Лабиринты чувств Часть первая

 
                Часть I

                1.

- Ласточка, твой муж, он, что до сих пор в неведении относительно моего существования?
- Вадим, твой вопрос уж больно витиеват. Конечно же, нет. По-крайней мере, я так решила! Мила отвечала Вадиму, ее давнишнему другу, с некоторым раздражением. Ей очень не нравилось смешивать несовместимые вещи.
Зачем говорить о муже, когда так хорошо и безмятежно вдвоем? Хотя именно этот вопрос не был нов для нее. Этот вопрос был обычным во время их встреч, и всегда был предвестником их близости. У них это был не вопрос, а предложение, объявление желания.

- Я вижу, тебе уже надоело сидеть в этом ресторане, ты наелся, и, кажется, надоела и я, раз ты решил развлекать меня такими разговорами.
Почему-то сегодня, этот услужливый вопрос-намек Вадима, который он произносил, и он это знал, потакая желанию Милы, но сегодня он как-то резанул ее. И впервые у нее появилось ощущение, от этого знакомого вопроса-предложения, что Вадим хочет влезть в её жизнь, помимо того времени, что она ему уделяла.
Мила совершенно спокойно могла третировать Вадима, никак не пугаясь возможности его исчезновения, хоть и привыкла к нему – все-таки уже много лет как они знают друг друга. И не просто знают. Он все эти годы её постоянный любовник. Естественно были, и есть и другие, но он – единственный постоянный. «Мой неизменный друг»- как она говорила о нем. Ее не домашняя, не официальная тень.

- Милочка, я обмолвился, я просто хотел напомнить, что я здесь, рядом.
- Ты знаешь, что мне никогда, ничего не надо напоминать, я все помню. И любые напоминания только сбивают, даже убить готова, как они меня раздражают.
- Милочка, не сердись, я же…
- Все, пойдем. Отвези меня к моей машине.
- А как же…
- Никаких как же. Ты мне сегодня надоел. Позвонишь завтра.

Они вышли из ресторана. Вадим подвез Милу к ее машине. Она вышла, даже не взглянув в его сторону. Почему-то настроение было испорчено. А ведь все было как всегда. Обыденный день с обыденными заботами и временем для «радостей жизни», как она это называла. Но сегодня «радости» что-то не удались.

Что-то я стала слишком раздражительной - сама себя осаживала Мила, бесцельно катаясь по городу. – На работу не поеду. Зачем? – Накричу, запугаю людей, это ни к чему. Они и так дрожат, боясь допустить ошибку. И моя несправедливая раздражительность, мой неожиданный ор будет для них неприятным сюрпризом. Да и для меня самой это отнюдь не будет радостью.
В общении с сотрудниками, с посторонними людьми Мила всегда была сдержана, всегда сухо-непроницаема, выдержка не изменяла ей в любых ситуациях, срывы это было не для нее, впрочем, такой она была и не только с чужими, очень, очень редко она позволяла себе расслабиться, распуститься только в кругу тех, кого она определяла как «своих».

Я как-то странно стала себя чувствовать в своем теле. Любые самые обычные вещи почему-то могут вызвать у меня неприятие, гнев, раздражение. Вот и Вадим, услужливый и милый как всегда, сегодня не принес отдохновения, а только раздражал.
И Мила, опутанная собственными странностями, решила поехать домой, уткнуться в телевизор. Может, хоть от него одурею, и не буду кидаться с ожесточением на все и всех, кто меня окружает.

2.

Утро. Ночь странно прошла, оставив после себя ощущение смутного беспокойства, с какими-то легкими, лучезарными ожиданиями. Оставив после себя не запомнившиеся, но вещие, многозначные и не пугающие сны.
Мила, по своей давнишней привычке, встала раньше всех, но непривычно и необычно для себя осталась надолго в ванной, рассматривая себя, свое тело в зеркалах. Рассматривая и по частям и все вместе.
Как это непривычно, как это непонятно. И чего ради я на себя уставилась? Хотя… - стали всплывать напоминания о не запомнившихся снах.
Женщина до тех пор остается женщиной, пока она сексуально привлекательна. Так она думала, глядя в зеркало. И где это? Где во мне то, что называют этой самой сексуальной привлекательностью? Глаза небольшие, губы узкие, нос, волосы… - все это ей очень не нравилось.
Конечно же, при сравнении, эталонами невольно всплывали образы фотомоделей и кино-красавиц. Единственно, что Мила относила к разряду своих достоинств, так это свою миниатюрность. Нет, никогда ей не хотелось быть обладательницей крупных форм и пышных размеров.
Однако же, не смотря на всю свою неудовлетворенность от образа маячившего в зеркале, Мила была твердо уверена, и этому были основания, что любой мужчина сделает то, что она пожелает, любой будет от нее зависим, даже если она этого и не захочет.
Хватит вертеться - не без труда оторвала она себя от зеркала. Уже было слышно, что все встали. Уже кофе, приготовленный мужем, источал свой аромат, взывая к новым радостям жизни.


Муж, третий или четвертый, он, поэтому и обозначался у Милы только этим словом, Муж, что просто заполнял социальную ячейку в ее окружении и именно для этого предназначенную. Помимо этой социальной роли он еще добросовестно работал отцом ее детей, хотя все они были от первого ее мужа. Конечно, что-то удерживало их вместе, хотя достаточно странно выглядело.
Милу устраивал Муж как исполнитель, и добросовестный, роли отца, как работающий, и хорошо зарабатывающий, как неотъемлемый предмет ее антуража. И при всем этом он был неплох в постели, а уж в чем в чем, а в этом Мила хорошо разбиралась, и была очень и очень взыскательна к тому, чтобы это «неплохо» могло удовлетворять ее.
И это состояние «неплохо» должно было быть достаточно стабильным, т.к. Муж был гораздо моложе Милы. Его социальную состоятельность Мила легко могла отнести на свой счет. Это она присмотрела этого Мужа еще молоденьким выпускником универа, не умеющим приткнуть свои знания. Это она, заставила своего отца взять его в их фирмочку.
Впрочем, тогда уже их с отцом фирмочка вполне тянула на фирму, и уже тогда они остро испытывали нехватку специалистов. Отца же ей пришлось заставлять потому, что хотя и всем и заправляла она, но в то время, оперативной деятельностью и рутинной работой занимался пока еще и ее отец, очень неохотно идущий на любые изменения.

Но это только ее заслуга, ее усилия, ее старания раскручивали фирмочку в фирму. И в эту пору бурного роста, открытие новых направлений и расширения области работ, этот Муж пришелся для них впору.
Муж оказался умницей, благодатной почвой, и легко влез в управление, финансы, руководство. Стал самостоятелен, и в то же время, помнил, что все это создали интуиция и усилия Милы. И, наверное, в этом для него и была привлекательна Мила. Она, как мать, подобрала его, поставила профессионально на ноги, взрастила в бизнесмена и, при этом, была такой же учительницей в постели, передовая ему весь опыт предыдущих трех-четырех официальных замужеств, и нескольких незарегистрированных связей, достаточно долгих, чтобы их можно было упоминать.

Муж благоговейно поцеловал Милу и помчался на работу. Мила механически его чмокнула и, закуривая сигарету, посмотрела в окно, как он садится в машину, здоровается с шофером, машет ей рукой и уезжает.

И с чего это я стала думать про сексуальную привлекательность, спросила себя Мила. И как-то внезапно осознала, что «сексуальная привлекательность» сформулировалась в слова, в вопрос, наверное, оттого, что ей уже за сорок.
Хотя она и выглядела моложе своих лет, и никто и не думал давать ей более тридцати, но, очевидно, сам возраст уже непроизвольно рождал такие мысли.
Почему-то только сейчас она стала понимать известную фразу из кинофильма, что в сорок лет жизнь только начинается. Или ей только казалось, что она это понимает сейчас правильно. И эта фраза из фильма отлично коррелировалась с песней из детства: «если бабе сорок пять, баба ягодка опять». Песней, так непонятной тогда, и так близко осязаемой теперь.

Интересно, размышляла Мила, докуривая вторую сигарету и прихлебывая кофе, все ли в моем возрасте думают как я, у всех ли такие же странные, как ей казалось, мысли. Мила даже не думала, в прямом смысле этого слова, она как бы со стороны созерцала течение своих мыслей. Причем, местами, они ей казались и вовсе не ее.
Неужели все мы, такие разные, белые, черные, рыжие, толстые, худые, длинные и не очень, все такие разные внешне, думаем, ощущаем, чувствуем одинаково? Это было бы неправильно и странно.  Не может быть, чтобы кто-то другой, читая книгу, ту же, что и я, ощущал то же самое. Или глядя из окна, видел то же самое, что и я.
Нет, все-таки, хоть и вид из окна один и тот же, и книга та же самая, но запах, вкус, оттенки ощущения, восприятие разные. И я уникальна. Похожие ощущения могут быть, но таких, как у меня, нет, их нет ни у кого.

Сигарета обожгла пальцы. Пепел на столе, пепел на полу. Выскочили дети, ритуально приложились к ее щеке и побежали в машину.  Ее водитель, тихо матерясь, думал, что эти отпрыски не могут не опаздывать, заставляя его мчаться, нарушая, вся и все, лишь бы доставить их на учебу во время.
Мила механически одевалась, позвонила шоферу, отвозившему детей, чтобы он, закончив их развозку, вернулся за ней. Садиться самой за руль ей сейчас что-то не хотелось.

3.

Что же  это? С чего ради? Почему? – невольно возникали вопросы. Никогда раньше такое мне даже в голову не приходило. Неужели это из-за него? Встречи обыденной, незаметной и вдруг переросшей в постоянные, осознано нежеланные, но внутренне ожидаемые, встречи. Постоянные? Нет, они скорее были случайными, но как сейчас подумала Мила, случайными закономерно. А почему они стали такими, что это – любовь? Peut-etre.

Сегодня все было не так. Непривычно, непонятно долгое пребывание в ванне, разглядывание себя. Разглядывание, наверное, впервые в жизни. Ни в детстве, ни в юности, ни позже, никогда ее не интересовала ее внешность.
Вернее она всегда была ею удовлетворена и уверенна в ней. Также впервые она не поехала на работу раньше всех. Обычно она первая появлялась у себя на работе, в своей фирмочке. Встречая сотрудников и взбадривая их своей тщательной требовательностью.

Позвонил шофер. Он уже вернулся. Мила вышла, села в машину, закурила. Поехала к себе. В свою фирмочку. Собственно в ней и произошло то, с чего у Милы сегодня возникли эти мысли.

Как-то раньше она никогда не задумывалась над словом «любовь». Легко произнося его, легко его разбрасывая. И те мужчины, что с ней общались, свободно вписывались в легкость употребления Милой этого слова. И Мила всегда считала, что уж она-то знает значение и смысл этого слова.


Долгая дорога способствовала размышлениям. Шофер не мешал, а сосредоточенно рулил, стараясь не дергать машину, дабы не беспокоить хозяйку. Телефонные звонки как-то скапливались и прорывались лавиной ближе к вечеру, и Мила всегда внешне расслаблялась по дороге на работу, внутренне настраиваясь, спокойно перебирая и осмысливая течение дел.
Сегодня была долгая дорога. Не оттого, что она длинна и далеко фирма от дома, а оттого, что уже день, полно машин, полно обычных пробок. Еще и поэтому Мила любила приезжать на работу пораньше.
Обычно Милу раздражала эта езда в ползущем потоке машин, иногда срывающимся с бешеной скоростью, но эти скоростные участки всегда слишком кратки, чтобы доехать до цели. А сегодня она с удовольствием созерцала передвижение машин, смену улиц, зданий за окном. Все это вписывалось в эти размышления, почему-то начавшиеся сегодня утром.


Мила всегда думала, что своего первого Мужа она любила. Как настойчиво долго она его добивалась, какие прилагала усилия, даже насилия над собой, и как она ошиблась, приняв за любовь влюбленность, влечение, как мгновенно, когда пришло время, все исчезло. А какой он оказался скотиной!
Но лучше все с начала. Первый Муж Милы – ее одноклассник. Она влюбилась в него еще в восьмом классе. Высокий, блондин. Похоже, он был самым привлекательным мальчиком в классе, в школе. Уже тогда, две ее нынешние подружки, две ее одноклассницы, пытались конкурировать с ней.
Конкурировать в обладании самыми красивыми и привлекательными мальчиками, а затем и мужчинами. В то время, правда, ни они, ни она не претендовали на то, чтобы называться подругами. Это потом, после ее победы за первого своего Мужа, что, несомненно, их сблизило.
Как странно сближает борьба, конкуренция; после расставания после школы, учебы в разных институтах, после ее первого развода, они сошлись вновь, хотя и продолжали встречаться все это время, но подругами уже стали лишь, когда она развелась в первый раз. А тогда Миле пришлось приложить немалые усилия, чтобы победить всех, чтобы он в нее влюбился. Правда она всегда была на виду, всегда в центре внимания, но отнюдь не как красавица или первая ученица, а как организатор всех дел и происшествий, какие только можно было создать в школе.

Мила никогда не считалась красавицей, но и не уродина, не простушка, не бесцветная. Она не была первой ученицей, но всегда одной из лучших. Казалось, что ее кипучая энергия не дает ей стать первой красавицей, первой ученицей. Но зато она всегда была первым авторитетом.
И, наверное, именно это не давало тогда будущему первому ее Мужу возможности увидеть в ней девочку. Несмотря на то, что он пользовался бешенной популярностью не только у одноклассниц, но и у девчонок и более младших классов, так даже и у старшеклассниц. И, упиваясь своей популярностью, он сам не переставал оказывать внимание всем, всем девчонкам, кроме нее, очевидно совсем не воспринимая ее как девочку, а лишь как существо другого пола, в общем-то, бесполое.
И ей впервые пришлось ломать себя, «переодеваться», подстраиваясь чтобы ему было интересно, преображаться, чтобы завлечь его. Именно тогда она обнаружила, что не все и не всегда получается, так как она хочет, тогда, когда она хочет. Не все и не всегда, получается, от так, казалось бы, естественных и очевидно-правильных ее действий. И впервые она стала подчинять осознанно своей голове свои поступки, рассудочно контролируя все, что происходило вокруг, и не менее рассудочно контролируя себя.
Тогда, в школе, Миле пришлось сказать своему мальчику, что он умен, умнее всех. Впоследствии Мила пользовалась этой фразой, когда хотела установить контакт с мужчинами, польстить им. И, на удивление, это всегда срабатывало. Тогда же она, рассудочно-бессознательно, умерила свои организаторские и руководящие порывы, прикинулась слабой, добиваясь внимания, любви своего первого мальчика, будущего первого Мужа. И он ее увидел, увидел уже как девочку, а не как авторитетную одноклассницу.
А ведь за ее деловую хватку и неумеренную активность Милу даже называли в школе нашей Кларой Цеткин или Розой Люксембург, и говорили, что для полноты комиссарского образа ей не хватает только красной косынки и револьвера.

Итак, он увидел в ней девочку, а дальше началась сумасшедшая пора. Запойное время, когда кружилась голова от ежедневной весны. Когда «сердцу сладко, сладко, сладко все непонятно, все загадка, какой-то звон со всех сторон» (Ив. Бунин). Но, изумительно, что эта всепоглощающая страсть не мешала Миле оставаться одной из первых учениц и по-прежнему, быть во главе всех школьных событий.


Играет знакомая мелодия. Ах да, это телефон. Водитель удивленно посматривает в ее сторону - что она так долго не берет трубку.
- Я занята, перезвоните позже.
Петечка. Не могу же я при водителе с ним разговаривать. Мила почувствовала, как краска заливает ее лицо, как напряглись ее соски'. И это, даже не слыша его голоса, а, только увидев на экране телефона, что звонит он.
Никогда раньше от мужских голосов Мила не краснела. Делая усилия, чтобы не выдать своих эмоций, Мила закурила; когда дым перестанет маскировать ее, краска уже уйдет с ее лица.


Свадьба, рождение детей, четыре года с ощущением счастья. Энергии Милы хватало, чтобы и любить, и рожать, и учиться, причем так же, как и в школе, быть одной из первых и в учебе и жизни института.
А потом, впрочем, это было не потом, а, наверное, на протяжении всех четырех лет первого замужества. Просто Мила была упоена новыми ощущениями и, по началу, не замечала червоточинки того, кем она так увлеклась еще в школе.
Иногда, вот и сейчас, на нее волной выливались воспоминания, удивленно-горестные теперь, как она могла, она, так природно-умная, клюнуть на чисто физиологическую приманку первого Мужа.
Да высок, да блондин, да всегда великолепно одет, да популярен, да пользуется спросом. Но, но ведь даже ее одноклассницы, все ее школьные подруги, млея в ожидании более близкого знакомства с ним, отпрыгивали от него после узнавания, после общения с ним, хотя, конечно же, не все, кто-то продолжал за ним бегать. Но те, что прерывали с ним общение, были отнюдь не такими умными и деятельными как она, но все же оказывались более ушлыми, прожженными в этом вопросе, четко распознавая в нем барыгу, выжигу.Распознавая инстинктивно, даже не то, чтобы зная значение, но и не зная самих этих слов.

Собственно все знали, и она тоже, что он фарцует на «галёре», что он безжалостен и злопамятен в деловых отношениях. Ее одноклассники и одноклассницы не раз обожглись, обратившись к нему, польстившись на понравившуюся им вещь. На его помощь и участие в каких-либо делах, принимая поначалу его как товарища, и лишь затем, прозревая в том, что он и не соприкоснулся бы с ними, не чуя своей выгоды, выгоды и материальной и выпячивания себя, как незаменимого и ценного авторитета.
И лишь она избежала этого ожога. За этим она к нему никогда не обращалась, как никогда не обращала внимания на свою одежду, наверное, оттого, что никогда у нее не было плохой одежды. Впрочем, ее родители тщательно следили за тем, как она одета, и в добротности внешнего облика Милы никогда не было сомнения, и тогда для нее это было достаточно. А свою авторитетную самодостаточность она ощущала всегда, правда для себя никогда не оформляя это словами, не формулируя.

Конечно же, Мила знала обо всех этих «ожогах» одноклассников, знала и о его жестком, злопамятном отношении, ко всем, кто вступал с ним в какой-либо контакт. Но, но…, наверное, ее увлекло тоже и соревнование с подружками.
Сейчас-то Мила, просматривая то время, говорила себе, что молодость – синоним глупости, но почему именно она, избежавшая маленьких «ожогов», обожглась так, что чуть не сгорела? И постепенно Мила стала замечать, что первый Муж и вовсе не умен, и равнодушен к детям, и равнодушен к ней. А Милу по-прежнему тянуло к нему, ее энергии хватало и на дневную деятельность и на ночную работу.

И сначала ночью, Мила стала замечать, что гиперсексуальность юношества у Мужа совсем не гипер, а затем, постепенно, началось удаление от Мужа и днем, хотя учились они в одном институте и даже в одной группе.
А Миле стало не хватать ночей. Распробовав, она полюбила их. Полюбила эту сладострастную работу. Полюбила мужское тело. Полюбила и свое. Ей нравилось, как она его использует, даря удовольствие мужчине и наслаждаясь этим сама.
А Муж перестал быть горячим ночью, прошли и его дневные порывы. Тело же Милы, полюбив это, стало спонтанно требовать этого и днем. И, если в первые пару лет замужества Муж легко отзывался на эти порывы Милы, и становилось непонятным, кто кому отдавался, он ей или она ему, то через некоторое время, Муж стал манкировать свою наипервейшую, как тогда думала Мила, обязанность.
Муж стал отдалятся от нее не только в этом. Он как-то начал сторонится ее, больше проводя время с друзьями, среди которых, конечно же, были и девчонки.

Как только Мила осознала это, она тут же сказала себе - стоп, хватит, этот брак изжил себя. И она спокойно, со своей обычной серьезностью и деловитостью, энергично начала развод.
Муж воспринял это спокойно, даже не попытавшись задать обычные в таких случаях вопросы. Наверное, у него это тоже был единственный случай в жизни, когда он не стал выжимать выгоду с первого ее слова о разводе.
Просчитав, очевидно, в своей ростовщичьей голове, что Мила с тремя детьми уже не представляет ценности, и выгоднее будет просто с ней расстаться, боясь, что уже его, оброненное слово, сможет нанести ему материальный ущерб, он все рассматривал только с позиции – а что я буду с этого иметь? Не стараясь выяснить, почему она так решила.
О детях он не то чтобы вспоминал, а даже намека на то, что они у него есть, что он их отец, не прозвучало. Мила же, поначалу думала, что он будет продолжать оставаться отцом ее детям. Но, увидев его не равнодушие, а просто не знание, отрицание собственных детей, решила, что и формально не стоит ее первому Мужу оставаться их отцом. И попросила его отказаться от отцовства. Здесь Муж проявил живой интерес. Какая скотина! Какой выжига!
Как странно и как не во время поздно у нас начинают открываться глаза. Как, прозревая, мы неожиданно беспомощны. Как мало, как плохо мы знаем человека, даже прожив с ним четыре года. А может это из-за того, что эти четыре года прошли в ослеплении влечением,  сладости открывшегося секса? А когда эта четырехлетняя вспышка прошла, началось узнавание друг друга, и это узнавание ничего хорошего не принесло.


Итак, первый Муж, узнав, что Мила как-то от него зависит, прося отказа от отцовства, ступил на свою стезю и спокойно объявил ей, что он, конечно же, согласен. Согласен ей услужить и удружить. Просто за это надо заплатить.
Три тысячи баксов за штуку. Ее ребенок – штука!!! – И он с радостью подпишет все бумаги. Вот когда Миле понадобилась ее энергия, ее деловитость, ее хватка. Все навалилось одновременно, окончание института, развод, попытки найти почти 10 тыс $.
Три года ушло у Милы на то, чтобы окончательно расстаться и забыть первого Мужа. Именно в эти три года она заставила своего отца открыть фирмочку. И сама занималась ее делами вместе с отцом.
Для чего Мила насела с фирмочкой на своего отца, для чего сама, при невероятной загрузке, занималась еще и ее делами, она не знала. Все это Мила делала как-то инстинктивно, интуитивно, как будто кто-то подталкивал ее в спину.
Она до сих пор пребывала в недоумении, почему она, после спец-языковой школы, поступила в технический институт, затянув туда и своего первого Мужа. Также недоумевала, почему она решила открыть именно аудиторскую фирму и пошла учиться и на бухгалтера, и на аудитора, а много позже, уже будучи замужем за нынешним Мужем, получила и юридическое образование.
Вместе с вопросом «почему?», у нее сейчас возникал вопрос «как?». Как она все это ухитрялась успевать. Тогда Мила занималась делами их фирмочки примерно как занималась ими и сейчас.
Правда, сейчас это происходило куда как на более высоком уровне. А тогда фирмочка была одним из направлений ее ежедневных забот, направлением, которое она непрерывно контролировала, но рутинно занимался им ее отец.
И лишь потом, спустя лет пять, когда появился  нынешний, третий – четвертый Муж, фирмочка уже набрала обороты, стала фирмой. Но и в эти три года она уже стала заведением, приносящим серьезные деньги. В эти три года она должна была ни на минуту выпускать из вида первого Мужа, боясь, что он ускользнет, не выполнив, так нужного ей, отказа от отцовства.

4.

Приехали. Мила отпустила шофера.
- Буду на работе весь день.

Зашла к себе, на ходу здороваясь с сотрудниками. На рабочем столе букет роз. Никакой записки. Опять Петя?! Мила позвонила секретарю.
– Кофе. Кто звонил? Директора. Кто принес цветы? Когда? Цветы в вазу.

Ответы следовали не совсем в такой же последовательности: цветы сегодня к открытию принес посыльный, от кого не сообщил, настояв лишь на том, чтобы положить их Вам на стол. Кофе. Список звонков. Директор. Рутина обыденного дня.


Конечно это Петечка. Это он приносит ей цветы и, при этом, отнекивается, делает вид, что это не он, если ему не удается вручить их ей лично.
Петя, Петечка, Петенька… так и называла Мила его, обладателя твердого, несокрушимого имени Петр. И не потому, что Петя был моложе ее, моложе даже ее старшего сына. Нет. Слово Петр не поднимало в ней той теплой волны, которая возникала всякий раз, лишь стоило Миле увидеть его, подумать о нем.
И этим словом Мила спасительно пользовалась, находясь с ним на людях. Произнося «Петр», она как  за броню прятала за этими звуками, себя, свои чувства, казалось неудержимые, неуправляемые при встрече с ним.


Окончательно расставшись с первым Мужем, Мила старалась даже не вспоминать его, хотя дети отчасти и были похожи на него. Но Мила научилась обрывать ассоциацию с ним, глядя на детей. Это просто так выглядят ее дети, а того, от кого они появились, нет, и просто не было, а значит, и они не могут быть похожи на того, кого нет, и не было.

Несколько лет, до своего нынешнего Мужа, Мила прожила можно сказать спокойно, рутинно, для нее обыденно. Друзья, все время училась, что, впрочем, продолжала делать и теперь, много работала, пару официальных замужеств, коротких, незапоминающихся.
Именно тогда, она и познакомилась с Вадимом, проводя все свое время в своей фирмочке, можно сказать, живя в ней. Ей приходилось делать все, от контроля, во сколько надо занимать очереди в налоговую, чтобы потом не слушать объяснения, почему отчеты не были во время сданы. От проверки работы своих же сотрудников, чтобы потом не краснеть перед клиентами за некачественную работу. От создания личных контактов и с налоговой, и с милицией, и с судами и судьями, и всеми силовыми и административными, государственными организациями. И также и с сопутствующими партнерами – обналичивающими конторами, изготовителями печатей и штампов, программистами, и т.д. и т.д.
Вот когда нашла применение ее организаторская активность, так всем надоевшая, пока она училась в школе, и так органично востребованная в это время. Тогда-то и появился Вадим, владелец небольшой фирмочки, со своими бухгалтерско-таможенно-декларационными проблемами.

Она, ее аудиторская фирма, и все же скорее она, т.к. ее фирма это всего лишь часть инструмента, которым она пользовалась, решала его проблемы, так же как и всем, добросовестно, старательно, тщательно. Не заряжая цены, иногда даже себе в убыток.
С Вадимом у нее было много возни, потому что он пришел к ней уже хорошо увязший, опутанный проблемами. И ей приходилось много мотаться по городу, посещая нужных людей и нужные организации. В то время у нее еще не было машины, ни, в общем-то, ничего, кроме себя самой, и заботы о сборе денег на окончательное расставание с первым Мужем. Еще и поэтому Вадим стал в это время почти ее личным шофером. А она пользовалась его машиной не только для того, чтобы решать только его проблемы, но, пользуясь ею, им, пыталась успеть сделать как можно больше и своих дел.

 Вадим был ее ровесник. С семьей, женой и детьми. И ничего между ними не было. Она ему звонила, назначая время, когда он должен заехать за ней, чтобы отвезти ее по его делам, а заодно и по своим.
Довольно долго и плотно занимаясь проблемами Вадима, он, наверное, был одним из первых ее проблемных клиентов, она сама многому научилась. И даже как-то сроднилась с ним. А, разрулив его дела, даже слегка пожалела, что все закончилось. Но он, увидев, как грамотно разрешились его проблемы, решил перевести всю свою бухгалтерию под ее контроль, и, таким образом, стал ее постоянным клиентом.

Но совсем не потому Мила затащила его в постель. Затащила в прямом смысле этого слова, правда без особого его сопротивления, можно сказать при его потакании этому. Просто после расставания с первым своим Мужем, она уже никак не обращала на мужчин внимания, кроме как для их утилитарного использования, использования тогда, когда ей этого хочется.
И, когда она закончила разбор дел Вадима, то обнаружила, что и он, в общем-то, мужчина оказывается. Он при этом как бы вышел из категории клиентов ее фирмы.
Именно теперь она научилась оценивающе оглядывать их, мгновенно решая, хочет она или нет, и сколько усилий надо приложить, для удовлетворения своего желания. Впрочем, усилия, это громко и слишком сильно сказано.
У Милы было какое-то сказочное обаяние. Она, сухо, почти черство относясь к другим людям, почти мгновенно располагала их к себе, и в том числе и мужчин. Что-то непонятное влекло их к ней. Так что усилие ей надо было прикладывать исключительно только к себе самой.
И хоть Вадим и был владельцем фирмы, но, решая его проблемы, она уже командовала им, его действиями. И точно также она «скомандовала» ему, когда ей захотелось «этого», захотелось его, захотелось постели с ним.
Расставшись с первым Мужем, она не была одинокой в постели. Поняв, что ее тело, своими желаниями, будет ей очень мешать работать, Мила позаботилась о том, чтобы быстро и оперативно удовлетворять возникавшую «жажду».
Но никого она не задерживала около себя надолго, а вот к Вадиму она попривыкла, еще даже без постели, возясь с его проблемами более года, и однажды, как-то, вызвав его, завезла на свою съемную квартиру, и, без всяких предисловий раздела и уложила его с собой в постель.
Он был подавлен и ошеломлен ее натиском. И даже не то, что пытался сопротивляться, но и сказать-то толком ничего не смог. Лишь повторяя недоуменно: «что это, что это?» - пока она его раздевала, а потом, войдя в раж, уже было не до слов.
Более всего же его удивило и озадачило дальнейшее, - Мила также быстро и делово оделась, как и раздевала его, и торопила  – «давай, давай, пошевеливайся. Отвезешь меня сейчас на работу, а завтра позвони, и в четыре заедешь за мной» - как будто они не лежали еще десять минут назад в постели, а вышли из приемной какой-то организации.   

5.

Звонок. Обычно Петя замолкал до следующего дня, когда Мила его отфутболивала. А здесь опять он.
- Петенька, я очень занята, говорить не могу, освобожусь – сама позвоню. Властно выдала она в трубку, не слушая и не пытаясь услышать, что он ей скажет. Не будучи совершено занятой, и, естественно, совсем не собираясь ему перезванивать.


И в это же время она познакомилась со своим нынешним Мужем. Как он появился на одной из вечеринок, Мила не помнит. У нее, у ее родителей дома всегда было полно народу, двери для всех были открыты.
Энергии Милы хватало, чтобы общаться со всеми вместе и с каждым в отдельности. Она легко помогала тем, у кого что-то не удалось, поддерживала тех, кто был успешен. И, безошибочно, интуитивно, общалась только с нормальными людьми, отметая негодяев и подлецов. Наверное, только первый Муж – первое и единственное исключение из этой когорты.

И вот однажды Мила заметила этого будущего третьего-четвертого Мужа, заметила, что видит его у себя в компании не первый раз, заметила, что на удивление себе, не знает кто это. Спросила подружку. Оказалось, что он только что окончил универ.
И это как раз сошлось. Как будто специально было подстроено. Для их фирмочки , нужно было продвижение, нужны были свежие мозги, нужен был специалист со знаниями, не обремененный опытом и ошибками практической работы. Нужно было открывать новое направление, без которого уже стопорилось не только развитие, но и само существование бизнеса было бы весьма проблематичным уже в ближайшем будущем.
И Мила сошлась с ним, сначала приведя его в их фирмочку. И, продолжая развивать ее, с головой закапываясь в работу, все больше и больше сближалась с нынешним Мужем. А фирмочка, то ли оттого, что этот Муж пришел туда, и внес новое, то ли от совокупности всех сложившихся обстоятельств, начала активно развиваться.
Несомненно, здесь сыграл свою роль и весь ком знакомств и связей, которые Мила нарабатывала еще со школы, расширяла в институте, в деятельности своей аудиторской фирмочки, во всей своей жизни. Этот ком знакомств Мила легко везла все время, увеличивая его, активно им пользуясь, но так легко и непосредственно, что никто не замечал, что им попользовались.


Где-то через год, после знакомства, этот Муж остался ночевать у Милы... Это уже само по себе было знаковым явлением. Никогда, ни один мужчина, не оставался у нее дома без того, чтобы не стать ее мужем. Причем и она не могла бы вспомнить, почему она оставила его спать у себя, еще не зная о том, что он будет ее мужем, хотя, может быть уже и зная, но, еще не слыша, не догадываясь об этом.
И как-то само собой появилось предложение об оформлении отношений. Мила даже не могла припомнить, кто первый произнес это предложение. И, в общем-то, нетрудно догадаться, что это была не она.

Поначалу Мила отнеслась к этому событию, как к  очередному браку, легко, почти обыденное действие. Подумаешь еще один Муж…
Мила так легко, без усилий получала мужчин, причем только тех, которых хотела она, что этот брак не был значительным событием. Но затем, затем, это, все-таки, года через три-четыре после начала этого брака, у Милы стали появляться мысли о социальном статусе.
Социальном статусе не для себя. Сначала она подумала о детях. И, если до сих пор, все, что ни делала Мила происходило как бы на интуитивном, бессознательном уровне. Слава Богу, что все происходило верно, и правильно, так, по крайней мере, решала для себя Мила, то теперь она уже рассудочно стала планировать дальнейшую свою жизнь, ну хотя бы в той степени, в какой это возможно.
Уже  явственно ее дети нуждались в официальном отце. Уже ее дети становились социально ущербными без оного. Да и она сама, периодически, стала ощущать незаполненную социальную ячейку мужа, рядом с собой. Так почему бы нет? Этот третий-четвертый Муж ее вполне устраивал и Мила стала более внимательно относится к нему, решив, что как самое меньшее, он должен продолжать оставаться ее Мужем и отцом, пусть формальным, ее детей, пока они не вырастут.
Нет, это не был холодный эгоистический  расчет. Скорее это был расчет поддержать и сохранить те, достаточно близкие и теплые отношения, что уже лет пять, были между ней и нынешним ее Мужем.
Если раньше в личной жизни Милы и была стабильность, так только в отношении нестабильной, в обыденном понимании, и бурной событиями жизни. И эти шторма и бури, которые Мила большей частью создавала сама, она  воспринимала как естественное течение жизни.
Но теперь, когда уже подрастали дети, как-то само собой возникла необходимость в стабильности, хотя бы в семейной жизни. Сейчас эта стабильность была. Была и продолжала оставаться таковой. Но в самой Миле появилась червоточинка. Этой червоточинкой и был Петя.

6.

Рабочий день в разгаре. Впрочем, для Милы уже достаточно давно работой было не только и не столько текущие дела ее  фирмы, сколько, как она говорила, просто встречи с людьми.
Мила теперь, как и вначале организации их фирмы, занималась контролем происходящего. Но, если раньше, всей рутиной занимался ее отец, если в период раскручивания фирмы она сама занималась всем, и договорами с клиентами, и бумажными проверками, и беготней по государственным организациям, то сейчас Мила оставила за собой лишь финансы и общее управление.
Ее Муж руководил юридическим сопровождением их дел, а текущие дела вели начальники проектов, замыкавшиеся на уже наемного директора. К помощи Милы теперь прибегали лишь, когда необходимо было решить вопросы в судах, администрации, милиции и т.п. и т.п., как она сама себе говорила, связаться с общественностью.

