О новизне и своеобразии в искусстве

Вслушиваясь в разговоры на вернисажах или читая
искусствоведческие труды, вряд ли отмахнешься от двух
существительных - "новизна" и "своеобразие", которым с
привычной близорукостью придается синонимический, равно
одобрительный смысл.
 
Но равнозначны ли эти понятия? И если нет, то почему же
сопоставляют их столь редко, хотя, на мой взгляд, они такие же
сиамские близнецы, как пресловутые "форма и содержание"?
 
Назову имена известных поэтов и художников.
 
Велимир Хлебников. Даже не читавшие его твердо усвоили,
что это величайший новатор. А своеобразен ли он? Любой ответит
- конечно.
 
Ну, а Владислав Ходасевич? Вся просвещенная публика
давно знает, что он типичный традиционалист, и ни с
новаторством, ни с новизной его стихи никак не ассоциируются.
Но своеобразны ли они? Нужно совсем не обладать поэтическим
чутьем, чтобы не почувствовать их необычность. Теперь обращусь
к живописи.
 
Новатор ли Павел Филонов? Его новаторство почти для
каждого столь же очевидно, как и его своеобычность.
 
Ну, а Павел Кузнецов - новатор? Почти у всех заминка с
ответом. Но кто же станет отрицать особость его творчества?
 
А возможна ли новизна, лишенная своеобразия? Да сколько
угодно! Ведь новый - это просто "впервые сделанный", как
сказано в словаре Ушакова: впервые нашел, впервые придумал,
впервые применил... Вопросы новизны - это вопрос приоритета, не
более. Это понятие не обязано включать в себя художественное
своеобразие. И безличная новизна, весьма далекая от искусства,
встречается сплошь и рядом.
 
Спору нет, история искусства есть, помимо прочего,
история самых разнообразных новаций - тематических,
технических, композиционных и т.д.
 
Строго говоря, они новы только в момент своего
возникновения. Но меня занимает здесь не столько научная
точность дефиниций, сколько общественное восприятие новизны и
своеобразия.
 
В первое время новации переживаются как нечто
необычное, бунтарское, революционное. Именно в этой
первоначальной опьяненности новизну сплошь и рядом путают с
оригинальностью, если даже они никак не совпадают. Сооруди я
самый заурядный примитивнейший пейзажик, скажем, из болтов и
гаек, его многие сочли бы не только новаторским, но и
своеобразным.
 
Боже, сколько было всяческих новаторских "измов"!
Импрессионизм, футуризм, дадаизм, сюрреализм, абстракционизм...
Изм, изм, изм! - какое-то несмолкаемое эхо. И каждый раз шум,
гвалт, скандал, скандальная слава, переходящая иногда в
заслуженную, а гораздо чаще - в бесславный пшик.
 
А приемы? Внутренний монолог! Поток сознания!
Электросварка в скульптуре! Автоматическое письмо! Белое на
белом! Додекафония! На новинку набрасываются, как на первую
клубнику, ею эпидемически увлекаются, снобы почитают своим
долгом носиться с нею, художники спешат так или иначе
использовать. Новинка повторяется и варьируется на все лады и,
наконец, те же снобы брезгливо произносят приговор: "Старо!"
 
Новизна - явление возрастное. Она преходяща.
 
По новой когда-то "лесенке" Маяковского прошли все,
кому не лень. Она примелькалась на тысячах страниц под целыми
сотнями авторских имен.
 
Однако, независимо от этого, Маяковский был новым
явлением в поэзии.
 
А его антипод Ходасевич разве не был? Разве до него
существовала когда-нибудь поэзия Владислава Ходасевича?
Разумеется, нет. Его новизна укромно спряталась в "Счастливом
домике" и особенно внятно прозвучала в "Тяжелой лире".
 
Если в творчестве есть своеобразие, значит, была
новизна.
 
И все же ни Блок, ни Ходасевич, ни Есенин не
воспринимаются в качестве новаторов, так же, как Серов, Сапунов
или Кустодиев, если говорить о живописи.
 
Новаторство в сознании зрительской и читательской
аудитории - это обновление, прежде всего тематики и техники
разных видов искусства - материалов, выразительных средств,
приемов. Новатор - это открыватель неведомых земель, а чаще
всего - изобретатель новой техники. Чтобы ему заслужить у
публики громкое звание новатора, его изобретения должны быть
очевидными, броскими, бьющими в глаза. А такие приемы могут
легко вычленить из произведения другие авторы, чтобы
использовать в своих работах. Таким образом, распространяются
всякие новые детали, узлы и механизмы.
 
Новаторский прием можно обобществить, и рано или поздно
это неизбежно с ним происходит. Он становится предметом общего
пользования, как мыло или гвозди.
 
