Вечевой колокол Новгорода. легенды и реальность

     Нп-4  (0001)

     Автор: Александр Николаевич Одиноков – член Новгородского общества любителей древности.

                ВЕЧЕВОЙ КОЛОКОЛ НОВГОРОДА.
                (Легенды и Реальность)

   Все, что связано с Новгородской вечевой республикой, «Вече», «Вечевым» колоколом до сих пор будоражит воображение и обрастает легендами. Цель представленного материала попытаться воссоздать картины исторического вымысла и исторических реалий. Материалы публикуются с соблюдением всех правил публикации исторических документов, с исключением твердых знаков в правописании слов и изменением их окончаний (не затрагивая цитируемых текстов).

                I.

   Автор: Д. Мордовцев.
   Источник: Исторический вестник. 1886 г. январь. Т. XXIII. С. 7-16.

                ВЕЧЕВОЙ КОЛОКОЛ.

   В ряду исторических имен и исторических реликвий, которые оставила потомству история Русской земли, на долю двух из них, далеко не крупных, как имени, так и реликвии, бесспорно, выпала довольно крупная известность.

   Кто незнает того имени и той реликвии, которые я разумею? – Имя это – Марфа Борецкая, вдова одного из бывших новгородских посадников, известная более под именем Марфы-посадницы, а реликвия – вечевой колокол.

   Какие же были особенные причины, вследствие которых на этих двух, далеко не крупных, исторических величинах отразилось, почти одинаково и нераздельно, историческое бессмертие? Почему эти величины так ярко врезались в общую нашу память?

   События, с которыми связаны эти исторические величины, принадлежат к ХV-му столетию, очень отдаленному от нас и далеко не яркому в истории Русской земли. Все это столетие было довольно бесцветное, без исторических рельефов, за которые легко зацепляется человеческая память и несет их с собою к бессмертию; ХIV-е столетие дало нам более выдающееся исторические рельефы; ХVI-е тоже, и даже очень яркие. В ХIV-м столетии ярко выступают такие историческая события, как Куликовская битва, нашествие Тохтамыша, Тамерлана. В ХVI-м столетии рельефно выделяются на общем фоне истории Русской земли: покорение Астраханского царства, взятие Казани – этих последующих свидетелей господства над Русскою землею татарского ига, появление на Русской земле типографского станка, легендарное покорение Сибирского царства такими же легендарными историческими деятелями (Ермак, Кольцо).

   Ничего подобного, по-видимому, не представляет ХV-й век, столь громкий в истории всего мира (мученичество Гуса, сожжение Иоанны д'Арк, начало печатного дела, открытие Америки, морской путь Васко-де-Гамы; а сколько ярких имен !). В истории Русской земли этот век – полная бесцветность.

   Но из этой бесцветности ярко выступает одно только событие – покорение Новгорода, и в фокусе этого события стоят, как яркие точки, те две исторические величины, которые я назвал выше. Едва ли кто станет оспаривать, что эти две, сравнительно мелкие, даже ничтожные, величины в воображении нашем заслоняют собою такую, бесспорно, очень крупную в истории Русской земли величину, как московский великий князь Иван Васильевич III, покоритель Новгорода, выдвинувший на высоту исторического бессмертия и эту самую Марфу, и этот ничтожный колокол, который бы ныне казался жалким в любом русском селе.

   Но все же для нас до сих пор остается неясною причина этой яркости. В чем она? Она в нашем воображении, в наших исторических рефлексах. Но почему воображение наше не останавливается над покорением Пскова? Ведь судьба его была не менее трагична, как и судьба Господина Великого Новгорода. Разве не глубоко-трогателен этот плач летописца о гибели своего города? – «О славнейший граде Пскове Великий Почто убо сетуеши и плачеши? И отвеща прекрасный град Псков: како ми не сетовати, како ми не плакати и не скорбети своего опустения? Прилетел бо на мя многокрыльный орел, исполнь крылее львовых ногтей и взят от мене три кедра Ливанова – и красоту мою, и богачество, и чада моя восхити, Богу попустившу за грехи наша, и землю пусту сотвориша, и град наш разориша, и люди моя плениша. и торжища моя раскопаша, а иныя торжища коневым калом заметаша, а отец и братию нашу разведоша, где не бывали отцы и деды и прадеды наша, и тамо отцы и братию нашу и други наша заведоша, и матери и сестры наша в поругание даша. А иные во граде мнози постригахуся в чернцы, а жены в черницы, и в монастыри поидоша, не хотяще в полон пойти от своего града во иные грады» (Псков, лет[опись] I, 287).

   И, между тем, этот трагический момент остается в тумане, а такой же момент в жизни Новгорода влечет к себе и наше воображение, и наши симпатии.

