Голый петух

Говорят, Австралия – самая спокойная страна в мире. Не верьте этому. Здесь с вами могут случиться самые неожиданные приключения в любое время и в любом месте.

Когда впервые «приавстралился» в Мельбурне, я был гол, как сокол, без ломаного цента в кармане и без права на пособие.

Так получилось, что я прибыл сюда под новогодние праздники. После ташкентской декабрьской слякоти я попал в «чиллю»* в австралийском варианте. Жара за сорок. Везде продают ёлки. По раскаленной мостовой бредёт Санта Клаус с мокрой от пота бородой.

Австралийцы праздновали свой «Крисмас», а я, согласный на любую работу, мыкался по Мельбурну в поисках удачи. Работодатели, потрясённые моим английским, почитали за честь заиметь автограф диковинного иностранца и обещали непременно позвонить. Но, видимо. потрясение было настолько сильным, что они были просто не в состоянии выполнить своего обещания.

Наконец мне повезло: я завербовался на сезонную работу неподалёку от Бендиго, уютного городка в штате Виктория. Так я очутился на итальянской ферме с экзотическим названием «Энрико Тоска», звучавшим для меня как чудесная итальянская музыка.

Где одно везение, там и второе. Меня поселили в автокараване с рослым пожилым македонцем, сносно говорившим по-русски. Его звали Александро. С его позволения я окрестил его дядей Сашей. Он приезжал сюда уже много сезонов и знал здесь все ходы и выходы. Дядя Саша был человеком добрейшей души и опекал меня не хуже родного дядьки.

Ферма «Энрико Тоска» была названа по имени её владельца. Ещё в мельбурнском агенстве по трудоустройству леди-агентша просветила меня, сказав, что ферма эта «фантастик», а босс «вери рич». То и дело повторяя эти эпитеты, она многозначительно возводила глаза вверх, как бы призывая меня прочувствовать важность сообщения. Я уж настроился увидеть этакого холёного синьора, разодетого от Версаче, с позолоченной тростью и дорогой сигарой в зубах.

А Энрико оказался самым что ни на есть простецким мужичком, облачённым в потёртую рабочую робу, приземистым и ширококостным. Природа срубила его прочно и надёжно, но посчитала излишним тратить время на отделку. При встрече он сплющил своей масластой пятернёй мою интеллигентскую ладошку и бойко затараторил что-то, приветливо сверкая глубоко посаженными оливковыми глазами.

Его самыми примечательными особенностями были не сходившая с лица жизнерадостная улыбка, обветшалая фетровая шляпа, выцветшая под солнцем и дождями, и «Кома прима», известная итальянская песня, которую Энрико напевал все дни напролёт и, возможно, ночью во сне. Как все итальянцы, он обладал хорошим слухом и приятным тенором. Дядя Саша, будучи с ним на короткой ноге, называл его «Энрико, но не Карузо». Энрико, не оставаясь в долгу, прозвал его «Александро, но не Великий».

Мы, несколько работников, под мелодию «Кома примы» собирали виноград. Дядя Саша научил меня как по шляпе Энрико определять расположение духа хозяина. Если шляпа сдвинута на затылок, это означает, что Энрико в хорошем настроении, если же шляпа надвинута на глаза – босс не в духах. Последнее, как сказал дядя Саша, наблюдается так же редко, как солнечное затмение. Он припомнил единственный такой случай во время убийственной засухи много лет назад.

Солнце сияло, время от времени моросил дождичек, шляпа Энрико неизменно красовалась на его макушке, и он снисходительно прощал нам неизбежные для новичков огрехи. Работать с ним было бы одним удовольствием, если бы...

...Если бы не ужасно приставучие австралийские мухи и Джузеппина, мать Энрико. От мух мы ещё как-то спасались репеллином, но от Джузеппины не было никакого спасу. В этой усохшей и сгорбленной старухе, в которой, казалось, не осталось и капли живой плоти, было столько энергии, что она могла дать фору любому из нас. Она вставала с первыми петухами, и последнее, что мы обычно видели перед отходом ко сну, была Джузеппина, копошащаяся на дворе.

Никто точно не знал сколько ей лет. Она была в том возрасте, когда меняться уже нечему и некуда, и всесильное время попросту теряет власть над внешностью. Документa же о таком значительном событии, как появление Джузеппины на белый свет, не было. Он либо давно истлел, либо вовсе не заводился.

Энрико говорил, что, согласно семейному преданию, Джузеппина родилась в год необычайно богатoго улова сардин на Сицилии. По его неуверенным подсчётам, это случилось девяносто шесть лет назад, а может быть и раньше. Бог, по-видимому, опасаясь за спокойствие рая, благоразумно не торопился забирать Джузеппину к себе. Чёрт, управляющий делами преисподней, должно быть, тоже не горел желанием встретиться с ней. И мы, работники, хорошо понимали и того, и другого.

