Мальчики

Мальчики

Были ли эти мальчики: Коля, Лялик, Серёжа, Лёша, Юрик, Димочка?

От некоторых хоть семя по ветру, от других – надпись на книжке, исчезающие лики с фотографий или вообще ничего, так пустой звук.
И ладно бы война, но ведь не только…

…этих мальчиков вообще никто в армию не призывал: один учился, другой оказался негоден. Сначала о Лёше. Их окна в наши – сверху из тополей, лежу – не спится, вот прошла его бабушка, взяла чашку, наливает чай, его мама каждый вечер за столом письменным, лицом к окну, это она проверяет тетрадки, немецкий у неё почти родной, рано утром – метро, вокзал, Лесотехнический. Лёша то гуляет с бабушкой на Миуссах и когда мы встречаемся – наши бабушки или его бабушка и моя мама говорят о чём-то, то он за тем же столом, что и мать - с книжками, у него красивое лицо и глаза, он хорошо учится, он мягкий, спокойный, с мальчишками он не дерётся и во дворе гуляет редко, он кончает одиннадцатый класс и поступает в Менделеевку, он такой серьёзный, а может, печальный, он всегда приветлив со мной, всегда узнаёт, никогда не смотрит в сторону, бычась шеей и высматривая что-то, от него – тепло, а мне сейчас больно, потому что его больше нет. Сначала он сменил фамилию, потому что думал, что дело всё в ней, что из-за неё всякие проблемы: то с распределением, то с темой. Новая фамилия – новым капканом, теперь уж и вовсе ходу нет и фамилия самая что ни есть русская и сам из себя честный-пречестный, не в петлю же лезть, жена появилась, сын, а он всё неприкаян, всё на ста рублях ( это по-старому, по-советски), а тут и революция ельцинская подкатила – все свои шарашки побросали и пошли в вольное плавание и что же, опять всем тысячи текут, а он – на бобах…
У его мамы, тёти Тамары, были в детстве и молодости длинные золотые волосы, которые укутывали всю её, она расчёсывала их у окна, иногда отходила, и тогда волосы отражались в зеркале, а дети, что гуляли во дворе, просили, чтобы она от окна не отходила и все любовались, но за это ей всегда влетало от мамы, неприлично перед всеми волосы распускать, но как только мать выходила, Тамара подходила к окну. Вот то-то было радости… Потом была война, маленький Лёша, этот странный муж, которого никто никогда не видел, терпение и выдержка, прямая спина и короткие волосы, одиночество и жизнь без никого с подобранной собачкой и без…Лёшу она пережила…

А вот его товарищ, из квартиры напротив, свою мать пережил, но всего на год.

Серёжа был тощ, длинные руки неприкаянно висели вдоль туловища и кончались тонкими пальцами, он был похож на тонкий стебелёк, что вырос в душной комнате, изо всех сил стремясь к свету. Стебелёк кончался маленькой головкой, часто замотанной несвежими бинтами, которая наклонялась к плечу, в сторону больного уха. Он гулял во дворе один, сидя на корточках у того тополя, который был виден из их окна и пересыпал из руки в руку тонкую струйку пыли, в которую почему-то превращалась земля. От этой забавы руки по локоть, ноги по колено были серыми. Учился Серёжа плохо. Над его кроватью рядом с отцовской мандолиной висел ремень… Однажды в школу, где он учился, пришла какая-то комиссия, искали особо одарённых детей. Серёжа пел голосом того мальчика, которого каждый день слышала вся страна - “Родина слышит, Родина знает…” Потом таким же голосом пел Робертино… У него и слух был абсолютный. Его отобрали одного из всей школы. Требовалось только одно – возить. Но не получилось, а потому после окончания восьмого класса его определили в какой-то техникум, а потом – в чертёжники; дело у него пошло и ему даже нравилось, но та революция, которая многих русских утянула под колёса ТОГО танка, прошлась и по нему: пришлось переквалифицироваться в сантехника. Работу он свою ненавидел, но лямку тянул исправно. Пока была жива его мать, тётя Галя, как-то всё обходилось, он собирал коллекции классической музыки, каких-то любимых фильмов, записывал, мастерил полочки под кассеты..., а без неё и его не стало. А квартиру захватил какой-то умелец, говорят, милиционер…

