Прогулка по Вышгороду в белую ночь

Старому Таллину с любовью

 
Уже около десяти вечера, а все еще ясно и светло. В
густолистых ветвях мягко горят закатные пятна.
 
Буду сегодня бродить по Вышгороду, повинуясь только
прихотям причудливых улочек.
 
В нижней части Старого города покидаю закрытые
магазинчики, миную негромкие приятельские компании на тротуарах
и почти игрушечные очереди в пять-семь юношей и девушек у
домашних дверей кафе.
 
Добротная брусчатка, за многие десятки лет
приладившаяся к неисчислимым ботфортам, башмакам и туфелькам,
плавно подымается к Вышгороду. Справа красуется картинно
средневековая круглая башня. Днем я здесь уже задирал голову,
чтобы встретиться с ней взглядом, а сейчас куда сильней манит
рослая плитчатая ограда вдоль моей горбатой дороги.
Полутораэтажный желтостенный дом нашептал совет повернуть за
свой угол, и мраморная доска с полузатертыми буквами удивила
меня лаконичным сообщением: "Комендантский дом. Здесь жил Абрам
Петрович Ганнибал (1697-1781)". Так вот где, оказывается, давал
волю страстям и бесчинствам знаменитый арап! Наверняка из
распахнутых в те лета окон слышали прохожие его адмиральский
голос. (Любопытно, русским ли был его выговор?) А сейчас тут ни
звука, только стекла оранжево блестят закатом.
 
Миновав резиденцию пушкинского предка, я вновь
остановился, чтобы наглядеться на блекло-голубой
послепетровский дворцовый фасад, довольно скромный, зато
восполнивший недостаток барочной лепнины красотой
соразмерности. В сквозных окнах слепо голубело небо; залы явно
пустовали. И перед дворцом не маячил даже сторож.
 
Постояв минуту-другую, пошел куда глаза глядят. А они с
каждым шагом давались диву. Откуда ни возьмись ухоженный
классицистский особняк. За железными пиками ограды - словно
вылизанный брусчатый двор. Узорчатые врата замкнуты. И здесь
никого.
 
Перехожу улицу к островерхому зданьицу. На ровной
коричневатой стене - три-четыре разновеликих оконца, не
пожелавших стать в ряд. На табличке читаю: "...Жилой дом. ХV
век". Из сегодняшнего дня сознание соскальзывает чуть ли не на
шестьсот лет вниз и панически оттуда выкарабкивается.
 
Прошел чуть дальше - пожалуйста! - еще один домик того
же возраста, может, чуть затейливей. Господи помилуй, сколько
же тут таких сутулых каменных Мафусаилов?
 
Забредаю в тесные тупиковые дворики. Почти в каждом -
пара мусорных ящиков или цистерн, доверху набитых тряпьем,
штукатуркой, паклей, грязной ватой. Странно, но и они
воспринимаются как древние. Кое-где Средневековье присвоило
себе даже приткнувшиеся в дворовых закутках легковушки.
 
И рыцарская готика, и северный ренессанс, и скудноватое
барокко, разноликие, но родственно прижавшиеся друг к другу, за
давностью лет слились в одну почтенную старину.
 
Мощная Домская церковь, грубыми цитадельными стенами
раздвигая человеческие жилища, вовлекает их в свой до сих пор
длящийся готический взлет к белой ночи, к ее пепельно-светлому
небу. И только высокая липа милосердно смягчает суровость
соборного призыва.
 
Ни единой души и возле церкви.
 
Во всех двориках всматриваюсь в каждое оконце, словно с
надеждой хоть на чей-нибудь оклик. Не домой ли я вернулся, в
родное мое давнее время? И если бы меня узнал хоть один купец
или оружейник, я с облегчением поверил бы в это. Но дворы пусты
и тихи, но за окнами - обычными и крошечными, почти квадратными
и стрельчатыми, застекленными и без стекол - ни разу не
возникло человеческое лицо, ни разу не затеплилась свечка. Окна
черны и пусты. Лишь на одном подоконничке я высмотрел
царственно восседавшую вечную кошку, не удостоившую меня даже
взглядом.
 
