никак не обязан Страте¬гии. Возможно, бойцовский талант был дарован мне волею Неба. Возможно, учения других школ были несовершенны. Как бы там ни было, несмотря на очевидные успехи на боевом поприще, я не успокоился и продолжал тренироваться с утра и до вечера, пытаясь найти принцип, и пришел к пониманию Пути Стратегии к пятидесятилетнему возрасту.
С тех пор я живу, не следуя никаким особенным правилам. Обладая пониманием Пути Боя, я практикуюсь в различных искусствах и ремёслах, но всюду отказываюсь от помощи учителей. При написании этой книги я не стану пользоваться ни Законом Будды, ни учением Конфуция, ни старыми военными хрониками, ни учебниками по тактике. Я беру в руки кисть, чтобы изъяснить истинный дух школы Ити так, как он отражен в Пути Небес и душе Каннон.»
Старый Хамбэй отложил первый свиток и развернул второй. Всегда он так делает: перед тем, как продолжить, заново всё перечитывает.
«Стратегия есть искусство воина. Командиры должны воплощать его, а рядовые - знать Путь.
Каждый изучает то, к чему имеет естественную склонность. Неважно, если человек не имеет естественных талантов в этих областях, - неустанно упражняясь, он может приобрести необходимые навыки, чтобы в дальнейшем принять главную идею Пути Воина.
Путь Воина есть решительное, окончательное и абсолютное принятие смерти. Под Путем Воина понимается смерть. Он означает стремление к гибели всегда, когда есть выбор между жизнью и смертью. И ничего более. Это значит - прозревать вещи, зная, на что идешь, фраза: «Если умираешь, а твои намерения не поняты, то умираешь напрасно», - отвратительна. В ней нет решимости сле¬довать однажды принятому пути перед лицом выбора. Каждый, кто заботит¬ся прежде всего себе, теоретизирует, имея в голове одно желание - выжить. Но мысль о том, что смерть в неудаче - напрасная смерть, аб¬сурдна сама по себе. В смерти нет стыда. Смерть - самое важное об¬стоятельство в жизни воина. Если ты живешь, свыкнувшись с мыслью о возможной гибели и решившись на нее, если думаешь о себе как о мертвом, слившись с идеей Пути Воина, то, будь уверен, что сумеешь пройти по жизни так, что любая неудача станет невозможной, и ты исполнишь свои обязанности как должно.
Слуга должен неустанно радеть о благе своего сюзерена, Тогда он - достойный вассал. На протяжении веков в нашем доме рождались достойные мужчины, предания об их добродетелях по сей день впечатляют нас. Это наши предки. Каждый без колебаний отрекался от спасения своей плоти, и более того - души, ради своего господина.
Однако следует помнить, что даже самый, казалось бы, никчёмный человек может считаться достойным, если всего лишь помышляет о благо¬состоянии своего господина, отвлекаясь от себя. Искать практических выгод, используя свои профессиональные познания - вульгарно.
Одни люди способны к неожиданным озарениям. Другие плохо осваивают ситуацию и приходят к решению проблемы после долгого обдумывания. Способности у людей различны, однако, если ты держишь в уме Четыре Заповеди, твое сознание поднимается выше забот о собственном благополучии, тобой начинает управлять мудрость, независящая от низменных помыслов. Многие тщательно размышляют о вещах, скрупулезно планируют будущее, но, зачастую, их расчёты имеют целью достижение личных выгод. Такой пагубный образ мыслей влечёт за собой пагубные поступки и приводит к плачевным результатам. Глупцам трудно отстраниться от заботы о своем благосостоянии.
Поэтому, когда начинаешь какое-либо дело, вначале сосредоточься на Четырех Заповедях и устрани себялюбие. Тогда неудача станет невозможной. Вот они:
- Не опоздай встать на Путь Воина;
- Стремись быть полезным хозяину;
- Чти предков;
- Поднимись над личной любовью и личным страданием - существуй во благо человеческое»
Старый Хамбэй отложил второй свиток и принялся за следующий:
«Истинный смысл фехтования далеко выходит за рамки овладения приемами боя.
Взглянем на мир. Мы увидим, что творчество зачастую становится предметом торговли. Люди изощряются в изобретательстве, стремясь полу¬чить скорую выгоду, продавая приобретенные на начальной стадии пости¬жения навыки, тем самым, искажая суть происходящих с ними изменений. Здесь уместна аналогия с орехом и его цветком. Превознося достоинства цветка, мы невольно умаляем значение плода. На Путь Стратегии нередко становятся люди - и ученики, и преподаватели искусства боя, - озабоче¬нные стремлением поразить окружающих блеском мастерства, похваляясь совершенством техники фехтования. Иными словами, они пытаются ускорить расцвет растения, спровоцировать завязь плода, что никому не под силу. Эти люди рассуждают о преимуществах того или иного додзё, но на деле лишь ищут выгоды. Кто-то в свое время сказал: "Незрелая Стратегия - причина печали". Очень верное высказывание».
Покачал головой Старый Хамбэй, следующий свиток взял:
«Коли ты хочешь изучать Путь, глубоко размышляй о вещах, рассма¬триваемых в этой книге, перебирай одну за другой. Ты должен проделать большую работу.
Согласно воззрениям школы Ити, ты можешь победить с длинным клин¬ком, но можешь выиграть бой и с коротким. Иначе говоря, дух школы Ити - дух победы, вне зависимости от вида оружия и его длины.
Эти вещи нельзя объяснить в теории. На одном предмете познай десять тысяч. Когда достигнешь Пути Стратегии, не будет ничего, чего бы ты ни смог увидеть. Ты должен учиться усердно. Если ты познаешь Путь во всей широте, ты будешь видеть его во всем. Люди должны совершенствоваться.
Вот заповеди для мужчин, которые хотят изу¬чить мою Стратегию:
1. Не допускай бесчестных мыслей;
2. Путь - в упражнении;
3. Познакомься с каждым искусством;
4. Познай пути всех профессий;
5. Различай выигрыш и потерю в делах мирских;
6. Развивай интуитивное понимание окружающего;
7. Прозревай невидимое;
8. Обращай внимание даже на заурядное;
9. Не делай ничего бесполезного.
Важно начать с укоренения этих общих принципов в твоем сердце. Без широкого взгляда на вещи трудно понять Стратегию. Если же ты изучишь наши положения и овладеешь Стратегией, ты никогда не проиграешь даже двадцати или тридцати противникам. С самого начала ты должен укрепить свое сердце на Стратегии и держаться Пути. Ты станешь спосо¬бен опрокидывать врага в схватках и побеждать взглядом. Посредством тренировок ты сможешь свободно управлять своим телом, покоряя людей своими действиями, и при достаточной тренированности, сможешь сломить волю многих силою своего духа. Когда ты достигнешь этого состояния, не будет ли это означать, что ты непобедим?
Более того, в масштабной Стратегии высокопоставленный муж сможет умело обходиться со множеством подчиненных, корректно вести се¬бя, разумно править страной и вдохновлять людей на подвиги, таким обра¬зом, укрепляя достоинство правителя. Если существует Путь, позволяю¬щий человеку, не падая духом, опереться на себя и завоевать честь и славу, то это - Путь Стратегии»
Крякнул Хамбэй-сан, развернул следующий свиток:
«В бою состояние духа не должно отличаться от повседневного. И в схватке и в обыденной жизни ты должен быть целеустремлен, но спо¬коен. Встречай ситуацию без напряжения, однако не беспечно, с духом уравновешенным, но не предубежденным. Даже когда дух твой спокоен, не позволяй телу расслабиться, а когда тело расслаблено, не позволяй духу распускаться. Не допускай, чтобы тело влияло на дух, и не давай духу влиять на тело. Не будь ни достаточно вдохновленным, ни вдохно¬вленным сверх меры. Поднявшийся дух слаб, и опустившийся дух слаб. Не позволяй противнику проникнуть в твое состояние.
Низкие ростом люди должны быть знакомы с духом крупных людей, а крупные - с духом маленьких. Каким бы ты ни был по размеру, не позволяй себе идти на поводу у собственного тела. С духом открытым и несвязанным, смотри на вещи с высокой точки зрения. Ты должен взращивать свои мудрость и дух.
Оттачивая свой ум: понимай меру обще¬ственной справедливости, различай добро и зло, изучай Пути различных искусств один за другим. Когда люди не смогут обмануть тебя, ты осознаешь мудрость Стратегии.
Мудрость Стратегии отлична от прочих вещей. На поле боя, даже подвергаясь опасности, ты должен неустанно следовать принципам Стра¬тегии, укрепляя дух.»
Закивал головой Сэнсей, хорошо, мол. Так, свиток за свитком прочел он и Пять подходов к врагу, и Атаку Текущей Воды, и Атаку Огня и Камней, и Атаку Красных листьев, и Положение-не-Положение, и Тело вместо меча. Лишь в главе Прямая Связь он дописал:
«Изучай содержание этой книги, тему за темой, и, сражаясь с про¬тивником, ты постепенно поймешь принципы Пути.
Осознанно, терпеливо впитывай достоинства учения, время от вре¬мени, участвуя в схватках. Сохраняй дух Пути, когда ты скрестил меч с противником.