   Почему именно над последним останавливается воображение художника, и карандаш его рисует эту седую Марфу, жалкую старуху, и этот жалкий колокол, везомый на дровнях? Почему кисть художника не воспроизводит сурового образа самого триумфатора, в победном шествии которого, в хвосте этого торжественного шествия, волокли и эту седую старуху, и этот опальный колокол, превращенный в позорное сиденье московского возницы?

   Я не ошибусь, мне кажется, если позволю себе утверждать, что в ранней юности все мы плакали и над участью этой бедной старухи, и этого опозоренного колокола, а если не плакали, то глубоко сочувствовали, все таки, им.

   Кто в свое время не читал «Марфы-посадницы» Карамзина? – Вот где, по нашему мнению, источник популярности и несчастной посадницы, и колокола – «вечного колокола», как его называет летописец.

   Бесспорно, в обширных, монументальных познаниях в истории Русской земли и ее исторически-бытового колорита никто не посмеет отказать Карамзину. Кто вынес из мрака архивов на свет божий все наше историческое прошлое, кто десятки лет имел своими собеседниками вылинявшие от времени листы летописей и архивные свитки, тот не мог не проникнуться духом той отдаленной жизни и не впитать в себя ее живую, для нас мертвую, речь.

   И, между тем, он заставляет Марфу-посадницу говорить такое ораторское слово:
«Скоро ударит последит час нашей вольности, и вечевый колокол, древний глас ее, падет с башни Ярославовой и навсегда умолкнет!.. Тогда, тогда мы позавидуем счастью народов которые никогда не знали свободы. Ее грозная тень будет являться нам подобно мертвецу бледному, и терзать сердце наше бесполезным раскаянием!.. Но знай, о Новгород! что с утратою вольности иссохнет и самый источник твоего богатства: она оживляет трудолюбие, изощряет серпы и златит нивы; она привлекает иностранцев в наши стены с сокровищами торговли; она же окрыляет суда новгородские, когда они с богатым грузом по волнам несутся... Бедность, бедность накажет недостойных граждан, не умевших сохранить наследие отцов своих ! Померкнет слава твоя, град Великий, опустеют многолюдные концы твои; широкие улицы зарастут травою, и великолепие твое, исчезнув навеки, будет баснею народов. Напрасно любопытный странник среди печальных развалин захочет искать того места, где собиралось вече, где стоял дом Ярославов и мраморный образ Вадима: никто ему не укажет их. Он задумается горестно и скажет только: здесь был Новгород»!..

   В другом месте, во время похорон новгородцев, павших в Шелонской битве, Карамзин влагает в уста Марфы-посадницы такую витиеватую речь:

   «Честь и слава храбрым! стыд и поношение робким! Здесь лежат знаменитые витязи; совершились их подвиги; они успокоились в могиле и ничем уже не должны отечеству, но отечество должно им вечною благодарностью. О воины новгородские! кто из вас не позавидует сему жребию? Храбрые и малодушные умирают; блажен, о ком жалеют верные сограждане и чьею смертию они гордятся! Взгляните на сего старца, родителя Михайлова: согбенный летами и болезнями, бесчадный при конце жизни, он благодарит небо, ибо Новгород погребает великого сына его. Взгляните на сию вдовицу юную: брачное пение соединилось для нее с гимнами смерти; но она тверда и великодушна, ибо ее супруг умер за отечество... Народ! есть ли Всевышнему угодно сохранить бытие твое; есть ли грозная туча рассеется над нами и солнце озарит еще торжество свободы в Новгороде, то сие место да будет для тебя священно! Жены знаменитые да украшают его цветами, как я теперь украшаю ими могилу любезнейшего из сынов моих... (Марфа рассыпает цветы)... и витязя храброго, некогда врага Борецких; но тень его примирилась со мною: мы оба любили отечество!.. Старцы, мужи и юноши да славят здесь кончину героев и да клянут память изменника Димитрия»!..

   Как ни сентиментально все это и как ни фальшиво, в смысле колорита времени, в которое совершалось описываемое, однако, быть может, вследствие этого именно, и речи Марфы-посадницы, отдающие романтизмом, и трагическая судьба вечевого колокола неизгладимо врезывались в душу юных читателей, и оттого Марфа-посадница и вечевой колокол сделались, можно сказать, достоянием общественных симпатий более, быть может, чем исторические события и лица гораздо высшего разряда.

   Я считаю лишним вызывать в памяти читателя все перипетии трагической борьбы Новгорода за свою автономию. Я напомню только исход этой борьбы.

   Конечная цель желаний великого князя Ивана Васильевича III, «собирателя Русской земли», была – уничтожение последних остатков местных автономий, которые в то время держались еще в Новгороде и Пскове. И он ловко повел это дело. Воспользовавшись личной враждой двух знатных новгородцев. Захара Овинова и подвойского Назара, приехавших в Москву судиться, Иван Васильевич показал вид, что считает их послами от всего Новгорода. Новгород протестовал. Тогда великий князь выслал против него войско, но, чтобы не быть заподозренным в насилии, в нарушении вековечных прав могущественной республики, – он ловко вынудил у Новгорода то, чего хотел.