Активная, она легко заводила знакомства. А познакомившиеся с ней, испытывали необходимость продолжать с ней общаться. Мила пользовалась этими знакомствами, управляла ими. У нее как-то не получалось знакомств с бесполезными, ненужными людьми. И одни умные и деловые, цепной реакцией, приводили за собой других, таких же умных и деловых.
Фирма же теперь стала для Милы скорее удобным местом для общения. Со временем она выкупила в том же здании, где была ее фирма еще этаж, в котором открыла довольно большое кафе и ресторан, что создавало еще больше удобств для различного рода встреч. Благо в кабинет Милы легко можно было подняться, не выходя из кафе на улицу.


То, что ей принесли цветы от Пети, не было чем-то шокирующим, разоблачающим или из ряда вон выходящим. Наоборот, это вписывалось в ее обычный день. Каждый второй приходящий к ней, если он был мужчина, был с цветами.
Ее нынешний Муж, еще во время узнавания друг друга был ошеломлен и обескуражен обилием цветов, конфет, знаков внимания, которые оказывали ей практически все мужчины, попадавшие к ней в офис. И, что его также удивило, что она, походя, холодно, даже не принимает, а лишь отстранено наблюдает, и наблюдает внешне очень невнимательно, за этими знаками внимания.
Причем, она никогда не сопротивлялась, не отнекивалась от вручаемых подарков, а лишь равнодушно бросала взгляд на принесенное. И даже этого взгляда оказывалось достаточно, чтобы мужчина почувствовал себя отблагодаренным, одаренным.
Наверное, это холодное, безразличное отношение к мужчинам, с ними она даже в деловых разговорах была менее добросердечна, чем с женщинами, тоже подкупило его. Он просто себе и представить не мог, что в этой деловой кутерьме, в этой круговерти, при такой бешеной нагрузке, она еще и может с кем-то встречаться.
Для него ее встречи с другими мужчинами были неизвестны, да он считал, что такое вообще невозможно при ее немыслимой загруженности, тем более, что ночью, с ним, она была пылкой и требовательной, возбуждающе ненасытной. В тот период он был очарован ею, впрочем, и до сих пор флер ее очарования по-прежнему пьянил его.

Он ведь появился у Милы, когда ее фирма еще активно росла, еще было мало помещений, и, поначалу он с Милой и еще двумя секретаршами находился в одной комнате, довольно большой, но все же – одно помещение. И, будучи все время рядом, видел, как много и интенсивно она работает.
И ее отъезды из офиса совсем не вызывали не то, чтобы подозрений, а даже и намеков на них. Он видел, слышал, как она назначала время, когда клиент заедет за ней, позже, имея уже машину, и сама говорила, что заедет за клиентом, или когда и у кого будет, но когда она заканчивала работу, и когда и сколько времени тратила на себя лично, уже это никто и знать не мог.
Тем более что Мила ему сразу сказала: «да, я так работаю. Вокруг меня куча народа, и со всеми мне надо выстраивать отношения. Причем, по большей части весь этот народ мне неинтересен и неприятен, но что делать, надо зарабатывать деньги».
 
Надо отдать должное, что ни с одним, с кем Мила сталкивалась по работе, она не была близка. Опять-таки не без исключений. Но это исключение было единственным – это был Вадим. Но в это время она с ним по работе уже почти и не пересекалась, были назначены люди, ведущие его дела, а все договора, отчеты она получала и передавала ему через секретарш. При этом свое дневное желание, она старалась, по большей части, заглушать не им, Мужем.
Очевидно, еще и потому, что они теперь работали вместе, и отвлечься от дел, с ним, своим сотрудником, полностью ну совсем не получалось, тем более в рабочее время. А с Вадимом, или другими «парнями», она отключалась от дел, и эти моменты отдохновения для нее были также важны в кутерьме дел, как важным было и успокоение возбужденного тела.
Тогда, действительно, ее свидания с мужчинами, были очень кратки, она и это делала также быстро и делово, как и все другое. Это сейчас, уже при отлаженной организации, обросшая замами, секретарями и помощниками, она могла себе позволить тратить на «радости» больше времени. Не спеша сидеть в ресторане, не торопясь бродить по улицам и магазинам, размеренно и лениво получать удовольствие.


Уже в вечеру снова зазвонил Петечка. Мила была одна и могла поболтать. Впрочем, поболтать, это громко сказано, говорила в основном она, стараясь тут же закончить начавшийся разговор. Когда они виделись, его хватало только на то, чтобы сказать «здравствуй Милочка» и выдать какое-нибудь четверостишье, вроде: «В залы пасмурные станций забреду, дрожа, коль не сгонят оборванца с криком сторожа» (Н. Гумилев).
Выплеснув, очевидно приготовленные строки, он замолкал, и только смотрел на нее, краснея, как девочка от нескромных мыслей, да собственно краснея, как мальчик от мыслей не менее нескромных.
Встречаясь с ней, он терял свою общительность и раскованность. Наверное, он ее смущался, но почему она, именно она вызывала в нем нескромные мысли. И почему именно к ней он приходит краснеть?
Собственно он также слегка смущал ее, также при его виде или только мысли о нем, ее также заливала краска желаний. Причем желаний совсем не таких, какие были у нее, когда она звонила Вадиму. Впрочем, сравнительным анализом Мила не занималась. Просто чувствовала себя по-другому, вспоминая о Пете.
Ее тело пока еще неявственно теребило ее при этом, скорее она получала удовольствие от жара, поднимавшегося изнутри, когда она глядела на Петю, или говорила с ним, при этом, совершенно не фиксируя, не связывая этот жар, это новое возбуждение с Петей.
 
Но Мила пока еще не осознавала желания, или только не хотела себе признаться. Мила просто наблюдала за Петей, как за щенком, гоняющимся вслед за листиком, переносимым ветром, что же будет дальше, что будет продолжением их молчаливых встреч, их молчаливых разговоров.
Наблюдала, не без ощущения некоторой приятности и от его вида, симпатичного и молоденького, и от волны краски, вызываемой им, и от приятного напряжения груди при звуке его голоса. Пока Мила не могла, или только не хотела отвечать себе на вопрос почему, что же это такое? Она даже не хотела задавать себе такие вопросы.

Мила с ним говорила, как и со всеми остальными, спокойно, быстро и уверенно, ни чуть не меняя внешней манеры разговора. Но в разговоре с Петей, внутри холодела, замирала и вспыхивала. Она физически ощущала и его слова и его молчание. Вот и сейчас: здравствуй Милочка! «Знаю я, что ты, малютка, лунной  ночью не робка: я на снеге вижу утром легкий оттиск башмачка…» (А. Фет)

- Петечка, что ты хочешь?
- Я зайду?
 - Зачем?
- Просто повидаться…
- Слушай, я сегодня занята, нет времени, звони завтра, пока, целую.
 Обычные слова, обычный разговор, но как сладко было отвечать ему.


А появился Петечка недавно. Он просто зашел за своей мамой, и, сидя в кафе ждал, когда она закончит свои дела. В это время в кафе спустилась и Мила. Петя не знал, что это хозяйка фирмы, хозяйка кафе.
У нее странным образом, даже личная жизнь, была неразрывно связана с работой, и нынешний Муж, и давний друг Вадим, а вот теперь и вторжение нового, неизведанного. А Мила заскочила перекусить. Села за столик, закурила, заказала кофе и еще что-то. Это он подошел к ее столику.

- Можно?
- Да, пожалуйста.

Простые, ничего не значащие слова. Мальчик, совсем мальчик. Ничего не шелохнулось.
Как устанавливается контакт? Никто не знает. Говорят про симпатию, антипатию, запахи, ауру.
Сел и просто смотрит. Милу невозможно заворожить, она сама заворожит, загипнотизирует, кого хочешь.  А тут свело колени. Что такое? Это ведь совсем ребенок! Но омут в его голубых глазах, они завораживающе бездонны.

Внешне ничего не произошло, она пила свой кофе, курила, оглядывая зал. Он молчал. На удивление, молчала и Мила. Впервые молчать ей было легко и как-то удивительно сладко.

Подошла его мать. Поздоровалась с Милой.
- Давно ждешь, Петя?
 - Да нет. Только подошел.
Мила знала ее. Примерно они ровесницы. Они ведут ее дела уже более года. А вот ее сына она видит впервые.

- Вы познакомились?
 - Нет, не успели.
 - Это мой сын Петр.
 - А это Людмила И…, хозяйка аудиторской фирмы.
Милу даже покорежило. Она просто ненавидела, когда ее называли полным именем.
 - Enchante. Ravi de faire  tа connaissence. (Рад познакомиться.)
 - И мне приятно, Петр.
 - Не обращайте внимания, Петя любит придуривать. Ну пойдем, Петя, до свидания.
- A tr;s  bientot. (До скорой встречи.)
- До свидания, je ne crois pas que tu betifies, Pierre, ; bientot. (я не думаю, что ты придуриваешься, Петр, пока.)
Так они познакомились.

6.

А осознала Мила это знакомство только через определенный и достаточно длительный промежуток времени. Со временем Мила начала ощущать какое-то беспокойство, тревогу. И начала анализировать, что же случилось. И в делах и в семье не было никаких не только катаклизмов, но даже повода для их появления.
Ответ проявился сам собой. Почему-то Мила взяла список клиентов и стала его просматривать. Этого Мила уже давно не делала, перестав следить за оперативной работой фирмы. Вытащила из компьютера график работы с фирмой матери Пети и также стала его разглядывать.
Бессознательно нашла день, когда она встретила Петю, и механически стала смотреть возможную периодичность посещения их фирмы его матерью. И лишь тогда до нее дошло, что она не просто просматривает график работы и список клиентов, а, глядя туда, искала и нашла и Петю, и вероятное время его нового появления.
Мила поняла, что она ищет, когда мать Пети придет к ним, когда в кафе она, вероятно, увидит и Петю. Осознав это, Мила даже испугалась.
Так не бывает. Все это время, с момента их встречи, Мила периодически встречала Петю в кафе, и даже стала относиться к его присутствию как к части интерьера. Да, они обменивались словами, ничего не значащими: - Salut. - Salut. -Comment ;a va? -Merci bien. (привет – привет. Как дела - хорошо)– Но и ничего более, только взгляды, еще не жадные, но уже ждущие и поглощающе-ласковые.

Она пока еще никак не отвечала на его взгляды, только проваливалась в голубизну его глаз с головой, с замирающим холодком и перехватывающим дыханием, и совсем не признаваясь пока себе в этом, уже обволакивала, в эти мгновения, его тающей темнотой своих глаз.


 Петя с самого начала был с ней на «ты». По всей привычке своей жизни, она настолько сроднилась с демократичным «ты», что порой уже и не замечала, не обращала внимание на его простоту.
Для нее «ты» было средством быстрейшего достижения результата, а совсем не панибратских отношений. Ей казалось, что, говоря «вы», она отодвигается бесконечно далеко от цели, конечно же, тупо не избегая «вы», там, где это было целесообразно и необходимо.
И, однако же, более уверенно чувствуя себя в области стремительных «ты» отношений. А фамильярность «ты» с ней была невозможна, Мила неосознанно для себя, но четко и ясно для всех, дистанцировалась неуловимым флером неприступности.

Милу не смущало его «ты», если ему так удобно, то ей-то еще удобнее и достаточно все равно, считая его частью мебели, а совсем не мужчиной. И Петя никак не идентифицировался у Милы с возникшим ощущением беспокойства. Так у нее не разу не было.
Все мужчины Милы были в том же отношении с ее чувствами, что и еда, питье, кофе, мороженое, сигареты. Нужны, полезны, утилитарны, да, удовольствие тоже, но и только.
Да, с первым Мужем был загул, но это было падение в пропасть юношества, это был шаг за край детства, и в этом падении рядом с ней оказался ее первый Муж. Только так смотрела сегодня Мила на свою первую влюбленность, при этом, четко понимая, что больше такого с ней не произойдет. Далее все мужчины для нее были только объектами. Объектами более или менее интересными.
Полезными с одной или с другой стороны, или с третьей. В том числе, и со стороны постели. Но только полезными. После первого Мужа, голова у Милы более никогда не кружилась.

Мила в этот момент поняла, что все время с их знакомства, она ждет его появления. Что Пети не хватает не столько в интерьере кафе, сколько в ее интерьере.
Петя, каким-то образом, оказался внутри нее. И мысли о нем, Мила только сейчас осознала, что все время думает о Пете, приятно волновали ее, создавая гармонию внутри нее.
Когда она видела Петю, ей самой было смешно, что она серьезно перебрасывается фразами с этим щеночком, с этим ребеночком. И ей казалось, что она замечает его, общается с ним, ровно столько же, как с машиной, на которой она ездит. А тут вдруг, поняла, что думает о Пете. И думает об этом щеночке, об этом ребеночке, как о мужчине.

Мила всегда была убеждена, что мысли, слова, взгляды постоянно вокруг нас. Только каждый  из нас по-своему ловит целиком или только обрывки, часть, этих мыслей, взглядов, слов, или не ловит их вовсе. Поэтому, когда она хотела что-либо сохранить в тайне, она старалась не называть это словом, не смотреть на это, а если смотреть, то не видеть, не думать об этом, а если думать, то, пользуясь другими образами.
Так и теперь, поняв, что она думает о Пете, что не может о нем не думать, Мила зашифровала его в своих мыслях другим словом, другим образом, услышь которое кто-либо, никак не смог бы связать его с Петей.


День заканчивался. Кафе опустело. По времени суток вернее было сказать, что ночь уже началась.
Села в машину. По пустым улицам быстро домчались до дома.
Ужин. Поцелуи с детьми на ночь. Старший сын еще на вечеринке с институтскими друзьями. У него скоро уже выпуск.
 Все, легли спать.


В нынешней отлаженной, спокойной жизни Милы произошло событие. Появилась трещина, не поддающаяся рассудочным действиям. Появилось состояние, схожее с ее первой влюбленностью. Схожее по окрасу, по вкусу, по ожиданию. Ожиданию, теперь уже известных чувственных наслаждений, но, по прежнему, очаровывающими своей еще не свершенностью.
Тогда, все это было эволюционно естественным, и, наверное, поэтому неосознанным, неосознанным и проглоченным недораспробованным. А сейчас Мила его чувствовала, видела, анализировала. Анализировала и удивлялась, и пугалась. Удивлялась, что такое с ней приключилось.

Если раньше физическая близость с мужчиной, удовольствие от нее, обваливалась лавиной. Если теперь, от каждого своего действия, и от каждого действия мужчины она знала, что должна получить, и как это «выглядит» в ощущениях, если теперь все удовольствия от мужчины были рассудочно ожидаемы, то появление Пети внесло сумбур, смешало рассудочную жизнь Милы.


Мила всегда была лидером. Лидером везде. И, если она и делала комплименты мужчинам, то всегда внутренне усмехалась. Просто она добивалась своих целей, используя слабости других.
Даже удивительно, как мужчины легко покупались на сообщение о том, что они умны! Мила всегда доверялась своей голове, доверялась, надо сказать, вполне обоснованно. И вот, эта голова отказывается переварить то новое, что возникло внутри Милы. Это новое, само по себе чувство, еще и чувственно связывалось со всеми действиями, поступками Милы.


Мысли, или наблюдение за их течением, не давали спать. Мила разбудила Мужа. По-деловому, старательно «заводила» его, и стала добиваться удовлетворения, стараясь погасить бурлящие мысли, настырно мучавшие ее.
Такие ночные, да нередко и дневные наскоки Милы на Мужа были достаточно частым и обыденным явлением их жизни. Но с момента встречи Милы с Петей, в них стал появляться какой-то другой, более чувственный оттенок, более сладострастный окрас.
Направляя руки, губы Мужа, ощущая его в своих руках, в своем теле, она стала более требовательна, более яростна, более ненасытна. И Муж это заметил. Я стал больше уставать - уже не однажды сказал он. А Мила, осознав, что это связано с Петей, уже реально, отдавая себе отчет, представляла его вместо Мужа, и оттого затягивала, доводя до безумства, весь процесс, упиваясь вновь открывшимся возможностям наслаждения.
Наконец и Мила истощила, опустошила себя. Муж, тут же, бревном заснул, а она еще лежала, ощущая сладкое послевкусие его, не Мужа, прикосновений.

7.

Он опять подошел к ней в кафе. Привычно-обычное место их встреч.
- Привет Петя, как твоя учеба?
- «Зацвела на воле в поле бирюза. Да не смотрят в душу милые глаза» (Ив. Бунин).

Петя спокойно болтал об учебе, о группе, о предметах, зачетах, преподавателях, так просто треп. А Мила, с удивлением, непривычно для себя молчала, и молчала легко.
Всегда лидируя, Мила и с мужчинами также была ведущей. А сейчас она ошарашено наблюдала, как отдает лидерство этому ребенку, как она, уверенная и жесткая со всеми мужчинами, быть может, впервые, почувствовала, или захотела почувствовать себя слабой девочкой. И это рядом с этим ребенком.

Мила слушала Петю, снисходительно улыбаясь, поддакивая, прихлебывая кофе. А сама думала: «мальчик, ты и не знаешь, что я сегодня ночью с тобой делала. А может, знаешь? А, что ты делал со мной, помнишь? Mon Dieu! Как это было сладко, помнишь?» Интересно, а сколько девочек у него было? Милу раздражало, что у Пети могли быть девочки, что, почему-то он мог спать с ними, а не с ней.

Петя говорил, а Мила смотрела на него. «Вот этим пальчиком он мог бы сделать…. Эти губы могли бы…» Мила расстегивала на нем пуговицы, снимала с него рубашку и все, все, все.…
Нет,  она не была в беспамятстве. Мила вполне осознано изнывала под его взглядом, от звука его голоса, оттого, что он рядом. Узнав, то, что он внутри ее, то, что тревожит ее Петя, она приняла, что раз Петя «поселился» в ней, то его уже просто так не выгонишь, а если и выгонишь, так только тем, как его вовсе больше никогда не видеть.
Но для этого надо делать какие-то усилия, как-то менять ритм жизни, организовывать поступки, ну хотя бы, свои заходы в свое же кафе, а вдруг Он там! И впервые Миле стало тяжело произвести действие. Да, собственно, она поняла, что и не хочет отменять, изгонять новые ощущения – Петю.

Причем, опять таки Мила «раздевала» Петю совсем нет так, как она привыкла это делать, как она делала это раньше когда спешила, с другими мужчинами, с Вадимом, с Мужем. Там она делово и целенаправленно добивалась того, что хотело ее тело, что было физически необходимо именно в этот момент. А здесь она даже сама не знала, что она хочет, что должно следовать за ее «раздеванием» Пети, просто эти действия сами собой напрашивались.
Сами одежды, покрывавшие его, само расстояние, на котором он от нее находился, говорили, снимите нас, приблизься. Здесь доминантой звучало обнажение, пока только оно. И от этой музыки обнажения у нее и кружилась голова. И пока обнажение было только его, себя она еще «сохраняла» в неприкосновенности, хотя и чувствовала, не осознавала, но предощущала, какое это зыбкое неприкосновение.
Но и его обнажение было отличным от просто раздевания, то, что она обнажала Петю, разительно отличалось от раздевания других мужчин, она, обнажая Петю, присваивала его в глубине своей груди, там, где начинался и взлет и падение. И в этом взлете-падении покоилось пока ее хрупкое неприкосновение, теперь уже ждущее, что его нарушат, что его сломают.


Мила слушала Петю и, слушая, млела. Внешне этого не было видно. Сидела женщина, очень моложавая, с каким-то невидящим взглядом, сидел и что-то говорил юноша, почти мальчик. Она рассеянно его слушает, почти не глядя на него, и кажется более увлеченная своей сигаретой и кофе.
Он что-то говорит, слегка жестикулируя. Но, как жадно ловила она его слова. И даже не смысл их. Его слова слышали ее уши, а значит, его слова слышали также и ее грудь, ее живот, ее спина, ее руки.…
Вся она купалась в его словах. Они омывали, сладко обволакивали каждую ее точечку. Его слова легко проникали в самые потаенные места ее тела, заставляя их трепетать в изумлении наслаждения.
Она могла пребывать в этом состоянии бесконечно. Звуки его голоса, его жесты, взгляды окунали ее в безвременность чувства, в бесконечность искушения, в изнемогающее предчувствие удовольствия. И только усилием воли, ломая проснувшееся в ней, произносила, прерывая все свое запойное, томящееся:  - Ладно, Петя, мне пора работать. Пока.
- A tr;s bientot. A demain. (До скорой встречи. До завтра.)
- Tu que, demain viendras de nouveau ? (Ты что, завтра опять придешь?)
 - Bien sur. (Конечно.)
- ;coute, mais comment t’as le temps d’apprendre, si tout le temps tu es assis ici? (Слушай, а когда ты успеваешь учиться, если все время сидишь здесь?)
 - J’arrive quand-meme. (да как-то успеваю.)

8.

И в этот день все у Милы получалось как надо. Голова ее по-прежнему четко соображала. Мила также активно и чуть сухо вела дела, но часть ее головы продолжала обсасывать, обдумывать все мгновения всех ее встреч с Петей. Встреч пока еще недолгих, но таких бесконечно головокружительных в их продолжении уже после того как он уходил.
Продолжительных в ней самой, бесконечных в своем переосмысливании, когда каждое мгновение она вспоминала и перетирала тысячу раз, когда и этого было мало, когда каждое мгновение рождало новое немыслимое продолжение, которого она еще не знала, но уже чувствовала, что это узнавание принесет и неожиданное, и подпорченное ожидаемое, и удовольствие, и горечь.
Чувствовала, еще ничего не зная, не зная продолжения, и пока не желая знать его. А что Мила знала, просто была уверенна, так это что сегодня у ее Мужа опять будет трудная, тяжелая ночь с ней.


Их случайные, преднамеренно-ненамеренные встречи продолжались. Время шло. Мила по-прежнему внешне не проявляла никакого внимания к Пете. И даже мать Пети не замечала ничего предосудительного в их отношениях, вернее даже, не в отношениях, их вовсе не было внешне, а в их знакомстве.
Просто периодически они сталкивались в кафе. Мила там была также и по роду своей работы, а Петя, Петя поджидал там свою мать, даже, если его матери и не было там вовсе. Все. Больше они нигде не встречались.
За столиком Милы почти всегда оказывались разнообразные люди. Тогда Петя садился за соседний столик и пересаживался к Миле, как только она освобождалась. По-прежнему Петя вызывал в Миле волну желаний, даже его молчание, просто его присутствие, будоражили, будили чувства, а когда еще звучал его голос, то становилось совсем невмоготу.
«О эти встречи мимолетные на гулких улицах столиц, о эти взоры безотчетные, беседа беглая ресниц» (В. Брюсов) бередили ее чувственность. И эта волна от его появления уже стала неотъемлемой ее потребностью, и когда она не видела Петю, когда не было этой волны, тревога поселялась в ней, нехорошая тревога разочарований. Она внутренне суровела, черствела, пропадала.

Несколько раз Мила пыталась рассудочной частью своей головы разобраться в возникшей ситуации. Но и из рассудочной части слышался предательский голосок: «ты получаешь от этого удовольствие, ты этим наслаждаешься, тебе это ничем не грозит, так зачем тебе с эти разбираться? Чтобы поломать, порушить все это? Зачем?». И Мила отмахнулась от затеи трезво все обдумать и расставить все на рассудочные места.
Она впервые отдалась во власть чувств. Впервые она стала мечтательной. Впервые позволила событиям развиваться так, как они развиваются, без ее активного вмешательства.
Нет, во всем, что было ранее, все оставалось на прежних местах и позициях. И Мила была все такой же. Но внутри у нее появился островок. Чувственный островок, который стал расцветать обилием красок.
Петя для нее стал наркотиком. Он поливал живительным дождем мечтаний ее  чувственность. И обратная связь рождала еще более пылкие и смелые мечтания. Ее ночи становились горячей, более яркими, страстными, если она окуналась в свои мечтания, связанные с Петей.
Но, ежели она долго не видела Петю, эти мечтания начинали тускнеть, и ее чувственность притуплялась. Муж Милы на это обычно говорил: «слава Богу, сегодня ты снова была обычной хорошей девочкой». А Миле становилось тошно от потери той волны ощущений, удовольствия, которые заставляли ее стонать в изнеможении, выжав все возможное из Мужа.

9.

Муж Милы, при всей, казалось бы, странности своего семейного положения, тем не менее, вполне сжился со своей ролью отца ее детей, и вполне комфортно чувствовал себя «отцом семейства», не замечая, да и не имея возможности заметить, кто же здесь по настоящему «отец».
Наверное, еще и потому, что и его жена – Мила, и ее дети, и работа у нее – все это пришло к нему одновременно. И в чем Мила была молодец, умна – она очень по-доброму, очень близко приняла его друзей. И любой намек на возможность встречи с друзьями Мужа, даже еще не намек, а всего лишь его предвестие, было для нее непреложным законом – надо встречаться.

У ее Мужа продолжался, по степени общения с друзьями, период юности, когда не существует препятствий, чтобы встретится спонтанно, внезапно, в любое время, если у кого-то есть интерес.
Мила праздновала с друзьями Мужа все праздники, что они обычно отмечали, да и просто так, про себя она решила, что, по крайней мере, хоть раз в неделю, или они должны быть у кого-либо из его друзей, или те должны быть у них, хоть все вместе и сразу. Что для Милы было совсем не трудно и даже привычно, с детства она это видела у своих родителей.

И друзья Мужа приняли ее, приняли с первого же мгновения за свою. А дальше, дальше, наверное, они уже и голову включали, все мы потихоньку взрослеем, и не только потому, что ее Муж был их друг, но, очевидно, и потому, что Мила была очень ценным товарищем в области связей и знакомств.
А жизнь, всех, так или иначе, сталкивала постоянно с большими или маленькими проблемами. А решение проблем – это, по сути, и было призвание Милы, и никогда она от этого не отказывалась, тем более, если это друзья ее Мужа.

И Мила, привычная с детства, к обилию народа за столом, в общем-то, любила эти шумные сборища. Любила застолье, «карнавалы» - как она говорила, особенно когда все собирались у нее на даче, когда все были вместе, и в тоже время каждый мог быть наедине с самим собой, никого не обременяя, никому не мешая.
Ее энергии и ума вполне хватало быть самой молодой из всех присутствующих. Она любила, когда в пятницу вечером, шумное и радостно-бестолковое собрание, вырвавшееся из городской сутолоки и забот, начинало крутиться у нее на даче.
И  лишь ранним утром понедельника, все уезжали в город, слегка смущенные своими воспоминаниями о веселой дачной раскрепощенности, недоумевая, почему такое прекрасное время уже закончилось.
И для ее Мужа комфорт пребывания рядом с ней только возрастал. У него уже было все, за что остальные еще только боролись, и хорошая работа, и семья, и руководящая должность, и дети, и достаточно большие деньги, и жена, вот так, смешиваясь, накладываясь одно на другое, происходило замыливание того, что дети-то вовсе не его, вроде бы не его, вроде бы его, его….

И еще, с первого момента, как он произнес слова о свадьбе, Мила сказала: «ты свободен, свободен всегда, в любой момент ты можешь уйти». И, в общем-то, достаточно часто произносила их ему, лишь только появлялось преддверие ссоры. И эта ее декларация, более всего укрепляла его в том, что он все правильно сделал и делает, что это его Мила, его семья, его….

10.

Примерно год продолжались такие встречи. Петя читал ей стихи и что-то рассказывал из своей, в общем-то, еще ребячьей, жизни, всегда ограниченный временем, потому, что Мила по-деловому сжимала свое пребывание рядом с ним.
Ей же хватало и минуты встречи, не свидания, этот термин никак еще не вписывался в их отношения, встречи для внутренней подзарядки ощущений. А когда он выдавал стихи, ее деловая и прагматичная головка непроизвольно произносила, что он сошел с ума.

Мила никогда не находила удовольствия в стихах, обладая техническим складом ума, она и в прозе получала удовольствие только от сюжета, от результата действия, но никак не от мастерства составленных фраз или богатства слов.
Да, конечно, в школе она, как и все была на уроках литературы и очень добросовестно учила «буря мглою небо кроет…» (А. Пушкин), но никогда ни одна строчка ничего не задевала внутри нее. Сейчас же как-то стали появляться какие-то приятные ощущения от ритма, от слов, от течения мелодии стиха.
Петя выдавал: «дверь полуоткрыта, липы веют сладко, на столе забыты хлыстик и перчатка…» (А. Ахматова), или «мне и доныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть» (М. Цветаева), или «я помню вечер, бледно скромный цветы усталых георгин, и детский взор, - он мне напомнил глаза египетских богинь» (В. Брюсов).
И внутри у Милы начинала звучать струна. Ритмично повторяя «глаза египетских богинь», Мила с удивлением прислушивалась к себе. Такого она от себя не ожидала. Это было ново и неожиданно.


Теперь Мила наблюдала за собой так, как будто она была беременна. Но эта «беременность» совсем не влекла за собой телесные изменения. Наряду с по-новому пробудившейся чувственностью теперь Мила с удовольствием повторяла услышанные строки: «осень в кучи листья собирает и кружит, кружит по одному…» (М. Светлов), - то, что в этот день услышала от Пети.
Она стала по-новому смотреть на фразы, на речь людей. Если раньше ее голова безжалостно делила услышанное, что Мила всегда воспринимала как информацию, на «полезное» и «бесполезное», то теперь она стала разглядывать и слова, которые передавали «информацию», и фразы, их изысканность или наоборот простоту и незатейливость.
В ней поселилась доселе неизведанная мечтательность, и, чтобы вернуться к делам, Мила теперь «переключала» себя в «деловой режим». Во всяком случае, так она формулировала свои незаметные скатывания в чувствительную мечтательность и «щелчком выключателя» возвращение к обычному, нормальному, как ей казалось, существованию.
Была ли она довольна случившимися переменами? И да, и нет. Новый уровень сексуальной чувственности ей нравился, это были уже давно хорошо известные приятные ощущения, ставшие теперь еще «вкуснее». Открывшаяся чувственность к словам, откуда-то появившаяся мечтательность – озадачивали, но пока не мешали ни ее жизни, ни течению ее дел, а значит, от них можно было и не избавляться.


Мила часто раздумывала над тем, что же Петя нашел в ней, что влечет его к ней. На то, что он влюбился, это было не похоже. Мила хорошо помнила свою влюбленность в первого Мужа, когда не хватало, не только минут, но и часов, и дней, чтобы побыть рядом с ним. Когда каждый миг был бесконечен, а дни, недели исчезали мгновениями.
И это Петино ненавязчивое общение никак не вязалось в ее голове с назойливой настойчивостью влюбленности. Что же? Почему он ходит? Почему ищет общения с ней? Может она просто объект его экспериментов?

Невольно возникавшие вопросы также невольно вызывали и сравнения. И Мила сравнивала отношение и поведение Пети с Вадимом, с Мужем. С Мужем теперешним.
Все бывшие Мужья, так же как и первый, были в прошлом, были вычеркнуты из ее жизни, а стало быть, и стерты из ее памяти. А нынешних «друзей» в амплуа Вадима, она и вовсе не рассматривала как объекты сравнения, это был для нее разовый материал, сменяемый или выбрасываемый по мере использования.
И вот Муж, всегда подчеркнуто внимателен, всегда отточено вежлив, Мила сейчас не касалась вопроса отношения Мужа с ее детьми, кстати, он их называл своими, и обращение Милы к родителям Мужа: «Ваши внуки скучают без Вас» - поначалу, а Мила так говорила с момента регистрации брака, коробило их, но уже и они привыкли, что это их внуки, сейчас Мила сравнивала Мужа и Петю.
Муж особенно корректен, до дурноты, на людях, хотя и дома никогда не допускал даже намека на нелицеприятное высказывание. И все же от него никогда не сходила волна сладости, волна томления. А раньше-то Мила и не осознавала и не подозревала существование таких волн.

До Пети у нее был только один умопомрачительный период – с первым Мужем. Но он был каким-то стремительным, не распробованным, и уже забытым, забытым и в том числе оттого, что был связан с первым Мужем, канувшим, для нее в небытие. А теперь от Пети каждый день что-то новое в палитре красок, в палитре ожиданий.
Муж нес на себе ощущение стабильности, не уверенности, уверенности и гарантии было в самой Миле в избытке, а только порядочности и стабильности. И, отдавая себе отчет, но, не признаваясь себе в этом, было ясно, что это замужество Милы было браком по расчету. Расчету по факту его заключения, расчету по работе фирмы, по удобоваримости жития.

Муж органично влился во все стороны ее существования и значительно полезен в ее существенной стороне – работе, что и альтернативы ему не было. Все же, что касалось личного, то для Мужа Мила была с этой стороны закрыта наглухо. Он воспринимал с самого начала и продолжал это делать и сейчас, что работа, дом, он, дети, день, ночь – это все жизнь Милы, не подозревая, что после запятых следуют пробелы, что день, размытый делами, растягивается и во времени, обнаруживая зияющие пустоты пространства.
А в этих зияющих пустотах у Милы был и Вадим и «друзья» и целая другая жизнь. Которые, в свою очередь, ею тщательно отсекалась от всего, что не было с ней, с ними  непосредственно связано.
И эти «другие», и Вадим, тоже никак не влияли ни на ее голову, ни на то, что все называют «сердцем». С ними она просто расслаблялась, отвлекалась, умиротворяла зуд и вожделение. И, сидя с ними в ресторане, или бродя по улицам, магазинам, она с ними не общалась, она не к ним обращалась, она не с ними разговаривала. Она просто отдыхала. Отдыхала, отвлекалась от дел, забот, отдыхала с тем, что может слушать и отвечать, воспринимать и отзываться, а главное, потакать ей.

Петя же был необычен. Для нее и не мужчина, и не бесполый. Не вызывающий никаких желаний, а лишь смущение. А лишь неопределенно манящий неясностью.
Эта неясность была расплывчата и туманна, как расплывчато и туманно, для стоящего на краю высотного дома или пропасти все, что происходит внизу. Расплывчато и туманно, но интересно и чарующе завлекательно.
От всего этого, от Пети, начинала кружиться голова. А таких ощущений у Милы никогда не было, такое у нее никак не идентифицировалось с мужчинами. Поэтому и Петя у нее не идентифицировался как мужчина. Он вообще не подлежал у нее идентификации.
Это все было новое, неожиданное, свежее, пугающее своей неизведанностью. Но пугающее совсем не страшно, а пугающее захватыванием духа, летящего на качелях вниз, манящим омутом небытия и имя этому было Петя.


Она выглядит ничуть не хуже его ровесниц, а в некотором смысле и лучше. Но, в тоже время, она зрелая женщина, уже знающая все секреты общения с мужчинами.
Здесь Мила усмехалась, если б знал Петя про все ее «знания». А потому, рассуждала Мила, ему легче разговаривать со мной, чем со своей сверстницей. На мне он оттачивает свою речь, на мне он проверяет  реакцию на свои намеки, двусмысленности, удостоверяясь, прилично ли будет их употреблять в разговорах с другими девушками.
И потом я совсем чужой, посторонний человек ему, никак не обязанный и никак от него не зависящий. И он болтает со мной, как мы болтаем с парикмахером и с маникюршей.
Единственно, что я – женщина, а он мужчина. Хотя, вернее, ребенок мужского рода. Он просто на мне пробует свои первые шаги общения уже как мужчина. Он не может быть изощрен, он не может сознательно разыгрывать такую сложную и страшную партию.
Просто с первого взгляда он ощутил легкость обращения со мной. Легкость в том, что можно не смущаясь, не стесняясь своего смущения, глядеть и разглядывать, говорить и прислушиваться к сказанному.