Шаг за шагом иди по дороге в тысячу ри.
Изучай Стратегию в течение многих лет и закали дух воина. Сегодня - победи себя вчерашнего: завтра - победишь низких людей. Далее, чтобы справляться с более умелыми, тренируйся согласно этой книге, не позволяя своему сердцу свернуть на боковую дорожку. Помни, если убьёшь врага приёмом, не основанном на том, чему ты научился - это не истинный Путь.
Если ты постигнешь наш Путь побеждать, ты будете способен справиться с несколькими десятками человек. Что остаётся делать - это шлифовать умение фехтовать, чего ты можешь достичь в сражениях и поединках.
Любой, кто хочет овладеть сущностью моей Стратегии, должен тре¬нироваться усердно день и ночь. Так он может отточить своё умение, стать свободным от своего эго и реализовать свои экстраорди¬нарные способности. Он придёт к обладанию чудесной силой. Эти качества - практический результат Стратегии».
Скоро уже половина ночи наступит. Старый Хамбэй дописал несколько строк в Книгу Ветра. Книгу о других школах фехтования:
«Думаю, в этих школах принято считать, что существует множество методов использования длинного меча для того, чтобы завоевать восхищение новичков. Это – торговля Путём. Это недостойный дух в Стратегии.
Обсуждать различные способы зарубить человека ошибочно. Убийство - одинаково для тех, кто имеет навык в единоборстве, и для тех, кто не имеет. Оно - одно и для женщины, и для ребенка, и не существует множества способов убить. Мы можем говорить лишь о различных приемах, но не более.
Поражение противника есть Путь Стратегии. Но нет необходимости во множестве тонкостей.
Методы других школ – скручивание руки, сгибание туловища, подпрыгивание и т.п. – не на истинном Пути Стратегии. Чтобы зарубить противника, не нужно вихлять кистью или сгибаться в три погибели. Это совершенно бесполезно. В моей Стратегии я держу свои тело и дух прямыми и заставляю сгибаться и скручиваться. Врага необходимо побеждать, атакуя противника, когда его дух смущен. Хорошо понимай это».
Упомянул старый сэнсей об использовании рук, ног и глаз в других школах. Вставал, садился вновь, тушечницы менял, пил, в отхожее место отлучался. Снова садился, и снова писал:
«Скорость не является частью истинного Пути Стратегии. Скорость предполагает, что вещи становятся быстрыми или медленными, в зависимости от того, попадают они в ритм или нет. Мастер любого Пути Стратегии не выглядит быстрым.
Некоторые люди могут проходить в день огромные расстояния, но это не означает, что они бегут с утра до вечера. Неопытные бегуны могут казаться бегущими целый день, но достижения их жалки.
Если заторопишься, собьешься с темпа. Конечно, мед¬лительность тоже плоха. По-настоящему умелые люди везде успевают и никогда не кажутся торопливыми. То, что известно как скорость, особенно плохо на Пути Стратегии. В зависимости от места схватки, ты можешь оказаться на площадке, где невозможно двигаться быстро. Положение твое усугубится, если в этой ситуации ты будешь вооружён длинным мечом. Ты сможешь попытаться рубить им стремительно, как веером, или коротким клинком, но не сумеешь в действительности нанести никакого удара. Осознай это.
В широкомасштабной Стратегии также неуместен и нежелателен суетливый настрой. Когда твой противник носится без оглядки, не обращай внимания и сохраняй спокойствие. Враг не должен влиять на тебя. Настойчиво тренируйся.»
Долго писал свой труд старый Хамбэй, почти год. Каждый раз он возвращался к тексту, когда чувствовал, что мысль его освободилась от лишнего. И стала, как говорят, ни прибавить, ни убавить. Сегодняшней ночью многие мысли его легли на бумагу. И вот сейчас, к утру, он закончил Книгу Пустоты, последнюю из пяти книг его трактата, и завершил свой труд словами:
«Чтобы обрести Путь Стратегии в качестве воина, ты должен полностью изучить прочие боевые искусства, ни на йоту не отклоняясь от истинного Пути. С установившимся духом, накапливай опыт день за днем, час за часом. Полируй обоюдоострые сердце и ум, оттачивай обоюдоострые восприятие и зрение. Когда твой дух не будет омрачен ни в малейшей степени, когда последние тени заблуждений исчезнут, тебе откроется истинная Пустота. Применяй Стратегию широко, корректно и открыто. Тогда начнешь думать о вещах в широкой перспективе, и, приняв Пустоту как Путь, увидишь Путь как Пустоту.
В Пустоте – достоинство, и никакого зла. Мудрость обладает существованием, принцип имеет существование, Путь обладает существованием, дух есть ничто.»
Вот и утро наступило. Устал сэнсей, но довольным вышел из своих покоев. Свитки в сумку уложил. К князю пойдет, отнесет. Вот только умоется, позавтракает, да чаю попьет. Поднялся старый Хамбэй, захрустели кости старые, похромал умываться. А в бане с самого утра – Оцуя, обрадовалась, помогла умыться, воды полила, утереться подала. Что-то не так здесь, подумалось старому Хамбэю, нахмурился сэнсей. Когда утирался старик Хамбэй, не увидел он, как сузились глаза у девушки, да как губы в линию сжались. Вернул полотенце сэнсей, быстро огляделся, заметил только две странности: чашечка с краской, тасмой черной для волос, да чуть заметную седую прядь, что на макушке у девушки. Что-то ведь помнил старик, эх, голова старая, после ночи бессонной и не вспомнить уже.
Потом позавтракал плотно камбалой, чаю попил, да вместе со старым привратником пошел в княжьи покои – трактат передавать. Решил через канцелярию отдать – не праздник же в честь этого устраивать. А князю-то через его труд и польза будет.
Тук-ток, тук-ток – идет Хамбэй, прихрамывает.
Так-так-так-так – поспешает за ним привратник.
Остановился Хамбэй – что-то плохо стало ему, бессонные ночи в его возрасте на пользу уже не идут. Да нет, в животе что-то. Камбала несвежая что ли? Эк, как резануло-то! Стоп, что-то… Ох. Ноги отказывают, не чувствуются, только в пятки – как иглами калеными.
Погоди-погоди! Тело горит, а голова – яснее ясного, только в ушах – как прибой шумит, штормом надвигается. Вспомнил! Как есть вспомнил – после совершеннолетия у водяников, оборотней-Каппа, на голове, на маковке самой – прядь седая. Там, где в истинном обличье у них ямочка с водой, с той водой, что по поверью если суметь выплеснуть, то тебе оборотень любое желание исполнить обязан! К Сакамате надо быстро! Водица в ямочке, на самой маковке! Разгадал, да не выплеснул.
Когда тело, словно куль с рисом на землю валилось, душа Хамбэя уже к Небу поднялась.
Вот и прошел свой Путь старый сэнсей. С честью. В смерти нет стыда.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- О! Здравствуй, сын мой! Какими судьбами? Что привело?
- Вот те нате, хрен в томате! Как какими судьбами? Вы, что же это, товарисч? На двор не глянете? На дворе у нас что?
- Так дождь у нас на дворе.
- А я о чем!
- Батюшки святы, точно! Ваша правда, дождик! Ну и? Ну и как там наши субчики?
- Паренек наш загрустил – рядом с той остановкой кафешка маленькая, так он там цельными днями. Блин, никакой трудовой дисциплины! Третий день, короче, пиво дует без просыху.
- А девица?
- А что девица?
- Чем она-то занята?
- Не знаю я, она в Самару уехала, на сессию. А там – сухо. Я, собственно, поесть забежал. Вообще-то.
- А я на диете. На одном молоке, можно сказать.
- Так это же сметана.
- Ну и…
- Так я угощусь?
- Да ешь! Я на нее смотреть уже не могу, котлеток бы, по-киевски…
РОКОТ СУДЬБЫ
- Да, уж! Всем ураганам ураган! Да чтобы вот так, по ранней весне, перед самым посевом риса! Молодец! Молодец, мальчик мой! - вот так, восторженно начал свою речь Токугава, зайдя к бледному, как полотно, Томоёси.
- Благодарю, Вас, Ваша светлость, за такую высокую оценку моей службы. – Едва слышно ответил юноша, из ввалившихся глазниц его тускло глядели на князя два карих глаза. Токугава сел рядом с лежащим на циновках молодым человеком в своей манере – ссутулившись, и чуть склонив направо голову. К сорока годам Токугава очень быстро потолстел и стал грузен. Не в какой-то определенной части тела, а как-то весь целиком. Отчего начал походить на медведя по осени.
