Уединенность и общение

Знаменательно, что самую яркую и пространную апологию
одиночества дал проницательный Шопенгауэр. В нем он видел
защиту от опошления и первейшее условие духовного роста.
 
Поэты, любившие одиночество, относятся к числу самых
глубоких знатоков человеческой души - Лермонтов, Бодлер,
Тютчев...
 
И в то же время трудно оспорить, что невозможно стать
человеком вне человеческого окружения.
 
Эти две противоречивые истины, эти две противоположных
устремленности находятся в сложных, изменчивых
взаимоотношениях, то дипломатично сосуществуя, то непримиримо
исключая друг друга. Замечательно, что все великие одиночки
прошли через соблазн живого общения: трудно назвать хотя бы
одного из них, кто в юности не принимал бы участия в
общественных делах и в человеческой суете - на шумных
баррикадах, в редакциях, в светских гостиных. Но ведь именно
опыт непосредственных отношений с людьми и нес с собой горькое
разочарование.
 
И вот удивительным образом для художника и философа
само это разочарование становилось источником творчества.
Шопенгауэр и Флобер испытывали подлинные терзания при виде
человеческой глупости. И тем не менее она-то и вдохновляла их
на многие проникновенные страницы. Бодлер признавался, что
глупость обладает для него необъяснимой притягательностью.
 
Таким образом, даже глупость и пошлость служат пищей
для мысли и воображения. Прекрасные цветы гуманитарной культуры
вырастают из навоза обыденной жизни.
 
Стоит вдуматься в позицию Шопенгауэра или Флобера. В
сущности, они укрывались от человеческой глупости только затем,
чтобы в уединении немало размышлять о ней самой. Разве сами
гневные филиппики этих отшельников в адрес человеческого
общества не свидетельствуют об их привязанности к людям,
правда, привязанности отрицательной?! Ведь ненависть и
презрение - это чувства, а любое чувство связывает с людьми.
Какими бы гнусными ни были человеки, творцу они не только
противны, но и чрезвычайно любопытны. Гордые и ранимые натуры
переживают болезненно свою связанность с людьми, но не могут
вне ее творить, поскольку без нее, в конце, концов, оказываются
в абсолютной пустоте. С другой стороны, полуживотная жизнь
обывателя обретает осознание и форму в творчестве художника и
мыслителя.
 
Само гуманитарное произведение - это обращение к людям,
это способ заочного общения с ними, независимо от того, какими
чувствами оно продиктовано. И только равнодушие ничего не может
дать, поскольку это столбняк души. Случалось и случается, люди
испытывают к самим себе и к себе подобным отвращение, порою
переходящее в безразличие и творческое молчание. Уход ли это в
высшую мудрость или уход в прижизненное небытие? - Никто не
знает.
 
Ясно только, что конец непосредственного очного
межчеловеческого общения еще не означает конца опосредованного
диалога с людьми, а собеседники и способы подобной беседы так
же многообразны, как многообразны и относительны их
преимущества и недостатки.
 
Возможен воображаемый разговор с отсутствующими
друзьями и врагами, возможно общение с книгами, с
произведениями искусства и преимущество подобного общения в
том, что здесь мы свободны в своем выборе (при обычных
обстоятельствах, во всяком случае). Но общение с искусством
исключает диалог. Этого существенного недостатка лишена
переписка. Но переписке, в свою очередь недостает
импровизационности, непосредственности человеческих реакций.
 
Даже отшельник не лишает себя общения, но вместо жалких
смертных он исповедуется и вопрошает самого Бога.
 
До сих пор обсуждалось общение в одиночестве
добровольном. А как быть в насильственном уединении
камеры-одиночки? Что касается культурного и творческого
человека, то он хранит такой запас житейских и книжных
впечатлений, что на целые месяцы, а то и годы тюрьмы они дают
узнику материал для внутренней жизни.
 
По этому поводу можно с глубоким уважением вспомнить о
жизненном подвиге француза Латюда и русского революционера
Морозова, просидевших в камере-одиночке не один десяток лет.
 
Возникает вопрос: в чем же они находили спасение, когда
запас впечатлений прошлого исчерпывался? Как вообще сохранить
себя в социальном вакууме, когда тебе не дают даже страницы
текста? По опыту Латюда - в созерцании органической жизни
(разумеется, если узника не лишают этой возможности). Птицы,
жучки или мыши могут занять чувства и ум заключенного. Основой
для этого, кроме любопытства, служит глубокое родство человека
со всем живым. Один американец, пробывший в тюрьме около сорока
лет, ухитрился стать известным орнитологом.
 
Общение с животными и птицами односторонне, но порою
достаточно и его, чтобы помочь человеку сохранить человеческий
облик.
 
Чем ближе тварь по своему внутреннему миру к человеку,
тем больше радости в общении с ней (при прочих равных
условиях). Для сравнения можно взять хотя бы птицу и собаку.
 
Достаточно даже узкоспециальной книжки, чтобы уберечь
интеллект от распада. Недаром гестаповцы-экспериментаторы
применяли в качестве пытки такой прием: культурного человека
держали в полной изоляции до тех пор, пока он не "съедал" весь
запас своей души. Следующая за этим духовная голодовка была,
очевидно, невыносимее физической ("Шахматная новелла" Стефана
Цвейга).
 
Но это крайние, пограничные ситуации. Храни нас Господь
от их страшного опыта!
 
Прекрасно и радостно только добровольное
затворничество, когда можно самому определять его сроки и
обстановку.
 
Страх перед таким свободным уединением - признак
духовного бесплодия, признак оскудения личности, признак
безличности.
 
Шопенгауэр определял духовную значимость человека по
его способности переносить одиночество. Правда, эту
замечательную мысль он довел ad absurdum, приписав гению
способность к абсолютной изоляции от мира людей. Однако ясно,
что никакая мельница, даже гениальная, без зерна муки не
смелет. Здесь следует сказать так: чем сильнее в человеке
творческое начало, тем меньше времени отдает он внешней жизни и
тем больше - ее осмыслению. Добровольная уединенность - это
уход от борьбы за существование к творчеству. Уединение - самая
благоприятная обстановка для преображения жизни в культуру.
 
Лабрюйер заметил: все несчастье человека состоит в том,
что он не может обойтись без другого. В чем же корень этой
неискоренимой потребности человека в непосредственном общении с
другими? В том, что оно - единственный способ убедиться в
реальности собственного существования. Только "ты" может быть
зеркалом, в котором отражается "я". Каждый из нас дорожит
зеркалом правдивым и доброжелательным. Именно в этом причина
глубокой признательности к воспитателям и друзьям, открывшим те
наши качества, которые наедине с собой мы не можем заметить.
 
Но общение без последующей уединенности так же
бесплодно, как уединенность без предварительного общения.
 
1971-1982