От таких выводов было слегка горько, что он не влюбился в нее. В тоже время было и легко. Если б он в нее влюбился, то тогда повис бы грузом на ее шее, она уже от этого была бы зависима от него. Это уже была бы, пусть не вещественная, не осязаемая, но связь. А связи влекут за собой обязанности.
Но пока ни он ей, ни она ему, не были ни чем обязаны. Она и сама, уже формулируя его приходы, связывая это  со словом «влюбился», с или без частицы «не», для себя еще не примеряла это слово, хотя, наверное, именно к ней бы и следовало его употребить, прежде всего.

Петя для нее был катализатором ее чувственности. Не более, хотя и не менее. Своим присутствием, своими словами, своим существованием он стимулировал ее чувственность. И Милу это положение устраивало, ей нравился новый уровень ощущений в постели.
Ей нравилось, что при виде Пети, даже только при мысли о нем, у нее немели колени, твердела грудь, приливала краска к лицу. И это тоже было удовольствием. Мила наслаждалась и этим тоже.
А продолжения она не хотела, и не думала о продолжении, о создании и развитии отношений с Петей. Миле вполне хватало два-три раза в неделю видеть его. Этого было достаточно, чтобы поддерживать тот новый уровень чувственных удовольствий, загоревшихся новыми красками, появившимися с появлением Пети. Пока.

11.

Итак, эти встречи, эти ощущения, все  это продолжалось уже около года. И уже вошли в рутинный, привычный кругооборот жизни Милы. И эта уже привычка начала сглаживать остроту ощущений, что казались, никогда не прекратятся, и их разнообразие, чудилось, будет бесконечно.
А сегодняшние мысли появились или сформулировались, наверное, из-за нарушения ритма этих встреч. Как-то незаметно Петя стал появляться в кафе не два-три раза в неделю, а лишь раз. А затем и вовсе исчез почти на месяц.
Вот тогда-то все внутренние ощущения и сформулировались в оформленную мысль, что причина им  - Петя. И Мила ощутила тревогу. Тревогу опасения потерять приобретенное «сладкое». У нее стали погасать краски чувственности, стала меркнуть яркость ощущений, откуда-то начала вылазить неудовлетворенность.
Неудовлетворенность чем? А кто его знает? Неудовлетворенность и все. Мила затревожилась. Поняв, что все это связано с Петей, захотела, чтобы он опять стал появляться в ее кафе. И, когда после месяца отсутствия, он появился в кафе, присел за ее столик, то вместо привычного « Salut » в ответ на его « Salut » , Мила непроизвольно выдала: O;-etais tu? Je t’attendais. (Где ты был? Я тебя ждала.)
- Pourquoi  attendais seulement? Maintenant tu  ne m‘attends plus? (почему только ждала? Теперь ты меня не ждешь?)
- Mais maintenant tu es assis pres de moi. (Но теперь ты сидишь рядом со мной.)
- Et c‘est assez? Ca suffit? Tout cela? (И  это все? Этого достаточно?)
- Non, mais c'est agr;able. (Нет, но это приятно.)


А Петя совсем не намеренно исчез из ее поля зрения так надолго. Действительно он совсем не преследовал какой-либо конкретной цели появляясь у Милы, как не было никакой конкретной цели, когда он с ней познакомился.
Просто ждал свою мать. Просто увидел свободный столик, не совсем свободный, а свободный вместе с женщиной. И что-то ему подсказало, что она презрительно не отвернется от него, не скажет ему уничтожающе – утри сопли, мальчик, а миролюбиво посмотрит на него.
И ее привычно-безразличный взгляд, привычно-безразличное отношение он уже воспринял как победу, победу возможно в первую очередь над самим собой. Поэтому у него и хватило смелости, и присесть за ее столик, и нагло молчать, и глядеть ей вызывающе в глаза.
И, совсем осмелев, когда подошла мать, начать говорить с ней по-французски, совсем не надеясь, что ему будут отвечать, просто неожиданная смелость негаданно заставила вести себя так, как он и не мечтал, и из него полезли, как тесто из кастрюли, и слова, и жесты, и поступки.
И наглость его первых минут общения с Милой не получившая отпора, устыдилась, став смелостью и отвагой. Отвагой общения уже с женщиной, до сих пор у него этого не получалось, хотя он и не стремился это сделать.

До сих пор весь опыт его общения с женщинами составляли лишь его одноклассницы да теперь сокурсницы. Вроде бы и не робкий, не ущербный, он поразительно был неловок, неумел в общении с девчонками. Никогда первый не мог начать разговора, а уж чтобы подойти и познакомиться с кем либо из девочек, об этом и не могло идти речи.
Причем это явственно проявлялось только тогда, когда он был один. Стоило рядом с ним быть любому из известных ему людей, как стиль его поведения разительно менялся. Появлялась и уверенность, и нужные слова, он становился просто речистым, и даже некоторая наглость, – то, чего он начисто был лишен, когда был один.
И вполне возможно, что именно мать, ее ожидание, хотя ее еще не было рядом, но он ведь ждал ее, ведь она была близко, и придала ему смелость и позволила подойти и усесться за столик Милы. А потом и заговорить с ней. А, заговорив, он попал, он то сам этого не понял, и может быть, не понимал и до сих пор, но он попал в завлекательное общение, когда можно продумывать и придумывать, и все это говорить, и все это проделывать.

С ровесницами ему было не то чтобы скучно, не то чтобы не интересно, но как-то не совсем увлекательно. Вполне ожидаемые и известные ему ответы и поступки тех девчонок, которых он знал, да и достаточная простота отношений между ними, их доступность, не то чтобы коробила его, но уже поднадоела. Естественно он этого не осознавал, просто, оказывается, искал чего-то другого. Искал, и вот нашел.
Нашел неожиданно и все также неосознанно. Просто ему было комфортно сидеть рядом с этой женщиной, которая не смеялась над ним, даже позыва, что она над ним измывается, не было, комфортно было смотреть и слушать, как она разговаривает с людьми, решает какие-то дела. Как смотрит на него – выжидательно-вопросительно, поглощая его своими глазами всего, при этом, совсем не опутывая, не сковывая, а как бы успокаивая, баюкая.

И он стал приходить в это кафе, совсем пропустив мимо ушей слова матери, что это хозяйка и фирмы, с которой его мать работает, и кафе, в котором он ее видит. У него это тоже стало отдушиной, как у Милы были отдушиной Вадим и другие «друзья».
Только в отличие от Милы, у которой «отдушина» в первую очередь гасила нетерпение тела, зуд и вожделение, а уж потом, как следствие, отдохновение и головы, то у него первоначально это была и стала отдушина для души.
И как удачно, что он заговорил с ней по-французски, и как удачно, что она может отвечать ему на этом же языке. Он не замечал сухости и краткости даже ее речи на русском. Ее говор, даже если она просто отшивала его, звучал для него неожиданно мягко, и если не завлекающее, то, по крайней мере, приветливо.
А когда она начинала разговаривать по-французски, то и ему казалось, что он совсем другой человек, совсем в другом мире, а она - вот это центр мироздания, одна и та же в любых мирах. Естественно, что такие формулировки, даже намека на них не составлялись в его голове. Но что это было так, так тут уж никакого сомнения не было.

Все его знакомые девчонки были просты и предсказуемы, как две копейки. С ними, да, тоже было легко, но эта легкость с ними была естественно проста и незатейлива, безыскусна и безлика. Но это все со знакомыми девчонками, которые, так или иначе, были вовлечены в круговорот его жизни, как одноклассницы, однокурсницы, дети друзей его родителей. А вновь знакомится, ему еще не приходилось, да пока и не хотелось.
Еще никто не останавливал его взгляда, приковывая к себе. И от них всех Пете приходилось, не то чтобы скрывать, но стараться не демонстрировать свою страсть к стихам.
Когда его начинало распирать, и он произносил любимые строчки, то все вокруг говорили: «ну вот Петя начал вещать, значит, время поддать». И от этой незатейливой черствости и недушевности друзей и подруг, Петю коробило.
Ну почему они все такие не восприимчивые, почему мерная музыка стиха ничего в них не будит, кроме скотского желания и идиотского хихиканья. А тут, впервые его слушали не прерывая, не смеясь, не подтрунивая. И хоть он и не знал, что для Милы его стихи, то, что он ей выдает, тоже откровение, тоже впервые, но она поглощала его речи. Поглощала все, что он произносит.
Он это чувствовал. Только он еще не знал и не понимал, что она и его тоже поглощает. Его уже засасывало желание видеть Милу, только для себя он еще не осознавал, что это именно желание видеть ее, а не желание посидеть в уютном кафе, послушать музыку, вкусно поесть, на что он кивал, когда направлялся к Миле.
И пропал он на месяц, совсем не желая этого, просто сначала заболел, потом расчищал образовавшиеся хвосты, потом…. У юности есть великолепная черта, - не очень долго вспоминать прошедшее, - да и количество новых впечатлений и событий всегда больше в молодости.
Вот почему нескольких недель ему хватило, чтобы почти полностью подзабыть и уют кафе, и спокойный, принимающий взгляд Милы. Почти полностью, потому что  где-то внутри, оказывается, сидел, уже или все еще, чертик, крепко привязавший его к этому месту, к этой женщине.

12.

Но и теперь ритмичная периодичность появления Пети в кафе не восстановилась. А Мила почувствовала, что она уже не просто хочет присутствия Пети у нее в заведении, не просто хочет два-три раза в неделю видеть его, а она ХОЧЕТ Петю. Хочет держать его в руках, хочет соединять свои губы с его губами, хочет соприкасаться с ним коленями. Она ХОЧЕТ его!

Мила сама обалдела от оформления в такие мысли, в такие слова, своих ощущений. Ласточка, - говорила она самой себе, - ты же хочешь ребенка, ты же хочешь совратить мальчика, ты же хочешь растлить малолетку. – Да, хочу, хочу, хочу! И потом он уже не малолетка, а совершеннолетний. – Но это ведь только по паспорту, а так он для тебя-то ребенок. – Но я его все равно хочу, и добьюсь, чтобы наши ноги и животы соединились.
Вот такие диалоги проносились в ее голове. И мысленно победив, оправдав себя, свои желания, вернее отодвинув их в сторону, Миле становилось приятно и легко.
Цель желания сформировалась. Известно за что бороться. И если возникшая до этого непривычная мечтательность не то, чтобы беспокоила Милу, она просто не совпадала с ее деятельным характером, и потому озадачивала. То сейчас и мечтательность попадала в струю активности Милы. Она радостно отдалась желанию добиваться Пети.


А Петя, вернувшись после болезни, после долгого отсутствия, вернулся так, как к себе домой. И встретился с Милой очень легко и уверенно, будто ждал и хорошо подготовился к этой встрече. Он говорил провоцирующие слова, но совершенно не намеренно, совершенно не испытывая боли, не испытывая стеснения.
«Снова сон, пленительный и сладкий, снится мне и радостью пьянит, - милый взор зовет меня украдкой, ласковой улыбкою манит» (Ив. Бунин), - и ему было комфортно. Комфортно в этом кафе, комфортно сидеть напротив Милы, смотреть, как она прихлебывает кофе и не придумывать слова, не стараться кем-то выглядеть, а произносить то, что произносится, молчать, когда ничего не хочется говорить.
 
- Петенька, тебе только сны здесь снятся, проснись, все не так, как кажется.
- Милочка, еt moi, je veux pas me reveiller. (А я не хочу просыпаться)
- Tu risque d'etre en retard. (ты можешь там и остаться)
- je suis pret, mais la en sommeil, la tu es … (я готов, ведь там – ты)
- moi - c'est dangeureux, mais pour moi c'est agreable. (я? – это опасно, но приятно)  Рядом с ней он как-то чувствовал себя большим, состоявшимся, взрослым. И, поэтому это состояние комфорта позволило ему не частить с посещением этого кафе, не бежать сломя голову, чтобы увидеть Милу, а заходить лишь тогда, когда ноги сами туда приведут. И совсем он не замечал, что ноги все чаще вели его к ней, а он пытался сопротивляться, совсем не отдавая себе в этом отчета.


Внешне Мила по–прежнему не менялась. Но это лишь при поверхностном взгляде. Внутри у Милы уже все перевернулось. И первым это заметил Муж. Но, заметив, истолковал это по-своему и привычно-неверно по отношению к своим выводам о Миле, а потому это новое сформировавшееся влечение Милы, влечение к Пете, для него оставалось неведомым.
Он и раньше, со времени появления Пети, говорил Миле, что она стала его замучивать в постели. А теперь, казалось, он стал шарахаться от нее, и уже не просто твердил, что она его изнасиловала, что он устал, а говорил, что она стала уже нетерпимо извращенной и неумеренной. А Милу подогревало и распирало всякий раз желание Петиной близости, хотя и она только-только, наконец, оформила явственно то, что не давало ей покоя, с тех пор как она увидела Петю.

И она истязала Мужа, пытаясь получить удовлетворение от того, от кого она более не могла получить всю палитру рисующихся ей наслаждений. Тем более что это ожидание наслаждения Петей, окрашивалось пока неиспробованными и неизведанными предвкушениями.
То, что раньше ей казалось приятным, достаточным, полным, теперь было безвкусным и тягуче пресным. Раньше, с мужчинами Мила всегда четко ощущала свое тело, все его закоулки, и желания каждой частицы его, равно как и ощущала тело мужчины, бывшего с ней. И всегда могла найти пути и методы достижения наивысших удовольствий, удовольствий не только для себя, но и для своего партнера, ясно чувствуя дрожь и желания каждого его члена, стремление каждого его движения.
А сейчас и тело партнера, по крайней мере, Мужа, стало для нее расплывчато аморфным, и дрожь его желания уже не очень подогревала ее. Да и свое тело тоже почти не отзывалось на ласку, на зов, на провокацию. Оно по-прежнему было требовательным, но уже не знало, что же оно хочет, что же ему надо.


Дни и тянулись и летели. Мила и работала, и ездила отдыхать с Мужем. Но теперь отрывочные встречи с Петей не пугали ее своей редкостью. Поняв, что она хочет его, Мила одновременно поняла, что она этого добьется.
И теперь она уже не просто рассеянно слушала, что Петя ей лопочет: «узорные ткани так зыбки, горячая пыль так бела,- не надо ни слов, ни улыбки: останься такой, как была» (И. Анненский), а, сохраняя внешне тот же самый вид ленивого равнодушия, уже расчетливо охотилась.
И в ночные ощущения стала потихоньку возвращаться острота восприятия. Петя, желание его, уже вписались в расписание «деловой» жизни Милы. Но и Мила не до конца четко еще сама осознавала, каково это ее желание.
Она только оформила это в слово ХОЧУ, но ЧТО внутри нее, ЧТО заставило ее сказать это слово, Мила сама даже не подозревала, не подозревала, что такое вообще может быть. Она и сама удивлялась, как это Петя, как это она, соединились у нее и оформились в такие мысли, такие желания.
И, если все свои изменения, все свои мучения, все возникшее с его появлением, все, чем она теперь уже наслаждалась, наслаждалась, мучительно изнывая и страдая, все это еще укладывалось в ее голове в целесообразность и естественность возможных событий, то само слово ХОЧУ, связанное с ним, и все, что за ним скрывалось уже и ей казалось порочно-неприемлемым и, наверное, даже унизительным.
Унизительным оттого, что она ХОТЕЛА теперь такого, как ей казалось, недостойного, такого не доросшего до нее, и не только в силу его физического возраста, но скорее, как она считала, в силу его возраста по уму, его незрелости. Ей казалось порочным и недостойным соблазнить, а еще более быть соблазненной таким, почти ребенком, таким младенцем.
Но это-то как раз и делало его еще более привлекательным для нее. Это-то и было как раз невыразимо сладким унижением, изысканная тяжесть которого все сильнее подкашивала ее ноги, ужасная сладость этого унижения и заставляла Милу хотеть его все более дико, необузданно, неизъяснимо страстно. И теперь, она уже удивлялась и тому, как это она просто ходит, сидит, говорит рядом с ним, а не сгрызает его, такого неожиданно вожделенного.

13.

Охотиться было легко и приятно. Легко не оттого, что получалось все и сразу. Наоборот события растягивались во времени и слегка пугали своей незавершенностью, все более отдаляя от желанного финала начавшуюся охоту. А легко оттого, что само по себе было уже действие, процесс, что вполне соответствовало образу «прежней» деятельной Милы, и, оттого, что цель охоты была рождена уже частью нынешней, мечтательной Милы.
Впервые после раскола Милы на две половинки – деятельную, прежнюю, и вновь появившуюся мечтательную, они обе стали работать в унисон. Впервые они не противоречили и не мешали друг другу. Легко и оттого, что свою появившуюся мечтательную часть Мила воспринимала как бы со стороны. Для ее трезвой, здравомыслящей, практичной головки все, что происходило по отношению Пети, было до сих пор сюрреальностью.

Сюрреальность происходящего подчеркивала их, казалось, неестественная разница в возрасте. Недостоверность их отношений была и в том, что Петя, с первой же их встречи, с момента их знакомства, стал переходить в разговоре с Милой на французский.
По-видимому, разговаривая на не родном для себя языке, он чувствовал себя более раскованно, более развязано, не стесненным юношеской робостью, как бы избавляясь от нее. А для Милы французский был бегством от сухой деловой жестокой реальности в мечтательную чувствительность, где она наслаждалась и взглядами, и интонациями голоса, и мыслями о скором соприкосновении коленей.
Временная неопределенность и протяженность этого «скоро» совсем не пугали и не расстраивали Милу. Ее деловая часть, ее прежняя Мила оптимистично подтверждали ей, что она своего добьется, а день, час, месяц этого уже не имеют значения.
И при этом, деловая, прежняя Мила пыталась слегка охладить иногда зарывавшуюся мечтательность, которая все торопила достижение цели, подстегивая к действию, тем, что вполне разумно говорила, что предвкушение, предчувствие удовольствия намного приятней, вкуснее самого удовольствия. И уж совсем уводили Милу в сторону от реальности стихи, что постоянно цитировал Петя.

Никогда раньше никак не связанная со стихами, кроме как школьной программой, Мила впервые начала их слышать именно от Пети. И все вместе, стихи, Петя, французский, переносили Милу из привычной обстановки в совершенно иной мир. Однако при этом Мила вполне сохраняла способность контроля своего прежнего мира, своего прежнего образа жизни. Скорее Мила продолжала жить, как и жила, но при этом перед ней открылась возможность получения новых ощущений, появилась способность по-новому чувствовать, казалось уже давно испробованные, знакомые процессы.

А Петя, Петя, после того как у Милы сорвалось, что она ждала его появления, вновь стал чаще заходить в кафе. Очевидно, природная застенчивость, робость, по-видимому, не давали еще ему раскрепоститься в других местах. А здесь, с самого начала, нереальные, казалось, отношения, раскрепощали, позволяя без стеснения и жеманства быть самим собой. Как будто играл в увлекательную игру. При этом объект игры был и мил и привлекателен.

Но он и сам не знал, что играет какую-то игру. Да и вообще, была ли здесь игра? Это для нас они – артисты на сцене, в причудливых изгибах, с замысловатыми речами. А он просто жил. Жил своею жизнью. Так, как у него получалось. Не зная, что пытается получить удовольствие, и уже получая его. Но, уже зная, что за взглядами и словами могут последовать другие, не менее материальные вещи.
Его руки уже неосознанно стремились почувствовать Милу. Его губы уже припухали совсем не детской припухлостью, когда он разговаривал с ней, а припухлостью желания. Желания, о котором он еще ничего не знал. Желания, которое Мила уже разгадала, распознала, и провоцировала самим своим существованием.


Петя сидел за ее столиком, продолжая свою игру и не зная о ней. Он даже попытался принести с собой какие-то бумаги, чтобы Мила прочитала их.
- Петенька, ты с ума сошел, какие у тебя могут быть дела, какие договора? Что ты и мне и себе мутишь голову.
- Мила, я серьезно…
- Сознайся, хотя бы себе, что вся серьезность – это ты пришел на меня поглядеть.
- Мила, je parle pas de ;a, c’est bien claire. (об этом я и не говорю, это так очевидно.)
- Петенька, je t’apprendrai. Il faut dire tout le temps au femmes et au filles des choses claires et agreables. Elles comprennent que c’est le mensonge, mais ;a leurs plait. Mais ne dit jamais que c’est la mensonge! (- я сейчас тебя учить буду, девушкам, женщинам надо все время говорить очевидные, приятные им вещи, и хоть они и понимают, что все это ложь и лицемерие, но тем не менее им эта ложь приятна. Только никогда не сознавайся в то, что в этом ты лжешь.)
- Мила, je ne te mentis pas quands  je viens chez toi - je viens vraiment chez toi. (я совсем не лгу, приходя к тебе. Я прихожу действительно к тебе.)
- Bravo! Tu me comprends bien pour le moment! (Молодец, ты все правильно усваиваешь.)
- «Ты в зеркало смотри, смотри не отрываясь, там не твои черты, там в зеркале живая, другая ты» (Черубина де Габриак).
- Bon, salut, je vous quitte. (ну все, пока, я побежала.)

14.

«Мила! Что с тобой?!» - восклицание Мужа порадовало Милу. Она вернулась домой в юбке! Мила никогда не пользовалась никакой косметикой. Вообще на свой внешний вид она обращала мало внимания. Чиста, опрятна, аккуратна. А что до остального – так это ваше дело.
Так она рассуждала. «Главное, что мой облик не огорчает меня, а кому не нравится, тот мне не нужен». Поэтому и в одежде она всегда, прежде всего, исповедовала принцип удобства и утилитарности. И, как только смогла руководить своим обликом, своей одеждой, так тут же надела брюки, и уж более не меняла свой образ. Какие каблуки – это ведь неудобно. А тут вдруг юбка, вдруг туфли.


Еще до осознания желанности Пети, внутренние изменения Милы начали проявляться и внешне. То, что мы сначала формируем в мысли, а потом эти мысли оформляются словами – это уже конечная стадия того, что уже произошло.
Что произошло вне и внутри нас. И мы еще не догадываемся о происшедшем, а уже сердце начинает учащенно биться, уже кровь приливает к щекам, уже внутреннее просвечивает сияньем глаз.
Так и Мила, сначала была захвачена, закручена этим внезапным неудержимым потоком, как сель, сметающим и смывающим все на своем пути. И лишь затем уже начала проявлять интерес к причине этого потока, лишь потом стала осознавать, то, что он был, лишь потом узнала, что и у него есть имя, и это имя – Петя, лишь потом увидела его отдельно, а не только дрожанием ног, краской щек, твердеющей грудью. И уже совсем десятым действием, событием было то, что она поглядела и на себя, уже увязав его с собой.

Мила впервые поглядела на себя, на свою одежду, не только с точки зрения удобства и полезности, но и со стороны элегантности, красоты. И вдруг увидела, что и она, и большинство, подавляющее большинство, можно сказать – все женщины, ходят в брюках.
Конечно,  это удобно. Конечно, это практично. Но, но отнюдь не женственно, отнюдь нет чарующей заманчивости ножек. Уже никто, глядя на обилие «штанов» вместо ножек, не сможет сказать: «О, закрой свои бледные ноги!» (В. Брюсов).
«Мы все в брюках унисекс, какие-то рабочие лошадки. Или все мы кривоногие, что боимся их показать?» - такие рассуждения появились у Милы. Она как-то по-новому осознала себя женщиной, женщиной на которой должны останавливаться изумленные мужские взоры; один взгляд на которую должен вызывать неодолимое желание обладать ею.
И, прежде всего это желание должно пробудиться в Пете. Она должна сломать в его глазах сложившийся образ непритязательного товарища иного пола, позволяющего безнаказанно играть с собой словами и взглядами.


И, поехав на работу, не доехала до нее, а свернула в поход по магазинам. В первом же магазине Мила вызвала помощь – Вадима. Даже для нее было трудным самой себе отвечать на вопросы подходит та или иная вещь, или нет. А «мирный» Вадим, давая совсем на ее взгляд бестолковые советы, тем не менее, служил лакмусовой бумажкой, не оценки вещей, а ее чутья. Он помогал ей просто держать то, что она отбирала, и командовал продавщицами, заставляя их таскать все подряд в примерочную.
Оказалось достаточно трудным делом, казалось бы, в изобилии товара, избежать кича, эпатажа, крикливости. Миле это удалось, удалось, убив на это весь день. Скромное достоинство новой ее одежды, как и раньше не кричало о своей дороговизне, а теперь уже исподволь говорило, что внутри нее женщина.
Как, глядя на птицу, сидящую на земле, мы понимаем, что это та, которая летает. Так теперь, образ Милы говорил, что это Женщина. Мила видела, как изнемогает Вадим от такой феерии. Как ее изменившаяся оболочка завела его. Хотя и без этого огонь желания все время, когда она с ним встречалась, горел в его глазах.
Если раньше Миле приходилось все-таки включаться, чтобы получить мужчину, то теперь и изменившаяся одежда, и ее изменившийся облик, невольно рождали у окружающих ее, наверное, такие же желания, что рождает преследуемая жертва у маньяка-насильника – непреодолимую жажду обладания ею, и одновременно, ощущение нежной осторожности, от восхищения неизведанной загадочной прелести. Она теперь все время была настороженно заманчива, в основном от уже внутренней подсветки стремления получения Пети.

И слегка тоже устав от своего вояжа по магазинам, Мила согласилась на изнемогший, умоляющий взгляд Вадима. Выйдя из магазина, - что же, Вадик, вези меня, мне тоже передохнуть надо.
- Милочка, я с удовольствием.
- ну уж это, с удовольствием или без, но вези меня.

И приехав, она продолжала примерять обновки. Тоже совершенно новое для нее действие, до этого все ее примерки всегда заканчивались примерочной магазина, а сегодня она продолжала вертеться, почти точно так же, как вертелась тогда, утром в ванной перед зеркалом, очень оценивающе оглядывая себя, оглядывая, примеряя, как Петя посмотрит на нее.
А Вадим уже вылез из ванной и стоял возбужденный, возбуждаясь все больше и больше. А Мила оценивающе глядя на него, представляла, как будет возбуждаться Петя, как он, будет ли привлечен, еще больше привлечен ею. И как, это, желаемое ею, влечение Пети, как скоро он или она воплотят свои влечения. И, уже не спеша лениво, разделась и подошла к Вадиму. – Ты сегодня более бодр, чем обыкновенно.
- Это ты сегодня более влекущая.
- Вадим, ты договоришься, значит, я тебе уже не нравлюсь, это что-то новенькое.
- Милочка, что ты, ты меня не так поняла, я…
- Тогда давай исправляй свою ошибку. – И Мила снимала напряжение дня, напряжение поиска, пытаясь снять, разрядить все напряжение последнего времени.


Муж обалдело глядел на новую Милу.
- Ты удивительно хороша сегодня. Я даже,
- Неужели? Не смотря на вечную усталость? – прервала его Мила.
 – Да!
 И они потащили друг друга к кровати. Муж разошелся, а Мила счастливо улыбалась – сработало на нем, значит, сработает и на Пете.

15.

На работе и везде, где она постоянно бывала, эти внешние изменения гардероба не прошли не замеченными. Впервые увидев Милу в новом образе, все впадали в легкий ступор, после выхода, из которого тетки начинали обсуждать, где это Мила прошла курс омоложения, и какой косметикой стала пользоваться. А мужчины говорили друг другу, что и раньше-то она была сексапильна, а сейчас вообще стала вызывающе, дразняще заманчива.
А Мила по-прежнему не пользовалась никакой косметикой. И не в смене брюк на юбку было дело. Мила подсвечивалась изнутри. И глаза стали блестеть, и губы стали ярче. Движения стали мягче, изысканней.
Мила чувствовала, что внутреннее начинает неконтролируемо проявляться в ее облике. И намеренно старалась вести себя еще суше, еще деловитее, искусственно остужая разгоряченную кожу, сиянье глаз, нетерпенье губ, ожидающих мгновенного слияния плоти.
Но, но Мила-то знала, что как только она овладеет Петей, то половина красок, так манящих сейчас, померкнет, и потому, нетерпимо желая его, не спешила ускорить их слияние, а расчетливо наслаждалась каждым мгновением своей охоты, одновременно трепеща от мысли, что одно неосторожное движение, взгляд, слово, может навсегда спугнуть его.

Поэтому да, она переоделась в «охотничий» костюм, она вышла на «охоту». Но никто не мог и догадаться, что охота началась, и уж тем более, на кого эта охота. Даже ее подружки, зная неуемность, невоздержанность Милы в отношении мужчин, не предполагали, что все перемены в Миле связаны с новым, пока еще не мужчиной - мальчиком.

- Вадим, я у …, приезжай. Мила никогда совсем не интересовалась, где он, и что он сейчас делает. Если у нее появилось желание, то будь добр, приезжай. Когда Мила с ним познакомилась, он был уже владельцем устоявшейся фирмы, а она только, только начинала свой бизнес.
Но она развивалась и выросла, выросла в крепкую, авторитетную, солидную организацию, имеющую и вес и значение. А его фирма так и осталась на том же уровне, на котором они познакомились.
Да, ему хватало денег, чтобы содержать и жену, и семью, и машину, но и только. Даже по работе Мила иногда кое-что делала для него бесплатно. А когда они встречались, то везде расплачивалась только она, безжалостно и властно пресекая его позывы.
Вот и сейчас, она сидела в ресторане и ждала его. Ждала, чтобы расслабиться. Ей почему-то было проще отключиться от дел, забот, когда он был рядом. Наверное, он уже для нее был как подруга, как кабинет психотерапевта, только с его появлением голова у нее совсем раскрепощалась от забот, только с его появлением начинался настоящий отдых.

- Милочка, я здесь.
- Как ты долго добирался!
- Я мчался к тебе как ветер.
- От такого ветра даже белье не полощется.

Странные их отношения для них были привычны и для обоих удобны. С того времени как Мила разрулила все проблемы Вадима, с момента как она им овладела, он попал в какую-то интересную зависимость от нее, прибегая по первому ее зову.
Надо сказать, что она  этим не очень злоупотребляла, и разбавляла близость с Вадимом, близостью с другими сменными «друзьями». А она тоже как-то странно попривыкла к нему, странно именно для себя.
Она, так трепетно и так придирчиво относящаяся к телу партнера, почему-то терпела уже поплывшую фигуру Вадима, уже явственный семимесячный его животик, то, что она на дух не терпела у мужчин, говоря, что если мужчина может видеть свое хозяйство только в зеркале, то это уже не мужчина, а беременная лошадь.

- Ласточка, твой муж, он, что до сих пор…
- Наконец-то, а то мне стало уже казаться, что твой животик задавил все твои желания и функции.
- Да, что ты Милочка, я всегда…
- Ладно, ладно, поехали.

С момента расставания с первым Мужем, и как только завелись деньги, Мила всегда снимала для себя квартиру, о которой никто не знал. Нет, конечно, две близких подруги знали об этих съемных квартирах и тоже иногда ими пользовались.
А Мила держала эти квартиры, чтобы не зависеть от времени суток, от мужа, которые то были, то не были; у нее всегда были в ее круге знакомств два-три мужчины, помимо Вадима, готовых по любому свистку примчаться к ней. А ее ненасытность внезапно требовала легкости в доступности постели.
Отметая надоевших мужчин, Мила меняла и квартиры. Вот и сейчас, она произвела очередную смену квартиры, но в этот раз уже никто, даже эти две подружки, не узнали о ней. Эту квартиру Мила стала готовить под Петю.


Ах, эти близкие подруги. Говорят, что женской дружбы не бывает. Хотя, что и как мы называем этим словом? Возможно, ее и не было, или была? Да и кто вообще это говорит? Просто как-то само собой получилось, что какими-то вещами, про которые она больше ни с кем не разговаривала, знали они.
И какую-то ее жизнь, не известную даже для самых близких к ней людей, они тоже знали. А с ними все происходило само собой. Друзьями, подругами специально и по заказу вряд ли становятся.
А они знали друг друга еще со школы, чуть ли не с первого класса, но в то время они были еще просто одноклассницы и продолжали оставаться такими, еще лет пять, после того как они закончили школу. И первоначально, как ни странно, их сблизило увлечение, борьба за первого ее Мужа. Борьба, которую Мила тогда выиграла.
Выиграла на радость или на горе себе – это уже совсем другой вопрос, но выиграла. И эти подружки гуляли тогда на ее свадьбе, поздравляли ее. А затем они учились в разных институтах, но потому, что у Милы двери дома всегда и для всех были открыты, они встречались, в основном именно у Милы дома, встречались постоянно.

Подружки, уже не претендуя на ее первого Мужа, часто бывали у них. Вместе с ее Мужем встречали ее из роддома, а как она сейчас понимала, это он вместе с ними встречал ее.
А потом начался развод Милы, и начались свадьбы подружек. Они были свидетелями и ее первого развода и последующих браков-разводов. Опять-таки само собой получалось, что и она была на их свадьбах, и они выслушивали горестные речи и сетованья Милы.
Какой бы стойкой она не была, как она не владела собой, но любому, даже самому крепкому котлу требуется выпустить пар. И именно подружки были громоотводом, по которому Мила разряжалась. После этих минут слабости Мила, правда, говорила самой себе, что не надо никому доверять, показывать свои неприятности, свое горе, но куда же против природы попрешь.

А подружки хорошо погуливали до своего замужества, и Мила была в курсе всех их приключений, даже участвуя в них, участвуя сторонним наблюдателем, помощником, что давало ей полную информацию об  этих загулах. Но ни разу, нигде, никогда она даже намеком не обмолвилась об этой разгульной юности подружек.
И потому они тоже, глядя на нее, трепали языком о чем угодно и сколько угодно, и даже больше, но про Милу, про Милу они как будто ничего не знали, и максимум, что из них можно было выжать, это – спросите у нее самой, мы этого не знаем.
Поэтому Мила и доверяла им знание про свои съемные квартиры, и разрешала им ими пользоваться, но не постоянно, и только по предварительной «записи», она то держала эти квартиры, чтобы самой не оказаться со своим «другом» на улице, в час, когда уж очень хочется. Конечно, сейчас уже их встречи не были так часты, так интенсивны как раньше, но все же и сейчас они были постоянны.

