Сказки, Или Любовное сумасшествие. 3. Портрет
Поднимаясь с постели засветло, она надевала бархатный халат, меховые тапочки и, сложив руки на груди, долго ходила по холодной комнате. Лишь дождавшись шести часов, звонила в маленький серебряныйколокольчик. В комнату на тихий звон серебра вступал, мысленно ворча и все еще потирая глаза, старый слуга Генри. Он был до того стар, что хозяин, мистер Скантланбери, каждый божий день надолго задумывался, как с его стороны было бы гуманнее поступить: уволить человека, который помнил мальчиком его деда, на пенсию с хорошим содержанием или не лишать честного Генри своего милостивого общества до конца его дней. И судя по тому, как каждое утро в старинном доме начиналось со звука шаркающих шагов, раздумья всякий раз сводились к последнему.
– Огонь в камине разжигать? – выслушав обычные распоряжения, задал обычный вопрос Генри и налил в хозяйскую чашечку кофе.
Леди Карина, сидя на мягком стульчике у зеркала, рассеянно смотрела на свое отражение, а застывший в ожидании Генри стойко наблюдал за тем, как медленно она переводила на него взгляд.
– Да, – наконец сказала она, и старый слуга в очередной раз подумал, что никогда еще в их доме не было таких странных хозяек.
– Слушаюсь. Сэр Гай… – выразительно произнес Генри, и леди Карина чуть вздрогнула, – …вчера поздно вечером вернулся из поездки.
Миссис Скантланбери не сказала ни слова, и лишь не меняя выражения холодной отрешенности, не покидающего ее лицо в последнее время, только коротко глянула на слугу и по-прежнему медленно отвела глаза к окну.
* * *
Сэр Гай Скантланбери, вернувшись из деловой поездки довольно поздно, следующим утром не стал, однако, изменять тсвоему привычному распорядку жизни. Встав, как обычно, в шесть, через двадцать минут он уже завтракал, слушая последние известия по радио. Газеты он не признавал категорически.
Обаятельный, но сдержанный и даже немного суровый, тридцати пяти лет от роду, он имел все, что можно пожелать человеку в его годы: корни, имя, преуспевающее дело, деньги, хороший добротный дом и любимую женщину, которая три года назад стала его женой.
– Жаль, но я не увижу Карину сегодня утром. Только вечером, если она еще не будет спать, – вслух рассуждал сэр Гай, прожевав бутерброд.
– Если позволите, сэр… – сказал Генри, стоявший рядом.
– Да, конечно, Генри, – живо отозвался сер Гай.
– Миссис Скантланбери уже давно проснулась и уже выпила кофе,– сказал слуга, сделав упор на слово «давно».
Сэр Гай удивленно приподнял бровь.
– Что значит «давно», Генри?
– Я думаю, что она проснулась часа два назад.
– Странно, – произнес мистер Скантланбери. – Я полагал, что обычно она спит часов до девяти.
– Если вы позволите, сэр… – снова сказал Генри.
– Да.
– Я не знаю, стоит ли мне об этом говорить…
При этих словах лицо сэра Гая приобрело свою обычную жесткость, голубые глаза замерзли, и он сурово произнес:
– В чем дело, Генри?
– Дело в том, сэр… – Генри помялся. – Это продолжается уже больше недели. Миссис Скантланбери просыпается среди ночи или очень рано утром. Иногда она просто ходит по комнате или по дому… Я пробовал было спросить, как она себя чувствует, но она сказала, что очень хорошо. Но меня все же беспокоит состояние… здоровья леди Карины. Поймите меня правильно, сэр...
Сэр Гай нахмурился еще больше и, подумав минуту, направился в комнату жены.