Таких великих творцов, как Микеланджело и Эль Греко,
сказавших воистину новое слово в искусстве, именовать
новаторами и язык не поворачивается - слишком прокрустово для
них это современное понятие. В старину никто не гнался за
новаторством как таковым, никто не искал новизны ради новизны,
никто не впадал в одержимость новизной, этой idee fixe многих и
многих наших современников.
 
Новаторство - порождение не столь давней исторической
эпохи, когда искусство в лице своих творцов и интерпретаторов
стало беспощадно анатомировать самое себя. Тогда оно впервые
было понято не как явление духа и души, а просто как предмет,
результат той или иной технологии. Знаменательно выражение -
"Искусство как прием". Такое понимание перешло в практику не
сразу. Для первых модернистских десятилетий была типична фигура
творца, сочетавшего в своем лице новатора-изобретателя и
поэта-художника. У него приемы были органичны для произведения
и подчинены его целостности. Для примера назову отцов
пуантилизма Сера и Синьяка, а в русской живописи - Ларионова и
Филонова.
 
Но в дальнейшем новатор по существу отказался от
ипостаси поэта и зажил новой бездушно-технологической жизнью в
искусстве, вернее в том, что по инерции именуется искусством.
Новизна стала превращаться в самоцель. Если раньше формальная
задача была вместе с тем и в первую очередь задачей
содержательной, то в двадцатом веке не раз она решительно
эмансипировалась от смысловой сверхзадачи. Так миру предстал
формализм.
 
Явить в творчестве свое единственное лицо - дело крайне
редкое и трудное. И совсем не сложно стать изобретательным
делателем сенсаций. Главное - придумать что-нибудь эдакое
первым. А это пожалуйста! И пошли в ход хаотически залитые
красками холсты, книги без текста, унитазы на вернисажах! Но
где тут новое видение мира? Где тут новая красота?
 
Культ самоцельной технологической новизны, легко
доступной для тиражирования, отсутствие или отказ от своего
человеческого лица и неизбежно вытекающая из этого
внечеловечность или бесчеловечность - таковы родовые черты
авангардизма.
 
С другой стороны, есть ли технологическая новизна в
своеобразном произведении, не порывающем с классической
духовной традицией? Ее не может не быть. Есенинское
стихотворение создавалось впервые по своему особому есенинскому
"рецепту" (уж лучше это словечко, чем наукообразная
"технология"). Своеобразное "что" невозможно построить по
чужому "как", повторив его. Чтобы явить неповторимость
внутреннего облика, требуется своя вязь и связь внешних
средств, которая и является выражением смысла. У подлинного
художника свои, неповторимые, часто неосознанные сочетания
красок, ритмов и объемов, взаимодействия которых недоступны
обыкновенному глазу. Быть может, эти взаимосвязи еще и потому
столь потаенны, что здесь технология и содержательность суть
одно и то же. Форма и воспринимается как содержание. Увидав,
прочитав, прослушав, люди воспринимают своеобразным само
произведение, а не его технику. Уникальность созданного
обусловлена неповторимо личностным видением творца.
 
Авангардист технологичен, бездушен и лишен тайны, даже
если речь идет об одаренном человеке. Талантливый, то есть
своеобычный традиционалист - органичен, душевен, духовен и, в
конечном счете, необъясним. Невозможно указать, в какой внешней
конкретности, в каких отдельных средствах или приемах заключены
поэтичность, одухотворенность или обаяние целого. Они разлиты
во всем произведении, и как это достигается, исчерпывающе
сказать невозможно. На чудо рецепта нет.
 
Художественное воздействие Мандельштама неизмеримо
загадочнее, чем эффектная сила Маяковского.
 
Своеобразие в искусстве - это единственность его
гармонии, пусть даже отдельные звуки известны человечеству уже
тысячи лет. Оно индивидуально-личностно и обобществлению не
подлежит.
 
Ван-Гог и Модильяни есть и останутся уникальными. Даже
конгениально воспроизводя их видение, манеру и стиль, нельзя
забывать, что воспроизводишь не себя, а именно их, Ван-Гога и
Модильяни. Таким образом можно лишь продлить и распространить
их творчество, ничуть не умалив его своеобразия.
 
Новизна - временна и для времени. Она неизбежно
перестает быть собой.
 
А что касается своеобразия, оно есть и останется
своеобразием. Своеобразие - для вечности.
 
И весьма знаменательно, что Шопенгауэр, отринув
безличную философию, выразил свое миропонимание в философской
эссеистике, а Ницше, помимо этого, - в философской поэзии. Ведь
что такое эссе, как не компромиссная попытка придать обобщениям
личностное своеобразие и тем самым защититься от обобществления
и обезличивания?
 
16.3.1977