Сегодняшним утром он получил, наконец, известие, что его план сработал. После злополучного происшествия во дворце императора, Обезьяна-Хидэёси удалился восвояси, и вплотную занялся строительством своей новой резиденции – крепости Осака. По своим размерам превосходившую любую из существующих на островах крепость. По донесениям оттуда, Хидэёси решил перенаправить свою досаду в энергию управления строительством. Однако мысль об отмщении обидчику вновь и вновь возвращалась в его голову. Было у Токугавы кому передать Обезьяне информацию о том, кто именно устроил весь этот балаган. Тем более, что переданное было правдой, пусть и не полной. Ему представили доказательства, что Мастер над птицею за взятку решил посодействовать в этот дурно пахнущем деле. Мастер был уже мертв, а мертвые сраму не имут. Но мало того! Незримые помощники Токугавы распространили подметные письма о том, что Хидэёси вынудил покончить с собой князя Нобутаку, сына своего покойного господина, которому сам Хидэёси был стольким обязан. И что сейчас Хидэёси поднял восстание против второго сына Оды Нобунага – князя Нобуо, который нашел временное пристанище у Токугавы. И что князь Хидэёси постоянно мутит воду в самурайском сословии, являясь истинным поджигателем войны, которая затеяна только затем, чтобы удовлетворить его непомерное тщеславие. Это окончательно вывело Хидэёси из себя, и он отдал приказ отмобилизовать ресурсы для выступления против Токугавы. Однако, основная житница его владений – провинция Овари, внезапно подверглась неожиданному урагану, пришедшему совершенно не в сезон. Да и к тому же многие припасы были погружены на повозки с целью организации снабжения войск. Все повозки разметало по ветру. Многотысячное войско Хидэёси уже было в пути. Обезьяна выступил по предсказуемому маршруту: по северному берегу озера Бива в долину Нагакутэ. Поскольку южный берег был надежно прикрыт крепостью Отэмэ, да и ландшафт не позволил бы ему развернуть там более-менее значительные силы. Как бы там ни было, Хидэёси с духом, далеким от надежного спокойствия, предпринял именно те шаги, к которым его подталкивал противник.
Наш многомудрый читатель, вероятно, уже догадался, чьими именно стараниями произошло столь необычное возмущение воздушных стихий в провинции Овари. Вконец обессиленный виновник этого катаклизма, измученный общением с духами воздуха, с теми силами, что крайне редко считаются как с деяниями, так и с мыслями человека.
- Ничего, ничего, - желая приободрить своего немногословного собеседника, - сказал Токугава. Ты, считай, теперь не только сословный самурай. Быть продолжателем рода Дабацу – великая честь, но и удельный князь – крепость Ивасаки и удел в двадцать пять тысяч коку риса в год – твои. Вчера указ подписал. Кстати, как там твой отец поживает, да невеста?
Если бы князь мог сейчас видеть цвет его Чи, то он знал бы, какой пустотой и разочарованием окутано всё вокруг Томоёси. Птице клетку в подарок! Не смешно ли? Да нет, не смешно. Насчет здоровья старого Хамбэя и его молоденькой постоялицы, Токугава мог бы и не спрашивать – всем известно, что в голове у него умещается гигантское количество сведений о людях, их родственных связях, здоровье, настроениях, тайных пороках и желаниях, и прочая, и прочая и прочая. Томоёси улыбнулся в ответ одними губами, и, отвернувшись, закашлялся. Тема невесты не входила в число его любимых тем. Установившаяся на дворе не по сезону сушь, гоняла мертвые прошлогодние листья во дворах и в душе Томоёси. Некогда желанная девушка избегала общения с ним. Да и у самого Томоёси в душе по ночам пробегали огоньки сомнений, обдирая в кровь края сердца дикими предположениями. Он и за задание по вызову урагана взялся за тем, чтобы не думать о личном, хотя ни разу не пробовал такого воздействия на силы природы. Давно уже миновал срок траура по погибшему жениху, а Оцуя все медлила с ответом.
Токугава устало улыбнулся, неспешно поднялся, и удалился, пожелав скорейшего выздоровления. Шелест задвигаемой двери-сёдзи вновь вернул Томоёси к прежним невеселым мыслям, даже головокружительная карьера вызывает лишь досаду. В дымных ветрах сомнений витает душа юноши. Все богатства мира ничто для птицы – у нее и рук-то нет, чтобы загрести иллюзорные атрибуты успеха. Закроет глаза Томоёси – снова ветер свистит в облаках, тускло звезды мерцают, ждешь ли ты меня, любимая? Тело ноет, суставы крутит, а оборачиваться еще три дня нельзя – попасть в возмущенную до крайних пределов стихию ему сейчас – хуже смерти.
Через три дня войско князя Токугава, форсировав речку Сёнаи, что прорезала долину Нагакутэ, выстроилась на холме Комаки. Берег озера Бива, в которое впадала речка Сёнаи, обрывист и крут, почти на всем северном побережье. Он сводил на нет любые попытки высадить подкрепление со стороны воды для каждой из сторон. Тот же берег был естественной преградой для обхода с фланга. Напротив, шелестя палатками и шатрами, дымя кострами, хлопая знаменами и штандартами, шумело войско Тоётоми Хидэёси. Ставка самого Хидэёси разместилась в крепости Инуяма, полки же его, чуть неровной дугой, концами гигантской подковы обратясь на супротивника, заняли место в низинах. Хотя, быть может, его ставка находилась в храме в деревне Гакудэн, этого Токугава не знал. Лагерь Токугавы и его войска располагались на возвышенности, но даже это преимущество не давало возможности ясно различать позиции врага по низинам, оврагам, окруженным плотным кольцом частоколов, засад и заслонов. Как бы сейчас пригодился Томоёси! Но летать он пока не мог, и, значит, Токугава многого не знал.
Да, много не знал Токугава, а узнал – очень удивился бы. Весь прошедший день в небо, застланное облачной пеленой, поднимались дымки оружейных выстрелов. Стреляли, пожалуй, обе стороны, но больше – со стороны западного войска. К вечеру по дороге на Удацу заклубилась пыль – это отряд в две-три тысячи конников пошел на вражеские укрепления. Атака была отбита. На холме Комаки не дрогнуло ни одно знамя, всё выглядело так, что ему отдан приказ не отвечать на вылазки противника, преследующего одну цель – проверить решимость и боевой дух восточного войска. Все военачальники находились в жгучем волнении: они присутствовали при переломе судеб страны. Кто бы не вышел победителем в схватке, становился властелином страны и вершителем перемен.
- Мне не удалось, как следует, помыться с тех пор, как я выехал из Осаки, воскликнул Хидэёси, отряхивая с себя дорожную пыль, - сегодня я наверстаю упущенное!
Ему устроили баню-фуро под открытым небом. Для этого слуги выкопали глубокую яму, выстлали её листами вощеной бумаги, и, наполнив яму водой, опустили в нее большой кусок железа, что накалили на костре. Затем прикрыли края ямы деревянными планками и огородили ширмами. Раздевшись, и приказав сменить одежду, Хидэёси отложил в сторону письмо и карту, что были спрятаны в складках прежнего одеяния, смешно переступая кривыми тощими ногами, доставая длинными руками чуть не до земли. Забравшись в бесхитростную свою купальню, Обезьяна нежился в горячей воде, поглядывая в вечернее небо. Давно он не испытывал подобного умиротворения. После бани его ждал военный совет и принятие решения по плану, предложенному вчера Икэда Сёню. Сам Хидэёси не был склонен к хитроумным замыслам, он предпочитал медленно, но верно овладевать ситуацией. На этот раз предложение было крайне заманчивым, и сколь же рискованным, но Хидэёси уже принял свое решение. Прибывший вчера Сёню испросил для себя срочную аудиенцию, которую немедля получил.
- Мне хотелось бы обсудить с Вами один чрезвычайно важный вопрос.
Хидэёси откинулся назад, готовясь внимательно выслушать полководца, кивнул, приказав оставить их вдвоем.
- Сегодня Вы совершили осмотр войск, и, полагаю, составили себе мнение. Не представляется ли Вам приготовления, проведенные Иэясу совершенно безупречными?
- Да, они хороши, ничего не скажешь. Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме самого Иэясу, сумел бы управиться так быстро и умело.
- Я тоже несколько раз объезжал рубежи противника. Не знаю, каким образом нам удастся прорвать их, - заметил Сёню.
- Нам не остается ничего другого, кроме как встать лицом к лицу, - ответил Хидэёси.
- Если Ваша светлость позволит, я хотел бы Вам кое-что показать…
Сёню опустился на колени, разложил на полу карту и тщательно обосновал свой план.
- Если я получу Ваше разрешение, то силами своего клана обрушусь на Окадзаки. Лишь только мы вторгнемся в родную провинцию клана Токугава и атакуем Окадзаки, когда Токугаве станет известно, что копыта наших коней топчут его родину, мощь его укреплений на холме Комаки, и его собственное полководческое искусство, пусть и выдающееся, потеряет значение.
Замысел Сёню был смел, и сумел удивить Хидэёси.
План, предложенный Сеню, заключался в том, что тот, возглавив воинов своего клана, пройдет маршем по южному берегу озера Бива, пройдет без боя через крепость Отэмэ и вторгнется в пределы провинции Микава, где расположено лишь войско прикрытия, возглавляемое молодым военачальником из рода Сакамата. Морикава Гонаэмон, властитель крепости Отэмэ запросил за свой переход под присягу Хидэёси денег, равных ста двадцати пяти тысячам коку риса. Он же передал князю Хидэёси гарантии. Сеню поставил и открыл поочередно два лакированных ящика. Продемонстрировав гарантии, Сеню возвратил их по местам и вновь засыпал солью.