Мила два-три раза в неделю обязательно ходила в бассейн. Занимаясь плаванием с раннего детства, и добившись, имея хорошие результаты, она умудрилась не набить оскомину, как практически все, кто с ней плавал, она сохранила все тоже детское трепетное отношение к воде, и по-прежнему наслаждалась ею.
И, в конце концов, вытащила и подружек в бассейн. Они по началу сопротивлявшиеся, сопротивлявшиеся потому, что совсем не ощущали вкуса воды, но потом сообразили, что это место где, когда Мила наплавается можно спокойно, не торопясь поболтать с ней обо всем, о чем угодно.
Делать то, на что у нее никогда нет времени, а что так необходимо когда живешь, когда есть те, с кем можно перемолвить слово. И вот они тоже, также глядя на Милу и видя, что она вроде бы все та же, но почему-то ощущения от нее уже другие, озабоченно спрашивали ее: слушай, подруга, что-то в тебе не так, надо бы тебе обследоваться. А Мила отвечала: Да что вы девчонки. Все в порядке, наверное, просто устала.

16.

Петя впервые увидел ее в новом облике. Мила сидела за своим столиком в кафе. Обычный кофе и сигареты. Петя как будто споткнулся у столика. Остался стоять. Покраснел. Молчит. «Так долго нельзя, помрет от желанья и сбежит» - подумала Мила.
- Привет. Садись.
 – Привет.
 – Расскажи что-нибудь.

Но Петя молчал. Мила нарочно не переходила на французский, чтобы оставить и себя и, прежде всего Петю в этом мире, а не перескочить на поле игры. А Петя, остолбеневший, сам не мог ничего сказать, и стихи и французский, застряли у него, подавленные новым впечатлением.
Почему и как ее новый вид подействовал на него таким образом, совершенно непонятно. Очевидно, он сам уже внутренне был готов к переменам, только еще не чуял, что за перемены ждут его.
Был готов к тому, что на него откроют «охоту», но еще не был готов к тому, что это именно на него будут охотиться, это именно его будут заманивать в западню, именно он будет жертвой, результатом этой охоты, хотя уже и страстно желал этого, еще не зная об этом. И подавлен был именно этим самым  неосознанным пониманием, что вот он, жертва, вот он, дичь, дичь, стремящаяся поскорее попасть на жертвенник.

- Извини, я уже ухожу. Пока.
Мила решила не насиловать мальчика своим присутствием, пусть придет в себя.
- Я приду завтра – не то утвердительно, не то вопросительно выдавил из себя Петя.
И эти слова он произнес помимо своей воли. Они сами произнеслись. Сами сказали: вот он, я. Вот он, я, готовый на заклание. Готовый к тому, что ты захочешь.

Но и завтра, и несколько следующих дней Петя напрасно ждал ее. Он, уже примеривший на себя платье жертвы, одежду добычи, ждал и начинал томиться оттого, что она, охотница, не идет. Не идет свершать жертвоприношение. Уже изнывал в желании скорее, скорее, скорее….
Но и, изнывая, еще не мог четко для себя сформулировать, определить, что это именно Мила, виновница томления, что все мучение связано только с ней. И не знал, что мучение-то еще впереди. Оно начнется когда, наконец, он сам опознает из-за кого и за кем он ходит в кафе это. Из-за кого и за кем он встречается с Милой.

Она же, охотница, сознательно оттягивала их встречу, с тем, чтобы и в Пете тоже зажегся огонь желания, желания именно ее. Сознательно и, в тоже время, природно-естественно, незаметно для себя. И действительно, когда через несколько дней они увиделись, то казалось, что в Пете произошли изменения.
Он как бы вернулся на год назад, к началу их встреч. Тогда, вначале их знакомства, он краснел, робел, молчал. Краснел, выдавливая из себя фразы, и лишь с течением времени, привыкнув к Миле, привыкнув к ее общению, уже стал произносить какие-то слова не связанные со стихами и не по-французски.
А сейчас, казалось, все вернулось вспять. Тоже косноязычие, те же приливы краски к лицу. И только взгляд, ранее бывший общим, теперь, казалось, стал проникающим, раздевающим и, одновременно, пугающимся своей смелости, пугающимся реакцией самого себя на открывшееся увиденное.

Он неожиданно открывал для себя, открывал Милу, открывал, что это к ней он, оказывается, пришел, это на нее он смотрит. Смотрит, уже понимая значение своего взгляда и, поэтому, пугаясь его. Пугаясь и новизны того, что уже видел тысячу раз, и того, что это увиденное будоражило в нем. Пугаясь слов, которые сам и произносил, которые так легко раньше просто изливались из него, а сейчас, ему казалось, раздевающих его.
И он начинал ощущать себя голым перед ней, сказав лишь пару фраз. Ее же саму, он в это время «не видел», он растворялся в ней, и, слушая, не слышал слов, которые она говорила.
Приходя к ней, он просто попадал в чудесный заколдованный замок, а что там происходило, начинал понимать, осознавать лишь много позже, да и то, лишь частично. Он начинал чувствовать сладкую порочность своих слов, своих взглядов, своего присутствия рядом с ней.
С другими так никогда не было. И Петя это тоже начинал ощущать. Когда он и обнимал, и целовал, и трогал девчонок, то это было как-то обыденно, весело, приятно, но почему-то привычно-обыкновенно, хотя для него еще рано было говорить об опыте привычки, а, приходя к Миле, он проваливался в дурманящую пропасть, еще не желания, а какой-то преступно-порочной откровенности.


А Мила, Мила отлично все это видела и чувствовала. Мальчик уже попробовал наживку, уже прилип одной лапкой к ловушке. Надо бы двигаться дальше, к цели, к  концу охоты. Но, но Мила-то была и охотницей и теперь уже и жертвой, жертвой из-за которой она и стала охотницей.
И она уже рассудочно растягивала приближение желанного финала, наслаждаясь каждым мигом. Каждым мигом их встреч и каждым мигом врозь. Островок чувственности, возникший внутри Милы, теперь постоянно излучал дурманящие краски. Они могли быть радостными или горестными, но они были, и сладостная истома теперь все чаще охватывала Милу.
Пьянящее удовольствие наполняло ее и от предчувствия встречи и от послевкусия при расставании. В этой зыбкой нирване теперь непрерывно нежилось ее желание, и продвигать события становилось все трудней. Понимая, что Петя, возможно, уже на крючке, она и сама все больше и больше попадала в ловушку, все глубже, все неотступнее погружаясь в извилистый лабиринт изыскано-непонятных мечтаний.
Она теперь все чаще и чаще начинала замечать, что ее желание Пети, совсем не то желание, которое она привычно изливала на мужчин, и совсем может быть и не желание вовсе, а искушение, и эта подмена слов тоже завораживала, манила, демонически тая удовольствие, или страдание, или вместе и то, и другое.



Петя сидел за ее столиком. Если раньше он неотрывно смотрел на нее, а ее взгляд равнодушно и рассеянно скользил по окружающим, лишь на мгновение, задерживаясь на нем, то теперь и он смотрел все время в сторону от нее. Казалось бы. Просто даже он, почувствовал, что смотрит на Милу хищным, нескромным, взглядом вымогателя, который, несомненно, привлечет внимание всех окружающих.
А ему тоже, почему-то, не хотелось бы афишировать, раскрывать свои желания. Странно, что он, никогда до сих пор не скрывавший ничего и ни от кого, все свои связи он скорее рекламировал, а уж его мать была первой поверенной в его отношениях с девчонками, как и с его друзьями.
Он, считавший вполне нормальным рассказывать про «это», как-то и почему-то ото всех умолчал даже начало своих встреч с Милой, хотя это начало видела его мать, и собственно она же их и познакомила. Поэтому, стараясь глядеть в сторону, он только бросал на Милу воровские взгляды. Впрочем, все его старания были тщетны. Он так часто бросал эти взгляды в ее сторону, что видел ее непрерывно.
– Петенька, перестань вертеться, остановись.

Приказывать, убеждать Мила умела. И хотя сказала она это буднично, делово, и Петя подчинился, но и сказала она обнадеживающе, так, что Петя стал ждать продолжения сказанного. Теперь любые их слова, любые точки, любое окончание не было на самом деле окончанием, финалом, а лишь началом чего-то нового, нового желанного, желанного для них обоих.
А Мила поняла, что это место встреч, где все ее знают, где иногда бывает мать Пети, исчерпало себя. И: – знаешь Петя, давай сюда больше не приходи, ты мне мешаешь работать.
– Мила, ты меня изгоняешь?
 – Отсюда, да. Если хочешь меня видеть, то по вторникам и четвергам я в бассейне на … с 9-ти.
Петя понял, что его не прогоняют, а возможно наоборот, и восторженно выдал: «хотела б я свои мечты, желанья тайные и грезы в живые обратить цветы, - но… слишком ярки были б розы!» (М. Лохвицкая)

17.

Пожалуй, только с Вадимом Мила была не так требовательна, не так жестка как со всеми остальными мужчинами. Или чувствуя, что от него не будет никакого сопротивления, или уже так давно зная его, что перевела отношения с ним на другой уровень.
Ведь в самом начале, она не то, что была с ним груба и жестка, а нагло-жестока, подавляя всякий зародыш его сопротивления. И неожиданно, она для него тоже стала желанной, он мчался к ней по любому зову, что уж говорила на это его жена, знала ли она об этом, неизвестно.
Но он сам изнывал, не слыша ее приказов, мучился без ее требовательно-наглого тела. При всем этом никогда не звонил ей. С самого начала их отношений не по работе Мила запретила ему это делать. «Только я, только мое желание, только по моей просьбе мы будем встречаться, а иначе – ничего не будет» - так она ему сказала, но ему и не хотелось разрушать это.

И их встречи были почти что регулярными. Раз или два в неделю они уж точно встречались. И с появлением Пети их встречи не прекратились, а возможно даже участились. Теперь при пробудившейся мечтательности, тело Милы стало еще более требовательным, еще более жаждущим, еще более томящимся.

И неожиданно с Вадимом Мила, и так менее настойчивая, чем с Мужем или другими «друзьями», стала и более нежной. Правда, так же как и со всеми, эта нежность у нее была какой-то изуверской, но с другими-то, она нежной и вовсе не была. И как-то странно для себя Мила стала замечать и животик, и уже отвисающие бока Вадима, но совсем без отвращения.
Хотя, именно это отвращало ее от мужчин, она считала, что так нельзя распускаться, что так совсем неудобно и неприятно заниматься «этим», для нее эти вещи были просто неприемлемы, как неприемлема для нее была неопрятность. А вот надо же, с Вадимом у нее получалось, и он, его вид совсем не отталкивал ее, хотя и уж сильно не возбуждал, скорее она просто не замечала, не обращала внимания на его вид. Хотя эта ее фраза – «мужчина хорош, если он хорош раздетым» - приводила в восторг ее подруг и они, при возможности, без устали цитировали ее.

18.

Во вторник в 9 часов Мила уже выходила из бассейна. Зная, что Петя наверняка придет, она специально пошла в бассейн раньше, чем обычно, и теперь, наплававшись досыта, направлялась к своей машине.
–   Salut, toi o; ? Tu pars d;j; ? Mais la рiscine? (Привет, ты куда? Уже уходишь? А бассейн?) - догнал ее запыхавшийся Петя.
 – Mais je d;j; tout, ai fini le travail. Veux, je te transporterai ; l'institut? (Да я уже все, отзанималась. Хочешь, отвезу тебя в институт?)
– Mais tu, probablement, es affam;e apr;s l'eau? (Но ты, наверное, голодна после воды?)
– J'essuierai. (Потерплю.)
– Non, si tu veux m’apporter on y va, mais on mange d'abord. (Нет, если хочешь меня подвезти, то поедем, поедим сначала.)
- d'accord. (Согласна.)

Петя и сам не понимал, почему заговорил про еду. Очевидно, просто то, что Мила повезет его в институт, было слишком кратким, коротким действием, и подспудно еда, другое попутное занятие, вносило и больше смысла и удлиняло это предполагаемое перемещение их от бассейна к институту.
Мила ездила сама, ровно столько же, сколько с шофером. Хотя удовольствия от вождения она не получала, но автомат облегчал вождение и отсутствие посторонних – водителя – давало ощущение независимости.
Так что, даже приехав на  машине с водителем к себе на работу, она всегда отсылала его за своей машиной. И часто бывало так, что Мила и на работу и с работы приезжала на машине с водителем, а он, привезя ее, ехал и за ее машиной, пригоняя ее то к работе, то к дому.

Сели в машину. Впервые они оказались наедине. Привычно-знакомое окружение собственной машины успокаивали внезапную тревогу оттого, что он шел за ней, оттого, что он сел рядом, оттого, что рядом никого не было. Но его ли или все же ее тревожное напряжение влекло своей неопределенностью их обоих.
- Tu finis toujours aussi tot avec ton piscine? (Ты всегда так рано заканчиваешь с бассейном?)
- Ba non, de fois a fois. (Да нет. Когда как.)   -  Мила тронула машину в сторону ближайшего ресторана, благо начинается время lunch-time, можно поесть спокойно, пока еще никого нет.
Петя разболтался. Была отвлеченная, независимая, благодатная тема – автомобили. Петя восторженно пел дифирамбы ее машине, одновременно обсуждая достоинства и недостатки других автомобилей.
А Мила думала:  «что дальше? Вот он рядом, наедине, пусть и в машине. Что-то новое? Нет. Такой же ни к чему не обязывающий треп. Только еще более раскованный и свободный, но это только прикрытие возникшей напряженности, неловкости. – Они наедине, рядом». Мила так глубоко ушла в свои рассуждения, что уже не слышала, что он говорил.

Внезапный ожог. Его рука коснулась ее колена. Мила едва удержала машину. Вся взмокла. Приливом краска к лицу. Затвердела грудь. Сладко онемели ноги.
- Петя, tu est fou ou quoi? (ты что обалдел?) – его пальцы медленно двинулись, но не привычно для Милы вверх от колена, а вниз, к голени. – Arrete tout de suite! (Сейчас же прекрати!)
– Je fais quelques choses pas bon? (Я что-то не так делаю?)
 – Tu dois pas faire comme ;a! (Ты вообще так не должен делать!)
 – Pourqoi? (Почему?)

Его пальцы легко скользили по икре, по голени, то, чуть останавливаясь, то, делая замысловатые зигзаги, едва касаясь ее кожи, как нежное дуновение ветерка, как рассвет, трогающий золотистыми лучами еще темные ото сна края облаков, и уж совсем не так, как привыкла Мила, делают похотно мужчины.
Его прикосновения были похожи на игру котенка с конфетным фантиком – легкие, быстрые и в тоже время вкрадчиво нежные. Мила совсем не знала таких прикосновений, и они были для нее пугающе-говорящими, пробуждающими то, чего она ранее и не знала и не ведала, и даже не догадывалась, что так может быть, что так могут дрожать ноги, так прерываться голос, так неосторожно страдать.

– Eh, arr;tte, je t’en prie! (Ну, перестань, я прошу тебя!) – впервые в голосе Милы прозвучала просьба, впервые, наверное, в жизни, никогда раньше, даже когда о чем-то просила, не звучала у нее мольба, а всегда исподспудно присутствовал приказ, жесткая требовательность. Сейчас же Мила изнемогла от его прикосновений. Охваченная истомой, она облегченно вздохнула, когда он наконец-то убрал руку от ее ноги.
 – Ne fais jamais comme ;a! (Никогда так больше не делай!)
– Мила!
– Jamais! (Никогда!)

Ей казалось, что она твердо и жестко произнесла эти слова. А на самом деле за железной несгибаемостью их произнесения чувствовался аромат призыва, поощрения и желания. Но этот чувственный окрас был уже независимо от осознанного желания Милы прекратить это сладкое мучение, начавшееся от его прикосновений.
Они молча вышли из машины, молча зашли в ресторан, молча поели. И, лишь когда она подвезла его к институту, он сказал:  Мила, je voulais pas te faire mal. (я совсем не хотел тебя обидеть)
 - Je le sais, (Я это знаю) Петя. Salut. (Пока)
 – A bientot, (До встречи) Мила.

19.

- Вадим, где же ты? Почему-то к нему она позвонила, как за спасением от сегодняшнего столкновения, от произошедших прикосновений. - Приезжай быстрее за мной!
Она ждала уже Вадима, выйдя из своей машины, и рванулась в его машину, еще не успел он остановиться.
- Милочка, что случилось?
- Ой, Вадим, не спрашивай, ничего не случилось, просто хочу отдохнуть. Поехали.

Вадим понял, что больше не нужно вопросов. Надо просто предугадывать ее желания. И помчался на ее квартиру. Неожиданно для себя влетел в нее, распахивая перед Милой двери. Не замечая, что сейчас по быстроте и порывистости движений он напоминает ее, Милу. А она наоборот, почти автоматически зашла в квартиру, и как-то незаметно, безыскусно оказалась с ним. Немного пришла в себя лишь, когда они устали.
Вадим, утомленный лежал рядом, кажется, уже потеряв интерес ко всему. А она по-прежнему пыталась с ним еще что-то сделать. Пыталась, но уже ничего не выходило. А остаток Петиных прикосновений все не давал покоя. Они как язвы от ожога клещей палача жгли и мучали, сочились истомой и растлевали искушением.

Весь день Мила размышляла над тем, что произошло. Или ей только кажется, что что-то произошло, а на самом деле все было буднично-обычно-серо? Может, в другой раз все это и было бы ею совсем незамечено, но почему-то сейчас это не прошло незаметно для нее.
У Милы было ощущение, что пока они с Петей ехали в машине, она из охотницы превратилась в жертву. И уже не она заманчиво и призывно сверкала голыми коленками перед Петей, а она прятала и пыталась замаскировать свои ноги под «торпедой», под рулевой колонкой.
Что такое? Почему робкая мечтательность, так недавно появившаяся в Миле, стала одерживать верх над деловой прагматичностью в этих, таких теперь для нее личных ее отношениях с Петей? Ведь, казалось бы, практичный финал охоты был так близок; они в машине, вдвоем, вместо ресторана надо было ехать к ней на съемную квартиру и получить то, чего она хотела, чего она решила добиваться.
Весь вопрос так ли она хотела того, что уже сформулировалось, или это ее «хотение» было лишь предвестником неизведанного, тем, чем были темные и тяжелые еще ото сна тучи в нежных лучах-пальцах рассвета, еще не предвещая того, что они окажутся легкими, белыми, светлыми облачками. Действовать так, как она обычно делала, как привычно обращалась с ними, жестко-требовательно, подавляюще-жестоко.

А повела себя совсем неожиданно непрактично, даже для себя самой. С одной стороны пытаясь оборвать такое наглое прикосновение его рук. С другой же, умоляя остановить или все же оставить такие, мучительно сладкие, его прикосновения. Тем самым, наверное, поощряя его. Только и смогла, что вызвать Вадима, замучить его, не замечая, что она делает, не замечая ни своих ощущений, ни его ответов.
Сладость Петиных прикосновений совсем не стимулировала, совсем не окрасила ее восприятие. Наоборот, словно там, с Петей осталась та, прежняя Мила, со всеми чувствами. А сюда с Вадимом, приехала уже совершенно другая, вовсе и не Мила, какое-то ее подобие, пыльное, застиранное, бесчувственное, безразличное.
Мила совсем запуталась в своих рассуждениях, и решила все оставить по-прежнему, будто ничего не произошло. Будто не было их в машине вдвоем, будто не касались его пальцы ее ног, будто не было слабины в ее голосе. «О, первые твои прикосновения! Двойной ожог невидимого тела. И путь двойной – томления и дления до молнии, до здешнего предела» (З. Гиппиус).

А две ее подруги, обычно вместе с ней ходящие в бассейн, и пришедшие как всегда к 9-ти, видели, как она выходила, как подбежал к ней Петя, как они сели в машину, и как они уехали вдвоем.
Рассказывая Пете о бассейне, Мила помнила, конечно, что она ходит туда вместе с подругами, но их-то она совсем не считала теми, от кого нужно что-то скрывать или прятать. То, что она ничего им не рассказывала о Пете, ничего не значит. Между собой они уже давно понимали, если не скрываешь, то это не значит, что афишируешь, разбалтываешь и обсуждаешь, даже с ними. Придет время, захочет – скажет, а не захочет, так мы сами и не будем об этом упоминать.

Увидя Милу с Петей, которого они не знали, видели впервые, подруги не удивились, но были слегка изумлены. Не впервые они видели Милу с незнакомым, для них, мужчиной, так что здесь удивляться было нечему.
Но впервые они видели ее с мальчиком. Даже издали они разглядели, что Петя более чем юн. И вот это их изумило. Изумило так, что они даже не пошли в бассейн, а просидели, проболтали пару часов на лавочке в близ лежавшем сквере, радостно обсуждая увиденное.
Пройдясь по всем своим воспоминаньям, знакомым, впечатленьям, они решили, что Мила, из благотворительности, взяла себе на воспитание ребенка. Эта мысль им очень понравилась, и они довольные долго хохотали, изображая друг перед другом сцены «воспитания» Пети. Нахохотавшись вдоволь, они решили тоже участвовать в этом, как им казалось, процессе воспитания, если таковой случай им подвернется.

Собственно ни для кого все эти происшествия, переживания Милы никак не проявились. Также сухо-требовательна она была на работе. Также жестко-настырна с Мужем ночью и с «друзьями» днем, лишь с Вадимом почему-то становясь  аморфной, бесформенно-расплывчатой, бесчувственно-нудной.
Впрочем «друзья», теперь уже ею почти не были востребованы, и днем она по большей части дергала Вадима. А Вадим, как будто понимая, зная ее состояние, терпеливо сносил ее невероятные порывы, не сопротивляясь ее бесконечной бесчувственности.
Мила же с Вадимом совсем выключалась, и совсем не замечала того, что она делает, делает автоматически, привычно, как всегда, когда она гасила о него свое желание. Только теперь уже ему приходилось прерывать, останавливать ее сумасшедшее стремление, выдергивая ее из грез, из мира Пети. Она настолько ушла в свои переживания от их последней встречи, что и не заметила, как пронеслась целая неделя.
Целая неделя, когда она Петю не видела. Хотя он и звонил ей. Но отвечала в это время ему какая-то совсем другая Мила.
- Ты мне совсем не даешь работать, твои звонки все время…
- Милочка, я ведь совсем не часто звоню, да и то ты сразу же бросаешь трубку.
- Вот ты и сказал, что не хочешь звонить, так зачем же звонишь…
- «Незаметная людям, ты открылась лишь мне, и встречаться мы будем в голубой тишине» (Ф. Сологуб), - ты бесконечно права, но я не смею звонить чаще.
- Так не звони вообще.
- Я уже не могу без этого.
- Петенька, не придумывай.

20.

В следующий раз Мила пошла в бассейн лишь через неделю. Да и то ее туда вытащили подруги. Заехали за ней домой, взяли с собой. Мила только и сказала своему водителю, чтобы и ее машину он пригнал на работу.
 

Всю неделю Петя звонил. Звонил даже настойчивее, чем обычно. Порывался поговорить по телефону, но бассейн никак не упоминал, а разговоры Мила обрывала, как обычно сухо и твердо. Она вновь, после его прикосновений, засомневалась, а хочет ли она его.
Хочет ли она его тем же порывом охотницы, что сформулировала для себя ранее, или же уже хочет, чтобы охотником был он, Петя. И эта мысль ее пугала. Всегда она была инициатором близости. Начиная с завоевания своего первого Мужа, Мила всегда овладевала мужчинами, а не они ею.
И тут такое странное, как ей казалось для нее, желание. И это всего лишь после легких прикосновений его пальцев ее ноги. Сколько раз к ней прикасались разные руки. Но никогда не возникал такой букет ощущений, переживаний, такой аромат послевкусия.

Теперь каждый день Мила рассматривала, как к ней прикасается Муж, как это делает Вадим, пытаясь прочувствовать, осознать их прикосновения. Но, к удивлению ее, ни намека на то, что было от прикосновений Пети, не было и в помине. Там было все и греховность падения, и растление души, и ужас мученицы, и преступное искушение. А с Мужем, Вадимом, так – только термин «потрогали» и определял ее ощущения.
Мила с удивлением разглядывала свою ногу – удивительно как она помнит, чувствует его прикосновение. Да и вообще хочет ли она по-прежнему Петю? Или он ей нужен только для подогрева ощущений, а все остальное можно получить, слегка прикрыв глаза, от любого другого мужчины, даже от мужа? Все эти мысли прорывались у нее сквозь туман бесформенной расплывчатости, в котором она находилась. Лишь мгновениями ясности осознавая, что она здесь, в миру, а не в тумане грез.


Но что такое это «все остальное»? Что могла она, наверное, уже выжала и продолжала выжимать из Мужа, и из Вадима тоже. Что же еще может быть? А Петя, он, от него веяло предвкушением, предвкушением демонически сладким, возможно до ужаса болезненным, дурманяще-порочным, но и завлекательно-трогательным.
В конце-концов ничего для себя не надумав, Мила решила кардинально ничего не менять, не слишком поддаваться позывам, а дав возможность развиваться событиям так, как они развиваются, все-таки, по-возможности, разумно их корректировать. Хотя уже она, по сути, никак не могла повлиять на то, что с ней происходит. И, если ей и казалось, что она принимает решения, что она действует или отказывается от чего-либо сознательно, то это лишь искажение, подмена происходящего, для того, чтобы ей было легче, хотя эта «подмена» безвозвратно исчезала, когда она находилась в том, другом, прежнем мире, где не было Пети. Поэтому она особо и не сопротивлялась, дав подругам возможность увезти себя с ними в бассейн.

В воде в это время было не очень много народу. Кто плавал, было не разглядеть – ванна большая  - 50 м. Да Мила никогда особо и не разглядывала тех, кто плывет рядом с ней по дорожке. Спокойствие монотонной работы остужало разгоряченный хаос мыслей.
Все вокруг казалось несущественным, только удовольствие от скольжения по воде, от ощущения силы своего гребка, от ловкости выполнения сальто в повороте. И ее желание Пети казалось далеким-далеким, каким-то не вполне существующим флиртом даже не ее, а какой-то другой женщины, хоть и хорошо знакомой.
Слегка уставшая, расслабленная, спокойная, она закончила свои километры, подплыла к бортику, рывком легко вышла из воды. Улыбаясь, подошла к подружкам. Они сидели на трибуне рябом с ванной. Плавать, так как она, они не умели, и поэтому, наверное, и не хотели, и, как обычно, побултыхавшись полчасика в воде, сидели и болтали на скамейке.
 
- Ну что, рыбка, встряхнулась? – хором спросили они ее. Мила, безотчетно улыбаясь, всем своим видом демонстрируя полученное удовольствие, промокала себя полотенцем, и промолчала, как бы говоря: «ну неужели этого не видно по мне?». И вдруг, словно бичом хлестнули по всему телу – из-за спины: Мила, привет. Да ты великолепно плаваешь.
Пока оборачивалась, у нее вырвалось: - и не только это я делаю великолепно.
Это был ответ прежней дерзко-решительной Милы. Но, уже завершая поворот, до нее дошло уже, кто это заговорил с ней.
Плавание совсем расслабило ее, вернув в прежнее до-Петино состояние. А перед ней стоял именно он. В одних плавках он казался еще более юным, чем прикрытый одеждами, но от этого еще больше перехватывало дух, еще больше сносило голову.
Все другие мужчины, Мила это отчетливо знала, только проигрывали, когда раздевались, и лишь неугомонное влечение к ним, гасило ее отвращение от их, в общем-то, совсем несовершенных тел.

А Петя, его юная нагота, совсем не вписывался в ее сложившийся образ раздетого мужчины. Это был и Петя, и не совсем он. Петя, в ее ощущениях, это юноша, покрытый одеждами, которые она как-то пыталась «снимать». Но из этого ее мысленного раздевания Пети, ничего не получалось, кроме предвкушения, кроме возрастания силы предвкушения. А сейчас покров был сдернут. Даже не сдернут, а он был без всякого покрова. Ведь не станешь называть покровом узкую полоску плавок.
«Что же я наделала? Зачем я позвала его в бассейн»? – это был не Петя, это было обнаженное искушение, укусом пса вонзившееся в грудь, ударом кинжала распоровшее все внутри. Рванувшееся к нему желание, если мы по-прежнему называем это желанием, изумленно застыло, пораженное увиденным откровением.
Все это промелькнуло мгновением, как молния, и в этот  раз присущая ей мгновенная реакция, от неожиданности, от расслабленности водой, от откровения, подвела. Смогла выдавить лишь глупость: - а ты откуда здесь?
 – Мила, mais c’est toi, qui m’as dit que les mardis et jeudis tu est dans cette piscine depuis 9 heures? (- ты ведь сама сказала, что по вторникам-четвергам с 9-ти ты в этом бассейне.)
– Мила, Мила, кто это, познакомь, неприлично не представить нас, - затараторили подружки. Мила уже пришла в себя. Ощущение безысходной чувственной радости от желания Пети вновь охватило каждую ее клеточку.
– Это мой знакомый студент Петр.

Подружки радостно встали, подойдя к Пете, знакомились, заболтали. И тут …, тут ни Мила, ни кто другой не поняли, что произошло. Просто у нее захолонуло сердце, когда они двинулись к Пете. И Мила взглянула на них, только взглянула, но в этот миг ее черные глаза совсем затемнели бездной колодцев, сверкнули чернотой небытия, и будто тяжелый, густой, ядовитый туман окутал подружек. Они остановились и замолкли, как вкопанные. Но Мила уже опустила взгляд.
- Милочка, ты что, мы всего лишь хотели познакомиться.
 – Девочки, а почему вы решили, что я против этого?

Но девочки, оставшись стоять рядом с Петей, как-то отстранились от него. Хотя они знали, что, по-видимому, уже давным-давно Мила включила их в «свой» круг. Прощая им то, что никогда бы не потерпела ни от кого не из этого круга.
Хотя всегда, практически любому, она с готовностью приходила на помощь. Никогда и ничего не требуя взамен. И только фыркала, когда ее благодарили – «нашли, за что». И ко всем и всегда Мила была ровно-доброжелательна, но если для них эта доброжелательность таковой и была, то для многих она же самая была, как ушат холодной воды.

- Петенька, - уже совсем пришла в себя Мила,  - Mais tu que, tout ; fait te p;trifies, en regardant, comment je nage? Cela tu sais? Rattrape! (а ты что, совсем остолбенел, глядя, как я плаваю? Сам то умеешь? Догоняй!) - И Мила скользнула в воду.
Петя изумленно нырнул вслед за ней. Они плыли рядом по дорожке. Мила видела, что он, очевидно, занимался плаваньем, правда не тот уровень, что был у нее. Но сейчас и она уже не та, что ранее, и все-таки при желании могла заставить его «нюхать пятки», но сейчас и подустала и совсем уж не собиралась соревноваться с Петей. Хотя дух состязания всегда в ней жил, и плывущих, идущих, работающих рядом с ней, она всегда стремилась обогнать.
Вот и сейчас, тело непроизвольно увеличивало мощь гребка, и ей приходилось усилием пропускать следующий гребок, чтобы не обогнать Петю.
- Ну хватит, выходим.

Несколько бассейнов опять успокоили ее. Она опять «одела» на себя костюм охотницы. Хотя уже она начинала утомляться от этого костюма. Он уже раздражал ее. Это переодевание в него начинало разниться с тем, что пробуждалось в ней, пробуждалось, с каждой минутой меняя свою суть, свою оболочку, но при этом, оставаясь внутри нее. Ждала, пока он отдышится.
- Мила, tu nages pas seulement tres beau, mais tres vite en meme temps. (ты не только красиво, но еще и быстро плывешь.)
 – Петечка, t’as repose? C’est pas moi qui nage vite c’est toi qui nage lentement, (отдышался? Это не я плыву быстро, а ты медленно.) – уколола она Петю.
 – «Ты помнишь дворец великанов, в бассейне серебряных рыб, аллеи высоких платанов и башни из каменных глыб…» (Н. Гумилев)
 - Петечка, ты переутомился, это мы-то серебряные рыбки?

Все-таки вода возвращала Милу от ее нового мечтательного состояния, к прежней – практично-деловой-бесчувственной. Последнюю, донельзя глупую сейчас фразу, вымолвила не новая мечтательная охотница Мила, а практичная, чуждая романтики женщина.
Мила это поняла, еще, когда произносила последние слова. Но ничего не стала поправлять. А Петя тоже уже никак не ответил, наверное, утомленный и заплывом и всеми сегодняшними впечатлениями: он видел Милу в одном лишь купальнике. Но получилось, что видел как-то мельком, не вглядываясь. Ему надо было вглядываться, понимать, что он видит.
Для него смена обстановки с кафе на бассейн, произвела большее, чем можно было подумать впечатление. Там он попадал в чарующий волшебный мир, где была она – Мила, а здесь, другая обстановка, разрушили сложившийся дивный образ, вернее не образ, а его оболочку, сам же образ наоборот, стал ярче, но слишком сильная доза, неожиданно мягко и слабо на него подействовала.
Мила подождала, пока он вылезет на бортик и подаст ей руку. - Пусть видит, что я устала больше него, пусть почувствует себя сильным мужчиной.
Разошлись по раздевалкам. Все вместе вышли из бассейна. Мила села в машину с подружками, а Пете они помахали ручкой – bye-bye.

21.

Подспудно Мила все время думала о Пете. Об их достаточно долгой встрече в бассейне, долгой, но так мгновенно и незаметно промелькнувшей. Пыталась анализировать свое и его поведение, взгляды, слова, но ничего кроме чувственных приливов у нее не выходило.
Вспоминая, как он появился за ее спиной, что сказал, как нырнул вслед за ней, как плыл с ней рядом, она начинала лихорадочно путаться в своих мыслях, и только желание томно и нетерпеливо разливалось по телу, смешивая все в одно – ХОЧУ! Вспоминая, как она ослепленная, путалась и запиналась в словах. Говорила глупости, выбираясь из нахлынувшего жара. И, также как он, только сейчас понимая, чувствуя, что же, как же она увидела.
И от этого трогательная истома разливалась по ней, захватывая каждый ее уголок. И ощущая неодолимое желание не только вновь увидеть его таким, но и ощутить, то, что она видела, своими ладонями, пальцами, губами. Чтобы сладкий след его тела, прикосновения к нему, остался на ее теле, на ее губах, чтобы запах его волос смешался с ее волосами. Чтобы его ноги соприкоснулись с ее ногами.
Но, при этом, совсем не желая уже, как с Мужем, Вадимом, или другими, быть инициатором, быть первой. А только быть побежденной, только быть провоцирующей жертвой, забывая, что она, пока еще, охотник.

Еще она пыталась представить и съимитировать их следующую встречу. Как она на него посмотрит, какие слова ему скажет. Но слова прерывались ее руками, а руки сближали их ноги и животы, губы и груди.
И тут она начинала путаться еще больше. Все слова, которые она составляла, в конце-концов сливались в одно: «Петенька, пойдем со мной и соединим наши ноги!». Тут же спохватывалась, рассудочно понимая, что это и грубо, и прямолинейно слишком, и смешно. Хотя желанно и до безумия маняще.
Еще, вспоминая все это, ее охватывала дрожь начинающего вора, дрожь порочности и откровения первой ночи. То, что она видела Петю без всяких одежд, теперь казалось ей преступлением. И это ей, так хорошо знающей мужчин, знающей про них все и вся. Умеющей извлекать из них то, что другим вовсе покажется невозможным.