   Думая, что повинная отвлечет от них грозу, новгородцы вину Назара и Захара перенесли на весь Новгород.

 – Мы винимся в том, – говорили новгородские послы с владыкою Феофилом во главе: – что посылали Назара да Захара.
 – А коли вы, владыка и вся отчина моя Великий Новгород, пред нами, великими князьями, виноватыми сказались, – отвечал Иван Васильевич: – и сами на себя теперь свидетельствуете, и спрашиваете: какого государства мы хотим, то мы хотим такого государства в нашей отчине Великом Новгороде, как у нас в Москве.

   Ни о каком государстве новгородцы не спрашивали !

   Вече посылает новое посольство – умилостивить великого князя усиленной данью. Но Ивану Васильевичу не того нужно: дань от него не уйдет. А ему нужно, чтоб новгородцы назвали его государем своим, вместо господина, как они титуловали его доселе.

 – Я сказал вам, – повторил он новому посольству: – что хотим такого государства, какое в нашей низовской земле – на Москве.

Новгородцы все еще не хотели понять, чего от них требуют. Тогда Иван Васильевич заговорил уже прямо.

 – Вы мне бьете челом, чтоб я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине (т. е. в Новгороде). Так знайте! – наше государство таково: вечу и колоколу в Новгороде не быть! посаднику–не быть! и земли, что за вами,— отдать нам, чтоб все это наше было.

Тогда в Новгороде раздался последний крик отчаяния.

 – Идем биться! Умрем за святую Софью!

   Но было уже поздно. Истомленный голодом и осадою, Новгород сдался. 15-го января 1478 года, новгородцы присягали великому князю, а скоро начались аресты более видных представителей новгородского общества. Все они в оковах отвозились в Москву.

   Вечевой колокол был снят с вечевой башни, а скоро взята была и Марфа-посадница.

   На прилагаемых здесь рисунках художника А. П. Рябушкина изображены: на заглавной виньетки – снятие с башни колокола, и на отдельном листе–поезд колокола и Марфы Борецкой, увозимых, по снежной дороге, в Москву.

   Что особенно поражает в этом событии, это – необыкновенно суровый тон, с которым современники-москвичи относились к Новгороду и к его бессильным попыткам удержать хотя слабую тень прежней автономии. Читая Новгородские и Софийские летописи, заменявшие тогда собою общественное мнение и печать, тогда еще не существовавшую, – летописи, страницы которых так и пестрят беспощадным обвинением новгородцев в «измене», в «латынстве», в «безбожии» –не веришь, чтоб это писали благочестивые иноки, и невольно удивляешься – зачем эти желчные филиппики названы «Новгородскими» и «Софийскими» летописями. По всему тону видно, что пером летописца водили и московская рука, и московское сердце. Кое-где только в московский текст летописей как бы нечаянно попадали робкие вставки из летописей, действительно писанных в Новгороде, и писанных не желчью, подобно московским, а слезами. В одном месте Софийской I-й летописи эти слезы как бы невольно вылились из глаз новгородца и только по недосмотру московского летописца оставлены не стертыми: «И поеха (великий князь) прочь, и поимал новгородских бояр с собою, и Марфу Исакову (это – Марфу-посадницу) со внуком ее повел на Москву, и плени Новгородскую землю… а иное бы что писал, и не имею что писати от многия жалобы» (Софийск[ая] I, 19).

Бессмертный Карамзин, изучая летописи для своего бессмертного труда, чутьем художника угадал, на чьей стороне правда, – и потому все свои симпатии отдал Новгороду в своей тоже бессмертной повести – «Марфа-посадница».

   В сущности, в чем же тогда обвиняли москвичи Новгород вообще и Марфу Борецкую в частности? Если мы переведем летописный язык на современный, то окажется, что Москва обвиняла тогда Новгород в том, в чем теперь обвиняет она Киев – в сепаратизме. Но если это и было в действительности, то беспристрастие обязывает утверждать, что Новгород вынужден был к этому именно Москвою, и притом с нескрываемым, хотя и замаскированным ею, умыслом. Что московские обвинения были неискренни, это гораздо раньше Карамзина было высказано людьми, почти современниками событий, о которых идет речь – людьми, для которых не было никакого расчета ни льстить Новгороду, давно уже переставшему существовать политически, ни клеветать на Москву и на ее народ, с которым они лично и обстоятельно ознакомились. В этом случае свидетельство Герберштейна получает значение исторической важности крупного размера. Он говорит: «Navagardia gentem guogue peste moscovitica, duam eo commeantes mosci secum invexerunt, corruptissima est». «Московская зараза, которую москвичи внесли в Новгородскую землю, превратила этот гуманнейший и честнейшей народ в самый развращенный», – это очень сильно сказано.