- Это те, о ком я думаю? – спросил Хидэёси, кивнув на коробки.
- Да, Ваша светлость, - утвердительно кивнул Сёню.
В расписных лакированных коробках, засыпанные солью лежали голова жены Морикавы Гонаэмона – Ои, племянницы князя Токугавы и вырезанный из ее чрева плод – ее сын.
- Я над этим поразмыслю, - сказал Хидэёси, избегая утвердительного ответа, - Вы тоже еще раз хорошенько все продумайте.
С этими словами они расстались. Обезьяна решил углубить этот план: он не только смутит дух противника, он заставит его сняться с укрепленных позиций, сам же отступит на вторую линию обороны, которую подготовит втайне, а затем… Затем, когда Токугава предпримет попытку отступить для помощи родной провинции, он не позволит ему это сделать столько времени, сколько понадобиться для победы Сеню. Он вынудит Токугаву сражаться, с болью и тоской оглядываясь назад. Еще до того, как он созвал военный совет, Хидэёси подписал распоряжение о выделении требуемой суммы.
На военном совете было много споров об этом плане, и нельзя сказать, что все его одобрили, даже после того, как Хидэёси прямо заявил, о своем намерении поддержать этот план. План был принят и Хидэёси распорядился выделить людей для строительства второй линии обороны, чтобы занять ее во время преднамеренного отхода. Он повелел также продолжать беспокоящие удары по холму Комаки. Он знал, что Токугава будет ждать, пока дух противника не снизится, и только после этого отдаст приказ о наступлении.
С наступлением ночи, тайно, приспустив знамена, обмотав копыта коней ветошью, силы под командованием Икэды Сеню выступили из крепости Инуяма. В полной тайне и скрытности им предстояло достичь противоположного берега озера Бива и выйти на опорную крепость Отэмэ. На следующее утро предводитель Синих Цапель, Сандзо, снова встретился с Морикава Гонаэмоном, и тот снова подтвердил свое намерение отречься от князя Токугава. В обмен на удел в сто двадцать пять тысяч коку риса в год. И немедля получил бумагу, подписанную Хидэёси.
В княжение Иэясу и князю, и приверженцу, доводилось питаться лишь холодным рисом и отваром из овощей, плечом к плечу сражаться с врагом, собирать хворост и трудиться в поле. Их объединяла общая цель. И, в конце концов, им удалось достичь такого могущества, что они смогли померяться силами с самим князем Хидэёси. Но даже и в то тяжелое время встречались образцы вырождения самурайского сословия. Морикаву на этот бесчестный поступок подвигла не только алчность, но и желание отомстить Токугаве за смерть родителей. Он не оставил мыслей об отмщении, даже принеся присягу князю Токугаве. Им двигала личная любовь и личное страдание. Выполняя приказ князя, душа самурая остается чиста, но здесь всю тяжесть порочного поступка Морикава взвалил на плечи собственной совести и личной кармы.
На следующую ночь крепостные ворота распахнулись перед воинами Сёню. Войско Сёню состояло из четырех соединений:
Первое, под командованием самого Сёню, второе, под началом Мори Нагаёси по прозвищу Красный Змей, третье – Хори Китарю по прозванью Железная Лапа, и четвертое – Миёси Хидэцугу, по прозвищу Миёси-Два-Удара.
Эти войска, разделившись на колонны, продолжили поход в глубоком тылу противника. Здесь и случалась та заминка, из-за которой все последующие события пошли по-другому. Как в любом расцвете таится увядание, так решительность и горячность Сёню, явившаяся причиной этого похода, явилась причиной его провала. Отряды войска Сёню приблизились к еще одной крепости, силы которой насчитывали всего двести тридцать человек. Как и было задумано, войска проходили мимо, будто крепости и не было. Вдруг со стен раздался ружейный залп, и одна из пуль угодила в круп коня, на котором ехал Сёню. Тот едва не вылетел из седла.
- Какая наглость, - вскрикнул Икэда Сёню, щелкнув в воздухе плетью, - а ну, сметите с лица земли эту ограду!
Так войско впервые начало боевые действия. Воля к победе, долго и тщательно сдерживаемая, выплеснулась наружу. Куда более мощная твердыня не выдержала бы такого натиска. В воздух полетели горящие стрелы, в небо повалил густой дым.
С крепостью и всеми ее защитниками было покончено в течение трех часов, однако этот дым заметили дозорные трехтысячного войска, что оставалось для прикрытия оголенного пространства. Оно насчитывало чуть больше трех тысяч человек.
Командовал этим небольшим войском старший сын Сакаматы – Гото, по прозвищу Дикий Вепрь, к нему в заместители был приставлен Ито Кэндзабуро, племянник Сакаматы, по прозвищу Китайчонок. Они дополняли себя при жизни: один яростный и сильный, другой – умный и быстрый. Получив донесение о таком неординарном наступлении врага, перед лицом смертельной опасности, они решили поступить еще более необычно. Они разделили своё и без того малое войско на две части. Воспользовавшись замешательством, в результате которого Железная Лапа и Миёси-Два-Удара ушли далеко вперед, а войско Красного Змея остановилось в ожидании Сёню, два отряда, обойдя врага, ударили в тыл ушедшим вперед отрядам и тут же отошли назад. Чтобы ударить по флангам Сёню и Красного Змея. Когда Красный Змей, наиболее рьяный из всех командиров похода, понял, что нападавшие малочисленны, он погнался за отрядом Китайчонка с целью уничтожить его. Красный Змей попался в одну из давно приготовленных для таких целей ловушку, и едва смог спасти половину своей конницы. Несчастная половина осталась умирать на кольях и в ловчих ямах. Два отряда, возглавляемые молодыми вассалами Токугавы продолжали бить по флангам и стыкам войск противника. Враг пришел в замешательство и смог восстановить единство и строй только к исходу дня. Неожиданность удара была потеряна, но у врага оставалось преимущество во времени, поскольку войско князя Токугавы все равно не успевало прибыть под стены родной крепости. Когда Сёню восстановил движение к цели – крепости Окадзаки, когда его части вышли на открытый простор, Китайчонок и Вепрь, видя невозможность нападения из засады, соединили силы, выстроили своих воинов в косой порядок «Ястреб роняет дичь», и пошли в атаку на превосходящие вдесятеро силы противника.
Они дополняли друг друга в жизни, они дополнили друг друга в смерти. Две трети их отряда сразу же было выкошено залпами из мушкетов Сёню. Пороха у нападавших уже не осталось. Дикий Вепрь и Китайчонок рубились в одиночестве, встав, спина к спине друг к другу. Сёню приказал обойти их и не убивать. Они умерли от ран, но успели увидеть, как к правому флангу противника приближается конница Токугавы. Здесь её не должно было быть, но она была. Недалеко от крепости Окадзаки, всего в десяти ри, произошла знаменитая битва, в которой войско Сёню было наголову разбито конницей князя Токугава. Ее потом так и назовут – битва при Окадзаки. На самом деле, битва произошла возле деревни Малые Пидорки, но подобных названий не знает ученая братия.
Не знает ученая братия, и судьбы начальника Тайной Службы. Выполняя приказ Токугавы, Сакамата-сан привез-таки морем уговоренную сумму, и его сюзерен получил патриарха Дома Минамото в свое полное распоряжение вместе с агентурой. В знак верности, патриарх поведал ему о предательстве Морикавы Гонаэмона. И тут Сакамата отступил от святого правила разведки и поручил своим племянникам, что сопровождали его в этом походе, передать эти важные сведения князю. Он приказал всем разделиться, и разными маршрутами добраться до князя Токугава, поскольку обратный морской путь был бы слишком длинным. Старший племянник, Кэндзабуро, тайно достигнув озера Бива, переправился на ней к противоположному берегу, проявив чудеса ловкости, взобрался на крутой берег. Чуть не угодил в лапы дозора Хидэёси, но, убив троих и ранив четвертого, доставил Токугаве эти сведения. Доставил в то время, когда Хидэёси убеждал свой военный совет в правильности рискованного плана Сёню. Токугава, оставил на правом берегу реки Сёнаи лишь авангард и пехоту, тайно снял всю конницу, форсировал обратно реку, и начал стремительный отход к родной крепости Окадзаки. Уже в половине пути к своей родной крепости, Токугава получил донесение о печальной участи заградительного войска. Ни Сакамата, ни его второй племянник, Дзэро, до родных пределов не добрались. Были они одеты простолюдинами, и как погибли – неизвестно. Видимо, были убиты вместе с множеством казавшихся подозрительными крестьян и ремесленников. Что ж, бамбук-то рубят, а щепки-то – летят.
А Морикава Гонаэмон, тот, что своего господина предал, пропустив через крепость Отэмэ врага, себе сэппуку сделал.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Ну-таки продолжайте, продолжайте. Не стесняйтесь. Ну, шо Вы? Я-таки не знаю, в самом деле! - Черный был сегодня в прекрасном расположении духа, и потому картавил, гэкал и подражал одесскому акценту напропалую и безостановочно.
- Девица эта на самом деле из другого города, сюда приезжала к подруге, встречается с ее братом. Собираются пожениться. Сейчас чего-то поссорились, поэтому она уезжала к себе. Но вот зарядили дожди – и она – тут как тут!