Она это знала, свое умение. Потому что, слушая рассказы подружек, не комментировала их, но про себя усмехалась, - до чего же они неловки и неумехи, как они своей неумелостью, неграмотностью лишают себя удовольствий.
И вот Петя преступно ожег ее взгляд. Заставил ее смутиться. Смутиться и замереть. Замереть в бездействии. И получалось, что она, привыкшая все решать, все делать сама, теперь просто ждала новой встречи, ничего не предпринимая для того, чтобы встреча вылилась в более существенное, так желаемое ею продолжение.


А Петя, он появился в бассейне, т.е. они вновь увиделись, только недели через полторы. Нет, все это время он ежедневно звонил, но как-то дурашливо разговаривал, весело и развязано. А она, что-то действительно происходило с ней, она вместо обычных сухих слов прерывания, завершения, сворачивания разговора, начинала тоже что-то говорить, отвечать, радостно смеясь.
Все разговоры все равно были очень краткими, но не сухо сжатыми – привет - пока, а как рассвет, быстрыми, но наполненными светлыми надеждами. Надеждами пока еще неизвестно на что, пока еще у нее самой не было четкой формулировки, что же она хочет, чего же она добивается, и хочет ли добиваться вообще.

Все ее замыслы, все ее формулировки, что были сделаны до сих пор, носили сиюминутный характер, и начинали распадаться, расплываться сразу же после того, как были сформулированы. Но оставляя при этом легкие, светлые ожидания. Во всяком случае, именно такие ощущения оставались у Милы, после каждого их разговора.
Все это странным образом никак не отражалось на ее прежней, деятельно-активной Миле, и даже наоборот, она, при этом становилась и более изощренной, и более хитроумной в делах. Все такой же сухо-деловой. Только еще более требовательной, более нетерпимой.
И, теперь уже прежняя, «рассудочная» Мила, как только была возможность, строила планы, коварно и изощренно рисуя ее слияние с Петей, стимулируя мечтательность на активные действия. Одновременно оттягивая и растягивая начало этих действий, оттягивая их не для того, чтобы они не свершились, а исключительно для того, чтобы сладость слияния, соединения губ, ног была как можно слаще, чтобы порочный надрыв гуще разливался по телу и душе.

22.

Петя пришел, Мила это сразу увидела, как только он вышел из душа, хотя и была в воде в это время. Теперь, плавая, она все время исподволь следила, что же происходит на бортиках бассейна, и как прежде уже не уходила полностью в удовольствие скольжения в воде, а просто механически плыла, мысленно отыскивая Петю, - ну когда же он придет. Но сейчас обнаружила его не только взглядом. Еще задолго до того как он вышел из душа, она уже «видела», чувствовала его. Она уже знала, что он здесь. И вот он пришел.

Ее подружки, как всегда сидели на лавочке с наброшенными на плечи полотенцами и вели свои постоянно-бесконечные оживленные разговоры. Петя подошел прямо к ним и присел рядом.
Мила была разъярена. «Так тебе и надо, дура – в гневе ругала себя – пока ты плаваешь, там есть другие, ничуть не хуже тебя, а может и привлекательнее, а ты, а ты …». Но все-таки удержалась и не выскочила из воды, а выдержала паузу приличия, еще минут пятнадцать рассекая воду, вместе с такими же энтузиастами как она.
И за это время успокоилась и вогнала, вернула себя в рамки благопристойности, и, начав соображать трезво, испугалась: «Мила, а ведь ты его приревновала, приревновала свирепо-необуздано, совсем как нецивилизованный человек». И, сообразив, что она ревнует Петю, расслабилась в ощущении блаженства. Никогда раньше, «таких» переживаний у нее не было.

С появлением Пети, каждый раз все новые и новые ощущения, все новые и новые впечатления приходили к ней. Они не только появлялись в ее отношениях с Мужем, и с Вадимом и с другими мужчинами, но появлялись и не зависимо от того, где и с кем она была, «вытаскивая» мечтательную, ранимую Милу, для сладких мучений в любые, неожиданные моменты.
И что уж говорить о Пете, что говорить о том, когда она его видела. И хоть «прежняя» Мила и контролировала ее, но волны мечтательности захлестывали с ног до головы. «Зачем, зачем я так стала чувствовать, зачем мне эти вспышки ярости, зачем мне мучительно больно видеть его с другими, даже подругами моими. Зачем мне это, когда уже прожито полжизни?» - мелькнуло в ее сознании, и страдальческая полуулыбка была на ее лице.
Благо, пока она была в воде, никто не видел всю гамму переживаний, пронесшихся по ней. Даже она, так хорошо владеющая собой, не могла бы скрыть их. Да и рассуждения о доверии подружкам, в отношении мужчин, были уж очень смешными. И Мила и они беззастенчиво выхватывали друг у друга понравившееся им, впрочем, ничуть не обижаясь при этом.

Но с Петей все становилось немного другим. Во-первых, он и у Милы не попадал в категорию мужчин, и потому с самого начала она относилась к нему, к желанию его, как к чему-то отличному от просто постели, хотя при этом и понимала, что это все должно ею, постелью, кончиться, или только начаться.
Но и постель с Петей ей пока еще казалась совершенно другой, по сравнению с близостью с другими мужчинами. Которые теперь все меньше и меньше удовлетворяли ее, с момента ее знакомства с Петей, хотя она чуть ли не вдвое чаще обычного теперь затаскивала их к себе и замучивала своим невоздержанным желанием Пети. И еще, Мила, рассудочная, прежняя, четко осознала, что такие вспышки, внезапные приливы ревности у мечтательно-чувственной ее половины, могут случиться в любое время. А это и некрасиво и опасно.

Спокойная, расслабленная, рассудочно контролируя себя, она подошла к Пете и подружкам.
– Привет Петя. Почему болтаем, а не плаваем? – вроде бы как ко всем сразу обратилась Мила. Подружки настороженно глядели на нее, помня взрыв ее черных глаз, в прошлый раз. Но Мила отвлеченно улыбалась и они, успокоенные заговорили в своей обычной манере.
 – Мила, и где ты отхватила такого парня? Даже не хочется спрашивать, а есть ли там еще другие, так этот хорош.
 – Девочки, как не стыдно, Петенька еще совсем ребенок, а вы только об одном думаете. Мы ведь с Петенькой даже не друзья, а так знакомые, он теперь и вас и вы его знаете также как я, а может и лучше, пока я плавала, вы наразговаривались с ним раз в пять больше, чем мы с Петей за все наше время общения. Хотя и общалась я с ним уже меньше, чем вы. А вас, в ваших домыслах, понесло в какую-то извращенно-заоблачную даль, при этом уж очень приземлено-примитивную, – насмешливо произнесла Мила.
– Да ладно, Мила, это же болтовня, просто Петя очень мил и  свеж, и неплохо развлекал нас анекдотами, пока ты плавала.

Подруги отвечали очень осторожно. В обычной для них манере говорить. В легкости и не напряженности фраз и поведении Милы, им все же чудился иезуитский подвох колдуньи.
И они, интуитивно, при всей внешней игривости, дистанцировались от Пети, на понятном для Милы, языке ощущений, говоря ей, что он только ее, а они так, просто поддерживая рамки приличия, разговаривают с ним, не убегая.

– А стихами он вас не развлекал?  - Все в том же игривом тоне спросила Мила, но внутренне съежившись в ожидании ответа. Как Петя, так и стихи, произносимые им, считались ею, только ей принадлежащими, и ревниво охранялось ею.
– Наверное, мы до этого не доросли.
– Петенька, - наконец Мила обратилась, заметила его, – что ты стихи только мне читаешь?
Петя все это время стоял, даже не делая попыток вставить хоть слово. Ни следа легкости, с которой, как казалось Миле, когда она плавала, он беседовал с ее подружками, ни следа оживления, которое исчезло, как только Мила вышла из воды и подошла к ним. Он стоял покрасневший, затихший, смущенный.
– Et tu veux que je fasse ;a? (А ты хочешь, чтобы я это сделал)
 – Oui, je veux. (Да, хочу.)
 – Eh bon, c’est seulement pour toi. (Ну что ж, но это только для тебя.) «Il pleure dans mon coeur comme il pleut sur la ville; qelle est cette langueur qui p;n;tre mon coeur?». (Сердце тихо плачет, точно дождик мелкий, что же это значит, если сердце плачет? (П. Верлен. - пер. И. Эренбурга)) Я что-то застоялся, надо искупаться. – И Петя нырнул в воду.

Мила не стала его ждать, а, помахав ему, так, чтобы он это видел, ушла с подружками. Но, уйдя вместе с ними, уже села в свою машину и поехала одна. Подружки, как только Петя нырнул в воду, казалось бы, тотчас же забыли о нем. Остегнутые один раз взглядом Милы, Петя для них стал табу, запретной темой.

Петя был раздосадован и, наверное, обижен. Так бесстыдно обманутым он себя еще никогда не чувствовал. Он пришел к ней. Видя как она плавает, подошел к ее подругам. Достаточно беспечно говорил с ними, и никакой тени смущения, никаких затруднений от того, что они тоже женщины, что они бесцеремонно разглядывали его, что пытались скабрезничать с ним, у него и в помине не было.

В сущности, ее подруги очень напомнили ему его подружек, его ровесниц, тех, кто окружал его все время, только его подружки были моложе, а так, сходство было поразительным.
Кстати Мила, для него, не была ни моложе, не старше его девчонок, его ровесниц. Если подруг Милы он четко определил, как более взрослых, чем он, более взрослых, чем его подружки, то Мила просто была другая, для него такая же  свежая, хоть это сравнение совсем ничего не выражало, как и его ровесницы, только более непонятная, более неизвестная.
Он ждал, продолжения, или начала новых отношений. Сегодня он уже жадно вглядывался в Милу, пытаясь рассмотреть каждую ее черточку, но все, почему-то  сливалось в одно – в Милу. И уже четко начал осознавать и осязать свое желание к ней. А она, а она, так безразлично холодно с ним говорила, так походя, рассталась с ним.
Он даже не замечал, что это их расставание ну никак не отличалось от предыдущих, и никаких изменений в ее отношении к нему не было, не было в сторону ухудшения, она то, наоборот, сдерживала себя, просто его ожидания, что что-то чудесное вот-вот должно случиться, не оправдались. Не оправдались в этот раз. И, несмотря на досаду, все-таки оставалось по-прежнему и ощущение предчувствия того чуда, за которым он ходил, за которым он следовал за Милой.

23.

Мила ехала на работу и «переваривала» сегодняшнее утро. Она радовалась тому, что смогла не сорваться, не накричать, не испугать подружек. Смогла не броситься на так близко стоящего, обнаженного Петю.
Смогла проконтролировать, ту чувственно-мечтательную Милу, не знающую рамок приличия и границ благопристойного поведения. Смогла спокойно и чуть насмешливо, при этом приветливо разговаривать, внешне никак, не проявляя своего желания и стремления. – Так думала она. И, вроде бы, так оно и было. Если бы не ее внутренняя подсветка,  которая, так навела ужас на подружек выплеском ее черных глаз и колдовского, для них холода, от ее тела, когда она стояла рядом с ними.

Да, теперь внутренние изменения Милы стали все больше и больше проявляться внешне. И ее подружки первыми почувствовали это. Но и не только они.
Стоило Миле теперь как-то увязать Петю с окружающими, как от нее начинала исходить мрачная неизбежность чего-то пугающего. Какого-то колдовского ужаса. В тоже время Мила похорошела какой-то странной привлекательностью.
Казалось, что теперь ее глаза могут гореть в темноте, коже вернулась ее эластичность, мягкость и упругость пятнадцатилетней девочки, и ее призывное свечение уже не давало никому покоя. Мужчины, беседующие с ней, тут же путались, сбивались, терялись от непонятно откуда возникающего зуда вожделения. А женщин вводила в неопределенность и испуг ее русалочья загадочность.
У нее теперь изменилась и походка, особенно когда она предавалась мыслям о Пете, ставшая неслышной, вкрадчивой и плавной, так не похожей на решительную, самодостаточную походку прежней Милы, и все ее движения и жесты, стали изящными, грациозными, маняще–ласковыми.
Уже и подруги, и Муж, те, кто мог себе позволить это, сказали ей: «Мила, ты, похоже, стала ведьмой». А она только удовлетворенно усмехалась, холодно и расчетливо готовясь к следующей встрече с Петей, при этом, отчетливо понимая, что любое дуновение ветерка, все может изменить до неузнаваемости, поломать все ее построения.
Радовалась, что сегодня была «отстранена» от Пети, но при этом и не обидела его. Радовалась, что внешне показала Пете его не значимость, его обыкновенность для нее. И тут же огорчалась, что не сказала ему, как он ей желанен, как она хочет его, как он чудесен, необыкновенен и чувственно значим. И тут же продумывала, что уже пора, пора продвигаться дальше ….


Звонок.
- «У колодца расколоться так хотела бы вода, чтоб в болотце с позолотцей отразились повода» (В. Хлебников).  Я вышел из бассейна, а тебя уже нет.
– Tu pense que je t’attendrai? J’ai des affaires, moi. (Неужели ты думаешь, что я буду тебя дожидаться? У меня дела, работа.)
– Mais peut-etre? (А вдруг?)
– Петя, аrr;te! Pas peut-etre! Salut. (не дури, никаких вдруг. пока.)


Он по-прежнему, с настойчивостью молодости шел к ней, и она по-прежнему, или по-новому хотела его, но отвечала, говорила с ним как всегда. Пугаясь того, что с ней приключилось, пугаясь того, что еще предстоит. Хотя боязнь, это было не ее слово.
Никогда и ничего она не боялась, а вот надо же, она теперь и хотела, и пугалась продолжения своих отношений с Петей. А у нее все больше проявлялась жесткость общения. Жесткость со всеми, даже приезжая домой, она останавливала себя, чтобы стать совсем обычной, привычной для них Милой, а не рычащей стервой. Хотя это ее сравнение было уж очень грубо и неправильно.
Она, всегда отлично контролирующая себя, всегда очень ровно со всеми общающаяся, никогда, в том числе и теперь, не допускала промахов общения. Только у всех разные от этого оставались ощущения. У партнеров по большей части ощущение гарантии, что вот она-то их не подведет, но как она занята и как она хорошо организует свое время! У своих домашних – ласковой нежности, но, Боже мой, как занята их мать! У своих работников – озабоченности, а все-ли мы правильно и вовремя сделали, и восхищения – это бесовское отродье изумительно страшна своей привлекательностью. Ее обаяние никого не оставляло равнодушным, только одних оно радовало, а других пугало.


Однако теперь, Мила все чаще подвозила Петю от бассейна. Своих девчонок она не стеснялась. В бассейне Петя также как и ее подружки, проводил время большей частью не в воде, а в болтовне с ними, пока она плавала.
И было странно, что с ними он действительно болтал, как, наверное, и со всеми другими. А вот с ней он был совсем не разговорчив, пару строк стихов, а дальше одни междометия, да и то на французском, и еще красноречивое молчание. Подружки уже ей сказали: Мила, да ведь он тебя домогается.
 – Вы сошли с ума, это ведь совсем ребенок, - использовала Мила те же аргументы, что и в спорах с самой собой.
Однако в тех спорах побеждала совсем другая Мила, а не та, что лихо расправлялась с предположениями подружек. Когда она им так отвечала, то и сама начинала твердо верить, что их предположения, о целях Пети, это всего лишь инсинуации, а и он и она, она то уж тем более, ведут вполне добропорядочные отношения, никак не позволяющие сделать какие-либо намеки на их нескромные желания.
Да если не всматриваться, то, наверное, это так и выглядело. Ведь сама суть, смысл их общения проявлялся лишь в оттенках интонации, в позах, взглядах, непонятных и не заметных другим, не заинтересованным и невнимательным. Подружки же все видели и чувствовали, потому что ключ к пониманию происходящего им дала сама Мила, своей вспышкой яростной ревности, в момент их знакомства с Петей.


Когда они ехали с Петей в машине, он теперь каждый раз все снова и снова легко скользил своими пальцами по ее ноге, никогда не пытаясь подняться выше колена. Да этого и не нужно было.
От его нежных и как бы нечаянных прикосновений, еще даже от предчувствия их, Мила млела и томительная сладость разливалась по ее телу, вызывая то озноб и дрожь желания, то расслабленную опустошенность.
Вначале Мила, как и в первый раз, пыталась прервать это сладкое мучение, но Петя всегда изумленно вскидывал на нее свои невинные глаза, удивляясь ее протестам, делая вид, что не понимает, о чем идет речь. И Мила смирилась, также начав делать вид, что не замечает, что он творит. Это тоже было продолжением той самой игры, стихов, французского, сюрреальности их отношений.

Смирилась, покорилась якобы, а на самом деле у нее все пело внутри. Пело от получаемого удовольствия еще не совсем полноценной, но уже физической близости. От наслаждения все большей привязанности Пети. Она чувствовала, что он так же ждет этих моментов соприкосновения.
И от предвкушения, все более близкого и реального приближения конца охоты. Хотя здесь она уже и сама не понимала, хочет ли она действительно успешного финала ее стремлений, или она хочет лишь реального подтверждения его неизбежности. Ведь сейчас ее удовольствие чувственным наслаждением вышли на новый, так ожидаемый ею уровень, а разыгравшуюся плоть, гасила о Мужа или других мужчин, при этом, получая еще удовольствие от мыслей, что когда это у нее будет происходить с Петей, то все будет еще вкуснее и еще прекрасней.

24.

- Ecoute, je vois que tu n’aime pas l’eau. Tu bavarde toujours avec mes copines. (Слушай, я вижу, что ты совсем не любишь воду. Все время сидишь и болтаешь с моими подругами.)
Сегодня подруг не было. Они не сходили с ума по воде, как Мила. И, поэтому приходили только пообщаться, поболтать. Приходили далеко не каждый раз, все-таки у всех свои дела и заботы.
- Мила, mais je viens ici pas pour nager, mais regarder comment tu nage, j’aime ;a. (я ведь сюда не плавать прихожу. Я смотрю, как ты плывешь, и мне это нравится, мне достаточно такого бассейна.)
- alors tu viens ici comme dans le cirque - regarder au animaux. (То есть, ты сюда, как в цирк ходишь, на зверей поглядеть)
- Милочка, mais arr;te! (ну ты скажешь тоже)
- bon, si tu nage pas on va dans une salle seche, tu t’entrenerai. (Знаешь, если ты не плаваешь, то пойдем в сухой зал, ты разомнешься, и хоть с толком проведешь время в спортивном сооружении)

В зале практически никого не было, так двое-трое, разминались. Мила одела костюм, а Петя так и остался в плавках с полотенцем, идя в бассейн, он совсем не рассчитывал еще и в зале заниматься.
Мила, занимаясь плаваньем с детства, видела сотни раз, сотни обнаженных мужчин, юношей, мальчиков, в одних только плавках. По количеству и частоте созерцания обнаженных тел с пловцами могут сравниться разве что балетные. Но никогда и ничего не шелохнулось у нее при их виде. А вот Петя, Петя с самого первого своего появления ударил по ее глазам.
И хотя она и знала, что он будет в бассейне, хоть и готовилась к этому, но он резанул ее своей наготой. Ни один проходивший мимо пловец, ни один проплывающий рядом, не нес никакой информации, а здесь еще издали, с первого раза обвал эротических искушений. И сейчас, она совсем не намеревалась тащить его в спортзал, и совсем не знала, зачем она это сделала, но отсутствие подружек подтолкнуло ее почему-то именно к этому действию.
Казалось бы, уже часто она его подвозила на машине после бассейна, уже часто они сидели вместе в ресторане, и было тысяча возможностей повести его к себе на квартиру и тысячи возможностей…. Но ничего не разу не было. Что-то стесняло, что-то мешало ей. А вот теперь, надо же. Мила стала зло и активно разминаться. Стараясь замучить невесть откуда-то взявшееся вожделение. Петя тоже вроде бы разминался.

- Все, устала. Мила брякнулась на маты и постаралась расслабиться по привычке, перед тем как пойти в воду. Петя присел рядом. В зале уже никого не было. Петя, расстегнул молнию внизу ее брюк, и начал сдвигать их вверх, обнажая ее голень.
- Петя, arr;te! Je suis fatiguee! (остановись. Дай отдохнуть.)
- с’est moi qui doit me reposer apr;s ce que je te regardais. (это мне отдыхать надо, после того как я смотрел на тебя.)
- Allonge. C’est mon temps pour te regarder. (Ложись. Теперь я буду на тебя смотреть)

Вроде бы привычные слова-приказы Милы, имели совсем другой окрас, совсем другое значение она в них сейчас вкладывала, и совсем по-другому произносила их. Они теперь звучали медлительно-нежно, а не по-солдатски уверенно-нетерпимо.
Петя послушно откинулся на спину, и теперь она чуть касаясь кончиком пальца его живота, повела его из стороны в сторону, то вверх, то вниз. Когда Петя предстал перед ней первый раз в бассейне, то более всего, это лишь потом до нее дошло, более всего ее поразил его живот.
Он весь был еще совсем по юношески тощ, еще не выросший организм не откладывал жирок под кожу, и его живот был в той короткой, изумительной для нее, стадии, которая бывает только в очень маленький период от детства к мужественности. И теперь, когда он лежал перед нею, он лежал целиком, и все же первым она коснулась его живота.

Послышались шаги и голоса. Мила первая пришла в себя.
- Bon, je vais nager. (Все, я пошла плавать)

Петя тоже встал и поплелся за ней. Мила с удовольствием нырнула в воду. У нее даже руки дрожали. Как это все произошло? Как это она затащила его в зал? И как хорошо, что вдвоем-то они были всего лишь мгновение. Как хорошо, что эти люди шли в зал, не дав им остаться вместе подольше.


Мила отвезла, как всегда Петю, странно молчавшего в этот раз. Да и ей тоже совсем ничего не хотелось говорить. Она позвонила Вадиму. И поехала на квартиру. Поднялись уже вдвоем, он успел вовремя. Но она уже в который раз ничего от него не хотела, лишь безвольно лежала рядом с ним, и лишь невпопад отвечала или что-то спрашивала.

А Петя, Петя, ошалевший после бассейна, после этого бассейна, после этого спортзала, никак не мог прийти в себя. Что это было, как это было и почему. Он и сейчас не понимал.
Так влекущая к себе Мила, так очаровывающая его, так манящая его, манящая таинственно-неизвестным, желанно-изысканым, внезапно стала похотно-влекущей, преступно-порочной. И тяга к ней, искушенно-мистической, сменилась на низменное влечение, простое влечение к самке. И, внезапно он сам стал себя останавливать. Тормозя это влечение, наверное, ища прежнее, мягко-манящее, демонически изысканное очарование. 

25.

И Петя и действительно, казалось, встречался с ней, не намереваясь продвигаться к физической близости, в ее понимании, так как она это представляла. Каждую встречу, он произносил новые заученные строчки, «царица вечно-ясная, душа моей души! Зову тебя, прекрасная, зову тебя, спеши!» (З. Гиппиус), и с любопытством посматривал на нее при этом, опять краснея и смущаясь, но толи от этого смущения, толи  уже от долгого их знакомства, то ли от пережитого в бассейне, а значит он как-то пообвыкся с ней, у  него стали проскакивать развязанные и нагловатые манеры.
И Мила, взрослая женщина, сама внутри съежившаяся и томящаяся под взглядом его голубых глаз, тут же почувствовала его ощущение зарвавшейся вседозволенности. Нет, у него это никак не проявлялось, ни словом, ни жестом, еще этого не хватало! Просто она это почувствовала. А этого Мила не переносила.
Куда делось ее стремление и желание Пети. Она взорвалась. Взорвалась по пустяку, без всякого повода. Но, будучи женщиной, ощущая себя бесконечно правой, дала  ему понять, что с ней возможно лишь только осторожно – бережно – трогательное обращение.
А может она просто измучилась ждать его, его активных действий, ведь с ним была не прежняя, решительная и самодостаточная Мила, берущая все сама, а новая, мечтательно-чувствительная, стремящаяся отдаться, ждущая чтобы ею обладали?

И Петя оторопел от такого взрыва. Не смотря на свою робость и застенчивость, нахальство и самоуверенность юности все же брали свое и прорывались неведомым ему образом, наверное, он и сам чувствовал это, потому что ощутил себя виноватым перед Милой, за этот ее взрыв негодования. И от этого еще более смутился. Снова подавленный робостью, он не мог ничего произнести в ее присутствии, опять-таки кроме стихов.
Казалось, что-то сломалось в их отношениях. Было ощущение у обоих, ощущение неловкости, и даже какого-то стыда. Миле хотелось, и все больше хотелось приближения Пети, но и опасалась она, опасалась внутренне того ощущения наглости, которое она почувствовала в нем, и которое вызвало такой бурный всплеск ее эмоций.

И это двойное опасение, снова и снова отдаляло их, делая их встречи и короткими и ненаполненными. Но чем короче становились их встречи, короче не по времени, короче по содержанию, по заполненностью взглядами, желаниями, влечением, тем более их влекло друг к другу.
Влекло по разному. Его влекла ее прежняя дивная загадочность обрывков слов, полунамеков взгляда, таинственная сень обещания в ее бесконечно бездонных ночных глазах.
Она же все также пыталась себя заставить быть охотницей, что должна получить удовольствие и удовлетворение от результата, а не только от процесса охоты. Хотя пока, именно процесс приносил ей мучительное удовольствие, мечтательно продлевая предвкушение наслаждением.
Мила не знала, как сломать возникшую стену, как преодолеть его развязанность, так резанувшую ее ухо, как не допустить, чтобы это ощущение не возникло вновь. А Петя, вспоминал бассейн, зал, ее пальцы, скользящие по его животу, звук шагов и шум голосов, и свою готовность к взрыву.
Может именно и вспоминание об этой готовности, воспоминание бывшее теперь вся время с ним, и было причиной гнева Милы. Было причиной вины, что он принял от ее негодования. «Эти руки со мной неприступно средь ночной тишины моих грез, как отрадно, как сладко-преступно обвивать их гирляндами роз» (Черубина де Габриак).


Но не все, и не все время, проходило только между ними, были и внешние события, так или иначе, влиявшие на их отношения. Та же мать Пети, уже заметила, что довольно часто, когда она днем звонит ему, его телефон не отвечает. Хотя, по расписанию он не на занятиях. А он всегда отключал трубку, когда приходил в бассейн, к Миле.
И, мать, как-то, зная, что у него должна закончиться пара, подъехала к нему на занятия, но не обнаружила Петю в его группе. Не обнаружила и не обнаружила, но сопоставила свои звонки ему и то, что он на них не отвечает, и решила вмешаться. Вмешаться, тем более, что для нее он стал внезапно закрытым, внезапно переставшим делиться своими впечатлениями и событиями. И, естественно понимая, что ни события, ни  впечатления никак не могли исчезнуть, поняла, что он что-то скрывает, и на всякий случай решила хоть как-то повлиять на эту его непонятно возникшую скрытность.
И договорившись со своим мужем, благо у Пети как раз заканчивалась зимняя сессия, решили забрать его на пару недель позагорать, покупаться, понырять. Преподнесли это достаточно неожиданно для Пети, и хоть он и был, в общем-то, независим от них, и они его считали уже взрослым, но весомых причин отказываться от этой поездки у него не нашлось. Кроме Милы. Но Милу он тщательно от всех скрывал, прятал даже от себя. И мучаясь сомнениями, ничего не сказал и Миле о своем отъезде. Так ему казалось, будет и проще и легче.

Но легче ему не оказалось. Валяясь на пляже, он метался. Метался по своей памяти, метался по ней, отыскивая глаза Милы, и ныряя, чтобы рассмотреть кораллы, рыбок, погружался на самом деле в ее глаза. Пытаясь погрузиться в нее полностью. И еще только уезжая, уже представлял себе, как он вернется, как подойдет к ней, как скажет ей….
Мила, казалось, вытравила, на время этого солнечного отдыха все что ранее составляло его жизнь – друзей, учебу, подруг, увлечения. Родители, желая отвлечь его от Милы, они не знали про нее, на самом деле спровоцировали более жгучее его стремление к ней, более осознанное и более осязаемое.
Он уже про себя решил, что будет более решительным и смелым. Что он будет брать все в свои руки, и уж совсем не выпускать Милу из них. Он уже ощущал ее в своих руках. И рвался скорее, скорее вернуться.
Но звонить, звонить Петя не решался. Уехал, не сказав, и что теперь звонить – приеду и все расскажу. Петя измаялся оттого, что время так медленно движется, оттого что он, такой решительный, такой стремящейся к ней, валяется здесь, на далеком юге и обжаривается на солнце.


А для Милы был шок. Шок не только от его исчезновения, а от неизвестности. Неизвестности не того, что он уехал. А неизвестности от обнаружившейся пустоты. Пустоты без Пети.
Вроде бы он не так много заполнял ее времени. Каких-то пару дней в неделю по два-три часа, да и то, не все время вместе, а просто рядом. И мимолетные звонки, заканчивавшиеся раньше, чем начинались. Но именно эти краткие мгновения и питали ее чувства, именно страх потери этого безумья, захлестывающего ее краской лица, дрожью колен, и сводил ее сейчас с ума.
Бесплодное опустошение от его исчезновения бесцветным безразличием пугало ее сильнее, чем мучительная боль его присутствия, всегда мучительная, но от этого еще больше вожделенная. А теперь почему-то все опустело вокруг.
У нее словно появилась дырка внутри. И она ощущала себя как раковая больная. С трудом, заставляя себя, делала все то, что обычно и всегда делала. Так было днем. Занималась автоматически работой, автоматически ее заканчивала, автоматически приезжала домой, автоматически ложилась в постель, но…

- Мила, что такое, я как будто с деревяшкой улегся, и это уже не первый день, такое ощущение, что ты кого-то завела, и трудишься с ним в постели днем.
- ты совсем рехнулся, перетрудился, что-ли, я из офиса сейчас не выхожу, мы же с тобой вместе приезжаем и уезжаем с работы. А если я тебе надоела, ты свободен, развод и девичья фамилия, вперед.
- что ты, Милочка. Просто я не понимаю, что с тобой такое.
- а что понимать, устала, да и ты уже давно стонешь, что я тебя замучиваю, насилую, вот и отдыхай.

Такие диалоги у них с Мужем стали происходить уже дня через три после исчезновения Пети. Но после них Мила засыпала. И внезапно для нее ей снились сны, ей никогда в жизни сны не снившиеся, теперь снились цветные, широкоформатные, объемные.
Она, всегда просто ложащаяся и закрывающая глаза, тут же засыпала, а проснувшись, сразу же открывала их и вставала, четко зная сколько времени она проспала, но не зная как. А теперь – сны. И в этих снах она, ищущая, снимающая с себя все покровы, изматывающе ждущая, находит Петю, и, найдя, сливается с ним в дикой, дьявольской оргии, порочной и демонически распаляющей.
Впрочем, снов она не помнила, помнила лишь, что они были, что просыпалась уставшая, наполненная чудесной, дурманящей мягкостью. И просыпалась, несмотря на усталость сна, ощущая свежесть и силу.
Но память о том, что наяву Пети уже давно не видно, нет, тут же делала из нее опять больную. Однако, эта «болезнь» совсем не сказалась внешне на ней. Наоборот, ярче, еще ярче стали ее губы, ее руки, она вся, казалось, стала похотно-порочна.
Весь ее образ теперь навевал ощущение ищущей похоти, правда никто не мог это сформулировать словами, но остаток, ощущение, после того как она прошла мимо, оставался именно такой. Ее очарование теперь было растлевающим, ранящим всех, кто ее видел.
 
Она теперь ходила, непроизвольно вглядываясь, независимо от своего желания, вглядываясь, а вдруг это будет Петя. А ее дневные и ночные желания мужчин странно прошли. Даже ей самой было необычно. И, если с Мужем, дома, она восприняла это обыденно, т.е. вообще не восприняла, то свое нежелание встретиться днем с Вадимом или еще кем-нибудь, она обнаружила с недоумением.
И позвонила Вадиму: - приезжай, хочу отвлечься.
Но отвлечения не получилось. Получилось как в плохой бане и холодно, и неуютно, и нет воды. И Вадим вроде бы старался, но ничего не вышло. И выйдя из квартиры, они пошли в ресторан. И там тоже, она не получала никакого удовольствия.
Но, но стоило ей остаться одной, или закрыть глаза засыпая, как сонм эротических фантазий заполонял всю ее. Их полет был бесконечно убаюкивающим и освежающе захватывающим.


Все внешнее, все обычное она продолжала делать. И все также ходила в бассейн.
- Мила! - Она обернулась, только что выйдя из машины, уже делала шаг в сторону бассейна, когда услышала его возглас.
Петя подбегал к ней, и она не успела ничего ни сказать, ни сделать. Он обхватил ее и впился губами в ее губы. Неожиданно холодно терпела Мила его поцелуй, совсем не отвечая. Даже не безвольно, а враждебно напрягшись.
Наверное, он это понял. Потому что постепенно руки его разжались, губы отодвинулись. А она, также медленно поглядев на него, только и сказала: - cela cruellement. (это жестоко)
Повернулась, села в машину и уехала.


Впервые, наверное, в жизни Мила плакала. Как часто, с момента появления Пети, у Милы было «впервые». Так неожиданно пропал, в то время, когда она, они оба, погружались в омут безумства, в омут желаний, наивных, и как ей казалось, наивных и невинных.
Как она осталась одна, опять же впервые в жизни, по ощущениям брошенная, как она мечтала, не догадываясь, что она мечтает, о его возвращении. И как он вернулся. Жестко, грубо, не так, как она ждала. И она бесчувственно неприязненно оттолкнула его.
«Неужели это все? Неужели конец? Что же я наделала? Почему я не бегу за ним? Почему я не ползу за ним?». – Она плакала в машине, остановившись, как только повернула за угол, и Петя скрылся из вида. Нестерпимая обида захлестнула ее. И сразу вспомнила, как она ощутила его зарвавшуюся вседозволенность, как она взорвалась тогда.


– Звонок. – «Elle se r;pand dans ma vie comme un air impr;gn; de sel, et dans mon ;me inassouvie verse le gout de l’eternel». (Моя душа иссушенной пустыней впитала всю тебя, ты вкусом вечности пролилась и раня и храня. (Ш. Бодлер)) Мила, Pardon, je  voulais pas… (прости, я просто пришел. Я не хотел….) – Совсем по взрослому извинялся Петя.
- Tu m’as fait peur! Quel vitesse! (Ты меня напугал. Что за кавалерийские наскоки!)
- Donc je viendrai? (так я приду?)
- Et je peut t’interdire venire au piscine? (А я, что могу тебе запретить ходить в бассейн?)

Услыша его голос, рыдания сами собой прекратились. И тут не было речи ни о какой силе воли, или усилии с ее стороны. Просто рыдания прекратились. Она уже не плакала. Уже вернулась в себя. Уже привычно отвечала.
Отвечала так, как это Мила делала всегда. И, вернулась в себя, оказывается уже полностью. – Не получилось с бассейном, так не пропадать же времени. – Позвонила Вадиму, и как прежде, целеустремленно и стремительно владела им, хотя не совсем так как прежде, сегодня это у нее было весело.
И появившись на работе, вроде бы так же как всегда сухо, дотошно, с пристрастием вникала во все, что ей говорили, что ей показывали. Но было ощущение веселья, какой-то бесовской радости. И впервые ее работники уходили не озабоченные тем, что им казалось, что они не все возможное сделали, а в приподнятом настроении полностью исполненных обязанностей.
И ночью, с Мужем, она «проснулась», проснулась так, что он охнул, но и у него сегодня вздохи были не устало обреченные измочаленного раба, а облегченно вдохновленные.

