Посмертная встреча

 Солнечным сентябрьским предвечерьем шел я с кладбища,
где остался прах дорогого сына. Там перед его надгробием стоял
я в бессильном покое, околдованный немыслимостью происшедшего.

 Во мне неотступно болели вопросы, неотвязные и
неразрешимые, и некому было на них ответить. Несомненно одно:
богосотворенные воскрешения Христа и Лазаря за давностью
тысячелетий стали туманной несбыточной сказкой, и теперь я всем
своим опытом, всем своим существом, до самого нутра знаю
правду: среди миллионов и миллиардов живших, чьи трупы истлели
в могилах или сгорели в погребальном пламени, ни один - поймите
же! - ни один не вернулся к живущим и не продолжил среди них
свою жизнь.

 Меня мутило от непоправимости его смерти. Дома,
взаперти, боль росла бы нестерпимо. Нет, надо ходить, ходить,
ходить до одурения, чтобы как-то выветрить ее, рассеять,
развеять. Я шел, куда глаза глядят, почти не замечая прохожих.

 В первые недели и месяцы после катастрофы я вздрагивал
и замирал, неожиданно увидев на чьем-нибудь молодом лице его
мягкой кистью проведенные брови или заметив его спину,
обтянутую привычной курткой. Но юноша поворачивался ко мне
чужим лицом, или что-то по-чужому произносил, или делал
какой-то чужой жест - и моя не успевшая возникнуть радость тут
же превращалась в новую ссадину на сердце. Я устал от этого, я
долго убеждался и убедился, что его нет, нет нигде и навсегда.

 Уже близко к вечеру я оказался у входа в Корпусный
парк. В перспективе старой липовой аллеи на высокой темной
колонне золотился орел - памятник Славы, где мы обычно
встречались. Возвращаясь от приятелей, я звонил ему и назначал
свидание здесь, у памятника. Минут через 15-20 он, запыхавшись,
бурно, не обращая внимания на прохожих, обнимал меня и мы
бродили и бродили по самым милым местам нашей Полтавы.
Говорили, и умолкали, и снова говорили, опьяненные чудом нашего
взаимопонимания и взаимной любви. Никогда в жизни не было у
меня счастья более полного, чем эти вечерние прогулки с тобой.

 На этот раз ты сам ждал меня здесь. Все, все было
твоим, все было тобой - и довольно высокая, широкоплечая,
словно чуть смущенная фигура, и мягко очерченное крупное южное
лицо, и добрые юные губы, и ожидание во всем облике, и главное
- родной взгляд, наконец-то высмотревший среди прохожих меня,
отца.

 Вся бездонность жизни и смерти разверзлась во мне, в
голове помутилось, и я не раздумывая ухватился за руку сына,
моего единственного, моего любимого.

 Мы сели на скамью в боковой аллее парка. Я пришел в
себя, плачущий, ослабевший, печально освобожденный. Он прижимал
меня к себе, обняв рукой мое правое плечо. О, наконец-то я
скажу ему!..

 - Как ты мог, как ты мог, Ярусь, оставить меня в этом
мире? Помнишь, летом шли мы через московские дворы, и я тебе
говорил: мы не только отец и сын, мы и самые близкие друзья;
что бы с тобой ни стряслось, я никогда не оставлю тебя. Ты
можешь во всем мне открыться - я тебя никогда не оставлю.
Неужели ты не понял, что это была моя священная клятва?
Теперь-то я знаю, что садист-физик, мстивший тебе "двойками" за
яркость твоей натуры, был для тебя прообразом всех будущих
фельдфебелей, получивших бессрочное право унижать тебя,
издеваться над тобой, созерцателем и мыслителем по натуре. Я
только теперь понимаю, как нестерпим был для тебя ад нашей
действительности. Я полез бы в твою петлю, лишь бы ты остался
жив, но - вот она, горечь!- и моя смерть не облегчила бы твоих
мук. Бедный, в своем кошмаре ты забыл, что для меня значишь,
забыл о нашей любви, о нашем абсолютном родстве. С этим можно
выстоять и в аду, а если погибнуть, то вдвоем, когда иссякнут
силы у обоих. Помнишь любимые наши стихи?

 Если не сможем идти,
 Вместе умрем на пути,
 Вместе умрем!

 И еще. Ты не нашел своей дороги, ты ощутил себя в
тупике. Но ты же просто не успел! Ведь тебе не исполнилось и
17-ти! Я же рассказывал и ты знал, что долгие годы твой отец
чувствовал себя несчастнейшим кротом и только после тридцати
для него забрезжил кое-какой свет. А в тебе уже после
двенадцати проступала одаренность. Каково же мне знать, что не
поддержали тебя искренние мои похвалы и поощрения! Кем бы ты ни
стал, окончив школу,- солдатом, шофером или рабочим сцены, я бы
не дал тебе пропасть, я сделал бы все, чтобы помочь тебе
уважать самого себя.

 Так я говорил и говорил - и мне было все равно, умру я
сию минуту или через десятки лет - лишь бы ты был рядом, лишь
бы жил после меня! Ведь тогда и я буду жить заново, вновь
молодой и чистый, вновь полный неисчислимых возможностей.

 Не прерывая меня, он виновато молчал и только покрепче
сжимал мне плечо. Когда я смолк, он сказал:

 - Пап, я ничего не помню, ничего не понимаю. Прости
меня!

 Потом я без слов сидел рядом с ним, оглушенный и
опустевший. Само собой разумелось, что все житейское устроится,
да и что оно значило?

 Уже стемнело. За черными деревьями электрически
светилось здание кинотеатра. Мы, не сговариваясь, поднялись и
пошли туда. У фасада толпились наши земляки, ищущие
развлечений. Сын остановился перед афишей и с жадностью стал ее
читать. Упреждая его желание, я велел ему: - Стой здесь, я
сейчас! - и протиснулся к кассе. Мне не терпелось порадовать
сына. Как ни трудно было пробиться сквозь толпу, я через
считанные минуты вернулся к афише. Его там не было. Похолодев,
я закричал: "Ярусь! Ярусь! Ярусь!" Меня весело успокаивали
молодые голоса: "Не паникуй, папаша! Небось, за мороженным
стоит!"

 А я понял, что навеки одинок.

 18.11.1984


Ночью

Беззвучной черной пластинкой
Полночный вращается мир.

Боже, какая пустыня!

Ушел человек,
Без которого жить -
Нестерпимо.