- Таки что дальше? Ах, оставьте Вы эту рыбу! Шо дальше-то?
- Дайте доесть, одна осталась.
- Хорошо, только сразу продолжайте.
- Ну, так и три дня, почитай, там и ходила, возле той остановки – под дождем, точнее, под зонтом. И-таки встретила его! Фу ты! От Вас, батюшка, заразился мировым сионизмом!
- Вот-вот! Да! Ну и?
- Я, как узнал, что она здесь, сразу дежурство начал личное, можно сказать, в доверие втёрся. Они когда разговаривали, я рядом был, она меня даже рукой гладила. Она ему сказала, что, мол, у нее парень есть. А евойная самка, ну, подруга, то есть, на юг, в Геленджик уехала, работать. Он про нее тоже ей сказал. И что, она спрашивает, теперь делать-то будем? Не знаю, отвечает. А ты сама, мол, чего теперь делать будешь? Не знаю, говорит. Телефонами обменялись, в смысле, номерами. И адреса почты электронной я ихние знаю теперь.
- А потом-то что?
- По домам разъехались, он – к себе, она – на вокзал, и тоже домой.
- Вот теперь начнется.
- Да уж…
РОКОТ СУДЬБЫ
- Что же это такое? Как же это произойти могло? Кляп во рту, руги-ноги связаны, на соломе, в темнице. Только не в сырой темнице, а в особенной – пол сделан решеткой бамбуковой, внизу – кэна три высоты – и пол каменный. Во рту сохнет, кожа трескается, видно на огоньке подогревали, от лишней водицы освобождали. Заботливые люди! Как догадались? Думай, подруга, думай! Вспоминай-напрягайся…
Заскрипел, засвистел ветер в башне, холодный ветер, весенний.
- Помню, как старика Хамбэя отравила, как коснулась кончиком пальца чая в его чашке. Помню, как подернулась поверхность радужной пленкой, сверкнула радуга и исчезла сразу. Жаль старика, только выбора нет – видел он, как я волосы на макушке крашу в черный цвет. У нас, оборотней Каппа, когда мы обращаемся к своей первостихии, волос прядкой седеть начинает быстро, и чем серьезнее дело, тем белее волос, гуще седая прядь. Восстанавливается, правда, быстро, луны за четыре, но в это время волос лучше подкрасить. В тот день, в тот день… Когда же это было? Вчера? Позавчера? Не помню. Допреж того дня я в медитации всё утро просидела, встала ни свет ни заря. Ох, нелегко это! Нелегко к морю обращаться. Морям мало дел до человечков, что на берегах его живут. Два задания мне было поручено, и ни одно мною прежде не выполнялось. А три подряд никто не силах выполнить, поскольку третий лабиринт отнимет жизнь у строителя. Даже если несколько Каппа за руки возьмутся, энергию общую направят, первый все равно умрет. Первое задание я выполнила: есть такая река Сёнаи, что впадает в озеро Бива. Я в ней наводнение вызвала, на три луны раньше срока, да и объемом выше обычного. Оскудеет внутреннее, подземное, море после такой встряски. Года на три.
Тихо переругиваются охранники, потом голос – старший по караулу подошёл. Смену караульных привел. Палочками для еды стукнули друг о друга деревянные ножны – мечи за пояс. Сандалии-гэта деревянные споро застучали, поспешил смененный караул по домам. Кого, мол, охраняем, спрашивают вновь прибывшие. Языки за зубами держите, мол, отвечает караульный командир. Головой, мол, ответите, если сбежит, или сдохнет зараньше времени. Сказал так и удалился восвояси, другие посты проверять.
- А второе задание – шторм на пути из Кюсю до Осаки. По тому участку должны были корабли пройти, вроде как варварские, огромные, каравеллы называются. Только не варварские, а местные. Шторм-то я вызвала, только лишилась чувств. Вот, лежу теперь здесь, связанная по рукам и ногам.
Трёт лицо Наримаса, зудит, чешется лицо-то. С тех пор, как обморозил три года назад, тогда, когда неделю на перевале в засаде сидели. Вот с тех пор, как задумается покрепче Наримаса, так и трет лицо. Уехал командир Тайной Службы Сакамата по срочному делу, всю Службу на Наримасу оставил. В первый день до самого позднего вечера сидел-разбирался Наримаса, особливо по тем делам, что к нему непосредственно не относились. Как чувствовал, что может надолго в этой должности задержаться. Домой затемно вернулся, жена поворчала немного, да успокоилась. А вчера, под самое утро, к нему ворвался Фува Дзиродзаэмон, по прозвищу Полночный Тигр, никого слушать не захотел, всех растолкал, Наримасу с постели поднял. Спросонья не поймет Наримаса что к чему. Насилу вспомнил: Тигру Сакамата задание давал – отыскать родственников Оцуи Яманочи по женской линии. Вот теперь стоит перед Наримасой Тигр, весь в грязи, в пыли дорожной, глаза горят, щеки впали, грудь поднимается-опадает, отдышаться не может. Поклонился, воздуху в грудь набрал.
- Все женщины Яманочи нижнее кимоно особым узлом вяжут, - в один дух выпалил Тигр.
- Да ты садись, мил человек. Чего кричишь-то?
- Бежал я, господин Наримаса, конь в двух ри от крепости пал, некогда было другого искать.
- Так ты говоришь, что…
- Нашли наши люди троюродную сестру Оцуи, и двух теток престарелых, все особым узлом на белье пользуются. Ошибки быть не может. Можно мне воды?
Щелкнул веером Наримаса, вызвал дежурного, отдал приказ входы-выходы из крепости блокировать, всех подозрительных задерживать, к дому Хамбэя усиленную оперативную группу вызвать, Оцую взять живой. При отсутствии дома – всеобщая тревога, прочесать всю крепость. Воды Тигру подать, еды принести, фуро приготовить. Да, и добавил, мол, девке ни в коем случае не дать с собой покончить, не дай Будда, язык откусит. Я, мол, вас всех откусить сами знаете что у самих себя заставлю. Пока Наримаса дежурному приказы отдавал, глядь, а Тигр спит уже, сидит и спит – голову на грудь уронил.
Пока Наримаса умывался-завтракал, вся операция с поимкой Оцуи и завершилась: взяли девчонку. Правда, чуть живой – лежала, опрокинувшись на землю, в садике храма Будды Амиды, в том месте, где камелии растут. Без чувств, глаза закатились, кожа бледная, аж сама на себя не похожа стала. На всякий случай скрутили ее крепко, как в уставе записано, в рот кляп сунули. Девчонку – в паланкин и быстро-быстро пред Наримасы ясные очи. Хотел было Наримаса к допросу приступить, тут – шум во дворе. Что, мол, еще там, ни свет, ни заря, спрашивает Наримаса. Это привратник Мастера Над Оружием прибег, плачет, кричит. Как ветер в кронах деревьев, зашелестело, закрутилось, волной морской побежало, о берег разбилось: Хамбэй умер, старый Хамбэй умер, отравлен старый Дабацу Хамбэй. Вот оно что: только что умер Мастер Над Оружием, Дабацу Хамбэй, сэнсей школы Ити. Вероятно – отравлен. Вот такие дела… Посуровел Наримаса, брови сомкнул, веером по колену стукнул. Усиленный режим не снимать, тело Хамбэя – в дом, чтобы без шуму, привратника – под стражу. В дом Хамбэя – дежурство круглосуточное.
Только прошел Наримаса к девчонке, а тут – новая напасть, докладывают, что в десяти ри от крепости битва идет. Наримаса только комендантский час приказал объявить, а остальное, мол, дело войскового начальства. Смотрит Наримаса на девчонку – тело, словно кукла тряпичная, лицо – маска театральная. Лекарь осмотрел – говорит, живая, только обессиленная, как после болезни. Посидел, поприсутствовал Наримаса, мяса паленого запах понюхал, посмотрел, как ногти на левой руке девчонке выдернули. Только стонет девка, а в себя не приходит, нету толку. В башню её, говорит Наримаса, на настил бамбуковый, пусть оклемается.
Всю последующую за этим неделю события сыпались, как яблоки переспелые. Оказывается, князь Токугава два дня и три ночи со всей своей конницей мчался наперерез войску Сёню, разбил его, ударив в правый фланг, восстановил под свое начало ключевую крепость Отэмэ, все, кто в заговоре участвовал, себе животы взрезали. Возвратившись в родную крепость, Токугава узнал, что его пехота, изрядно потрепав силы Обезьяны-Хидэёси, почти полностью погибла. Но Обезьяне это помогло мало: на реке Сёнаи раньше на три недели началось наводнение, да такое сильное и продолжительное, что форсировать ее Хидэёси так и не осмелился.
Еще три дня Токугава ждал вестей из Осаки, и вот дождался: прибыл к нему Накагава Сибэй, по прозвищу Черный Угорь. Смурнее неба перед снежной бурей сидел Угорь, аудиенции дожидаясь. Готовился смерть принять за вести черные.