Странно, все это странно. Как я рыдала, как окаменела от его поцелуя, от его появления. Как после этого была весь день охвачена эйфорией. Как теперь жду продолжения. – Мила опять могла рассуждать, просматривать и обдумывать свершившееся, и придумывать продолжение.
Правда результат этого был почти что никакой, но и само состояние размышлений уже приносило радость. Теперь она уже с нетерпением ожидала, когда же она увидит его снова, ждала следующего похода в бассейн. В том, что он придет, Мила совсем не сомневалась. Но и придумать что-нибудь другое для их встреч, кроме бассейна, а после него ресторана и короткой поездки в машине, когда она его подвозила, у нее не получалось, да она и не хотела придумывать, такое, почему-то ей и вовсе не приходило в голову, почему-то не хотело приходить.

- «И встречи были редки, как длинны были сны, но я не знала едкой такой еще весны» (Клара Арсенева)
- Петя, attends, tu me rаcontreras de ton printemps tout a notre rencontre. (подожди до встречи, там все и расскажешь про свою весну.)
- Милочка, mais comment je peut attendre toute la journee? Je peux pas sans ton voie. (как я могу ждать, если ждать еще целый день. И если я не могу без того, чтобы тебя не слышать)
- Et alors, c’est tout? Tu m’as entendu - attends maintenant. Salut. (Ну все, услышал? Теперь опять жди, пока)

Ей теперь самой было смешно, как она с ним разговаривала, как она его отфутболивала. Наверное, это отфутболивание было еще и защитой от возможного ощущения его наглости, что уже заставило ее взорваться раньше, и чего она так не хотела теперь.
Она, казалось, теперь могла со стороны смотреть, как она «прежняя», деловая, та, что была всегда – комиссаром в красной косынке, работает, общается, делает дела, живет. Как «новая», мечтательно-чувствительная, страдает, мучается, придумывает разные несуразицы, но тоже живет. Живет вместе с «деловой» и уживается, и даже помогает ей.

26.

Мила вышла из машины, уже ожидая его появления. И он тут же возник рядом.
- Петя, tu me garde ou quoi? (ты что, меня караулишь?)
- Bien sure, tu peux disparaitre! (Конечно же, а вдруг ты исчезнешь!)
- C’est toi qui disparais pour le moment. (Пока исчезаю не я, а ты)
- Je ne disparais pas - je suis toujours aupres de toi. (я не исчезаю, я все время возле тебя.)
- Mais je vois pas ;a… (Только я, почему-то этого не вижу.)
- C’est parce que tu veux pas me voir. (Это оттого, что ты не хочешь меня видеть.) - И Петя взял ее за руки, приблизив к себе ее губы.
- Петя, t’es fou ou quoi? Te conduit comme il faut! (ты что, сдурел? Веди себя прилично)
- Милочка, s’embrasser dans la rue c’est comme il faut. (целоваться на улице это тоже прилично.)
- Mais bon, (ладно, ладно) – Мила чмокнула его, его, тянущегося за поцелуем, чмокнула быстро и резко, и, засмеявшись, отскочила. – C’est tout? Ca te suffit? (Все? Ты удовлетворен?)
- Милочка, mais c’est la moquerie! (это же издевательство)
- La moquerie c’est venire dans le piscine et s’embrasser. (Издевательство это когда мы пришли в бассейн, и вместо того, чтобы плавать, стоим и целуемся)
- T’appelle ;a - s’embrasser? (И ты это называешь целоваться?)
- C’est tout, on va dans le piscine. (все, пошли в бассейн)

Сегодня она не повела его в спортзал, а сама сразу же пошла туда, и, размявшись уже, спустилась к ванне. Петя не плавал, а сидел на скамейке, беспомощно озираясь.
- T’etais ou? Je t’attends. (где ты была? Я тебя жду и жду.)
- Kes que t’as perdu? (Что потерял?)
- Oui. (Да.)
- J’etais dans la salle et toi, paresseux, tu t’assis sans moi et t’ennuie. (Я то была в зале, а ты лентяй, без меня сидишь и киснешь)

Она сама прилипла к нему взглядом. Возможно потому и убегала от него в зал для разминки, якобы, а на самом деле, чтобы желание не выскочило случайным порывом.
Приятная всегда прохлада воды, на этот раз совсем была горячей. Расслабления усталости не наступало, хоть Мила и работала, как никогда, как тогда, когда она еще активно тренировалась. Вышла, по километражу наплававшись, а по ощущениям, будто совсем и не была в воде. Сказала Пете, все также сидящему на скамейке – пойдем, - и ушла в душ.

Как всегда вышли из бассейна, как всегда сели в ее машину. Она уже не предлагала, а он уже не спрашивал. Как всегда поехали в ресторан, но Петя попросил ее остановиться. А когда остановились, он опять прижался губами к ее губам. И Мила теперь не оттолкнула его, но и не ответила.
Она как-то спокойно и с любопытством наблюдала, как он целует ее, как он целуется. Она принимала его поцелуй как естественно должное, будто это тоже самое, что одеть плащ, или раскрыть зонтик. А Петя, похоже, заводился, вгрызаясь в нее губами, языком, зубами. Уже и руки начали свое сопровождение и поддержку губам. И Мила остановила его, - j’en ai assez (хватит) Петя, – и даже с усилием отодвинулась. А, увидев его изумленно-молящие глаза, продолжила – il me suffit pour aujoud’hui. (на сегодня хватит)


Сегодня она без надрыва отстранялась от него, без надрыва целовалась с ним, и, хоть и сбежала от него в зал, но потом-то вернулась и, хоть и сбежала от него затем в воду, но и не касалась его, когда он был так близко.
По-прежнему она хотела Петю, она ХОТЕЛА его! Но это желание уже не было истощающе изматывающим, или еще не было, а было приятным созидательно манящим, без уничтожающей страсти.
Опять и опять она радовалась, что придумала костюм «охотницы», но теперь уже мучилась над тем, как и когда надевать его. И совсем не заметила, что этот костюм уже врос в ее кожу, уже стал совершенно неотделим от нее.
И ее голова, ее рассудочная Мила, только обманывали ее, или обманывались сами, когда начинали рассуждать, какой молодчиной она была, не набросившись на Петю. А на самом деле, она на него уже бросилась, не понимая этого, и не зная, поймет ли это когда-нибудь.

Увлекшись своими рассуждениями, как правильно она себя вела, Мила походя, заехала на работу, походя, сделала что-то нужное, так же походя, по привычке позвонила Вадиму. Но почему-то поехала с ним не на свою квартиру, а решила снять на сутки номер в гостинице. Естественно не собираясь там оставаться более чем на обычные пару часов.
Толи ей захотелось выскочить из сложившегося стереотипа, толи эти размышления, о ее «правильном» поведении заставили ее сделать так. Вадим даже спросил ее, а что случилось, что с квартирой?
- Да с квартирой то все в порядке, только захотелось какой-то перемены.
- Хорошо хоть ты меня переменить не собираешься.

Интересные парни, эти мужчины, почему-то всегда думают, что они единственны и уникальны, и что женщина сама никогда не сможет их бросить, а когда это происходит, то изумленно все равно не понимают, как это произошло.
Так и Вадим, зная конечно, что у Милы есть муж, и принимавший это вполне естественно, совсем не представлял, что Мила может быть еще с кем-то, помимо него. Он был и доволен и даже горд, что увлек такую женщину. И, за последнее время, еще более возгордившийся, видя, как она похорошела, его чувств совершенно не хватало на то, чтобы разглядеть в ней то, что видели другие, что в ней расцветает русалочье очарование, колдовское обаяние и влечение.
Он был, и продолжал оставаться в упоении каков он молодец, отхватив, услаждаясь такой женщиной, не зная, что она-то теперь чуть ли не из сострадания общалась с ним, терпя его лишь только оттого, что он функционировал, пока еще удовлетворяя ее.
- Да менять тебя просто руки не доходят.
- От таких твоих слов я еще сильнее распаляюсь. – Он так и не понимал, что она говорит правду.
- Смотри не расплавься, герой.

Мила теперь и с Вадимом, не просто утоляла свое тело, а как бы со стороны смотрела, пробовала, а что, если все это она проделывала бы с Петей. И как-то меньше была яростна, как-то меньше требовательна, менее изощренна.
Казалось бы, ее неистощимая фантазия, ее неиссякаемые причуды исчезли, переродившись лишь в обыденность простого действия. Но на самом деле все происходило совсем иначе, и где-то внутри себя Мила это осознавала, поэтому она без удивления смотрела, как она, искусная, просто по рабоче-крестьянски, безыскусно проделывает то, что всегда делала с вожделением, выдумкой и страстью. Все время, примеряя это на Петю. И, со стыдом обнаруживая, что так, с Петей, она не хочет.
Ее близость с Вадимом сегодня была вдохновляющая по отношению к ее мечтам о Пете, она заряжала ее энергией ожидания, предвкушения, желания. Мила была с Вадимом, глядя сквозь него, в общем-то, не видя его. Для нее сейчас он создавал «компанию», как-то оставаться одной со своими размышлениями не хотелось, да и телу тоже требовалось успокоиться. Она, вольно раскинувшись на кровати, слегка участвовала в том, что творил Вадим, когда позвонил Петя.

- «Она на пальчиках привстала и подарила губы мне, я целовал ее устало в сырой осенней тишине» (Игорь Северянин).
- Toi encore?! On s’est vu deja aujourd’hui. (ты что-то зачастил сегодня, мы ведь уже виделись)
- tu me manqu; deja. (- и уже соскучился)
- Vraiment? (неужели?)
- Милочка, mais je pense vraiment - pourquoi pas se rencontrer encore un fois? (я действительно думаю, а почему нам еще бы не встретиться?)
- J’y penserai et maintenant - salut. (я посмотрю, а пока – пока)

- Мила, тебя дела никогда не оставляют в покое. – Вадим не понимал, ничего, кроме русского, да и то, почти всегда слишком прямолинейно.
- они никого никогда не оставляют. Это только, кажется, что их нет, или они закончились, на самом деле всегда все только начинается. И ты, кстати, давай заканчивай, мне надо на работу.
- какая работа….
- тогда мне надо домой. Ты что-то разболтался, какая разница, мне надо и все.
- хорошо, хорошо, Милочка, только не сердись.
- все, поехали.

Она так же, как и Петя, уже с нетерпением ждала их следующей встречи. Также нетерпимо отвечая на его звонки, по-прежнему неприветливо, по-прежнему  неопределенно. Но для себя с радостным ожиданием – он звонит, значит, он мой.
Одна только странность произошла с Милой. Или уже давно произошла, а она стала это замечать только сейчас.
Мила теперь стала смотреть на всех женщин, и на молодых, и на взрослых как на соперниц. Раньше такого у нее не было. Только раз, еще в школе она соперничала со своими нынешними подружками. А дальше никогда не сталкивалась с этим. И сейчас никакого столкновения не было. Только почему-то она стала определять всех, как возможных соперниц.
Только ее подружки были вычеркнуты из этого конкурирующего, как ей казалось, окружения, они отпали после того, как подняли лапки вверх в бассейне. А все остальные – это соперницы. Более того, в критерий «соперниц», попадали и все мужчины.

Очевидно, Петя так понравился ей, был так для нее привлекателен, что казался очаровательным и привлекательным для всех, сама она не произносила таких слов, как и не произносила, что это все связано с Петей, что не сомневалась, что он может привлечь не только женщин, но и мужчин.
И это ее недоуменное разглядывание соперниц и соперников привело, в конце концов, к тому, что она приревновала собственную дочь. Вернее сказать она не то, чтобы приревновала ее, но стала чуять в ней соперницу.
Ее дочь была младшей из детей, и Мила именно к ней всегда испытывала больше нежности, чем к старшим  - сыновьям. А тут она внезапно обнаружила, что дочь-то выросла. И ей звонят непонятные, незнакомые. И она вертится перед зеркалом. И значит, ей мог звонить Петя. Ах, как это плохо. Петя ведь, только ее.
Все это Мила не оформляла в слова, в образы, но чуяла, что она слегка расслабилась, пуская все на самотек, вроде бы и определив, что она охотница, и ей надо охотится, определив и на кого идет охота, но затем, став лишь сторонней наблюдательницей, в том, что с ней происходит.
Естественно она никак это внешне не проявила, наоборот, заставила себя еще более внимательно, еще более нежно обращаться с дочкой. Но, при этом, все же, смотря искоса на нее, тут уж Мила ничего не могла с собой поделать.
А результатом стали постоянные размышления как ей продолжать встречаться с Петей, может быть еще и где. И ничего путного не придумывалось, кроме того, что из каждой их встречи теперь нужно ей выжимать все, что возможно, оставляя Петю с нереализованной мечтой, с невыполненным желанием, но уверенностью, что эти мечты и желания вскоре сбудутся.

27.

- Петенька, tu ose encore de s’embrasser  au endroit publique. (опять ты пытаешься целоваться в людном месте.) – Снова он встречал ее у машины.
- Мила, t’es trop chaste - t’as peur de s’embrasser au publique, (Мила, ты слишком целомудренна, боясь поцеловаться на людях.) – Мила чуть не умерла, подавившись смехом. Приятно, когда тебя считают целомудренной.
- Ou t’as trouve des mots comme ;a? je suis surannee et j’aime pas faire certains choses au publique. (где ты таких слов нахватался? Я всего лишь старомодна, и не люблю некоторые вещи делать на людях)
- «Да целовала и знала губ твоих сладкий след, губы губам отдавала, греха здесь нет» (Черубина де Габриак), а мне все все-равно, лишь бы с тобой.
- тогда пойдем плавать.

Она уже и на словах не отпускала его, а вела вместе с собой. Но здесь Петя сам засопротилялся, сказав, что не пойдет с ней в сухой зал: - мне этого не выдержать во второй раз. - И Миле пришлось разминаться в одиночку. Но, выйдя из бассейна, она уже не выпускала его. И сама остановила машину. И сама тронула губами его губы.
А, тронув, вздрогнула, она чуть не сделала это по-хозяйски, так, как она привыкла это делать с другими. А Петю эта дрожь и завела и пробудила. – Петя, что ты, что ты, угомонись, держи себя в руках. Ты не в постели, а я не твоя….
- Мила, я хочу, чтобы ты была моей.
- Петенька, опомнись, ищи себе своих ровесниц.

Вроде бы она говорила холодные, отталкивающие слова, идущие в разрез с ее желанием, но всегда важен контекст, и сейчас эти слова заманивали, рассказывая о том, как будет все хорошо и по-другому, чуть-чуть позже.
- я их просто не вижу.
- Это тебе кажется, что ты их не видишь, ты посмотри внимательно, вместо того, чтобы целоваться с чужими женщинами по машинам.
- я ни на кого и не хочу смотреть, кроме как на тебя.
- Петенька, остановись, а то ты договоришься, а я поверю. Все. Выходи. – И опять, она сама прильнула к его губам, именно прильнула в ожидании….


Как ей хотелось встречаться с ним еще и еще. Но для себя не могла подыскать ни повода, ни причины. Ей такой изобретательной и предприимчивой, не удавалось подыскать повода? – Даже не смешно.
И не смешно и оттого, что она просто не могла, не умела подыскивать повод для Пети, ничего кроме опьянения эти ее размышления и выдумывания не давали. То, что они встречались в бассейне, целовались в машине, ей казалось ничуть не предосудительным, а вполне приличным – люди встретились на занятиях, поехали вместе, потому что было по дороге, ну и поцеловались на прощание.
Никаких двусмысленностей, все четко и ясно, все прилично. А причину, по которой она могла позвать его, эту причину она скрывала от себя, вернее прятала тут же, как обнаруживала, но как ни прячь, все равно эта причина все время маячила перед глазами. Вести его к себе на квартиру? Вроде бы именно это она и решила сделать, но как только об этом думала, так ей становилось стыдно, как будто она собиралась повести его в грязный, развратный притон.

И каждый раз, выходя из воды, видя его раздетым, в одних плавках Мила  замирала, задыхалась от желания, желания дотронуться, желания схватить, смять, разорвать. И с этим желанием выходила и садилась с ним в машину, и, усмиряя себя, позволяла только поцелуй, не давая ни ему, ни себе возможности почувствовать друг друга в руках, приблизиться.
Сразу же после бассейна, после Пети, у нее уже стало это ритуалом, она звонила Вадиму и ехала с ним к себе на квартиру. Но чем дальше, тем более безвкусным, пресным было ее время с ним. И, несмотря на то, что он старался, несмотря на то, что она пыталась распалить себя, все было тщетно.
Воспоминания трепета, когда ее губы соприкасались с губами Пети, гасили все ее и его усилия. И ничего не получалось, кроме просто работы. Как на заводе, у станка, выточили деталь, выточили другую, без всякого окраса, без запаха, без вкуса.

И Муж ей сказал – я чувствую себя брошенным, как будто ты покинула меня.
- ты же стонал, что я тебя замучила.
- Мила, я был идиот. Ты как-то странно расцветаешь, будя желание, а ложусь с тобой, как с железкой. Холодной и твердой. И, хотя я помню мою Милу, изуверски страстную, но я уже соскучился по ней.
- так вот же я, и я стараюсь.
- Мила, я думал ты понимаешь, о чем я.
- ну милый, тебя на девок потянуло, я что тебе проститутка с большой дороги, не нравится – я не держу, и ты это знаешь.
Так у нее и с Мужем отношения если не портились, то уже были далеко от того, как он ей восторгался раньше. По крайней мере, ночью. Днем он уже все забывал, очарованный по-прежнему колдовски заманчивым ее обликом. По-прежнему мистически невероятным, влекущим, манящим.

28.

- Мила, рourquoi pas aller avec moi? (а давай поедем со мной) – они опять сидели в ресторане, после бассейна, после дурманящих поцелуев в машине.
- Avec toi? Mais ou? (с тобой куда?)
- Tu sais mon pote a un appartement vide, il m’a donne les cles - ses parents sont partis et il est dans mon maison a la village. (ты знаешь, у моего друга есть пустая квартира, у него родители уехали, и он согласился пару дней пожить у нас на даче, а ключи отдал мне.)
- Et oui, au cinema on eteind la lumiere aussi - pourquoi pas aller la  bas? (ты бы мне еще в кино предложил пойти, там тоже выключают свет и мало народу.)
- Мила…
- Ar;te-ne plaisante pas, mieux aller en ma village (отстань, не смеши, уж легче ко мне на дачу поехать.)
- On y vas alors. (так поехали.)
- Arr;te! S’il faudra on ira, (угомонись, надо будет – поедем.)

Мила как-то совсем упустила вариант своей дачи, рассматривая только съемную квартиру, как вариант уединения с Петей, потому что именно квартиру она с самого начала готовила под Петю. Но и дача сейчас ей показалась совершенно неприемлемой. Как показались и неприемлемы его предложения, с его квартирой, но вариант своей дачи она уже начала обдумывать, еще не сказав себе об этом.

То, что на даче были соседи  - это как раз ее не смущало. И участок был большой, и огорожен тоже хорошо, так, что практически ничего разглядеть было невозможно, ну если специально не задаваться такой целью. Да и постоянные заезды на дачу самых разных людей в самом разном составе уже давно был привычным для всех соседей делом, если они этим интересовались.
Мила их знала, здоровалась, но не более. Она к ним не лезла и они  тоже не беспокоили ее. А не думала о даче, наверное, совсем по другому поводу. Просто она привыкла, что с этим делом она встречалась со своими друзьями никак не на ее домашней территории. Поэтому и с Петей этот вариант совсем не приходил ей в голову.
Хотя Петя у нее как-то не квалифицировался как просто один из ее «друзей», но почему-то, наверное, по-привычке, она встречу с ним также проецировала как встречу с каким-либо «другом», видимо только оттого, что он, как и они, «друзья» был тоже мужчиной. А вот будучи сказанным Петей, прилип и уже не отпускал своей простотой, своей заманчивостью. И, возможно она уже решилась на него. Но еще не спешила себе в этом признаться.

Мысль о даче, о Пете, постоянно будоражила Милу. И все больше и больше зажигала ее своей простотой, своей доступностью. А что и как она будет там с Петей делать, пока она не продумывала. Она лишь ощущала всем своим телом, как они окажутся на ее даче – а дальше, дальше все будет очень хорошо.
Но, когда окончательно созрела к этой поездке, внезапно вмешалась, наверное, ее практичность, трезвость, а может быть и мечтательная осторожность. Мила позвонила подружкам и договорилась после бассейна поехать с ними к ней на дачу. Причем, почему-то, договорилась, что своей машины она не возьмет, а поедет вместе с ними.

Как всегда Петя встречал ее, когда она, вместе с подругами подъехала к бассейну. Но даже шутливого поцелуя не получилось.- Петенька, что ты, целуйся вот с ними, а я пойду поплаваю.
И, они втроем, подхватив Петю, направились в бассейн. А когда вышли, то Мила ему сказала: - ты знаешь, сегодня я не подвезу тебя, ты видишь я и без машины, да и мы решили съездить ко мне на дачу, провести день на природе.
- а я?
- а что ты? Уже не маленький сам доберешься, куда тебе надо.
- а можно с вами? Я тоже поеду к тебе.
- и что ты там будешь делать?
- Мила, - вмешались подруги, - да пусть едет, места и у нас в машине и на твоей даче для него хватит, и даже веселее будет.
- ну как хотите.

Так Мила не сама, но взяла Петю, она вроде бы, даже была против, но подчинилась желанию подруг. И намеренно села сзади с одной из подруг, оставив Петю впереди с другой.
Всю дорогу Мила почти молчала, отстраненно наблюдая, как ее подруги болтают с Петей, совсем без зависти, совсем не ревнуя, а просто созерцая.
А когда приехали и разобрались с обстановкой и собрались на лужайке перед домом, - был изумительный день, очень теплый, но с неярким, чуть в дымке солнцем, не сжигающим, а приятно ласкающим своими лучами - то она тоже почти совсем не говорила, лишь поддакивала глядя как сгорают ее сигарета за сигаретой. И, как-то само собой получилось, что подруги сами собой растворились, исчезли, уйдя, наверное, в дом.
 
Мила встала из шезлонга и пересела на теплую траву. Медленно посмотрела на Петю. – Он глядел на нее, не отрываясь.

- Что же ты, иди сюда. – Сказала она.
И Петя подошел, но как-то внезапно робко, внезапно, потому что за последние дни их встреч, поцелуев, казалось, он продвинулся в область совсем непринужденных отношений с ней. Да и сегодня никто не мог бы упрекнуть его в застенчивости, когда он болтал с ее подругами.

– Садись рядом, Петя, не стой, – очень мягко сказала Мила.
И как только он присел, протянула руку и притянула его. – Ну вот здесь ты можешь целоваться.
Но теперь целовал не он, а Мила. Это она опрокинула его на спину, и прижалась к нему. Петя тоже обхватил и прижал ее к себе.
– Петенька, отпусти, убери руки.
И она отвела его руки в стороны. Она снова прижалась к его губам. И хоть и целовала сейчас Мила, а не он, и хоть, вроде бы хозяйничала, действовала она, но по ее ощущениям, это было совсем не так, как и с Мужем, и с Вадимом, и с другими ее друзьями.

Здесь, целуя Петю, она не срывалась в бешеный истощающий ритм удовлетворения, а мечтательно растягивала патокой, изумлением, дурманящей мягкостью.
Она чувствовала, как распаляется Петя, и как распаляется она сама, но не давала ему шевельнуться, заставляя себя и его быть в мучительном полете, в ожидании, в предвкушении. И все растягивала и растягивала это предвкушение. Но, почувствовав, что уже больше не сможет его удерживать – отстранилась.
Он, было, стал подниматься за ней. Но Мила остановила его, – все Петенька, ты ведь хотел целоваться, вот мы и поцеловались.
Красный, взъерошенный Петя, весь - одно желание, не нашелся или не мог, что ответить.

– Полежи, расслабься. – И Мила опять уронила его на спину. – Давай тебя проветрим.
И она стала снимать с него футболку. Он лежал перед ней обнаженный по пояс, прерывисто дыша, вздымалась его грудь.
Петя протянул к ней руку. – Не надо, не надо, ничего не говори, - остановила его Мила.
Она осторожно, нежно касалась пальцами его живота, поводя по нему так, будто легкий муравей пробегал своими лапками, скользя то вверх, к груди, шее, лицу. То вновь спускаясь вниз, до самого среза его брюк. То, остановившись, ласкала пальцами его сосок и ждала, пока он окаменеет, пока они не будут торчать пиками из его груди. И дождавшись этого уже губами, языком, продолжала ласкать его.
– Мила, ты совсем меня замучила, - еле прошептал Петя.
- Все, все, все – успокойся, я ухожу.
- я ведь тоже хочу уйти с тобой.
- все это Петенька, потом.
- когда потом?
- потом, потом, позже….

Мила пошла в дом,  нашла подруг, и все вместе вышли опять к Пете.
- Мила на твоего парня так подействовал свежий воздух, что свалил его с ног.
- девочки, я ведь уже вам говорила, что это скорее ваш, чем мой парень, да еще и не совсем парень, а пока растущий мальчик.
- Мила, я же здоровый мужик, - Петя вскочил с травы, и принял позу культуриста, надувшись изо всех сил. И Мила и ее подруги покатились со смеху – уж больно все потешно и смешно получилось. Петя слегка обиженный сдулся.
- Петенька, не обижайся, конечно же, ты мужик.
Больше сегодня они не оставались вдвоем, также все вместе сидели на террасе, болтали, ели, пили кофе. И собрались по домам, когда по времени уже был вечер, но северное солнце по-летнему еще стояло высоко и по-прежнему грело.

29.

Ей самой было непонятно и странно, правильно ли она брала Петю на дачу, правильно ли она привезла туда своих подруг вместе с ним, правильно ли она там себя вела.
И вот здесь, вопрос правильно ли, исчезал сам собой. Потому что как только она вспоминала, как прикасалась к его груди, губам, лицу, так тут же воспоминание удовольствия, испытанного тогда, и удовольствия от того, что есть что вспоминать, захлестывало ее, захлестывало так, что подкашивались ноги, что она начинала придумывать предлоги, почему ей срочно надо на дачу.
Это приближение близости, произошедшее там, заставляло ее все сильнее стремиться к Пете. И лишь то же самое прочувствованное наслаждение, удерживало от того, чтобы позвонить ему, встретиться и соединиться с ним.


А Петя, Петя, измученный происшедшим на даче, уже заболел Милой. Кусая себя в губы вспоминал, как он лежал, распластавшись на траве и как руки и губы Милы ласкали его, пытая и мучая. «То все ж святым воспоминаньем в душе останется всегда – твой рот, подернутый страданьем, и глаз глубокая вода» (Черубина де Габриак).
Как он, почему-то не мог обхватить и прижать ее к себе. Как он перенес эту сладостную пытку. И, теперь, напоминал себе все время, что следующий такой случай он уже не упустит и, несмотря на все ее протесты, он просто должен овладеть ею. И эта решимость двигала его к Миле все настойчивей.


А Мила, думая о Пете, по сути, живя этими думами, тем не менее, продолжала жить в своем обычном мире. И в нем она собралась с Мужем на пару недель съездить в отпуск. Традиционную их поездку в это время.
Встречаясь с Петей уже после дачной эпопеи, она по-прежнему позволяла ему лишь коснуться своих губ, по-прежнему оттягивая его вопросы о новой поездке к ней на дачу. И конечно же, ничего не сказала ему о том, что она уедет, это было бы так неестественно для нее – перед кем-то отчитываться, кому-то что-то объяснять.

Она сама скорее отдыхала, чем тяготилась этой разлукой. Разительно отличались ее переживания с тем, когда исчезал Петя, когда она не знала, почему и зачем он исчез, и с тем, когда она намеренно уезжала сама.
Тогда она просто не находила себе места от неизвестности, от ощущения бессилия, от того, что ее бросили. А сейчас, она даже не думала, что у Пети могут возникнуть сходные переживания, сейчас она даже наслаждалась тем, что отвлекается от рутины повседневности, а стало быть, и отвлекается от мыслей о Пете, бывших неотъемлемой составляющей этой повседневности.
Она отвлекалась от этих мыслей, но это совсем не значило, что они исчезли вовсе. Нет, просто они стали немного другими, не давящими, не натужными, не заставляющее-обязательными, а стали приятно легкими. Ведь пару недель можно было вообще ничего не предпринимать, а лишь наслаждаться их существованием. Наслаждаться существованием себя, существованием Пети, наслаждаться существованием связи между ними, связи несказанно приятной, а главное так заманчиво многообещающей.

Она, отдыхая, находясь, все время с Мужем, была непрерывно с Петей. Но только, если Петины мечты были конкретно действенны, то у нее, так всегда, вернее так всегда ранее деловой и активной, они расплывались в нескончаемый баюкающий трепет. В бесконечную негу очарования.

И в отпуске у нее стало проявляться в отношениях с Мужем, то, что она проецировала, относила к Пете. Если раньше, всегда с Мужем, как и с другими, она была жестка, требовательна, изуверски настойчива, добиваясь своего единым порывом, то теперь, постепенно, за время, что она была только с Мужем, ко всем эти эпитетам надо было добавлять слово нежно.
Она стала нежно жесткой, нежно требовательной, изуверски нежно настойчивой. И неизвестно, что было для ее Мужа хуже, он также, а может быть и более измочаленный, оставался на постели, когда она, преступно-мягкая, заканчивала.
Но, зато, как бы ни был он теперь измочален, но уже не говорил, что она его изнасиловала, потому что не было этого ощущения, он был теперь измучен, истощен, но и награжден, одарен.

Но все же изменения в ней уже были. И думая, вернее ей казалось, что она отвлеклась от мыслей о Пете, на самом деле она все время только о нем, оказывается, и думала.
Именно в этот ее отпуск она звонила на работу и выслушивала краткие отчеты. Звонила совсем не для этого, она и сама не могла бы себе признаться в том, что звонит-то туда потому, что там она повстречала Петю, что сам звонок туда уже подтверждал, что Петя это реальность.
Ведь, если существует еще ее фирма, то значит и существует и Петя. И своим подругам она тоже звонила. Но они-то уже давно все понимали. И четко знали, совсем не им звонит Мила, их подружка, а звонит Пете, и поэтому среди радостной болтовни, среди трепа, вкрапливали известия о том, когда они видели его.
Вкрапливали так, чтобы это было совсем незаметно, совсем невзначай. Но Мила-то слышала и слушала только то, что говорилось о нем, и поэтому выдала себя тем, что сказала: – что вы мне все про вашего Петю рассказываете, будто больше не о чем. - Что ее подруги молча проглотили, им совсем не хотелось ни портить с Милой отношения, ни смеяться над этим.

30.

Когда они вернулись, то стояли последние дни лета. Лета теплого и непривычно сухого. Мила была на работе, она уже созвонилась с подружками, договорившись увидеться, как всегда около бассейна. Впрочем, они-то знали о ее отпуске, но Петя им просто не мог звонить, не зная их телефонов, а без Милы они в бассейн и не очень-то рвались.

Позвонил Петя. От нетерпения с ним произошли метаморфозы, ни стихов, ни привета, только вопрошающее – где ты?
А Мила сухо прервала его: - я сейчас занята, освобожусь, перезвоню сама. И это «перезвоню» длилось, пока он ее не увидел у бассейна, подхватив ее, когда она выходила из машины. И тут же смял ее неприступность, впившись в нее своими губами.

- Петенька, doucement,doucement, qu’est ce que t’as? Tu es tomde de Lune. Pourquoi tu me poursuit? Je suis autant delicieuse? (спокойнее, спокойнее, что с тобой? Ты как будто с луны свалился. Что ты в меня впился? Я такая вкусная?)
- Мила, Tu est superbe! Je suis fatigue de t’attendre, tu as ete ou? (вкуснее тебя не бывает, я устал тебя ждать, искать, где ты была?)
- Tu m’interroge?!ne me demande rien jamais, ok? On y va, (теперь ты меня стал еще, и допрашивать, никогда и ни о чем ты меня не спрашивай, хорошо? Пойдем.)

И направилась к бассейну. А выйдя из него Петя спросил – когда же они опять поедут к ней на дачу.
- тебе, что так там понравилось? А вот когда мои подруги уговорят меня. – И Петя, сейчас все принимающий за чистую монету, беспомощно оглянулся, ища их.
Они стояли поодаль, бесконечно обсуждая, что-то так важное для них, и Петя, было, ринулся к ним, но Мила удержала его.
– Постой, не надо, давай я разгребу свои дела, накопившиеся за отпуск, и через неделю съездим туда еще раз. C’est entendu? (Договорились?)


Всю неделю Милу по несколько раз за день отвлекали его звонки. Только на первый из них она ответила – Петенька, c’est entendu, dans une semaine. (- мы же договорились, через неделю.)
 А потом или вообще не снимала трубку, или ничего не говоря, снимала ее, слушала, стихи, если он их произносил, и затем вешала трубку, ничего не сказав. А если он пытался поговорить, то вешала ее, опять таки ничего не сказав.

И опять она позвала своих подруг с собой на дачу. И опять поехала на их машине, а Петю это совсем не смутило, он был странно весел, странно для Милы, ей почему-то было слегка грустно.
На нее волнами накатывала память о их прошлом приезде сюда. О том, как она сидела рядом с ним, как касалась губами его губ, как нежна и упруга кожа на его груди, на его животе, как он дрожал, когда она языком исследовала его ухо. Накатывали воспоминания, как все казалось прекрасным, там, издалека, когда она была с Мужем  в отпуске.


Приехали, и, как и в прошлый раз, поев, все устроились на шезлонгах перед домом. Умиротворяющий день созвучно с легкой грустью подсвечивал Милу откровенной привлекательностью.
Подружки, посидев с ними, и поболтав, деликатно опять ушли в дом. Мила жестом остановила Петю, оставив его сидеть в шезлонге напротив нее. Она сидела и смотрела на Петю, как будто впервые его увидела, она сейчас созерцала его. Охватывая, обволакивая всего Петю, при этом до боли резко видя малейшие черты, густой пух его ресниц, еще по детски упрямые на голове волосы, и тонула, тонула в синеве его глаз.
Несколько раз он пытался встать и подойти к ней, но она, легким, но властным взмахом руки возвращала его в прежнее положение. Уже и подругам, засидевшимся в доме, все надоело, уже и они наговорились, и вышли к ним на улицу, а они все сидели, сидели и смотрели друг на друга.
- Мила, Петя, вы здесь всю жизнь просидите, уже поздно, поехали в город.