Oна нам и тут на грешной земле устроила такой ад, что и черти не выдержали бы. В побуревшем под цвет здешней почвы балахонистом платье, хлопающем на ветру как крылья, и низко нахлобученном платке, из-под которого торчали крюкастый нос и костяшка подбородка, она неустанно кружила по плантациям, сверля на редкость острым для её лет взором всё и вся вокруг. И стоило кому-нибудь нечаянно уронить кисть винограда или опрокинуть ящик, она словно с неба падала на нас, как коршун на перепуганных цыплят. Подбирая с земли все до единой ягоды, она проклинала неловкого работника, а заодно и всех нас, на чём свет стоит. Её брань представляла собой причудливую смесь итальянского и английского, и это был редкий случай в моей жизни, когда я не сожалел, что не понимаю иностранного языка.

Старуха совала свой длинный нос и в наш быт. Всё было под её бдительным контролем: расход воды и электричества, содержание караванов и питание. Не дай Бог, если кто-нибудь небрежно обращался с хлебом. Это она считала непростительным грехом. Она подбирала выброшенный чёрстный хлеб, размачивала его водой и скармливала домашним птицам.

Единственным, кто легко переносил её выпады, был дядя Саша. Я спросил его, чего это Джузеппина такая прижимистая – каждую виноградинку подбирает, каждый кусочек хлеба. Он поправил меня, сказав, что она не скупая, а бережливая, и задал встречный вопрос, спросив, знаю ли я, что такое голод. Я ответил, что и сейчас не отказался бы от барбекью из свежатины. Дядя Саша, отдав должное моему чувству юмора, сказал, что я удачливый, назвав меня «лаки мен», потому что я не знаю, что такое голод.

А Джузеппина прошла через голод, и не раз. Люди, пережившие войну и голод, на всю жизнь приобретают привычку ценить каждую хлебную крошку. К винограду же у итальянцев особое отношение. В Италии издавна существует культ винограда и ценится каждая ягода. «Это – хорошая традиция», сказал дядя Саша. И в заключение своей речи в защиту Джузеппины поведал мне историю о том, что когда-то он очень нуждался в деньгах, и она выделила ему нужную сумму безвозмездно.

Энрико тоже доставалось от Джузеппины. Она постоянно жаловалась ему на нас. «Жаловалась», пожалуй, не то слово. Джузеппина не жаловалась, а честерила всех подряд, не давая поблажки и своему любимому чаду. Энрико, как примерный сын, послушно поддакивал ей, а за её спиной подмигивал нам и безнадёжно разводил руками, как бы говоря: «Ну, что с ней поделаешь? Терпите, братцы». Надвинув на лоб шляпу, он опять заводил свою «Кома приму». И мы терпели, сочувствуя Энрико.

Был последний день моего пребывания на ферме. Работа была завершена, и работники разъехались. Я ждал дядю Сашу. Он, пообещав подбросить меня до Мельбурна вечером, укатил с Энрико на соседнюю ферму.

Было очень жарко, и я мечтал окунуться в прохладное море где-нибудь в Сорренто или Мардиаллоке, пригородах Мельбурна. На ферме было озеро, всегда полное разноперой и разноклювой крылатой братии – настоящее птичье царство со своей царицей, чёрной лебедью. А самой представительной была армада чопорных пеликанов, бороздившая озеро из края в край. Поплавать в компании с пеликанами я был бы не прочь, но вода была уж больно мутной и имела непривлекательный ржаво-бурый цвет. К тому же озеро кишело огромными пиявками, которые только и ждали, чтобы какая-нибудь теплокровная тварь беспечно сунулась в их вотчину.

В одних шортах я сидел в раскалённой коробке каравана с барахлившим кондиционером и изнывал от зноя и безделья. Начал было зубрить английский, но это мне быстро приелось. И в прохладную-то погоду английские слова плохо задерживались в моей голове, а сейчас они испарялись с поверхности моего мозга, словно влага со скорлупы только что сваренных яиц.

Я включил телевизор. Какой-то голливудский супермен, задуманный, надо полагать, как положительный герой, сражался против целой оравы отрицательных персонажей. Он молотил каждого, кто подворачивался под его горячую ногу, устраивал взрывы, автокатастрофы, пожары и, между делом, не менее успешно занимался любовью. Он мне тоже порядочно надоел.