Тайна эта велика была: князь Токугава через него тайно заключил договор с португальским королем. И на острове Кюсю, где строевой лес растет, выстроил верфи. Под руководством португальских мастеров за год, в великой тайне были построены три каравеллы. Токугава приказал погрузить в эти суда отборные войска, и кружным морским путем на врага направиться. Обезьяна-Хидэёси затеял строительство новой крепости, с портом морским в придачу, и назвал его «Осака». Самая большая крепость на островах вышла. По суше ее не взять – поход долог, да и стены крепки, куда там Окадзаки! С моря пока и была возможность захватить ставку Хидэёси. Только не дошли корабли – все три каравеллы о скалы штормом разбило. А шторм злой был, ох и злой!
Один на один Токугаве Угорь эту весть докладывал, лоб боялся от пола оторвать. и чем дольше говорил Черный Угорь, тем мрачнее становился князь Токугава. Сидит, осунулся ниже обычного, даже голос изменился, хриплым стал.
- Приказ относительно мастеров выполнили?
- Безупречно, Ваша светлость!
- Тысячу раз прав был Нобунага покойный: всё, что предлагают заморские варвары, следует хорошенько прожевать, да и выплюнуть!
- Прикажете искупить вину кровью?
- Успеешь еще!
Вот так и сложилась партия на доске для игры в Го: куда кому не идти – всё ничья выходит. Стал Токугава думать-гадать, как дело к перемирию свести.
Томоёси снова хуже стало, лежит, с циновок не поднимается. Про девицу все как будто забыли, кормят-поят через трубочку, самоубийства боятся. У самого князя к ней интерес проснулся, поручил пока не пытать, затем вызвал Наримасу, велел к пленнице препроводить. Принесли Оцую на носилках, посмотрел-посмотрел Токугава, губами пожевал, ничего спрашивать не стал. А потом и говорит: «Что ж она у вас так воняет? Помойте что ли». Развернулся и вышел вон. Теми словами и решил ее судьбу.
Вывели охранники Оцую к каналу, что через внутреннюю темницу протекал, кляп во рту оставили, на шею – замок, чтобы до шеи не дотянулась. На длинной жерди бамбуковой в воду и столкнули: сами брови хмурят, не озоруй, мол, у нас. Закрепили голову над водой, чтобы утонуть по нечаянности, либо по умыслу не смогла, один раз макнули только, не удержали, да выдернули быстро. Сидят, смотрят, наблюдают, чтоб до кляпа не дотянулась. Тут уж не до побегу, в ее-то положении.
Моет свое тело Оцуя, а глаза – стеклянные от долгого сидения в темнице. Охрана взглянула раз на нее, решила, что не стоит рассматривать: кожа да кости. Вода в канале прозрачная течет, чистая, а после пленницы – мутная, грязная. Тут, вдруг, погружаться девушка стала, коробку-замок бамбуковую с собой под воду утаскивает Натянулась веревка, которая к жерди ведет, как при рыбалке. Сначала быстро, да не сильно дернуло, потом – потянуло. Да так, что оба самурая за жердь ухватились, да еще одного охранника кликнули. Тянет-тянет, волочёт вглубь, да против течения. Вздулись вены на руках у самураев, сжались зубы, звенит веревка, словно тетива. А вода, что в канале, вмиг стала как чернила – не видать ничего. Один самурай даже в воду холодную съехал, да вовремя отпрянул – видно испугала его черная влага. Отпрянул самурай, лишь на миг древко выпустил, а оно – вверх прянуло, да с такой силой, что раму замковую с шеи пленницы на берег выбросило. Так бывает, когда долго меч-рыбу на леске ведешь, а потом она сорвется.
Лежит на берегу ловушка, а ней – никого. А цепь медная, что шею плененную крепила, порвана с обеих сторон. Все остальные бамбуковые части – целы. Это только потом обнаружилось, а сразу один самурай в воду прыгнул с мечом обнаженным, а второй – из мушкета в воду выстрелил. Долго еще самурай в воде возился, на холод внимания не обращал. Косил под водой мечом, от бедра, как в поперечном полосовании, без перехватов, чтобы меч в воду не выронить. Долго еще не мог успокоиться самурай, даже к стене сбегал, через которую вода в канал из речки поступала. Проход тот также бамбуковой решеткой был забран, да еще зубья медные, на всякий случай, хоть и дорого, да в воде не сразу сгниет. Час возились – никого не нашли.
Наримаса всю наличную Службу поднял, комендантский час продлил, по окрестностям дополнительные наряды выслал. У Князя две сотни пехоты испросил. Пехтура идет медленнее, больше чего примечает. Дотемна все искали – никого не нашли. По реке вверх-вниз раза три-четыре прошли. Двух крестьян на всякий случай арестовали, что рыбу удили в затоне. На следующий день отпустили – палками побили только слегка.
Дрожит-качается над головой воды кромка, силуэты облаков искривляет. Смотрят друг на друга человек и осьминог. У человека голова бритая, через тростник дышит. Осьминог всеми своими восемью лапами-руками перебирает, клюв открывает-закрывает, выпуклых глаз от человека не отводит. Когда вечер на землю спустился, оба одновременно из воды поднялись, тихо поднялись, только круг по воде разошелся.
- Выкарабкивайся, давай, девочка! Сакэ выпей – ты же сейчас как вроде по второму разу утопла. Да и мне полезно будет, замерз я с тобой. Вылезай, вылезай, говорю, а то к утру от тебя даже пены морской не останется, а мне тебе еще правду сказать надобно. Так, как ты сегодня обернулась, только один раз в жизни оборачиваться можно.
Захлопала по берегу своими ластами-руками девица-осьминог, за мокрым даосом в кусты проследовала. Там, в кустах у старого даоса Бяо парочка бутылочек припрятана. Откупорил одну, в клюв водянице влил, из другой – сам испил. Закашлялся, закряхтел.
- Зачем ты спас меня? – глухо, как из-под воды голос. Тело уже форму человеческую обрело, только волос нет, и ямочка на темечке. Кожа пока синевой покрыта, от холода, зато ни одной отметинки от ран да пыток.
- Великое Дао не обладает человеколюбием и предоставляет всем живым существам жить так, как им заблагорассудится. История человеков в тебе не нуждается более. Хм. А ты, дорогуша, на Оцую Яманочи и не похожа совсем.
Пальцы длинные, тонкие, вверх по лицу, с маковки к затылку спускаются. Из-под пальцев чутких – волосы. Волосы – диво, волнистые, и цвета невиданного – медного, с отливом, как от патины. И ростом крупнее, и в голени посуше, и грудь повыше, и сосцы на ней светлее, мягче. И голос иной – мягкий, глубокий, вкрадчивый. Голову набок – локоны на плечо. Взгляд исподлобья, да не злой, а мягкий, добрый. Чистый, глубокий, как озеро в горах. Не смотри, человек, утонешь, не выплывешь.
- Уж, какая есть.
- Одевайся, я тебе одежки припас. Не обессудь, уж какая есть. Я тоже переоденусь. Да не смотри ты на меня, на старого, чего на меня, старого, смотреть. Оделась? И славно. Теперь мужество собери.
- Слушаю, - улыбается еле заметно девица.
- Думала ты, что нашла себе однокровника, только я тебе правду открою: Томоёси твой и вправду оборотень, только оборотень он воздушный. Тэнгу он. Только ты его как Каппа-водяника видишь, а он тебя – как сродственника – Тэнгу крылатого. Всё оттого, что проклятие на вас: Нопэрапон называется. Вам вместе быть – смерть верная обоим, верная и страшная. А посмертие – еще хуже. Останутся ваши души по-над землею бродить, всему живому мстить. Потому как судьба вам будет демонами Рокуро-Куби стать. Вижу – плачешь, значит поверить не можешь. Мне-то веришь – не веришь, всё едино. Надеюсь, помнишь, что за день сегодня, что за праздник ночью наступит?
- Помню… - глухо-глухо совсем, как из-под земли, - Праздник Бон, фестиваль оборотней.
- Правильно, дочка, а по-другому: «День лунных яств». Знаешь, где он бывает?
- На горе Хиго, рядом совсем.
- Значит, объяснять не надо, вот тебе, доченька, тушь, да бумага. Пиши послание Томоёси, я передать берусь. Судьба тебе самой правду увидеть.
- Что мне с ней делать? С правдой…
- Знаешь ли ты, что у людей обычай есть такой, ритуал. Коли молодым людям не суждено вместе быть, так они из жизни уходят вместе, чтобы в будущих жизнях вновь встретиться.
- Знаю, синдзю…
- Пиши, дочка, времени мало.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Ну, хватит есть уже! Сколько можно? Голубчик! Это и для здоровья вредно, так много кушать. Что там дальше-то случилось?
- У паренька этого, ну вроде как невеста была, подруга, короче. Так она на море уехала, в Геленджик, работать. Что-то разладилось у них там. А у девицы – жених есть, только она с ним поругалась почему-то. Да…
- Да оставьте вы сметану, успеете…
- Ага. Ну, вот. Развернулась меж нашими субчиками ажно цельная переписка. Стихи даже. Вот. По электронке все больше. Ну и по смс, соответственно. Ну, думаю, дело пора прекращать. Короче, тут псы мне одну примочку поставили. Я, короче, вместо нее ему одну смс-ку отослал. Обидно так сформулировал, с подковырочкой. Он и купился! А тут – как по заказу – дожди завершились, отношения-то и засохли. Обиделся он, раненько по утру ей гадостей по телефону написал, да и общаться перестал. Думаю – всё! Бескровно решилось.