   Повторяю, – как ни много трагизма в истории последних лет существования вечевого Новгорода, однако эти трагические годы, без сомнения, остались бы одною темною, бесцветною страницею в истории собирания Русской земли, если бы не художественный гений Карамзина.

   В самом деле, что нам дают летописи об этих годах агонии одной из блестящих республик славянского севера? – Очень немного, особенно местные летописи. В них сама Марфа Борецкая является личностью совершенно бесцветною. О ней как будто боятся говорить, или же, если не боятся, то мало говорят, потому что считали излишним говорить о личности, слишком хорошо всем известной. Так о самом пленении знаменитой новгородской гражданки летописцы говорят как бы вскользь. Один: ....«и Марфу Исакову со внуком ее повел (великий князь) на Москву». Это говорит I-я Софийская летопись. Летописец II-й Софийской обмолвился немногим больше: «Того же дни (2-го февраля), в понедельник, в Новегороде князь великий велел поимати боярыню новугородскую Марфу Исакову»  (II Соф., 220). Точно определен был только день ареста Борецкой – понедельник; истинно тяжел был этот понедельник для Марфы.

   За то московский обличитель не пожалел красок, чтоб очернить несчастную женщину, в борьбе за священные права родины потерявшую двух взрослых сыновей-героев и оставшуюся с одним только внучком. Он относит к ее лицу самые бранные эпитеты: по его словам, это была бес-баба, которая будто бы вертела всем Новгородом, ему на пагубу, а бесу (вероятно, московскому) на утеху, которая будто бы склоняла всех к латинству, мало того – хотела выйти замуж – старуха-то! – за князя Михаила Олельковича, чтобы княжить в Новгороде и в Киеве разом, так как после смерти киевского князя Симеона Олельковича киевский престол доставался брату его, Михаилу.

   Следовательно, летописи дают нам только отрицательную, или, скорее, порицательную оценку знаменитой русской женщины. И, не смотря на все филиппики московского Демосфена, личность Марфы перешла в память потомства самою симпатичною; даже больше – она одна скрасила собою неприглядные страницы истории ХV-го века Русской земли.

   О Вечевом колоколе летописцы также говорят немного, но в этом немногом так было много трогательного.

...и веле; (великий князь), – говорит один летописец, – колокол вечный спустити и вече разорити»... (Соф[ийская] I, 33).

...«не быти в Новегороде, – говорит другой летописец, – ни посадником, ни тысецким, ни вечю, и вечной колокол сняли долов и на Москву свезоша»... (Соф[ийская] I, 19).

   Но особенно трогательно упоминание о дальнейшей участи этой святыни Господина Великого Новгорода:

...«и привезен бысть (это – колокол) на Москву, и вознесоша его на колокольницю, на площади, с прочими колоколы звонити»...

   «С прочими колоколы !» – Да ведь таких «прочих колоколов» много было и в Новгороде; но их не взяли и не с ними повесили звонить вечевой колокол, а с московскими. Вот над чем кровью обливается новгородское сердце, и за слезами летописец писать не может – «от многия жалобы».

   Надеюсь, что теперь более доказательной становится мысль, высказанная мною выше, – мысль, что упрочению в нашей общественной памяти исторических событий и лиц очень помогает не одна история, но и ее «незаконное дитя» – исторический роман.

   Даровитнейший из русских историков Карамзин блистательно доказал это своею «Марфой-посадницей» и неразлучным с ее именем вечевым колоколом. Оно и неудивительно: «незаконное дитя истории» есть дитя любви прекрасной Клио.

                Д. Мордовцев.

                II.

   2февраля 1918 года в помещении библиотеки Новгородского Губмузея на свое очередное заседание собрались члены Новгородского общества любителей древности. В повестке дня значились целый ряд вопросом и один из них назывался так: «Сообщение П. Гусева «Вечевой колокол». Лишь через четыре года (в 1922 г) это сообщение появилось на страницах второго номера провинциального журнальчика послереволюционного Новгорода – «Новгородское Вече». Но загадкой была не только статья, а и имя ее автора.

   Как выясняется мало кто знал и видел П. Гусева. Вопрос о нем возник в 1975 году в переписке новгородских историков, музейщиков Николая Григорьевича Порфиридова – первого директора Новгородского губернского музея (20 – 30 годы двадцатого столетия) и Сергея Михайловича Смирнова, друга и соратника Порфиридова по музею. Вот, что писал по поводу П. Гусева Н.Г. Порфиридов: «То, что ты цитируешь о П.Л. Гусеве из его статьи, действительно несколько странно: «человек – загадка», «никто никогда не видел его изображения и даже не знаем, как расшифровываются инициалы его имени и отчества».