Петя просто был разъярен. Как он себя настраивал, как готовил себя к этой встрече. А вышло так, будто его заколдовали, не мог поднять ни руку, ни ногу, не мог сказать и слова, пригвожденный ее взглядом и растворяясь в нем без остатка.
Снова и снова он накручивал себя, стараясь расписать последовательность, порядок своих действий, для победного получения результата. Он уже был готов силой тащить Милу и к себе домой, и в любую подворотню, лишь бы свершилось то, что теперь заставляло его не спать ночью, а заснув, просыпаться от явственного ее присутствия.

Он опять нескончаемо звонил ей, но натыкался только на то, что она или не брала трубку, или, взяв, ничего не говорила, а прослушав, «и она отдавалась – улыбкой, и она побеждено ждала, и казалась печальной, и гибкой, и томящей, – как летняя мгла» (Надежда Львова), вешала ее ничего не сказав.


Но и у него начали накапливаться воспоминания. И воспоминания о их первой поездке на дачу, которые вгоняли его в краску похотного стыда и желания, и о их второй поездке, томно мечтательной и мучительно нежной. И, у него, пожалуй, больше удовольствия вызывала память о том, как они молча сидели друг против друга, как он растворялся в ней, поглощая ее.

Желание пригнало его к бассейну раньше всех, он заметил приехавших подруг Милы, и, обнаглев, подошел к ним, и попросил их уехать. Подруги, в общем-то, не ломаясь, согласились и скрылись.
Они и сами уже давно и с интересом, с первого раза как увидели Петю, все ждали более бурного, более существенного развития их отношений, недоумевая, зная Милу, наверное, слишком хорошо, почему она так долго возится с этим мальчиком.
Поэтому совсем не долго раздумывали над его предложением уехать и не мешать им сегодня. Уехать-то они уехали, да вот любопытство великая вещь, двигатель жизни, - они уехали лишь недалеко отъехав, и развернувшись, остановились понаблюдать, что же будет происходить.

А происходило вот что. Как обычно Мила приехала, как обычно вышла из машины, и, подруги видели, как подошел Петя, как что-то ей сказал, как они долго целовались, стоя у ее машины. А потом сели и поехали. Подруги, несмотря на все свое любопытство, а это действительно было интересно, все же не поехали за ними, все-таки есть вещи, которые неприлично делать.


Мила вела машину к себе на дачу. Петя сидел рядом, слегка напряжен, но, уже расслабляясь оттого, что пока все идет по его плану, так, как он задумал. Но, даже привычно проводя пальцами по ее ноге, не мог унять свое напряжение, а наоборот его начинала трясти дрожь возбуждения. А Мила, - Петенька, вon, je suis d’accord avec toi, et nous allons traditionnelement chez moi, mais il est trop tot - qu’est ce qu’on va faire tout les deux? (- вот я согласилась с тобой, и мы уже традиционно едем ко мне, но уж слишком рано, да и что мы там будем делать вдвоем?)
- J’ai des choses pour t’amuser. (я найду, чем тебя занять.)
- Tu veux me faire peur? (это ты мне угрожаешь?)
- Euh, non! Au contraire! Je veux te divertir! (нет, нет, нет, я наоборот хочу развлекать тебя.)
- что ж, посмотрим.

Мила совсем не в восторге была от уже случившегося. Если бы это она предложила поехать, хотя она бы этого не предложила, но обязательно, если захотела, то спровоцировала бы, то это было бы желанным.
Когда она еще ехала в бассейн, то как раз раздумывала как бы ей это спровоцировать, и как избавиться при этом от подруг. А вот Петя и избавился и предложил и сразу отвратил ее от этого.
Дух противоречия уж очень активно в ней жил, уживаясь только с практической пользой, подчиняясь только ей. А здесь речи о пользе не было, здесь все исходило только от желания, и для него. Поэтому-то она уже внутренне была против. Ведь это предложила не она.
И казалось, она, мечтавшая уже, чтобы Петя стал тем, кому она подчинится, тем, чьи желания она будет исполнять, а не командовать самой, как она это делала обычно. Но, оказалось, что она мечтает стать слабой и подчиненной, только в те моменты, когда только она этого захочет, а не тогда, как сложится. И ее желание, смешиваемое с появившимся раздражением, совсем не способствовало их уединенности.


Они не выходили из дома. Не хотелось. Да и как-то сыро было сегодня, неуютно на улице. Хоть и не было дождя, но висела морось, то состояние погоды, что приводило Милу всегда в восторг, в восторг умиротворяющего покоя.
Она просто обожала, когда едешь на машине - надо включать дворники, а зонтик открывать совсем не требуется, сверху-то не льется. И сегодня было именно так, висящая морось, без тумана, без холода мирно убаюкивала, оттеняя легкую мечтательность такой же светлой надеждой.
У Милы уже прошло раздражение, как они приехала сюда, оттого, что это не она была инициатором, и не по ее воле все исполнялось. Уже ласково и мягко глядела на Петю, однако желания что-то делать, и как-то двигаться, совсем не было.


Мила включила музыку и, сварив кофе, накинув плед, улеглась на кресло на веранде. Ей было хорошо, как-то покойно и безмятежно. Петя, выдернув ее из суеты, из дел, так же полулежал в кресле рядом с ней.
Горячий кофе, пополам с сигаретой, сейчас не бодрили, как всегда, а подпитывали ее умиротворенность. Раскрывая глаза на давно не виденные вещи – и куст бузины под окном веранды, и рябину, стоящую чуть поодаль, чьи листья вбирали в себя висящую морось, висящий покой и, накопив, каплями уюта, роняли их на землю. – Петенька, почитай что-нибудь.
- «Береги бледнеющие лилии, руки нежные свои. Их законы мира сотворили для одной любви» (Анна Баркова).
Петя встрепенулся и начал вставать.
- нет, нет, Петенька, не торопись, не надо, все еще впереди. Ты попробуй прочувствовать это.

Она заворожено смотрела на дым сигареты, на легкий пар от чашки кофе, смотрела сквозь них, и сюрреальность ясно и отчетливо преображалась, заполняя всю ее, становясь реальностью, становясь единственным действительным, что было на этой веранде, что было в этом мире.
- Петенька, я знаю, что ты хочешь. Возможно и я хочу того же. Но не спеши, всему свое время. – Мягко, очень мягко говорила Мила. Слова лились так же, как дым сигареты, уже почти независимо от нее.

И снова Петя окунался в чарующую ее власть, она ведь совсем не приказывала, не заставляла, а лишь обволокла его дымкой усмирения, роняя в нее, как листья на землю капли, и надежду, и желание.
Только, если во время их поцелуев у машины, их свиданий в бассейне его желание становилось преступно нетерпеливо-похотным, то сейчас оно стало мягко сладким, дурманящим, зовущим, но отнюдь не спешащим. Петя полностью оказался во власти Милы, но эта власть, та, что так спокойно и уверено распоряжалась с другими мужчинами, здесь была мягкой и даже мягко податливой.

Мила пододвинула скамеечку к своему креслу – Петенька, садись сюда. И он послушно пересел к ее креслу. Мила склонилась к нему, положив свою руку за его голову, нащупала губами его губы. Постепенно Петя пересел на ее кресло, и уже он, взяв ее лицо покрывал его поцелуями.
Тут Мила опять остановила его. Отодвинула от себя. – Хватит Петенька, остановись, я все же не хочу спешить.
- Мила!
- Все-таки остановись. Мне не хочется нарушать очарование сегодняшнего дня. Мне приятно с тобой и твои губы очень сладки, и я хочу, чтобы их вкус остался нетронутым. Не нарушай этого.

Петя подчинился, но засуровел, надулся, нахохлился, демонстрируя крайнюю неудовлетворенность и обиду. Но Миле, отчего-то было так хорошо и спокойно, что она на это просто не обращала внимания.
И, очнувшись уже во второй половине дня собралась уезжать. Петя с готовностью тут же собрался и молчал обиженно всю дорогу назад.

А когда они приехали, Мила сама, опять сама, впилась в него, и уже руками яростно брала его тело, страстно сжимая его грудь, лихорадочно ища, ожидая его задревеневшие соски.
– Мила, ты меня совсем измучила.
- Я и сама измучилась Петенька, только почему-то, я не спешу.

Петя вышел из машины, а Мила смотрела ему вслед и все не понимала, почему она сегодня упустила его, почему она, «охотница», так желавшая его, внезапно милостиво и даже чуть испуганно, стала охранять. Но кого охранять? Его или себя? Или свое искушение, подпитывая предстоящим преступлением, распаляя его неизбежностью.

31.

Эти мучительные сомнения теперь все время сопровождали ее. Они не ломали графика и ритма ее жизни, но незримо присутствовали во всем. Они совсем не подавили ее желания, ее стремления продолжать и закончить охоту. Но они странно искажали и растягивали время и события.
И то ей казалось, что на даче уже был произведен последний «выстрел», и дичь уже убита, то, наоборот, что совершенно она еще не приступала к охоте, и тогда лихорадочная поспешность и неодолимое желание толкало ее поехать, найти и «подстрелить» Петю. И тогда, лишь ее деловая, практичная Мила, удерживала ее от таких внезапных пламенных порывов.
Она опять пыталась забыться, даже не забыться, а хоть чуть-чуть освободиться, вырваться от этих сомнений. Пыталась встречаясь с Вадимом, но, если в отпуске, с Мужем, у нее вроде бы был намек на возвращение вкуса, ощущений, то приехав, она опять все потеряла. Потеряла и с Мужем. А теперь попыталась попробовать это с Вадимом.

Мила не стала встречаться с ним на улице. Она сама приехала на квартиру и уже оттуда звонила Вадиму. Пока он ехал, она стояла у окна, все также отстраненно и мягко созерцая, что происходит за окном.
Тихое томление все так же, как на даче, с Петей, разливалось и захватывало всю ее. И ей уже было невмоготу, лень идти открывать Вадиму дверь. Лениво и скучно было у нее сегодняшнее их общение. До полного краха не хватало, чтобы это у нее еще стало и неприятным.
Мила честно и искренне отработала свой номер перед Вадимом, испытывая даже неловкость за то, что зря его позвала, за то, что она, почему-то перед ним чувствует неловкость, и за то, что он есть, за то, что он приехал. И как он ни старался, и как ни старалась она, было все, так же пресно, безвкусно и холодно.


Петя сидел за столиком в ее кафе. Мила увидела его сразу же, как только спустилась из своего кабинета. Увидела, но подходить не стала, никак не обращая внимание на него. Села за столик, сказав официантке привычный заказ – кофе. К ней здесь должны были прийти приятели Мужа, чтобы договориться, где они будут отмечать день рождения одного из них. Но пока еще она была одна.
Петя встал из-за своего столика и направился к ней. И как только он к ней подошел, она, очень неприязненно: - я ведь тебя просила, здесь больше не появляться. Если ты меня хочешь видеть, то никогда больше не делай так, чтобы не выполнять то, что я прошу.
- Мила, я только хотел тебя увидеть. И …
- все? Посмотрел? А теперь уходи. Или ты вообще меня больше не увидишь. Уходи!

Петя отходил спиной, боком. Уходил, оглядываясь постоянно. Уходил, не отрывая от нее взгляда. А Мила специально отвернулась. Опять ей, нетерпящей возражений, перечили.
Но такая жесткая встреча Пети, была обусловлена не только этим, а как не странно, радостью оттого, что она его увидела. Неосознанной, но радостью, что вот он, который осмелился нарушить ее приказание, нарушить для того, чтобы увидеть ее.
И прозвучавшая в ее словах жесткость, преображаясь, разливалась по телу сладкой волной удовлетворения, сладостной тяжестью желания, и она, уже сама была готова встать и побежать за ним.


Подъезжая к бассейну Мила ждала, ждала где же Петя. Никак не меняя своего привычного поведения, она все же смотрела боковым зрением, смотрела всем своим телом, но Пети все не было. Не было его потом и в ванне бассейна, не было и после него. И Мила лишь одним была довольна, что не было также и ее подружек. Не было возможных глупых вопросов или взглядов.
«Я уже как школьница, ищу и жду, волнуясь» - подумала Мила, подумала с досадой, но приступ досады перебивало все же удовлетворение, удовольствие оттого, что она может опять испытывать такое. Хотя «опять» - это неверно. Такого у нее никогда не было. Даже с первым Мужем, или она просто не помнила уже, как тогда у нее это было, или вычеркнула вместе с ним и все воспоминания.

Теперь уже она, теряясь в догадках, ждала и следующего своего похода в бассейн, и стала чаще заходить в кафе, всматриваясь в его полумрак, а вдруг он придет опять. И, когда он позвонил, Мила, неожиданно для себя ответила. «Что же ты исчез? Моим подругам скучно без тебя сидеть на лавочке, пока я плаваю». – Даже теперь она не говорила, что это она изнемогала, не видя его.
- А тебе совсем не скучно без меня.
- отчего же, Петенька, я этого не говорила.
- Так я приду?

Не совсем неожиданно, но все же внезапно Петя возник возле нее. – «Мы любим, кажется, друг друга, но отчего же иногда от нежных слов, как от недуга, бежим, исполнены стыда?» (К. Фофанов).
- Петя, ты что прятался и хотел напугать меня?
- нет, Милочка, это ты меня совсем не замечаешь, пока я не заявлю, что я здесь, рядом.
- ты из меня делаешь какого-то монстра, хочешь меня обидеть? А я уже все глаза проглядела, ища тебя.
- что ты Милочка, я всего лишь хочу тебя.
- Петенька, угомонись, не так явно демонстрируй свои выдумки.
– какие выдумки, это такая явь, что уже некуда деться.

Петя, наконец-то для себя решил, решил после долгих и мучительных размышлений, решил, как он будет поступать, чтобы действовать самому, а не быть загипнотизированной игрушкой. И расписал, и выучил, вызубрил весь порядок своих действий.
И казалось ему, что теперь, если он будет четко придерживаться своего плана, то уже сможет завладеть Милой, что уже ничто не помешает ему. И пришел рано, и видел, как приехала Мила, но не подошел, а остался ждать, когда она выйдет из бассейна, четко следуя выполнению своего замысла.

А Мила, после того как вспылила в кафе, после их уже мирных разговоров по телефону, все время была в ожидании. В ожидании сомнения. Она уже и боялась Петю, боялась того, что увезет его к себе на дачу, и там уже не сможет удержаться и накинется на него.
Боялась этого, одновременно расписывая, представляя, как она это сделает. Изнемогая от своего затянувшегося желания, изнемогая уже и от всего, что это желание сопровождало, и мучительных раздумий, и его очарованьем, и пробудившейся чувствительности, и исчезновением ощущений от Мужа, от Вадима, от …. И удивилась, не увидев его в бассейне, удивилась, прежде всего, на себя.
«Неужели я стала обманываться в своих ожиданиях, неужели я стала такой слабоумной, что принимаю желаемое, за действительное, и принимаю всерьез». А когда услышала его, то даже рассердилась, рассердилась и на него тоже, рассердилась, что обманулась, рассердилась, что обрадовалась, услышав его голос. – Петенька, не лукавь, столько девочек вокруг, а ты сюда идешь, очнись.
- Милочка, я только тебя увидев, прихожу в себя. – Они уже сидели в ее машине.
- И куда же тебя подвезти, Петенька?
- ко мне на дачу поедем?
- совсем с ума сошел?
- Тогда давай к тебе.

Мила сама привыкла и любила прямолинейные исчерпывающие разговоры, без уверток, без намеков, без двусмысленностей. Но она это уже любила, и с появлением Пети, по отношению, по крайней мере к нему, такое уже не нравилось.
С Петей наоборот, у нее расцвели недосказанность слов, полунамеки взглядов, невысказанность губ и рук. И сейчас его прямые ответы, его безыскусность в его желаниях покоробила ее.

– Нет уж Петенька, давай я тебя подвезу к институту и все. – Мила тронула машину, но смогла совсем недалеко уехать.
Петя, следуя своему же плану, отчаянно смело положил руку ей на бедро и полез под юбку. Ему казалось, что Мила не сможет устоять перед его натиском, перед его напором, и именно на этом и строил он свой план, и именно это он расписал в своем воображении, и теперь следовал всему, что выдумал.

Мила затормозила, неспешно остановив машину. Также неспешно оторвала его руки, и, выйдя из машины, открыла дверь с его стороны. – Уходи!
- Мила, я…
- Уходи! – И сама взяла его за рукав, и почти вытащила из машины. Захлопнула дверь, села сама и уехала, оставив стоять его на обочине.


32.

Все опять начиналось сначала. Только в гораздо худшем варианте. Мила, конечно же, понимала, что так Петя делал не от простоты, не от хамства. Понимала и то, что он теперь, наверное, растерян не менее ее, если не больше. И что двигало им нетерпенье, ослепленность желанием, небывалость растянувшейся прелюдии, что уже замучила также и ее.
Мила была просто опустошена. Оставив Петю, поехала к себе на работу. Прошла мимо всех, почти не реагируя. Закрылась у себя, лишь попросив не беспокоить и чашку кофе. Она сидела с постоянно дымящейся сигаретой, и ни о чем не думала, тупо глядя на дымок, струящийся и растворяющийся высоко под потолком.
Все, о чем еще вчера, еще сегодня она мечтала, внезапно потеряло и смысл и цену. Она даже не могла сожалеть о чем либо. Ничего не было внутри. Ничего не болело. Ничего не страдало. Было пусто, пусто, пусто…. Пыталась как-то начать строить вновь планы, обдумывать поступки и слова, что скажет. Но не на чем было строить, нечего было говорить, была только пустота….
 
Заходили люди, прощались, заканчивая работу, зашел Муж, сказал, что уже едет домой, и спросил, когда она соберется, но она лишь ответила: «езжай, я потом, потом». И было почти все вокруг пусто, когда раздался его звонок.
Мила посмотрела, увидела, и долго ждала – брать или не брать трубку, но, наконец, взяла. – Милочка, я понимаю, что обидел тебя, я понимаю, что я не прав. Но, что я мог поделать? Я не оправдываюсь. Я вопрошаю. Это ведь ты делаешь из меня такого. Но и за это я тоже иду к тебе, я просто не могу без тебя. Спасибо тебе Мила.
Он не произнес это слово «люблю», но оно сквозило во всех его словах. И Мила услышала это слово, она ждала, оказывается его звонка, и воспрянула, и оттаяла, но оттаяла как-то настороженно.
- Петя, я, наверное, делаю сейчас ошибку, отвечая тебе, но ты говоришь приятные слова, и хочется в них верить.
- так я еще позвоню, еще приду?
- что ж, давай попробуем, пока.

Молодость Пети не терпела еще неудач, не помнила обид и фиаско. И он легко пережил свою высадку из машины, ее гнев, когда она его высаживала. Принимая все это лишь как эпизод его не очень удачного, как он теперь понимал плана. Но, звоня Миле, говорил совершенно искренне. И потому и смог дозвониться, потому и смог быть услышанным ею. И воодушевившись ее «попробуем», вновь стал прежним.
Прежним приходил в бассейн, прежним целовался с ней в машине, прежним, чуть касаясь, легко скользил пальцами по ее ноге. Для него все восстановилось полностью и в прежнем объеме.
Но не для Милы. И хоть она и сказала ему – «попробуем», но вновь, прежняя, уже бывшая когда-то неловкость, преследовала ее. Преследовала, когда она опять боялась, что он сделает что-то не так, что опять все испортит. И, поэтому, сохраняя внешне все то, к чему они уже привыкли она, все-таки все время была настороже, все время ждала, что вдруг опять услышит, ощутит, его грубость, и не знала, как и что с этим поделать.


Тут опять помог случай. Как все случаи хорошо и давно подготовленный. Теперь уже давно назад, еще вначале ее нынешнего замужества, она, вместе с Мужем, была в круизе на пароходе.
Была и была. Солнце, море, пароход, заходы и стоянки в великолепных городах. И, уже закончив круиз, она познакомилась с помощником капитана их лайнера. Она с Мужем уже дней пять, сойдя как с парохода, проводили последние дни отдыха в Марселе.
И как-то, когда они сидели в кафе, а Муж куда-то отошел, к ней подошел он. Поль, как он представился. Сказал, что помнит ее среди всех пассажирок лайнера, сказал, что искал возможность познакомиться с ней, но на своем пароходе не хотел этого делать, и думал, после окончания круиза, что все потеряно, и вдруг – счастливый случай, увидел ее в кафе.
Мила тоже, вроде бы смутно помнила его, но на пароходе она так была расслаблена и отстранена от суеты, что даже на мужчин мало обращала внимание. А здесь, он ей понравился,  статный, плечистый мужчина, чуть более за тридцать. Хорошо уверенный в себе.

Их знакомство длилось не более минут десяти – вернулся Муж и Поль почти тут же откланялся, сделав также пару комплиментов и ее Мужу. Но за это время Мила успела ему сказать откуда она и оставить ему свой номер телефона. А он  пообещал, что как только у него будет возможность, он найдет ее.
Об этом знакомстве Мила почти сразу же забыла. Все впечатления отдыха вобрали в себя и это знакомство, сохраняя беззаботное спокойствие всего увиденного, всего прочувствованного в нем. И тут он объявился. Позвонил, сказал, что он в ее стране, в ее городе, что он в отпуске и будет здесь еще пару недель, что мечтает встретить ее снова.

Мила обрадовалась. В ее отношениях с Петей появился какой-то застой, исчезла живость общения, а появившаяся напряженность не исчезала, вызывая лишь чувство неловкости, как будто они застали друг друга за чем-то неприличным.
Ей уже начало казаться, ей уже казались ее отношения с Петей, какой-то рутиной, как болото засосавшей и ее желание, и страсть, и жажду, и весь «охотничий» порыв, все ее стремление.
Нет, все осталось, все это по-прежнему и все время по-новому расцветало в ней. Но расцветало где-то там, на дне образовавшегося болота, было затянуто густой и топкой трясиной. И эту трясину не могли пройти ни их поцелуи невзначай, ни их взгляды, ищущие и ждущие, ни руки, страстно ожидающие, но не находящие.
К тому же, эта, ею услышанная грубость, наглость, только ей могло это почудиться, которых на самом деле и в помине не было. Но почему, почему она их услышала? И все это вместе и создали тот застой, что так мешал ей сделать шаг, движение к ей самой же обозначенной цели.
И еще и поэтому Мила тут же договорилась с Полем, где и когда встретится, и, взяв после бассейна Петю, как обычно она подвозила его, поехала на встречу с Полем.

33.

- Мила, mais o; nous allons? (а куда мы едем?) – слегка недоумевая, спросил Петя, когда они проехали мимо ресторана, в котором обыкновенно ели после бассейна – Мила не посвятила его в свою встречу с Полем.
 – Seulement dans une autre restaurant. (Всего лишь в другой ресторан)

Приехали. Зашли в ресторан. Мила сразу же увидела его. И он их тоже увидел. Встал и пошел навстречу. Такой же, как она его помнила, статный, уверенный, вальяжный. Подошел, познакомила его с Петей.
– Mila, je t’imaginais toujours comme ;a-obligatoirement avec un homme. (Мила, я себе так и представлял тебя, обязательно рядом должен быть мужчина)
 – Paul, ;a rassemble a la jalousie, mais Pierre  est trop jeune pour moi et il ne peut rendre jalouse personne. (Поль, это похоже на ревность, но Петя еще слишком юн для меня, чтобы в ком бы то ни было вызывать чувство ревности.)
– Петя, tu t'es pas vex; ? (ты не обиделся?)
–  Ah non, Мила, mais c’est un question qui est plus jeune. (Что ты, Мила, хотя кто более юн это еще вопрос)

Хоть Петя так и сказал, но все же он ревностно относился к своему возрасту. Начиная считать, что у него с Милой все затягивается лишь оттого, что она по-прежнему не воспринимает его всерьез, не воспринимает его за мужчину, за уже взрослого.

Сидели, ели, болтали. В присутствии Поля и Петя оживился, нет, он не вмешивался в их разговор, но чувствовалось, что он ведет себя более свободно, более расковано. А говорил в основном Поль. Рассказывал о своей работе, о круизах, о своем лайнере, о местах и городах в которые они заходят.
Его рассказ получался очень романтичным. Как будто это рассказывал не извозчик пассажиров огромного лайнера, до мостика которого не то что брызги, а запах моря не долетает, а корсар минувших столетий, прожженный солнцем, продутый всеми ветрами и засоленный крутой волной.

Мила оттаяла. В обществе этих двух – мальчика и мужчины ей было очень мило и легко. Ей и смешно и приятно было видеть, как они обменивались взглядами: Петя чуть смущенно с завистью и восхищением смотрел на Поля. На его уверенную вальяжность, на крепкую стать.
Поль с любопытством, бросал одновременный взгляд на Петю и на Милу, он не воспринимал Петю отдельно от нее, и казалось, силился определить, что же их связует. А Мила вновь начала загораться от присутствия Пети.

Снова ощущение его близости, даже если это было лишь соседство за столиком, стало возбуждать ее. И как ей казалось, уровень этого возбуждения все время повышался. Одновременно и на Поля она стала смотреть не как на атрибут давно забытого отпуска, солнечного и безмятежного, а как на мужчину. Приятного и, возможно, доступного.
Разговаривая в основном с Полем, она и смотрела преимущественно в его сторону, но Петя почувствовал, что он полностью, или почти полностью заполняет голову Милы. И тихонько под столом, вынув ступню из туфли, стал поглаживать ею ногу Милы. А она и до того уже подсвеченная новыми-старыми ощущениями, почти «поплыла».

Ни Петя, ни она никак не продемонстрировали внешне этих тайных прикосновений. Вернее Пете это удалось, а у Милы и до этого боровшейся с приливами краски к лицу, затвердела грудь и призывно заблестели глаза. И Поль это заметил, заметил взглядом мужчины.
И, как он не разглядывал Петю, все же никак не мог отнести ее повлажневший взгляд на его счет. Про себя он даже хмыкнул, все женщины одинаковы – стоит появиться достойному мужчине, как они тут же  тают, так он самодовольно думал, даже не подозревая, что вот он то здесь и не при чем.

А Мила, захваченная  волной ощущений, глядела на него и сквозь него. «Приятный парень. А почему бы и нет. Почему я должна отказываться от постели с ним? В конце-концов, почему я должна отказываться от праздника жизни? Только естественно, сегодня я его в постель не потащу. Пусть потерпит, я это отложу на конец его отпуска. А пока перетерплю с Мужем и Вадимом».
Уже давно ей было достаточно все равно, кто будет исполнителем ее желаний, - все равно ныне это был только Петя. И хоть и начали уже тускнеть краски этих желаний, когда она использовала «заменителей» Пети, но все равно без Пети у нее уже вообще ничего не получалось.
А от Поля, она почувствовала, что хочет его, совсем не увязывая с Петей, а может быть и  увязывая тем, что это Петя сейчас сидел рядом с ней и Полем, тем, что это Петя гладил сейчас ее ногу, заставляя твердеть грудь и сбивая дыхание, что от него, также как и от Пети, она хочет, чтобы он был первым в постели. Чтобы не она брала, как привыкла это делать, а чтобы ее взяли. Снова верх одерживала мечтательно-чувствительная Мила, более женщина, чем сильная прагматично-деловая – более мужчина.


Этот день так и закончился – втроем. Мила не отпускала Петю и возила Поля по городу, они ходили по местам, знакомым ей с детства. Но здесь Петя оказался незаменимым, он столько знал о городе, чего Мила никогда и не слышала, хотя может и слышала, но не запоминала, она и сейчас, не пыталась вникнуть в суть слов Пети, просто удовлетворенно слушала его мелодию его рассказа, плыла по аромату его слов.
Смотрелись они очень гармонично и естественно втроем. Мила и Поль под руку рядом, а Петя чуть впереди, в постоянном полуобороте к ним, профессиональным гидом. Казалось, Петя нашел то, для чего был рожден – водить экскурсии, пересыпая свой рассказ о городе, стихами о нем: «Вот иду я, парадные светятся, за оградой кусты шелестят, во дворе Петропавловской крепости тихо белые ночи сидят» (И. Бродский).

Так они и расстались, прогуляв почти до утра. Мила сначала завезла Поля в гостиницу, затем повезла Петю к его дому, и отправилась к себе. Договорились с Полем, еще встретится через пару дней.

34.

Эти дни были днями, когда Миле все казалось легким и простым. Хотя и рабочие и житейские проблемы никуда не делись. Но, если всегда раньше, когда Мила принимала какое-либо решение, ей приходилось внутренне суроветь, сосредотачиваться над возникшей проблемой, то сейчас, при ее нынешнем приподнятом настроении, она легко, как бы отмахиваясь от них, походя их решала.
И это тоже стало заметно окружающим. Тем более что Мила всегда на людях старалась вести себя ровно, и сдержано, не выходя из образа сухо-деловой дамы, что впрочем, для нее было вполне естественным состоянием в прежний, «до Петин» период. Конечно, у нее и тогда были срывы, как в ту, так и в другую сторону. Но те срывы были куда более легкого, мелкого масштаба.

Никогда раньше, в обычной обстановке, не происходило с ней того, что сейчас. То безмятежная легкая улыбка проскальзывала по ее губам, то она застывала немыслимо поэтично-чарующе. То сама, теряя нить разговора, то, заставляя окружающих забыть о делах и остаться в удивленном изумлении.
И уж чему она сама более всего изумлялась, так это тому, что временами она стала смотреть на окружающий ее мир, людей, вещи, не  как на естественные предметы бытия, а как на объекты, которые вызывали или ей хотелось найти в них то, что могло бы вызвать радость восхищенного изумления.
Она теперь стремилась дать всему и всем характеристику. Характеристику чувственную, хоть и выраженную словами. И опять и опять Мила удивлялась тому, что такие привычно-обыденные вещи, виденные тысячу раз, стали вызывать в ней мелодию слов, стали рождать невиданные ассоциации.
 

Муж знал о приезде Поля, Мила сама рассказала ему об этом. Но ему с ним встречаться было и некогда и просто неохота. «Я вижу, это для тебя приятное событие – сказал он Миле, - ты вся засветилась с его приездом. – Да, ты знаешь, он, его вид, вернули меня в наш отпуск, когда мы были на лайнере вдвоем, никаких забот, только ты и я». – Чуть-чуть слукавила Мила. Но никак Муж не вникал в то, что творится вокруг нее, он просто зафиксировал ее нынешнее состояние. Совершенно ему не привычное, как оно было и непривычно для Милы.

Мила теперь много времени проводила, просто созерцая окружающих. Да, она также приезжала к себе на работу, также читала деловые бумаги, также проводила деловые и не очень встречи, но при этом, в то же самое время, присутствуя, она и отсутствовала на них. Сажая в кресло напротив себя вместо присутствующего то Поля, то Петю, а то и их обоих.
Она мысленно говорила с ними, брала их за руки, трогала их и, уводила за собой. И все это время напротив нее сидели ее деловые партнеры, с недоумением глядя на непонятно расплывчатый, как бы отсутствующий взгляд Милы.
Но она, вернее ее прагматично-деловая часть, уже решив проблему, выдавала свою позицию, впрочем, уже с наложенным оттенком мечтательности, и это микширование, вызывало столь сильное впечатление, что теперь с ней и не спорили, тем более что оказывалось, что она все правильно решала. Это ее уже вербальное изменение – прорывы сквозь сухо-деловой тон мечтательных вкраплений, вкупе с ее уже сформировавшимся чарующе-необъяснимым обликом, окончательно установило новое мнение о ней.

Теперь уже любой, видя ее,  осознавал, что это ведьма, не реальным образом и словом, а ощущением непостижимой сладости и влечения, засасывающей жутью омута. А Муж заметил, что она в постели стала менее яростной, и было, обрадовался этому, но она теперь без вспышек страсти, медленно, изуверски искусно, замучивала его и себя.
И каждый раз, задыхаясь, обессилив от изнеможения, он говорил ей: – Мила, я думал, что уже все знаю, и попробовал, но такого, такого я еще не испытывал. А она улыбалась, ожидая Петю, ожидая Поля, а может, ожидая их обоих.


Через пару дней, созвонившись с Полем, она поехала на встречу с ним, опять после бассейна, опять вместе с Петей, но теперь взяв с собой и подружек.
Поль встретил их компанию в том же ресторане, также радостно-уверенно-вальяжно, познакомился с ее подружками. Слегка подколол Петю: – Le voila - notre beau jeune guide. (- А вот и наш прекрасный юный гид.)
Что Петю не смутило. Опять пробродили по городу, теперь уже компанией внушительной, и, оставив Петю с подружками, Мила с Полем укатили за город.


- Ton gar;on me regardait par les yeux envieux. (Твой мальчик глядел на меня завистливыми глазами.)
- Et je dois avoir envie? (А есть чему завидовать)
– Etre avec toi tete-a-tete c’est leur voeux, je pense. (Я думаю, быть с тобой наедине – вот всех желание.)
– Tu pense? Paul, il bavarde maintenant tres bien avec mes copines. (так ли? Поль, он сейчас прекрасно болтается с моими подругами)
- Mila, tu envers Pierre es cruellement injuste, c’est meme moi qui voit ;a. (Мила, ты к Пете жестоко несправедлива, это даже мне видно)
 – Paul, mais еt tu vois pas, comment c’est parfaitement autour? (Поль, а ты не видишь, как прекрасно вокруг?)
- Mila, tu est toute belle, tout ton entourage devient beau aussi. Et en plus tu as beaucoup admirablement change apr;s notre rencontre. (Мила, прекрасна ты, и все, что вокруг тебя, становится прекрасным, кстати, ты неузнаваемо чудесно изменилась с нашего знакомства.)
– Mais il est pass; autant de temps, je suis vieillis. (Так ведь прошло сколько лет, и я постарела.)
– C’est impossible avec toi, meme ton (С тобой невозможно, у тебя даже) – Поль склонился к Миле и губами коснулся ее губ. Мила, удивительно для себя, его не оттолкнула.  Обычно всегда и в делах и здесь, она была лидером, и пресекала любую инициативу, все, что исходило не от нее. Но сейчас она сладко приняла его губы, его руку на ее бедре, его усы, больно заколовшие по коже, – meme ton baiser est tres jeune, (даже поцелуй, неумело юн) – закончил Поль свою фразу.


 Они сидели в машине на краю парка. Там ходили люди, но они были вдалеке и не нарушали их внезапного уюта. Мила опять по-девичьи прикрыла глаза и ждала его губ.
«Смешно, - подумала она  - мы, взрослые люди, сидим, жмемся в машине, имея все возможности быть наедине – и квартира, и любая гостиница, ан нет». Поль опять прижался зубами к ее зубам и начал щекотать языком, а рука его уже не оставалась на ее бедре, а поползла вверх, под блузку.
«Странно, мы ведем себя так, как будто нам по пятнадцать лет. Это что, та самая вторая молодость приходит? – чуть подтрунивая над собой, рассуждала Мила, - пожалуй нет, пожалуй это все та же первая, наконец-то распробованная».
И странно еще, теперь всплывающие отрывки строчек, услышанные от Пети, начинали звучать в ее голове: «В косых лучах вечерней пыли, я знаю, ты придешь опять благоуханьем нильских лилий меня пленять и опьянять» (А. Блок).