- Что, вот так вот просто всё?
- Не перебивайте, святой отец! Тут вновь дождики начинаются, и на тебе! Снова переписка и всё такое! Более того! Он ее приглашает в Таиланд! Она соглашается! Он покупает путевку на двоих, и они в Челябинск уезжают. Сам видел. Она со своего города напрямую в Челябинск, а он в тот поезд подсел. Вот.
- И что ж, Вы, батенька, помешать не смогли?
- Да не в этом дело!!! Вы сегодня телевизор смотрели?
- Нет, а что?
- Тот самолет, который в Таиланд. После взлета рухнул. Все – трупы.
- Да ну!
- Вот те ну! Видишь, как проклятье-то обернулось!
- Дела!
- Помянем?
- Помянем.
- Не чокаясь?
- Не чокаясь.
РОКОТ СУДЬБЫ
«Та, которую ты знал как Оцую Яманочи, будет сегодня в полночь на горе Хиго. Что там в эту пору ты знать должен. Потому будь готов. Тому человеку, что письмо от меня предоставит – доверься, он нам не враг»
- Что нужно еще молодому господину? Понял уже, не говорите, сил не тратьте. Малый меч вполне подойдет. Сейчас, сейчас. С правого боку удобно Вам будет? Так, сами, своей рукой воткнуть должны. Соберитесь. Вот так, а теперь еще одно усилие - через клинок кувырок. Готово. Я окошко распахнул. Осторожнее, внизу стража. Да, теперь вперед.
- Прощайте.
- Прощайте, молодой господин.
- Ты ведь догадывался?
- Да.
- А ты?
- Я тоже.
- Только я думал…
- Я тоже…
- Не докладывал?
- Нет.
- Я тоже.
- Думал, небо – наше…
- А мне казалось, что море…
- Почему так?
- Нопэрапон – зеркало душ, проклятье.
- Что теперь?
- У нас есть еще шанс. Только…
- Говори. Люди боятся правды, потому что люди, а мы силу для правды имеем.
- У людей есть способ, которым они могут воспользоваться в любое время и в любом месте. А оборотни – только здесь и только сейчас. В эту ночь. Нашим душам можно дать еще один шанс. Двойное самоубийство – синдзю.
- Праздник Бон?
- Он еще называется День лунных яств. Вот и яства наши с тобой. Твой шарик – справа, мой – слева. Истинная любовь – это совсем не означает невозможность друг без друга жить, она означает невозможность друг без друга умереть.
- Там, где небо.
- И там, где море.
Поднялось солнце, растаяли и Каппа-водяники, и Тэнгу-крылатики, и горные ведьмы Ямамба, что путников до смерти кружат, и голодные Йикининки, пожирающие живую плоть. Рассеялись с утренним туманом. С отрядом из дюжины самураев поднялся на гору Наримаса.
- Господин Наримаса! Сюда!
- Что случилось?
- Эка невидаль в наших краях.
- Да где же?
- Вот, правее, ага. Ворон. Огромный какой! Цвет необычный, прямо фиолетовый какой-то. И снег вокруг него – прямо черный.
- Обыскали здесь всё!
- Всё как есть обыскали, нет никого.
- Ладно, отбой. Оставь ты ворона! Не наше это. Не людское. Все за мной!
А через четыре луны Хидэёси и Токугава заключили мир, который продлился двенадцать лет, до самой смерти Хидэёси. После его смерти, Токугава восстановил в стране сёгунат, провозгласив политику самоизоляции Японии от остального мира. Сёгунат правил страной вплоть до реставрации Мэйдзи в 1867 году.
ОТГОЛОСКИ ЭХА
- Недаром говорят, что у кошки – восемь жизней. Недаром. Вот и я сподобился к Вам, друг мой Рыжий в гости заглянуть. Небогатое жилище у Вас. Небогатое. Я тут, чем Бог послал, поесть-закусить доставил. Ну, не сам, разумеется. Кушайте, кушайте, три недели ведь не виделись.
- Фы снаете, сфятой отес! Профтите, зубы мне подрофтки фыбили. Еле оклемалфя. Нафы субчики в поезде поругались и разбежались, и ни в какой Таиланд не полетели. Отвел Господь! А через неделю – опять ливень. Она в смс пишет: хочешь, я приеду сегодня? Только, пишет, я уже немного пьяна, и еще, пишет, я люблю кофе с ликером Бэйлиз. Он отвечает, что сейчас на улице, и будет дома через полчаса. Она приехала, а его дома нет. Два часа почти прождала, номер набирала – не отвечает. Плакала, потом домой уехала. Я-то сам два дня подряд пытался выяснить, куда паренек делся. Дома его так и не было. Оба дня. Потом меня подростки поймали, убить хотели, не смогли. Как чуть начал двигаться – поручение дал. Нигде не могут его найти, так и числится без вести пропавшим. Что молчите, святой отец?
- Отпели мы его. Вчера еще. Женщина одна пришла, медработник, у нее год назад сын погиб. Она рассказала, что три недели тому, аккурат, когда ливень был, в том районе ночью машина человека сбила насмерть. И скрылась. Документов при нем не было, сказала только, что стриженый коротко. А в руке – бутылка Бэйлиз. Так и похоронили, как неизвестного. А эта женщина, что в морге работает, она заупокойную службу и заказала. И по сыну заказала, и по нему. Вот. И девицу я ту нашел. В Черногорию она уехала. К мужу. Вот.
- Встретятся ли они в будущих жизнях?
- Кто знает, друг мой, кто знает…
Записи:
Почему люди не летают? Потому что они играют, потому что они любят цирк
и жаркое с луком. Неведомым прежде другом становится причастность ко
всему, что движется. И я не помню, как правильно пишется: не уходи или
останься. Ты думаешь, что я не умею летать. Но когда мне приходилось
стоять с тобой у обрыва высокого, когда ты был быстрым, как сокол, я бы
тоже развернула крылья, мы полетели бы с тобой к Юпитеру, но только я
была в сетях твоего ласкового свитера. И мы пролетели бы над гнездом
кукушки, ты вылетел бы первым, как Мюнхгаузен из пушки, а я, смеясь,
подалась бы за тобой, и мы гуляли бы аллеями кладбища. А потом вечером,
весёлые, пьяные, мы на пороге скидывали в один угол вещи. И я знаю – что
будет дальше, я птица вещая. Ты бережно снимал мои крылья и откладывал в
сторону, глядя в глаза, а я смотрела бы на твою бороду. После долгих
прогулок по городу, я бабочка без крыльев – куколка, несмелая, дрожащая
в твоих руках, как кардиограмма времени, как затерявшаяся мгновение в
долгих веках.. И дальше ночь и сумерки, которые мягко сложатся на твою
спину. И я не чувствую свою вину за то, что в сентябре бывает ночью
жарко. Потом ты снова летаешь во сне, и твое дыхание больше нужно мне,
чтобы засыпать под волны движения твоей груди. И я не помню, как
правильно пишется – останься или иди. Но больше всего мне нравятся твои
морщины. К которым я прикасался бы по утру, смеялась, шептала:
«Мужчина», склоняясь водопадом волос над холмами твоих скул. И я бы
разглядывала в твоих морщинах долины покоя, превращаясь в маленькую
птичку рукой на материке твоего плеча. Горяча последняя строчка. Снова
забыла, как правильно пишется – я хочу сына или я хочу дочку?
******
Nun-bird.
When nun-bird longs for gawk
When my body returns to the naught
Like a cobweb is my tune
Gown is made from shade of moon
You are burning down my suit
And i feel so shameful nude
All my time is just sand-glass
When my bloody flows by pass
You can catch this incarnadine dash
Make me rising to life from ash.
***
Портрет.
ты нарисуешь меня красным
во всем моем душистом теле
твое признание услышав,
смущенно мои щеки рдеют.
Мои намерения – не коварны,
Но взгляд ты затушуешь киноварным.
А в волнах золотых волос
Как ленточку парчовую
Ты проведешь полоску кумачовую.
Ты помнишь о моих шарлаховых перчатках,
Но чтобы не оставить лишних отпечатков,
Ты нарисуешь мои руки так, как они есть –
Багряно-благородные, без лести.
И, прежде чем заштриховать червонный рот,
Ты бросишь взгляд на нежный мой живот
Под легкой кофточкой карминной…
И я пойму, что эта ночь не будет длинной,
Как я хочу, чтоб рисовал ты меня алой
Даже тогда, когда я стану старой.
****
в своей постели был застигнут утром
мой разум беспросветный от тумана
какой-то черт ему шепнул стать мудрым
и вынимать идеи из кармана
и ум махал пустыми кулаками
гоняя ветер, зеркало пугая
а простоту он признавал за дураками
и уверял меня, что я другая
а у окна души промокший ветер
протягивал ему в ладонях жалость
но бесновался ум и даже не заметил
как сердце до обычной страсти сжалось
*******
Живу, дышу прохладным воздухом, я выхожу на улицу, немного улыбаясь.