   Для нас милый, характерный Петр Львович, заведующий Библиотекой Археологического института, неизменный «дачник» Новгорода каждое лето, член обоих Новгородских дореволюционных ученых обществ – живая, конкретная фигура, с его длиннополым старомодным, «редиполем», длинным «полуметровым» мундштуком. У меня где-то есть и его фотография в зале Древлехранилища но, задумываюсь, – а ведь верно нигде не встречал биографических сведений о нём, где и когда родился? Что связывало его с Новгородом так крепко? Не у кого, пожалуй, сейчас и узнать». (ОПИ НГОМЗ. Ф. 11. Оп. 1. Ед. хр. 45. Л. 1.об. – 2.)


       П. Гусев – член Новгородского общества любителей древности.

                Новгородский вечевой колокол.
                Историческая справка.

   В до-монгольский период вечевые собрания, по-видимому, распространены были по всем княжествам русского славянства. По крайней мере, знаменитое место в Лаврентьевской летописи под 1176 г. определенно свидетельствует, что «Новгородци изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти, яко же на думу, на веча сходятся». Но под влиянием усиливавшейся княжеской власти, собрания эти постепенно теряли свое значение везде, кроме Новгородской земли, в которой конституция 1017 г. (Ярославовы грамоты), напротив, вечевому установлению дала преимущество перед княжеской властью. Таким образом, только в Новгороде вечевые собрания получили впоследствии силу постоянного государственного учреждения.

   Как всякое учреждение, имеющее в себе жизненное начало, Новгородское вече испытало свою эволюции на протяжении четырех с половиною веков своего существования. Не сразу оно сложилось в те формы, которые мы видим значительно развитыми в XIV–XV столетиях. Тоже самое можно предполагать и о моменте созыва веча, т. е. именно о том предмете, о котором будет трактовать наша справка.

   В I-й Новгор[одской] летописи, которая наиболее авторитетна для нас, – так как сохранилась большею своею частью в синодальном списке времен независимости, – сначала говорится о созыве веча в разных выражениях: иногда инициатива собрания исходит еще от князя, как, наприм[ер ]: «Мстислав (Удалой) съзва вече (1214 г.), Мстислав створи вече (1215 г.), Ярослав (Всеволодович) створи вече (1228, 1230 г.г.)»; а иногда Новгородцы самостоятельно «створиша вече (1209 г.), створше вече (1228 г.) створиши вече (1291 г.)». Об употреблении колокола для оповещения граждан ничего не говорится. Но вот впервые, в той же летописи, под 1270 г. записано: «созвониша вече на Ярославли дворе» и затем, в XIV в., «Федор и Ондрешко созвониша другое вече» (1342 г.), новгородцы позвониша вече (1346 г.). Значит ли это, что Новгородцы только в второй половине XIII в. стали употреблять колокол для созыва веча, а раньше собирали граждан посредством словесного оповещения, – утверждать нельзя, но предполагать можно. Утверждать нельзя потому, что церковные колокола были в Новгороде уже в XI веке: Всеслав полоцкий снимает колокола у св. Софии в 1066 г. Но, с другой стороны, вечевой колокол был особенным, не церковным колоколом, а единственным во всем Новгороде, принадлежностью вечевого ритуала на Ярославовом дворище, хотя тут же рядом стоял Никольский собор, у которого был свой колокол, но не вечевой. И вот этот-то особенный, ритуальный колокол и мог быть заведен не с самого начала Новгородской независимости, а впоследствии, при развитии вообще вечевого института.

   Церковные колокола позаимствованы были новгородцами не из Византии, где колоколов вовсе не было (вместо них употреблялись била), а с Запада, может быть, из Германии. Вспомним, что св. Антоний Римлянин, в начале XII в., по преданию, привез с собою колокол. Колоколов на Руси не лили до XIV ст[олетия], и когда архиепископ Василий Новгородский в 1342 г. задумал вылить свой колокол для св. Софии, то «приведе мастера с Москвы» (II и III Новг[ородской] летоп[иси]), а мастер этот, по Никоновской летописи, был Борис – римлянин. Значит, и вечевой колокол был западного, католического типа, и потому не очень велик. Даже самый обычай созывать народное собрание звоном в известный колокол мог быть принесен с Запада, так как мы знаем, что в Лондоне, например (известие это находится в книге Трайля), народное собрание созывалось в ограде собора св. Павла, при ударах большого колокола.