Неожиданно меня вывело на крепостную площадку. Подо
мной далеко внизу сквозь темные пучины древесной зелени с
трудом выдвигались бетонные плечи современных кварталов. А по
левую руку две громадных каменных стены сошлись в острый угол,
чтобы вознести к тлеющему закату высокую дозорную башню. Под ее
конической крышей жуткой теменью зияло отверстие окошка. Стоя у
самого провала, я едва не задохнулся от внезапного простора.
Средневековая твердыня клином вошла в растительную стихию земли
и воздушную стихию неба.
 
Башен здесь было немало - триумфально высоких, собранно
воинственных, основательно оборонительных. Одна, мирно
растолстевшая, пониже и поуютней, устремилась подальше от
сестер. А вот надвратная, прямоугольная, едва не свела меня с
ума древностью своего цвета. По ней распространились все
оттенки серого, все оттенки золы, оставшейся от сгоревших
веков. Мышиные, пылеватые, землистые, углистые, болостистые
пятна и разводы недвижно оплывали и медленно затягивали мой
взгляд в ужасающую глубь темной готики.
 
Не я выбирал улочки - они выбирали меня и после
пятиминутного свидания нежданно передавали друг другу. Они вели
с короткой солдатской прямотой, иезуитски изворачивались,
подводили к храму, увлекали вниз, упирались в глухую стену, с
неустанным волшебством тасуя и тасуя старинные городские
пейзажи. Меня медленно кружило, словно я оказался внутри
неспешного архитектурного калейдоскопа. Я пьянел и пьянел;
печальное сомнамбулическое счастье доходило до боли, и тогда,
чтобы опомниться, я читал какую-нибудь современную вывеску,
скажем, "Городской военный комиссариат" или "Горбытснаб". Но за
резными дубовыми дверьми стояла такая оглохшая тишина, но за
окнами стояла такая давняя недвижность, что и эти вывески
отходили во власть всепоглащающего прошлого и воспринимались
как неожиданный юмор обычно серьезных столетий.
 
Был ли этот город мертвым? Нет, он пребывал в
летаргическом сне. У каждого здания сохранилась его собственная
физиономия, но всех их роднило едва уловимое сходство, присущее
людям одной национальности. И все они завороженно вслушивались
в собственную глубину, и никто им в этом не мешал.
 
Я узнавал их смутно, как угадывал бы своих прадедов. Я
знал их с детства по стихам и гравюрам, по историческим романам
и энциклопедиям, по кинофильмам и пьесам. Из этих неисчислимых
сосцов год за годом всасывал я горьковатое молоко памяти.
Казалось, я проспал сотни лет, а проснувшись, возвратился в
родной город уже тогда, когда сверстники мои давным-давно
истлели, а их дома по старости оглохли и ослепли, и уже не
слышали моих шагов, не узнавали моего лица.
 
Город не был мертв, но жизнь в нем надолго задержала
выдох. Бесцветный мистический свет пребывал всюду, как воздух.
Не было ни солнца, ни теней, а только ровная прозрачность. В
безлюдье на улочки нисходило беззвучно блаженное безумие.
 
Вчера я по случайности увидел воскресших на часок
жителей прошлого: то были ренессансно разодетые в алые суконные
панталоны и лиловые бархатные плащи актеры-любители,
разыгравшие на эстонском нечто вроде комедии дель арте. Действо
происходило на длинной каменной лестнице, подымавшейся по
правой половине узенького переулка. Вдоль железных перил
протянулась толпа увлеченных зрителей, отзывавшихся на реплики
то одиночными возгласами, то общим простодушным смехом. Среди
древних темных стен актеры выглядели более реальными, нежели
зрители.
 
То было вчера.
 
А сейчас и я казался себе полупризрачной фигурой среди
сновидческого города. Реальная ли любовная пара неторопливо
прошла через площадь?
 
Боже, как захотелось и мне быть снова молодым именно
здесь, среди каменной старины, и бродить с возлюбленной Мартой
от башни к башне, от костела к собору, под сенью дворянских
лип, словно совершая некий молчаливый обряд. Потому что среди
вековых стен и высоких шпилей любовь не может не быть
священной. Столетие за столетием будничные хлопоты и
праздничное веселье, утехи и муки прадедов неведомо каким
образом преображаются в благодать, нисходящую в безмолвные
белые ночи на влюбленных правнуков.
 
Нет жизни более благой и драгоценной, чем жизнь,
зеленеющая среди надгробий и храмов.
 
Июнь 1987