Хорошо ещё, что мать не пережила Юрика. Однажды они мне приснились, как будто я не я и они не они. Нам всегда кто-то, как говорила мать, что-то подавал, кто барашковый воротник от старой шинели, кто лисий салоп или детские совсем ещё хорошие вещи, кто вышедшие из моды туфли. Мы без обиды принимали эти дары и тут же отец садился за дореволюционный Зингер и эти дары сразу пускал в дело (нет, портным отец не был). Иногда мы носили эти вещи, не перешивая и не перекраивая, а носили так, едва подвернув или подшив и всё бы было ничего, и старенький свитерок вполне мог сойти за новый, но вот с обувью всегда были проблемы: то не подходил размер, то фасон вместо женского оказывался мужским, то наоборот. К сожалению, рука не поднималась выбросить этот накопившийся хлам, груды старой, изношенной и ещё не очень, обуви, лежали под столом, в шкафу, в ящике на чёрном ходу. Однажды мать, отобрав самые, как ей казалось хорошие, решила их отдать детям, что жили без отца и матери в подворотне (отец был в тюрьме, мать часто и подолгу лежала в больнице и уже не могла работать), но получила лишь презрительный взгляд и насмешку в губах и поспешно ретировалась, притащив всё назад. Так это всё и лежало, пока дом не пошёл под снос. Что до меня – я безропотно и даже не задумываясь, носила чьи-то обноски, вместо нарядных и красивых вещей у меня была бессмертная душа и несколько книжечек на полке, сотворённой отцом по чертежам из книжки “Сделай сам”. Итак, я не страдала, но как же мне было странно, когда мальчик, в которого я была без памяти влюблена, сказал однажды, что я не нравлюсь ему из-за шубы, которую я ношу. ( Шуба-то была моя, ни кем раньше не ношенная). Я была не обижена, я была удивлена, я недоумевала. Что касается брата, то у него своего ничего не было. То ему надевали мою кофту, то какой-то сюртук заморского происхождения от какого-то выросшего там отпрыска, а однажды надели какие-то девчачьи ботинки. Началось всё ещё с вечера. Мамина приятельница, тётя Катя, пришла к нам с какой-то раздутой сумкой, и вот утром на брата напялили эти ужасные, нет, не ботинки, эти ужасные бабские туфли, не видите что ли, они же на каблуке, да, на маленьком, но нос то – узкий, да, чёрные, но тащиться опять в эту чёртову тёти Зинину группу я не хочу. Всё это брат не проговаривал, он просто ныл, у него в глазах были слёзы, а мать тащила его за руку, стараясь идти как можно быстрее, потому что надо было срочно сдавать в Машгиз чертежи (и так уже все сроки прошли), я шла рядом с ними и у меня была такая тоска на душе, оттого что они такие несуразные, и оттого, что нужно сновать между машин, бежать через Садовое кольцо, пробегать мимо “Обувного”, где продаются тапочки всего за рубль двадцать в первом зале, и ботинки – во втором.
Мы всё это сейчас купим, у меня же есть деньги. “Достаньте нам ещё вот эти с третьей полки. Надо померить”. Не спеша, продавщица поднимается по лесенке, такой же, как наша из ИКЕИ, оборачивается ко мне и спрашивает: “Ну, что брать будете?” “Да, да сейчас померяем и возьмём”.

Ну, где же они? Оглядываюсь - никого нет: ни матери, ни брата… “Да был ли мальчик?”…
И никого…Только шушукаются в уголке дальние родственники и отец всё твердит “Не верю!” Хочешь верь, хочешь нет, а мальчишек и правда многих уж нет, среди них и те, что помоложе, и те, что постарше…