Жара донимала... Я пытался уберечься от теплового удара водой из холодильника. Но вода здесь, в отличие от мельбурнской, имела довольно неприятный привкус. Я вспомнил, что герои Хемингуэйя то и дело разбавляли то ли воду вином, то ли наоборот. У меня было вино. Накануне Энрико устроил праздник нового урожая, посвящённый Бахусу, богу виноделия, и под занавес пиршевства подарил каждому работнику по паре бутылок молодого сладкого вина. Я решил испробовать рецепт Хемингуэйя. Получилось очень даже неплохо.

Расположившись удобно у окна и потягивая свой коктейль, я взирал на простирающуюся до горизонта долину с полями, садами и виноградниками; плотными грядами разлапистых хвойных деревьев, разделяющих фермерские хозяйства; редкими купами эвкалиптов, подметающих венчиками небо, и торчащими там и сям кряжистыми останками их гигантских предков. Прилежащие холмы, некогда сплошь зелёные, теперь лишь местами кучерявились родным эвкалиптовым бушем, контрастно перемежающимся с тёмными и прямыми, словно обрубленными под линейку, клинами коммерческих лесопосадок европейской сосны и выжженными солнцем до желтизны обширными проплешинами, усыпанными серыми пятнышками пасущихся овец и коз.

Под действием винных паров моя фантазия разгулялась. Я вообразил себя одним из героев Хемингуэйя, и вместо дрожащего в знойном мареве австралийского пейзажа мне почудилась африканская саванна. Я участвовал в сафари...

В самый напряжённый момент, когда разъярённый носорог нёсся на меня, а я метился ему в глаз, раздался дикий шум, который можно было бы услышать только в саванне. Я вздрогнул и ущипнул себя, чтобы убедиться, что я ещё не в Африке. Шум продолжался. Я взглянул на экран телевизора, но там показывали очередную любовную сцену, и по виду исполнителей было не похоже, чтобы они издавали такие душераздирающие звуки. До меня дошло, что что-то неладное случилось снаружи. Выскочив из каравана, я увидел совершенно невообразимую картину.

Посреди двора, в неизвестно откуда взявшейся луже барахталась Джузеппина, окутанная облаком пуха и перьев и облепленная ими с головы до пят. Она кричала и махала руками в сторону забора, на котором трепыхалось нечто.

Я не сразу разглядел, что это был петух. Петух-то был голым! Почти голым. Только несколько больших перьев торчало из его хвоста и крыльев. Петух махал остатками былой роскоши и издавал сиплые звуки. Он мотал головой и вытягивал шею вниз. А там под забором парочка тоже нагих курочек исполняла странный стриптиз. Они неуклюже подпрыгивали, стараясь добраться до своего предводителя, переворачивались на спинки и смешно дрыгали голыми ножками.

Я подбежал к Джузеппине, чтобы помочь ей, но она сердито оттолкнула меня, продолжая кричать и показывать на птиц. Из её истошного вопля я уловил только слово «кач» (поймай).

Поймать курочек не составило труда. Сделав несколько нетвёрдых прыжков в сторону от меня, они уткнулись головками в землю и безвольно повалились набок. Я подобрал их горячие обмякшие тельца и поместил в ящик. Курочки распластались там, прикрыв глаза бело-матовой плёнкой. В их позах сквозила блаженная расслабленность. Казалось, они пребывали в сладкой истоме.

Потом я бросился за петухом, но тот, в отличие от своих подружек, не собирался стать лёгкой добычей. Он кубарем свалился с забора, вскочил и дал дёру. Мы забежали на томатное поле и долго носились там, изрядно потоптав растения.

Хотя петух бегал вроде бы не быстро и как-то вразвалочку, тем не менее, он раз за разом умудрялся ускользнуть от меня. Его просто не за что было ухватить, кроме хвоста. А я опасался лишить его последнего убранства. Мои пальцы скользили по его мокрому телу, и я оставался с носом.

Петух взобрался на кучу разопревших под палящим солнцем помидор, сваленных на краю поля, и наконец остановился. Разинув клюв, он тяжело дышал и пошатывался. Я подкрался и когда до петуха оставалось метра два-три, совершил бросок, достойный разве что нашего незабвенного Льва Яшина. Мне удалось схватить петуха за ногу, и мы ещё некоторое время кувыркались в томатном месиве, пока петух не сдался.

Мы оба были так густо измазаными томатной жижей и солёными от пота, что если добавить специй, мы были бы готовыми для барбекью. Впрочем, специи могли бы и не пoнадобиться, так как я ощутил терпкий запах виноградного уксуса, исходившего то ли от петуха, то ли от меня.

Я победно водрузил петуха между нагими курочками в ящике. Уже очухавшиеся курочки принялись склёвывать томатные семена с его голого тела. Петух вздрагивал при каждом их клевке. Ему было больно. В другое время он вряд ли позволил нечутким подружкам издеваться над собой, но сейчас был не в силах даже приподнять голову.