   Какого же внешнего вида был Новгородский вечевой колокол? и как в него звонили? Об этом мы имеем археологический памятник не очень высокого качества, – это миниатюру «Царственного летописца» конца XVI в., воспроизведенную в Сборнике Новгор[одского] общества люб[ителей] древн[ости] вып. 2-ой, рис. 8-ой, на котором представлено, как в 1342 г. Онцифор и Матвей зазвонили вече у св. Софии (вверху), а Федор и Андрей зазвонили вече на Ярославлем Дворе (внизу). Видно, что звон колоколов производился не раскачиванием языка, как теперь, а раскачиванием самого колокола, как и ныне звонят в Западной Европе. Соблазнительно было бы предположить, что созыв веча производился именно таким способом звонить, раскачивая самый колокол; тогда такой звон резко отличался бы от церковного звона посредством раскачивания языка. Но дело в том, что кое-где в России еще до сих пор сохранились церковные колокола, приводимые в движение раскачиванием и даже в том же лицевом «Царственном летописце», в части его, посвященной концу княжения Василия Ивановича и началу царствования Ивана Васильевича Грозного, есть, между прочим, рисунок, копия с которого приложена к статье Ф.И. Буслаева. «Для истории русской живописи XVI в.». (Истор[ические] очерки народн[ой] словесности и искусства, т. II, стр. 312, рис 13). Рисунок этот, объясняется текстом: «то я же весны, месяца июня 3, начаша благовестити вечерню, и отломишася уши у колокола у благовестника, и паде с деревянные колокольницы, а не разбися. И повеле благоверный царь приделать ему уши железныя; и приделаша ему уши после великого пожару, и поставиша его на древянной же колокольницы, на том же месте, у Ивана Святого под колоколы, и глас звонной по старому». (Царств[ная] книга, по списку патриаршей библиотеки, Спб. 1769 г., стр. 136–137). Здесь также звонят в колокол посредством особого деревянного рычажка, приделанного к балке, на которой висит колокол, который и качается вместе с языком, по западному обычаю. Выходит, что на Руси везде, до сооружения больших колоколов, которые уже нельзя было раскачивать, в малые колокола звонили не языком, а качанием всего колокола. Правда, что все иллюстрации огромного кодекса, известного под именем «Царственного Летописца», крайне ремесленны, шаблонной работы, вероятно, мастеров царской школы иконописцев в Москве. Извлекать чертво быта даже и Московского XVI в. из этих иллюстраций очень трудно, а для более древнего периода прямо опасно. Поэтому на поставленный, нами вопрос, можно только сказать, что вечевой колокол был не велик, висел, по-видимому, на особой колокольнице, и в него звонили, раскачиванием самого колокола вместе с языком; чем же отличался звук его от других городских церковных колоколов, определить в настоящее время нельзя.

   При ликвидации вечевого порядка в Новгороде в 1478 году, о колоколе имеются некоторые летописным известия. «Февраля 8 на сборе, князь великый веле колокол вечный спустити и вече разорити» (Соф[ийская] I-я [летопись]) и далее: «Марта 5 на Москву прииде князь велики в четверг на 5 недели поста. А после себя велел князь велики из Новгорода, и колокол их вечной привезти на Москву; и привезен быть, и вознесли его на колокольницу на площади с прочими колоколы звонити». (Соф[ийская] II-я [летопись]). Карамзин понял это известие несколько иначе. «Привезли в Москву славный вечевой колокол Новгородской, – говорит он,—и повысили его на  к о л о к о л ь н е  У с п е н с к о г о  собора, на площади» (История гос[ударства]. Рос[сийского]. VI, 81).

   Дальнейшая история колокола уже опирается на предания и документы неясные. Возможны догадки, но ничего строго определенного.

   Одно предание указывает, что вечевой колокол был перелит при Грозном и помещен не на колокольне Успенского собора, а в Кремле же, но на стене у Спасских ворот, в особой небольшой башенке и служил для набата, а затем царем Феодором Алексеевичем был отослан в Николо-Корельский монастырь, в 34 верстах от Архангельска.

   Предание это имеет свои основания в свидетельстве «Истории российской иерархии». Там, в описании Корельского Николаевского монастыря, при перечислении царских грамот монастырю, сказано: кроме того, государь сей (т. е. Феодор Алексеевич) пожаловал в монастырь колокол, со следующею надписью: «Лета 7182 года июля въ 25 день вылитъ сей набатной колоколъ Кремля города Спасскихъ воротъ весу 150 пудовъ». Пониже той надписи вырезано: «7189 года марта въ 1-й день по Имянному Великаго Государя и великаго князя Феодора Алексиевича вся великия и малыя и белыя России самодержца указу, данъ сей колоколъ къ морю въ Николаевской Корельской монастырь за Государское многолетное здравие и по его Государскихъ родителяхъ въ вечное поминовение неотъемлемо при игумене Арсении». – В документе этом нет никаких упоминаний о вечевом Новгородском колоколе, и вся догадка возникла, по-видимому, от того, что колокол был послан именно в Корельский монастырь, основанный некоей двинскою боярынею, Марфой, которую до недавнего времени отожествляли с знаменитой Марфой Борецкой.

   Другое предание базируется на том, тоже перелитом колоколе, который доныне находится в Московской Оружейной Палате.

   Еще Карамзин, в 182-м примечании к VI тому своей истории, заметил, что «в Кремлевском Арсенале показывают наботный колокол, вылитый в 1714 году из старого набатного: уверяют, что сей последний был вечевый Новгородский».