Время неожиданно сжалось и закончилось. Мила почувствовала, что больше уже не может, она «завелась», и, изнемогая от желания, также ощущала нетерпимое желанье Поля. Но сегодня она впервые остановила себя, отложив свое томленье до вечера, до Мужа.
- Arr;te, Paul. Attends. Pas maintenant, pas aujourd'hui. (Хватит, Поль. Подожди. Не сейчас, не сегодня)
– Mais bien sure, plus tu attends plus c’est bon. (Да, конечно, чем больше ждешь, тем вкуснее.) – Оторвался от нее Поль, улыбаясь, и невозмутимо, как будто он сам произнес первую фразу. Хотя Мила видела, что желание его не прошло. Но даже тени огорчения или разочарованности нет на его лице. Наоборот, ласково и добродушно: - o; maintenant? (куда теперь?)
 – Je suis au travail et ; la maison, et toi je laisserai avec mes copines. (Я на работу и домой, а тебя я поручу моим подружкам)
– Mila, quel travail, la journee a  fini. (Мила, какая работа, уж день закончился)
– Pour certains c’est fini et certains ont encore des choses a faire. (Кому закончился, а у кого еще дела.)

Мила позвонила подругам, договорилась, где встретятся, и вручила им Поля, с указанием культурной программы дня на три для него.
Мила специально, осознано делала этот перерыв на несколько дней. Сладость предвкушения и ожидание слияния с Петей, смешалось с непонятной, ненастойчивой смелостью Поля, так уже для нее непривычной. Непривычной и для ее поведения.

Обычно, во всяком случае, те мужчины, с которыми она сталкивалась, всегда были более настырны, вплоть до перехода в грубость. И Мила привыкла их осаживать на роль второй скрипки, и вела соло всегда сама, так естественно для нее, как сказали бы все, кто знал ее.
Здесь же ненавязчивое, ненастырное приставание Поля, само подталкивало ее  взятию инициативы в ее руки, но, что-то удержало ее от этого. Может это Петя, может это строчки, так, казалось бы, не вовремя зазвучавшие в ее голове: «В его улыбке, странно-длительной, в глубокой тени черных глаз есть омут тайны соблазнительной, властительно влекущей нас…» (В. Брюсов).

35.

Эти дни Мила не встречалась ни с Петей, ни с Полем, которым занимались ее подружки, катая по городу, возя в театры, музеи, выставки. А Мила все пыталась разобраться в себе, в своих ощущениях.
Она как бы со стороны смотрела на себя, как будто она на пляже в лучах солнца, и пыталась понять, толи она загорает, толи уже обгорела, а может вообще загара не будет.
В эти дни она и думала и не думала о Пете, о Поле, вспоминая их всплесками, но помня их все время. Петя всегда выплывал очень страстно, до боли ощутимо, вызывая всегда неодолимое желание, заставлявшее ее побыстрее отыскивать Мужа или Вадима. А Поль ассоциировался расплывчато неясной прихотью, порывом свежей новизны. Какой-то бесплотной радостью.


Звонок. «Vous n’avez rien compris ; ma simplicit;, rien, o ma pauvre enfant! Et c’est avec un front ;vent;, d;pit;, que vous fuyez devant!». (Нет, простоты моей вы не могли понять, не то вам было надо! И вы, наморщив лоб, спешили убежать, с упрямством и досадой.   (П. Верлен.  - пер. В. Брюсова)) Мила, о; tu as disparu? (куда ты исчезла?)
– Петенька, я здесь, но занята, освобожусь, позвоню.

И как обычно она вешала трубку. Все эти дни Петя по-прежнему звонил ей. А в ее словах, в ее ответах, в ее разговоре, и даже не с Петей, хотя, может быть, именно даже с ним, начала исчезать сухость, хотя краткость разговора по-прежнему сохранялась.
Естественно она ему не перезванивала. Даже думая о Пете все время, «живя» с ним, она даже намека на то, чтобы позвонить ему не испытала. И очередной звонок Пети застал ее вместе с Полем.

– А ты мне не сказала, что встречаешься с Полем.
– Петенька, я тебе вообще многого не говорю, а Поль мой гость, и я с ним впервые вижусь, после нашей общей встречи, ну вот я уже и оправдываюсь. Хочешь, приезжай, мы в….
Петя действительно приехал.
– Tu est toujours avec lui (Ты с ним неразлучна), – съязвил Поль.
– C’est lui qui est inseparable de moi. (Это он со мной неразлучен)

Они опять сидели за столиком втроем. И коленка Поля, упирающаяся в ее коленку, и нога Пети, наступившая на ее ступню, создавали для Милы неимоверное состояние комфорта. Если не радость, то безмятежное удовольствие, заполнило всю ее.
Между тем, Мила отлично осознавала, что уже наступают последние дни пребывания Поля. И именно сегодня она хотела его.

- Петя, je  deposerai Paul maintenant chez mes copines et apr;s je vais au travail. (я сейчас отвезу Поля к подружкам, сама же на работу)
– Mila, je suis fatigu; de tes amies, eux pour moi trop bavard. (Мила, я устал от твоих подружек, они для меня слишком болтливые.)
– Demain c’est moi qui t’apporte. (Ну завтра я сама тебя покатаю.)
– Mila, le surlendemain je pars d;j;. (Мила, я ведь послезавтра уже уезжаю)
– D’accord, demain toute la journee je serai avec toi. (Ну вот, завтра весь день посвящу тебе.)
– Donne moi avec vous (Давайте и я с вами), – наконец-то удалось и Пете подключиться к разговору.
- Петенька, Paul est genthil, mais il est venu chez moi. Tu passais avec lui tout les jours, donne lui le temps pour se reposer. (Поль деликатен, но приехал-то он ко мне, а ты с ним и так проводил целые дни, так что дай ему отдохнуть от тебя.)
- Paul,  – обратилась она опять к нему – Pierre a peur de nous laisser seules, a peur que tu m'offenseras. (Поль, Петя боится оставлять нас наедине, боится, что ты меня обидишь.)
– C’est moi, j’ai peur d’aller chez tes copines, mais bon, on y va. (Это я боюсь уже ехать к твоим подружкам, но подчиняюсь)


Огорченный Петя остался сидеть в ресторане. Милу возбудило его огорчение, возбудили его печальные, непонимающие глаза, как-то жалобно на нее глянувшие. И она еще больше захотела его. И был рядом Поль, который в ней тоже вызывал жажду желаний. Желаний несколько других, по-другому осязаемых.

- Il est jaloux de toi quand-m;me. (Все-таки он тебя ревнует.)
– Paul, ne prend pas dans la tete. (Поль, не бери в голову)

Они сели в машину. Поехали. Поль, несмотря на всю свою природную приветливость, вальяжность, надулся и, как ни старался, но раздражение сквозило в его облике. А Мила совсем не поехала к подружкам, и совсем не намеревалась ехать ни к ним, ни на работу. Она везла Поля к себе на квартиру.
Почти весь путь до нее молчали. Поль обиженно и недоумевающее смотрел в окно, очевидно, что последнее их свидание с Милой настроило его было на более оптимистичный лад. Но подъехали. Мила взяла Поля за руку, и они пришли.

-  Et ou sont tes copines? (А где подружки)
- Paul, t’es tres rigolo. C'est mon appartement. Mes copines. Mais elles sont pas ici. J’ai pas besoin d’eux. (Поль, ты очень смешной. Это моя квартира. Мои подружки. Но их здесь нет. Они мне тут ни к чему.)
- Il me semble que moi aussi je n’en ai pas besoin, (Похоже мне они тоже ни к чему.) – начал соображать Поль.

И прижал Милу к себе. Именно этого она и ждала. Ждала сильного, но не наглого, настойчивого, но не хама. Мила и сама, прикрыв глаза, прижалась к нему. И впервые в жизни, начала отдаваться мужчине, впервые не заставляя его, впервые ожидая действий только от него, и лишь подыгрывая его желаниям.
И, как-то странно, отдаваясь Полю, она заметила, что ее желание Пети несколько притупилось. Даже не так, просто ее желание Пети не было доминирующим в ее близости с Полем. Мила по-прежнему чувствовала, что хочет Петю, но его образ сейчас не замещал Поля, как это у нее было последнее время и с Мужем и с Вадимом, а только присутствовал рядом, слегка дополняя Поля.

Поль возбуждал Милу как школьницу. Иногда казалось, что это вообще ее первое в жизни свидание. А Поль своей вальяжностью, своей добродушной легкостью общения, ничуть не мешал Миле быть самой собой.  Самой собой теперешней, переродившейся в чувствительно-мечтательную, а не прежней, практично-деловой. Знающей точно, что она хочет от мужчины, и знающей, как, и умеющей этого добиться.
Он, легко и улыбаясь, убегал на кухню, приносил еду, вино. И, отдохнув, снова и снова прижимал Милу к себе, фантазируя на свой собственный лад, но приятно и гармонично с сегодняшним ее настроением.

- Bon, c’est tout, Paul, je dois revenir ; la maison. (Вот и все, Поль, мне надо домой.)
– Nous ne resterons pas ici? (Мы здесь не останемся?)
 – Toi - oui, mais je dors toujours chez soi. (Ты – да, а я всегда, всегда ночую только у себя дома)
– Peut-etre t’as raison. (Пожалуй, это правильно)
– Paul, tu resteras ici, je reviendrai demain matin. On a la nourriture pour demain. Ne sors pas, il faut pas. (Поль, ты останешься здесь, я завтра утром приеду. Еды, питья нам на завтра хватает. Только никуда не выходи, не надо.)
– Mila, je suis si fatigu; que je dormirai avant ton arriv;e. (Мила, я так устал, что просплю до твоего прихода)
– Alors bon, salut. (Тогда – пока)

Все-таки в ее разговоре, в поведении по-прежнему доминировала, царила практично-деловая хватка, сухость только сугубо информационных фраз. И никакого даже намека на расслабленную безмятежность, на мягкость и чувствительность той Милы, что провела день, сладко прижимаясь к Полю.


Мила не торопясь, ехала по уже засыпающему городу. Прохладная свежесть ночи нежно ласкала ее лицо, вливаясь в открытое окно. Такая же  приятная свежесть была и внутри нее.
Ей сейчас казалось, что ее сегодняшняя близость с Полем, принесла радость и Пете. При этом Мила, ее рассудочно-деловая часть, ехидно хихикая, отлично понимала, что Петя достоверно и не знает, что она спала сейчас с Полем, хотя он тревожно и напряженно глядел им вслед. Отлично осознавала, что сегодняшний, да и завтрашний день с Полем это лишь удовлетворение желания, но отнюдь не чувств, расцветших в ожидании Пети.
Однако это же самое, вполне удовлетворило, по крайней мере пока, сегодня, другую Милу – чувственно-мечтательную. И хотя Поль был точно такой же, как и все мужчины (нашли, чем удивить), но все-же, все-же и она, впервые отдавалась, а не брала, и ощущения немного сместились от истощающего надрыва к нежной истоме. И сейчас, после дня в постели с Полем, нет усыпляющей усталости, а приятная свежесть пробуждения.

Звонок.
- Мила, ты где?
 – Петенька, я еду домой. Что ты так поздно?
– Мила, а ведь ты не была в своем офисе.
– Петенька, ты за мной следишь? Но ты плохо меня ищешь.
– А он с тобой?
– Ты о ком?
– Я о Поле.
- Что ты, я давно с ним рассталась. А ты бы лучше спать ложился, чем за мной подглядывать. Увидимся дня через два.
– «Un grand sommeil noir tombe sur ma vie: dormez, tout espoir, dormez, toute envie!». (Тяжелой ночью сон окутал жизнь мою, нет места для надежд, и не найти мечту. (П. Верлен))
 – Петя, спокойной ночи.

Мягкий, теперь уже привычно мягкий, но по-прежнему уверенный голос Милы вроде бы остудил, успокоил воспаленные догадки Пети. Так по-крайней мере, казалось ей. И, судя по окончанию разговора, так оно и было. Но сам разговор с ним по телефону был непривычно длинен. И Мила все-таки это заметила. Все-таки, это потому, что в ней уже произошли изменения, изменения и вызвавшие эту продолжительность разговора.

Дома было все привычно. Все как всегда. Привычные поцелуи детей на ночь. Муж уже начинал дремать, глядя в ТВ. От запаха дома веяло стабильным спокойствием. Приятное ощущение удовлетворенности не покидало Милу.
Она залезла в постель и прильнула к Мужу. И он, было уже задремавший, проснулся. Его сейчас разбудили не привычно-умелые руки и губы ее, а скорее наивно-неумелые ее движения. Наивно-неумелые, наверное, оттого, что сегодня с Полем, она как-то совсем забыла все свои навыки и знания. И, хоть с Мужем главенствовала по-прежнему она, но главенствовала уже как-то по-новому, с новым оттенком нежного наслаждения.

36.

Удивительно коротка ночь. А Миле не спалось. Уже и Муж спал, так же как и измученный Поль. Очевидно, и Петенька видел свои ласковые сны. А Милу не покидала приятная свежесть, бодрила и не давала заснуть, казалось бы, измученному телу. Она бродила по квартире, варила кофе, курила, разглядывала себя в зеркало.
«Почему теперь эти мужчины не дают мне заснуть? Почему желание соединить животы и ноги с Петей так поменяло мое ощущение от них?»
В до-Петин период и Муж, и ее мужчины-друзья, постоянный друг Вадим, остужали ее плоть, даря успокоение и затишье, или развлекали ее. И она всегда твердо знала, как добиться от них желанного результата.
А «ожидание» Пети, уже с Полем нарушило привычный стереотип и ожидания мужчины, и близости с ним, и, что еще более странно, что сейчас сильнее всего волновало Милу, отсутствие привычно ожидаемого результата близости.
Непонятно почему не утоливший ее жажду Поль, и уж совсем показавшийся пресным Муж. Не то, чтобы Мила не хотела Поля, она и сейчас, ночью, ждала, когда же наступит день, чтобы уехать к нему, но хотела его как-то по новому, по новому не спеша, не торопясь, не по деловому, а нежно-размеренно, прочувствованно в каждом мгновении, каждое из которых,  готова была теперь растягивать до бесконечности.


Наконец и утро наступило. И хоть Мила и обещала Полю приехать к нему, но поехала на работу вместе с Мужем, сказав своему водителю, чтобы он пригнал туда же и ее машину. Не успела зайти к себе в кабинет – зазвонил телефон: Засохли губы от желанья, ресницы трепетно дрожат, в груди томится ожиданье и жадно ловит нежный взгляд.
 – Петя, я на работе и занята, все.


 Мила опять вернулась в свой привычный образ. И, хоть и «ждала» Петю, ждала его звонков, наслаждалась его голосом, но уже и начала от него защищаться. Защищаться, противореча самой себе. Ведь она так хотела его. Хотела так, что подверглась уже упомянутым преображениям, взволновавшим и волновавшим всех, кто только ее видел.
Но при этом, при постоянном ожидании Пети, его появления, его звонки должны были все-таки как-то, и попадать в ее сиюминутный настрой. Вот и сейчас, лишь только положив трубку, Мила ощутила вкус его слов, вкус его голоса. И бесцельно сидя в своем кабинете, осязала волну аромата от Петиного звонка.
У нее и самой сохли губы, и «иссохла» грудь в его ожидании, вызывающе дразнящее выпячиваясь при их встречах. Она представляла себе, вспоминая, или вспоминала, представляя, как они с Петей придут к ней на квартиру, где сейчас был Поль, как …, тут наступало смятение, потому что Мила и не могла себе представить, как все будет, а знала лишь одно, что их ноги и животы соединятся.


Рабочее полубезделье приостановилось. Неотложные дела были сделаны, хотя какие неотложные, так, необходимые, никакого «пожара» не было. Сделаны нужные звонки и нужные разговоры. «Пора бы и отвлечься» - пронеслось у нее в голове.
Помимо Вадима ведь были и «сменные» друзья. Но с Петей, Полем, она совсем и их, и Вадима почти забросила, хотя иногда и виделась с ними, но теперь это было ужасно редко, для нее естественно, примерно раз в две-три недели. «Отвлечься…, может Вадим? Ах, сегодня же у меня есть Поль!» - как-то неожиданно вспомнила Мила. Хотя, скорее она неожиданно забыла про него, лишь только наступило утро.


Когда Мила приехала к Полю, он в нетерпенье метался по квартире.
- Ch;rie, tu as ete o;? Il est pass; deja presque toute la journee! (Дорогая, где ты была? Уже прошло полдня)
  – Paul, je suis ici et on a encore presque toute le journee. (– Поль, я здесь и еще полдня впереди)
 Мила удержала его порыв и:
- Paul, ne depeche pas, faisons ;a pour avoir des bons memoires. Pour cela etre plaisamment. (Поль, не будем торопиться, давай сделаем это так, чтобы было что вспомнить. Чтобы было приятно вспомнить)

Мила медленно раздевала Поля, изнывая от его желания, томясь таким же, как и он нетерпеньем. «Сегодня все должно быть вкусным – и его губы, и руки, и грудь, и …» - так она себя настраивала еще по дороге сюда. И ей это удалось.
Свое и его нетерпенье они чувственно растягивали, добиваясь нежного изнеможения от каждого прикосновения, заставляя его и себя трепетать в каждом движении. Ничто им не мешало. Мила отключила все свои телефоны. И лишь поздний вечер, да полная опустошенность заставили Милу вспомнить, что день уже кончился.

- Bon,c’est tout, Paul, m';tait tr;s agr;еable avec toi. (Вот и все, Поль, мне очень приятно было с тобой) - без всякого лукавства сказала Мила.
- Demain tu partiras, mais maintenant je te d;poserai ; l'h;tel, et moi, j’irai ; la maison. (Завтра ты уедешь, а сейчас я завезу тебя в гостиницу, и сама – домой)
– Mila, je te laisserai mes donnes et… (Мила я тебе оставлю свои координаты и)
- Paul, - прервала его Мила, - je ne te t;l;phonerai jamais, et toi, ne me telephone pas, peut etre seulement si tu seras ici encore…mais je sais pas si je voudrais ou pas te voir. Pour le moment c’etait agreable, merci bien, mais comment ;a sera apr;s je sais pas. Eh bien, il suffit, on y va. (я никогда тебе не позвоню, и ты не звони, если только опять не будешь здесь, да и то, захочу ли я вновь тебя видеть – неизвестно. Сейчас мне было приятно, спасибо тебе, а как будет дальше, не знаю. Ну, хватит об этом, поехали.)

Как всегда Мила мгновенно собралась, как реактивная, и собрала Поля, расслабленного, измученного, счастливого и обескураженного. Уже в машине они были чужими, почти незнакомыми.
Мила просто везла человека. И никаких чувств, никаких воспоминаний к нему не испытывала. Два дня в постели она была как будто с другим. С другим, на которого все больше и больше накладывался отсвет образа Пети. Природная доброта и вальяжность Поля позволили ему не мешать Миле, и они доехали до его гостиницы молча. Мила сухо подставила ему щечку для прощального поцелуя и укатила. Еще один кусочек жизни остался вместе с Полем далеко позади.

Милина физическая удовлетворенность, казалось, стимулировала ее внутреннее желание Пети. И по дороге домой, ей все ближе и ближе казалось, что эти два дня в постели она провела не с Полем, а с Петей. И только забыла, не успела сказать ему ….

37.

Несколько дней Мила провела как в дурмане. Она пыталась понять, как же так, Поль, так ей симпатичный и понравившийся, так гармонично два дня проведший с ней, оказался просто забыт, как будто его и не было, лишь только они вышли из ее квартиры. И уже в машине, она ехала не с тем, с кем провела два дня, а с просто не знакомым, чужим.
Да, эти два дня, всплывали приятным воспоминанием, вызывали до сих пор сладкое послевкусие. Но в этих воспоминаниях не было Поля, а был только Петя, Петя, Петя …. И она начинала пугаться, а вдруг и Петя, так желанный, так травящий душу теперь, а вдруг и он, после первой же близости, сразу же станет далеким и чужим, ненужным. И уж никогда у нее не будет надрыва в сердце, не будут отниматься ноги, не будет твердеть грудь, не будет прилива краски к лицу лишь только от одной мысли о нем.

Мила испугалась потерять приобретенное наслаждение мучением, ожидание мечты, волнение томления. Она уже была готова отказаться от встреч с Вадимом, от постели с Мужем, лишь бы не исчезал этот подкашивающий ноги жар от мыслей о Пете.
И бессознательно радовалась она, что не стала убыстрять то, чего ей хотелось больше всего. Что остановила вовремя Петю, да осталась настороженность, осталось еще ощущение возможной грубости, но зато и осталось томление и мечты.
Да и как она могла теперь избавиться от этого пугающе-захватывающего, жившего уже давно внутри нее, и теперь так расцветающего, так пламенно пытающегося вырваться наружу чувства, чувства уже вросшего в нее, уже ставшего ею самой. Уже никакие посулы не могли стать для нее дороже этой сладостной тяжести искушения, пьянящей прихоти, дурманяще-заманчиво мучающей ее, все больше распаляя ее жадное страданье.

А Петя эти несколько дней не звонил. Или может она не заметила его звонков? И такое тоже могло случиться, так она была отстранена от внешнего, пытаясь даже не осмыслить, а просто просмотреть, как в кино, что же все-таки произошло за последние дни.
Нет, дела, работу она по-прежнему совершала, но как-то отстраненно, как бы со стороны руководя человеком, делающим ее дела. Но так и ничего не осмыслила. Наверное, чувства, как и запахи, трудно поддаются сортировке.
Да, мы обозначаем их словами, и как будто понимаем, друг друга, когда говорим о них, но это все-таки кокетство, ибо как не старайся, невозможно передать запах солнца, блеснувший в росистой траве, можно только обозначить его набором слов, а у каждого прочитавшего их, будут только свои уникальные ассоциации. Так и у Милы от размышлений ничего не прояснилось, только нежно-приятный мотив и жуткий страх угрозы исчезновения, потери этой мелодии.

И Мила не знала что делать. Продолжать охоту? А вдруг ее финал будет тем опустошающим разочарованием, которого она так испугалась, после двух дней с Полем. Или невообразимо растягивать свои встречи, свое сближение с Петей. Но это тоже грозит его потерей, его уходом. Или его вновь разбуженной наглостью. Его привязанность, его влечение надо подпитывать чем-то, иначе все исчезнет. И пропадут и встречи и звонки, и все, все, все.


- Мила, - Господи, в своей мучительной задумчивости она и не заметила не только несколько дней, а почти месяца со дня расставания с Полем. И все это время она не видела и Пети. А сейчас, выйдя из бассейна, шагов на десять опережая подружек, неугомонно беседующих друг с другом, услышала его.
Она остановилась, он подошел к ней вплотную. Был серьезен, нервничал, даже слегка дрожал, – Мила, я тебя хочу! И, наконец-то поднял на нее глаза, до этого уткнувшиеся в землю
 А она приняла их спокойно, как будто давно была готова к этим словам. Это не была ее прирожденная реакция, сообразительность, которые вели ее дела, решали все ее трудные задачи жизни. Нет, это спокойствие было плодом мучительных размышлений последних дней.

– Привет, Петенька, что ж, пойдем.
И она направилась к своей машине. «Неужели так все обыденно просто, так примитивно, так пошло и бесцветно?» - пронеслось в ее голове. Подойдя к машине, она оглянулась, Петя стоял все на том же месте.
- Что же ты? Поехали.

Но Петя даже не шелохнулся, не двинулся, а только смотрел на нее. Мила села в машину и уехала. И так неожиданно закончился бессмысленно пустой период бесплодных размышлений.
«Очевидно – размышляла Мила – все это время с отъезда Поля, Петя мучился, как же быть, и, наконец, решился. А что же я? Почему я бухнула прямо в лоб ему? Почему не забрала с собой, а оставила там, недоумевающего? Почему мне до слез горько, что все так неправильно?».
Она не успела еще далеко уехать, как раздался его звонок: «I just call to say I love you».

– Петенька, что же ты остался?
Его голос был уже не напряженно-мрачен, каким он произносил слово «ХОЧУ» у бассейна, а весело игрив, он просто пел.
- – Je pensais que tu plaisantes. (Я думал ты шутишь.)
Даже по телефону было видно, что Петя весь лучится.
– Quells blagues (Какие тут шутки), Петя.
– Donc j'ai eu peur que tu plaisantes. (Значит, я испугался, что ты шутишь.)
– Петенька еn ton ;ge il est trop t;t pour avoir peur. (в твоем возрасте еще рано пугаться)
– «Je suis all; au march; aux fleurs et j’ai achet; des fleurs pour toi mon amour». (Тебе одной растил цветы, и их тебе дарю, любовь моя. (Жак Превер).)
– Bon, Петенька, je suis au travail. Salut. (Все. Я на работе. Пока)

38.

И Петю как прорвало. Он встречал Милу в бассейне, он подлавливал ее около работы, но так, чтобы никто не видел. Он вился вокруг нее веселый, болтливый, говорящий бессмысленные глупости.
От его робкой застенчивости и скованности не осталось ни следа. Он, казалось, забыл, что было, когда она его высаживала из машины, что была у них размолвка, если это можно называть таким словом, может это наоборот, было усиление их взаимного притяжения, суть происходящего между ними.
И только приливы краски к лицу выдавали в нем прежнего Петю. Больше он не повторял слов, произнесенных у бассейна. И Мила больше не говорила ему: «пойдем со мной» - хоть видела, что он готов сорваться за ней, лишь только будут произнесены эти слова.

Он снова и опять ездил в ее машине, снова и снова пальцы его ласкали ее ноги. Но она уже опять не сдерживала его, и он уже не делал вида, что не ведает, что творит. Мила весело и безоглядно отдалась потоку его ухаживаний.
Она почти также теперь нуждалась и наслаждалась присутствием Пети рядом с собой, забывая, как и он, что гневалась, сердилась. И ей, как и ему, казалось, что все их размолвки были сделаны специально так, чтобы еще больше привязать их друг к другу, как наслаждалось ее тело ночами с Мужем, и дневными встречами с Вадимом.
И пусть по времени их встречи с Петей были по-прежнему очень кратки, даже в бассейне, она не болтала с Петей, а максимум, что позволяла, это ему плыть рядом с собой, что впрочем, он долго не выдерживал, но игривая веселость их, теперь уже можно сказать свиданий, стала неотъемлемой частью ее жизни.

Ей нравилось продолжать дразнить Петю. Она баловалась, остановив машину, и положив ему на колено руку, говорить «пока» и уходить, оставляя его мучиться с прихлынувшим возбуждением.
Нравилось целовать его, прощаясь, и, хулиганя, прикусывать его губу или своим язычком, не прерывая поцелуя, щекотать его нос, глаза, ухо, - до чего сумеет достать, пока не оттолкнет его. Или в бассейне, подойдя к нему, сказать, проведя рукой по его груди и слегка сжав его сосок пальцами: «что же ты сохнешь, Петя?» - и тут же с бортика уйти в воду, не дожидаясь ответа.
Она и сама возбуждалась от этих прикосновений, не меньше чем он. И это мазохистское наслаждение мучительным возбуждением тоже стало ее неотъемлемой потребностью.

Однако, со временем, она сама стала все больше и больше изнывать под бременем своего желания. И ни удовольствие от игры с Петей, ни Муж, ни Вадим уже более не могли хоть на время приостановить стремление ее к соединению ног и живота с Петей.
Все ее к нему прикосновенья, все его ее касанья, сейчас уже детонировали в одно – слиться с ним, прилипнуть кожей, врасти руками, пролиться на него своим томленьем и впитать все от него, всего его.
Теперь она уже по-настоящему не знала, что же делать. Казалось бы, слова уже все были сказаны, и прикосновения откровенные – прелюдия близости – сделаны, и происходили постоянно. И его глаза отвечали ей таким же желанием, но ….

Но дальше этого не шло. А дальше что? Дальше это только сгрести его в охапку и насильно увезти к себе. Да, это тоже возможно, но это и смешно, и не этого она хотела. Они ведь уже были и не раз у нее на даче, но там все мучительно преображалось, и все – ничего. Она хотела, но не так.
Она чувствовала, что теперь, если они туда поедут, то это произойдет обязательно, и страшилась, боялась, оттого, что представлялось-то все совсем по-другому. Не так, как это было у нее с другими. Ведь она и хотела Петю не так, и он у нее был не такой, а совершенно иной – отличный от остальных. И Мила уже начинала сторониться, избегать Петю.
Она боялась уже себя рядом с ним, боялась не выдержать и бросится на него. Боялась и того, что результатом будет просто обыденность. Эта боязнь тоже была мучением. Мучение отражалось и внешне, добавляя изумительно странную прелесть ее взгляду, изысканную измученность всему ее облику.

А Петя был упоен этими отношениями. Он просто все время пел, ворковал, безыскусно намекая. При этом каждая их встреча, каждое начало их разговора всегда начиналось с цитирования им стихов.
И он был насторожен, казалось, что боится нарушения сложившихся отношений, радуясь, когда она не обрывала, как он помнил, было раньше, его на полуслове. Но и не стремясь оформить продолжение.
-Salut c’est encore... (привет, это снова…)
 - jе sais, c’est encore toi (я знаю, это снова ты) – прервала его Мила, - Петенька,  перестань меня мучить – уже не раз просила его Мила.
- «L’;t; l’hiver je t’ai vue dans ma maison je t’ai vue entre mes bras je t’ai vue dans mes reves je t’ai vue». (В моих мечтах – лишь ты, в моих словах – лишь ты, везде, повсюду – ты, как я живу – тобой! (Поль Элюар).)
-все, пока.


Мила мучилась, защищалась, изнывая и от его звонков, и голоса, и от встреч, и от прикосновений, и от желания, и от боязни неисполнения желаний, и от страха их воплощения.
И истощенная всем этим она уже сказала ему с болезненной тоской: «Петенька, зачем ты возле меня? Ты ведь все это просто придумал сам и стал в это верить, ты и меня придумал, и ходишь, и разговариваешь с придуманной. Опомнись, зачем? Ты так только мучаешь меня».

И уж о чем она совсем не догадывалась, то это, наверное, что возможно и не он придумал ее, а она придумала. Придумала и собрала, сконцентрировала на Пете всех своих мужчин, все, что она от них не получила, и все, что не отдавала им, все, что она знала, все что умела, все что хотела, хотела не осознавая, не формулируя, но мучаясь, все время от желания.
Мучаясь пока еще не было Пети, мучаясь с его появлением, и мучительно ожидая продолжения их встреч, и рассудочно желая прекращения этих мучений, до жути пугаясь такой возможности. Ведь сейчас именно эти мучения, именно это преступное сладкое влечение и было, по сути, всем ее смыслом.

Ее практично-деловая Мила была теперь полностью задавлена чувствительно-мечтательной, пусть испуганной, пусть мучающейся, но доминирующей сейчас. Доминирующей в этом мучительном смятении чувств.
Теперь уже почти  всегда, подвозя Петю от бассейна, в ответ на его прикосновения Мила говорила: Петя, ну зачем ты меня мучаешь? - или – поехали ко мне? – Так униженно-малодушно пыталась она остановить, остановить ли или продолжить, свои изумительные, чудесные, но все же мучения.

39.

И сегодня, выйдя из бассейна, Мила сказала ему:
- Я тебя не смогу довезти до института, хочу пройтись по магазинам.
- И я с тобой.
- Петенька, тебе будет скучно, я буду смотреть себе тряпки, туфли…
- Je ne m'ennuie jamais avec toi. (мне с тобой никогда не скучно)
- mais je t’amuse beaucoup seulement. (а только весело) - горестно подытожила Мила.
Но Петя уже не обращал на это никакого внимания. Он, радостно взяв Милу под руку, дефилировал с ней по магазинчикам, смотрел, как она примеряет вещи, и искренне наслаждался пребыванием рядом с ней. А она так безвольно-покорно, так непохоже на прежнюю Милу, приняла его присутствие. Но …

Незаметно, пешком, они оказались рядом с ее съемной квартирой.
- Ну все Петя, пока, я домой, - и она направилась к парадной.
- Mais tu habite dans un autre endroit? (Но ведь ты живешь в другом месте?)
- J’habite ici aussi. (Здесь я тоже живу)
- Mais moi? (А я?)
- Mais que toi ? T’as tes affaires. Merci pour m’accompagner dans les magasins. (А что ты? Ты по своим делам.  Спасибо за сопровождение по магазинам)
- Je peux pas aller avec toi? (А с тобой нельзя?)
- Петя, mais pourquoi? (а зачем?)
- je regarderai comment tu vie et j’aurai une petite pause. (посмотрю, как ты живешь, да и передохну заодно)

На середине этого диалога они оба начали лукавить. И, если вначале Мила искренне хотела оставить Петю, хотя как-то и почему-то привела его к этой квартире, как – вот этого она не знала, то уже в процессе разговора, невольно вспыхнувшее желание, чуть не заставило ее схватить Петю за руку, и потащить к себе. Но природа внутри нас гораздо мудрее нас, таких, как нам кажется умных.

- Bon, on y va, mais, je pass; pas beaucoup de temps ici et tout est vide ici, (Что ж, пойдем. Только я здесь редко бываю, и здесь царит запустенье) – опять лукавила Мила,  вполоборота от дверей парадной глядя на него, и, лениво, не спеша, открыла дверь.

- «Puisque l’arome insigne de ta paleur de cygne, et puisqe la candeur de ton odeur» (Твой облик лебединый, твой аромат невинный в чистейшей белизне открылись мне. (Поль Верлен - пер. И. Булатовского)),  tu me disais que c’est vide, mais c’est splendide (ты рассказывала про запустенье, а здесь очень мило), - Петя уже обежал всю квартиру, и выдал это, рассматривая запасы на кухне.
Но, скорее всего, выдал это под впечатлением главного атрибута этой квартиры – кровати. Уже и у него, если и была неопределенность захода сюда, наступила ясность, зачем он сегодня увязался за ней, зачем они бродили вместе по магазинам, зачем они пришли сюда, зачем они здесь.

А Мила, внешне очень равнодушная, безэмоциональная, пошла на кухню, достала вино.
- On mange quelques choses? (Перекусим?)
- «Немного красного вина, немного солнечного мая – и, тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна…» (О. Мандельштам). Bien sur, apr;s la piscine et une telle promenade je meurs de la famine. (Конечно, после бассейна и такой прогулки я умираю от голода)

Но их наслаждение вином совсем не долго продолжалось. И уж совсем не голод теперь хотел утолять Петя. А Мила как-то неожиданно равнодушно и покорно участвовала в его прихотях. Она как бы со стороны наблюдала за ним, за собой. Наблюдала, как она подыгрывает ему, как она отвечает ласками на его ласки. Как соединяются их губы, ноги, животы. Как изумленно-нехотя, безразлично-равнодушно отдается ему. И как безрадостно-устало, по крайней мере, для нее, все происходит. И вроде бы ее тело активно работало, деятельно участвовало в этом безумстве, устроенном Петей, но почему-то, для нее самой это было откровением, почему-то все было до ясности безвкусно.
И Мила сбрасывала с себя тот чувствительно-мечтательный налет, что когда-то принес Петя своим появлением - А ведь я совсем не хочу его...