Одна, и весел в этот год последний снег. И весела капель, и высь
вечерняя черна, и даль полей за горизонтом взгляда торопится приблизить
первый луч.
Пускаю дым кривым колечком, сливаюсь с паром за окном. И думаю все об
одном и обо всем на свете, придерживая подбородок детский большим
ногтем. Так много слов за день и много встреч, я позволяю миру течь
через себя, я становлюсь прозрачной. Но ты вернешь мне очертание лица,
так смело и так нежно прикоснувшись. Мгновенно чувствую, как
возвращается спина, когда горячая и быстрая волна бежит и, поднимаясь,
в дельте делится на крылья. А рядом кто-то говорит и смотрит, но видишь
только ты мой трепет лепестков ресниц и кожи дрожь, что спрятана за
ворот, за обороты слов пустых о чем-то отдаленном. И сердце, восхищаясь
вальсом боли, скрывает наготу свою и воли ясность, похожие на страсть,
и даже - на опасность. Я чувствую ранимость и бесстрашие, когда рядом с
тобой шумит мой океан предчувствий, чувств, и мысли как прибой, а иногда
как ураган и шторм. И я не понимаю, что же происходит, что?
*********
Я – красный цветок в твоей черной степи
Над горизонталью времен.
У пропасти кто-то коней сцепил,
Пугая их ярким огнем.
Ты из редкой породы точеных камней:
Под тобою вода не течет
Но вокруг разливается море морей -
Темных дней открывается счет.
И цветком я танцую на камне твоем,
А кони бегут впереди.
Не быть нам ни порознь, ни вдвоем-
Если спросишь меня о пути.
***********
Дай мне за горизонты встреч
Держаться так, чтоб не сорваться,
Чтоб даже в суете миров
Нам было безмятежно целоваться
Не успокой мою ладонь,
Чтобы тебя успеть коснуться.
И если это вещий сон, -
То на твоей груди проснуться.
Дай волю мысленно годам
Пройти вперед и оглянуться
Когда я постарею я смогу
Всё также ясно улыбнуться
Тебе, ветрам, воде и нашим детям
Я улыбнусь несчастью даже
Когда проснёшься через четверть века
И тихо скажешь: ты всё та же.
Я разведу мосты печали и дорог,
В которых наметёт сомнений стужу
Потом на ужин испеку пирог
Мужчине, другу, Богу, мужу.
**************
Ноль - ноль три.
Время "А"
Отрезает меня от...
Время "Н"
Вынимает меня из...
Время "Я"
Добирает меня до...
Ноль - ноль пять.
Время "Н"
Потерпеть бы еще год...
Время "Е"
Покричать бы еще в крик...
Время "Т"
Помолчать бы еще в стих.
**********
Я тоже думала о нашей смерти,
Которая придёт к тебе первей.
Она щипцами вытащит тебя из сердца
У тех, кто был с тобой одних кровей.
И веером ресниц сбивая влагу,
Бесцветным взглядом проникая в мир,
Жизнь, разделив на трусость и отвагу,
Стервятникам отдаст на знатный пир.
Вот, видишь, пред тобой – ребенок и старуха
Что под руку уходят в небеса
Как мне узнать, когда и мне придется
Услышать золотые голоса?
Постой, дитя, дай сердцу насладиться
Не ностальгией по ушедшим дням.
Ни гордости, и ни жалости отдаться,
Ни слабой памяти обманчивым огням.
Всё испытать, всё чувствами измерить,
Во всем познать задачу и ответ.
Вот с этих пор ты сможешь ясно видеть
В цветенье - тлен и в увяданье – цвет.
*********
СНЕГ
За двести семьдесят три километра друг от друга. Два человека. Один на высоте пяти метров над асфальтом, другой - на высоте двадцати пяти. В воздухе одного растворен метан, в воздухе другого висит графит. И вечно пьяные небесные бурлаки тащат к зениту желтое зимнее солнце на восемь минут раньше в городе одного. И на восемь минут позже в городе другого. И один из них родился на восемнадцать лет, три месяца и пять дней раньше другого. Один из которых чеканит фразы, а другой - говорит нараспев. И каждый из них для другого - пока только импульс в телефонной сети. Первый видит в блеске падающих снежинок расплавленное серебро, а второй - парящие звезды. Они стоят, опершись на подоконник, или прислонившись к стеклу. Один из них думает, что в такую погоду неплохо было бы подымить трубкой, а другой, что неплохо было бы бросить курить. Они смотрят. Каждый - в свое окно.
И думают, что видят ОДИН И ТОТ ЖЕ СНЕГ.
Михаил Садыков, город Новотроицк, август-октябрь 2008года
Фиолетовая птица на черном снегу
© Copyright: Михаил Садыков, 2009
Свидетельство о публикации №209062400834
Свидетельство о публикации №209062400834
Рецензии
Понравился размах. Понравилось знание темы. И то что письмо стильно, тоже. Хотелось бы отметить этот труд словами - качественно добротная работа. Выдумщик автор сильный, нет слов. Понравился выбор темы. Чтобы выткать ковёр романа, ему понадобилось перевернуть море инфо, труд тяжкий, несомненно. Моё мнение, из романа получился-бы замечательный фильм.
Вам, Миша, нужно подумать, как перевести это письмо на японский. Мне кажется, что там, аудитория приняла бы этот роман на ура.
В рейт. - понравилось.
Александр Краснослободский 07.09.2019 18:45 • Заявить о нарушении
Вам, Миша, нужно подумать, как перевести это письмо на японский. Мне кажется, что там, аудитория приняла бы этот роман на ура.
В рейт. - понравилось.
Александр Краснослободский 07.09.2019 18:45 • Заявить о нарушении
Большое Аригато гадзимас, Саша-сан!
Похвала достойного человека дорогого стОит!
А японцам отсылать - вдруг как много фактологических ошибок будет? Тогда я потеряю лицо, и придется делать харакири!
А ведь делать себе харакири обидно, поевши пельменей!
Михаил Садыков 07.09.2019 19:24 Заявить о нарушении
Похвала достойного человека дорогого стОит!
А японцам отсылать - вдруг как много фактологических ошибок будет? Тогда я потеряю лицо, и придется делать харакири!
А ведь делать себе харакири обидно, поевши пельменей!
Михаил Садыков 07.09.2019 19:24 Заявить о нарушении
Саша! А что не понравилось? Не может быть, чтобы такого не было?
Михаил Садыков 07.09.2019 20:03 Заявить о нарушении
Михаил Садыков 07.09.2019 20:03 Заявить о нарушении
Мне кажется, нужно из текста вымести разницу времён. Т.е. местами, в средневековье всплывают современные словосочетания. Их, ляпов, не много. Достаточно чуть переделать пару предложений. За то, что японцы могут придраться, переживать не стоит. Кто вы для них? Чужой, но проявивший огромное внимание к их стране. Ваша история достаточно хороша, чтобы можно было понять, как вы уважаете их страну и обычаи. Это умильно встретят, уверяю.
Вам нужно тщательно перетрясти текст и отдать его на перевод. Да, многое внимание нужно уделить финалу. Оставьте в тексте только то, что считаете нужным, то, что касаемо романа. :)
Александр Краснослободский 07.09.2019 20:59 Заявить о нарушении
Вам нужно тщательно перетрясти текст и отдать его на перевод. Да, многое внимание нужно уделить финалу. Оставьте в тексте только то, что считаете нужным, то, что касаемо романа. :)
Александр Краснослободский 07.09.2019 20:59 Заявить о нарушении
Вот это верно. Я не сразу определился, каким слогом писать про Японию, потом решил, что надо писать с обилием инверсий в построении предложений. Ну типа, как у Бажова. Чистоту слога, стиля и терминологии надо соблюсть. )))
Михаил Садыков 07.09.2019 21:05 Заявить о нарушении
Михаил Садыков 07.09.2019 21:05 Заявить о нарушении
Получилось, чес слово, получилось. Просто, местами, из подя японского одеяла, русские пятки проглядывают. Надо убрать из текста все что связано с русскими поговорками и другое, поднять инет и заменить их на японские. Т.е., окультурить начисто. У тебя такой текст ладный получился и эти мелочи, ни туду, ни сюда. Я бы показал, да уже и не помню где, текст то не маленький. :) Да ты и сам прочти его, и всё русское - вымети. Там мелочи. С котами, да, там все в тему, даже маслины.
Александр Краснослободский 07.09.2019 21:31 Заявить о нарушении
Александр Краснослободский 07.09.2019 21:31 Заявить о нарушении
Насчет пословиц, поговорок, эвфемизмов и устойчивых выражений - специально японские искал. Ты не поверишь, Саша, как много японских аналогов нашему, посконному. Правда есть и то, чего у нас нет и быть не может. Поищу и адаптирую!
Опять же, аригато, понимаешь, большое, гадзимас!
Творческих удач!
С ув.М.М.
Михаил Садыков 07.09.2019 21:46 Заявить о нарушении
Опять же, аригато, понимаешь, большое, гадзимас!
Творческих удач!
С ув.М.М.
Михаил Садыков 07.09.2019 21:46 Заявить о нарушении
На это произведение написано 13 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.