   В описи, Московской Оружейной Палаты (ч. VII, т. 10-й М. 1893 г.), в разряде «разные предметы», под № 9434 зарегистрирован: «колокол набатный», с надписью: «1714 года (июля ?) въ 30 день вылитъ сей набатный колоколъ, который разбился, Кремля города къ Спасскимъ воротамъ. Весу въ немъ 108 пудовъ». Поступил в Палату из Московского Арсенала в 1821 году. Несмотря на официальный характер этой описи, нельзя особенно доверять точности надписи, приведенной здесь. М.И. Полянский, в своей «Памятке» (ст. 6-я. Вечевой и древние церковные колокола, стр. 57) уверяет, что лично видел на колоколе надпись в таком виде: «1714 года июля въ 30 день вылитъ сей набатный колоколъ изъ стараго наатнаго же колокола, который разбило. Кремля города къ Спасскимъ воротамъ. Весу въ немъ 108 пудовъ. Лилъ  сей  к о л о к о л ъ  м а с т е р ъ  И в а н ъ  М о т о р и н ъ ».

   Не имея возможности точно установить преемственность перелитого в 1714 г. колокола от древнего Новгородского вечевого, тем не менее, приходится признать, что этот колокол имеет наибольшие права на происхождение от Новгородского. По крайней мере, в Москве, в самом начале прошлого столетия, до 1812 г., в Арсенале еще, Карамзину выдавали этот колокол за, перелитый из Новгородского вечевого.

   Сообщение П. Гусева –Новгород. «Веч[евой] Колокол» заслушано на заседании Новгородского общества любителей древности 2 февраля 1918 года.

 (Ссылки на материалы печатаются с сохранением орфографии подлинника).

      Источник: Гусев П.Новгородское Вече. № 2. (июль). Новгород. 1922 г.  С. 13 – 17.

                III.

   Среди специалистов профессионально занимающихся изучением истории колокольно-литейного дела известно имя Александра Игнатьевича Семенова (1905 – 1974) – историка, научного работника Новгородского музея, автора таких работ, как Новгородские и Псковские литейщики XVI – XVII веков, Памятник Тысячелетию самодержавного гнета, Путеводителей по Новгороду и новгородскому кремлю и многих других. Однако не получило большого распространения информация о фундаментальной работе Семенова в 1920-е годы по учету колоколов. Вот как ее характеризует Николай Григорьевич Порфиридов в своих воспоминаниях: «Особую гордость музея составляет учет колоколов, которым увлеченно занимался А.И. Семенов. Он переписал все надписи, зарисовал изображения и названия, определил вес. Собранный материал впоследствии пригодился А.И. Семенову для его работ, а также он хорошо послужил во время снятия колоколов для нужд индустрилизации страны, когда заранее определялись экземпляры, не подлежащие снятию» (Порфиридов Н.Г. Новгород 1917 – 1941. Воспоминания. Л., 1987. С. 113.)

                ОТЧЕТ
                и.о. зав. отделом Новгородского музея
               А.И. Семенова о командировке в г. Псков с 19 по 22 – III – 1964 г.

   Командировка была предпринята с целью выяснения наличия новгородских вещей, вывезенных немцами из Новгородского музея.
В Псковском музее имеются два больших ящика со старопечатными книгами XVII – XVIII веков, вывезенными из Новгородского музея. Книги требуют реставрации: листы их склеились между собой, так как долгое время они находились в сыром подвале. Эти книги Псковский музей не включил в свой инвентарь и согласен возвратить в Новгород беспрепятственно.
Кроме них, в библиотеке музея находится полный шкаф книг XVII – XVIII веков, принадлежащих Новгородскому музею. Эти книги включены в инвентарь Псковского музея, но Музей согласен их вернуть, если будет разрешение Министерства культуры.
По поручению Обл[астного] управления культуры были осмотрены колокола Псково-Печерского монастыря /52 км. От Пскова/. Новгородских колоколов не оказалось. Колокола относятся к XVI – XIX векам, вылиты в Пскове и Печерском монастыре.

                /А. Семенов/
   25 марта 1964.

     ОПИ НГОМЗ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 218. Л. 1.


                Директору Новгородского музея т. Максимову А.Е.
                от научного сотрудника А.И. Семенова

                Докладная записка

   В связи с поступившим в Областное управление культуры запросом о новгородском колоколе, находившимся на звоннице Псково-Печерского монастыря, мною, во время служебной командировки в Псковскую область, были осмотрены все 17 колоколов двух звонниц Псково-Печерского монастыря.