Весь день я терялся в догадках, что же случилось с птицами. Джузеппина, мрачная как туча, нервно шастала туда-сюда и беспрерывно ворчала. Её не то чтобы расспросить, попасться ей на глаза не сулило ничего приятного. А тут ещё намедни по телевизору пугали птичьей заразой, которая бродит по свету, пересекая границы без приглашения и визы. На всякий случай я ещё раз принял душ, не жалея воды и мыла.

Вечером вернулись Энрико и дядя Саша, и я извинился за помятые помидоры. Энрико махнул рукой, сдвинул шляпу на затылок и, весело рассмеявшись, начал что-то говорить. Я только понял слово «дранк» (пьяный) и решив, что он интересуется моим впечатлением от подаренного вина, ответил: «Вери гуд» (очень хорошее).

Мы с Энрико расстались друзьями. Потом дядя Саша сердечно попрощался с Джузеппиной. Я тоже кивнул в её сторону и сделал это не без опаски. На этот раз она изобразила на лице что-то наподобие улыбки.

По дороге в Мельбурн дядя Саша раскрыл, наконец, тайну голого петуха. На ферме был просторный курятник, в котором содержались несколько десятков кур и два петуха. Один из них был очень драчливым. Он житья не давал другому петуху и заодно тем курочкам, которых он считал фаворитками соперника. В наказание ревнивца выдворили из курятника, и чтобы он не подох от тоски, ему милосердно выделили двух курочек, к которым он относился благосклонно. Так он и разгуливал в сопровождении немногочисленного, но своего собственного гарема.

В то знаменательное утро один из работников, настрадавшись от Джузеппины, задумал на прощание отомстить ей. Следует воздать ему должное, он оказался не только злопамятным, но и изобретательным человеком. Смочив хлеб вином, он подбросил его в укромный уголок двора.

Петух отыскал хлеб раньше Джузеппины и созвал подружек на угощение. Птицы тоже отметили праздник Бахуса и, судя по всему, погуляли они на славу.

Когда Джузеппина обнаружила их, они были так мертвецки пьяны, что она решила, что птицы сдохли. Недолго думая, бережливая Джузеппина собралась ощипать с них перья. Она притащила большой таз с горячей водой и принялась за работу. Курочек она ощипала без проблем. Петуха она тоже почти раздела, но не смогла справиться с его крупными перьями. Зачем они ей понадобились, так и осталось тайной.

Она принесла свежий кипяток и только начала шпарить крыло, как петух встрепенулся, издал пронзительный крик и стал вырываться. Джузеппина испуганно завопила. Этот дуэт и был тем диким шумом, который отвлёк меня от африканской охоты. В суматохе были опрокинуты таз с водой и ящик с перьями...

Через год я снова приехал на ферму. По двору гуляли совершенно нормальный петух и  несколько курочек. Я вопросительно взглянул на Энрико, но он отрицательно помахал рукой и, хитро улыбаясь, повёл меня к курятнику. Там я увидел странного на вид петуха, покрытого чем-то, похожим на щетину. Лишь по роскошному хвосту я узнал своего старого приятеля.
 
Энрико рассказал, что согласно науке, ощипанные птицы не выживают, и потому после тех событий он хотел пустить их на барбекью. Но Джузеппина категорически воспротивилась. Более того, она настояла, чтобы петухов поменяли местами.

Незадачливые птицы стали предметом её неусыпной заботы. Она даже сшила им попоночки, в которых птицы щеголяли в прохладные дни, а также заказала Энрико сколотить клетку со всеми птичьими удобствами, которую он называл «куриным госпиталем». В промозглую погоду птиц сажали в клетку и заносили в дом, где они, сытые и обласканные, грелись у камина рядышком со своей опекуншей. Благодаря стараниям Джузеппины и, конечно, собственному крепкому духу, птицы опровергли пессимистичные научные прогнозы.

Петух, нисколько не смущаясь своего вида, вальяжно расхаживал среди своего многочисленного гарема, который он заслужил потом и кровью, и...  я чуть было не сказал, вином. Две его верные подружки, одетые в прозрачные пуховые наряды, держались рядом.

Петух подошёл к месту, где мы стояли, и удостоил меня своим взглядом. Мне показалось, что он насмешливо подмигнул мне.


Чилля;* (в переводе с фарси «сорок дней») — в культуре народов Узбекистана и других среднеазиатских/восточных стран это период изнуряющего 40-дневного безветренного летнего зноя



Этот рассказ на английском языке, "The Naked Rooster", был особо отмечен  на литературном конкурсе "Greater Dandenong Short Story Competition" в Мельбурне в 2002 году.