   Один колокол, висящий на главной звоннице в верхнем пролете, весом около 50 пудов, по преданию считается новгородским вечевым колоколом. Но надпись, которая на нем имеется, этого не подтверждает. В ней сказано, что колокол вылит в  Пскове в 1562 году для Печорского монастыря псковскими мастерами, имя одного из них названо – Логин Семенов.
Кроме этого, на главной звоннице имеются еще три колокола с надписями. Они относятся к XVI – XVII векам и вылиты в Пскове. Остальные колокола без надписей, XVI – XIXвеков.
У главной звонницы висит железное било в виде коромысла, которое называют вечевым билом.
Судьба новгородского вечевого колокола известна. Софийская I летопись сообщает, что он по распоряжению Ивана III 2 февраля 1478 года был увезен в Москву, где «вознесоша его на колокольную на площади с прочими колоколы звонити». Он висел на Набатной башне кремля возле Спасской башни и использован для набатного звона. Во время пожара 1713 г. колокол упал на мостовую и разбился.

   Петр I приказал собрать осколки колокола и отлить новый колокол, одинаковый по форме с разбившимся. Перелитый колокол весом 108 пудов хранится в Московской Оружейной палате.

                А.И. Семенов.

   25 марта 1964 г.

   ОПИ НГОМЗ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 219. Л. 1.

                IV.

   Автор: Надежда Петровна Яковлева – директор Валдайского филиала НГОМЗ (Новгородская область, г. Валдай)

   Источник: Колокола (История и современность) Изд. «Наука» М. 1985. С. 183 – 184.

   Поддужные колокольчики вводятся в употребление в России во второй половине XVIII в. Центр их производства был необходим в первую очередь на крупнейшем тракте России. И он возник на середине пути между Москвой и Петербургом – в Валдае. О том, когда в Валдае появился первый колокольчик, говорят по-разному. Иногда сообщают даже конкретную дату появления первого валдайского колокольчика – 1478 год. В том году по приказу царя Ивана III, – говорит легенда, – вечевой новгородский колокол был снят с Софийской звонницы и отправлен в Москву, чтобы звучал он согласно со всеми русскими колоколами и не проповедовал бы больше вольницы. Но до Москвы так и не добрался новгородский пленник. На одном из склонов Валдайских гор сани, на которых везли колокол, покатились вниз, испуганные кони понеслись вскачь, колокол сорвался с воза и, свалившись в овраг, разбился вдребезги. С помощью какой-то неведомой силы множество мелких осколков стали превращаться в маленькие, чудесно рожденные колокольчики, местные жители подобрали их и стали отливать по их подобию свои, разнося славу о вольнице новгородской по всему свету. Другой вариант этой легенды сообщает, что валдайские кузнецы собрали обломки вечевого колокола и из них отлили свои первые колокольчики (1).

   Еще один вариант легенды вводит в рассказ конкретные имена – валдайского кузнеца Фому и странника Иоанна. Вечевой колокол, свалившись с горы, разбился на мелкие части. Фома, собрав горсть осколков, отлил из них непередаваемо звонкоголосый колокольчик. Этот колокольчик выпросил у кузнеца странник Иоанн, надел себе на шею и, сев верхом на свой посох, облетел с колокольчиками всю Россию, разнося весть о вольнице новгородской и славя вал¬дайских мастеров (2).

   Это же предание описано поэтом К. Случевским в 1886 г, в книге «По северу России». Известно его стихотворение (3).

Разбили колокол, разбили!
Сгребли валдайцы медный сор
И колокольчики отлили,
И отливают до сих пор...
И быль старинную вещая,
В тиши степей, в глуши лесное,
Тот колокольчик, изнывая,
Гудит и бьется под дугой.

   Есть основания полагать, что эта легенда возникла в вору расцвета колокололитейного дела в Валдае – в  XIX в. – и свидетельствовала об отношении к этому истин¬но народному промыслу. Известно, что вечевой новгородский колокол не разбился в Валдае, а был благополучно доставлен в Москву и только позднее перелит. Подтверждение этому мы находим в Софийской второй летописи: «8 февраля на соборое Князь Великий велел колокол вечный спусти-ти и вече разорити ... 5 марте на Москву пришел Князь Великий из Новгорода и колокол их вечной привезти в Москву; и привезен бысть, и вознесли его на колокольницу» (4). Да и могли ли валдайские кузнецы начать литье колоколь¬чиков в 1478 г., когда первое письменное упоминание о Валдае относится к более позднему времени, – 1495 г. (5)
____________________________

   1. Дубинин. Колокольное производство на Валдае – Труды комиссии по исследованию кустарной промышленности в России. 1882. Вып.8. отд. 4.С.146.
   2. Поляков М. Дар Валдая//Новгородская правда. 25 мая 1969.
   3. Случевский К. Новгородское предание. – У древних стен, у Ильмень-озера. М. 1980. С.32.
   4. Софийская вторая летопись – Полное собрание русских летописей. Т. VI. CПб 1853. C. 221.
   5. Переписная оброчная книга Деревской пятины Новгородской земли. 1495 г.


                Отв. Одиноков А.Н.