Она сидела в кресле у пылающего камина, и огонь отражался в ее задумчивых, всегда светящихся странным светом глазах. Красный огненный отсвет, как ни старался, не мог скрыть ее бледность, которая сначала даже испугала сэра Гая, тихо вошедшего в комнату. Оставшись незамеченным, он еще несколько мгновений рассматривал лицо жены, его вытянутый овал, выразительные черты, каштановые волосы, мягко падающие на плечи, длинную шею, гордую посадку головы – сэр Гай обожал свою жену. Осыпая ее всяческими знаками внимания, он делал все для ее благополучия, оберегал от нужды в чем-либо, угождал ей всячески, сам порой не понимая почему. Он, конечно, точно не знал, но отдаленно догадывался, что в ее жизни было нечто, что заставило бы его содрогнуться: какие-то лишения, какие-то неведомые повороты судьбы, из которых она вышла, сохранив благородство и осанку истинной леди. Она же, красивая, скромно опускающая голову на комплименты, смущалась, когда муж
преподносил ей дорогие подарки. Кроме того, по мнению мужа, крайне деликатная, она никогда не выспрашивала о его делах. Так или иначе, в супружеской жизни сэра Гая в течение трех лет устраивало все.
– Карина, – негромко позвал сэр Гай.
Медленно повернув свою благородную голову, леди Карина увидела мужа и сказала просто:
– Здравствуй. Как твоя поездка?
– Хорошо, – ответил сэр Гай, подойдя ближе. Он почувствовал нечто новое в жене, но не дал себе труда задуматься над причиной.
– Генри сказал мне, что ты приехал вчера, – сказала леди Карина, вставая навстречу мужу.
– Да. Прилетел вечерним рейсом… Ты хорошо себя чувствуешь? – осторожно спросил он.
– Прекрасно. С чего ты взял, что я плохо себя чувствую?
– Ты такая бледная. Ты не заболела?
– С чего ты взял, что я больна? Нет… не больна я, – ответила она невпопад и взмахнула рукой, будто отгоняя от мужа ненужные мысли.
– Тогда, может быть, что-нибудь случилось?
Карина, откровенно раздражаясь, тряхнула волосами:
– Я не понимаю...
– Карина, – ласково сказал сэр Гай и взял ее за руку, – я так люблю тебя. Любые признаки печали на твоем лице – это нож в мое сердце.
Она невольно взглянула на свое отражение в зеркале над камином: огненные блики мелькнули в ее глазах, они вспыхнули необыкновенным светом, оставаясь по-прежнему холодными. Сэр Гай понял, что теперь уже не может оторвать от них взгляд.
– Где мне найти такого мастера, который может запечатлеть эти глаза? Годится ли для этого хоть один из наших художников? Нет, я найду его, будь он хоть под землей.
Карина бесстрастно смотрела на мужа:
– Разве тебе мало тех рисунков, что уже сделано?
– Это все не то! Хлам. Ни на одном ты не похожа на себя... Карина… что мне сделать для тебя? Чего ты хочешь?
– Мне ничего не надо, Гай. Спасибо.
– Ты уверена, любовь моя? – спросил сэр Гай и поцеловал ее в шею.
– Да, – сказала она, но он уже не слушал. Он продолжал целовать ее нежно, страстно, забыв обо всем на свете.
– Гай, – тихо позвала на сей раз Карина. – Гай.
– Весь мир… Весь мир будет у твоих ног… – полушепотом сказал мистер Скантланбери, рассудительный и деловой, и даже в чем-то благоразумный человек.
– Гай, – громко сказала леди Карина, освобождаясь от его рук, – тебе не кажется, что, несмотря на то, что всего так много, чего-то не хватает?
Сэр Гай опешил, но, взглянув на часы, торопливо чмокнул жену в щеку и направился к двери:
– Извини, дорогая, мне пора. Я опаздываю.
Он скрылся за дверью, так и не услышав, как она тихо произнесла: «Кое в чем ты уже опоздал, Гай».
Через три дня миссис Скантланбери исчезла бесследно...
* * *
Пасмурные осенние дни действовали на сэра Гая удручающе. Казалось, ему было холодно даже у раскаленного камина. Лицо его осунулось, но не потеряло прежней суровости и жесткости: растерянным он выглядел только перед близкими ему людьми, которые, впрочем, и так неплохо чувствовали перемену. На фирме никто, кроме его компаньона Алана Голдсбери, не решался входить в кабинет мистера Скантланбери, заранее не зная, что выйдет из него все еще сотрудником компании.
Мистер Голдсбери не любил суетиться. Медленно и без доклада входя к сэру Гаю, он обычно сразу же натыкался на холодный взгляд своего компаньона. Для всех прочих такой прием был
равнозначен, по меньшей мере, стихийному бедствию. Только не для Голдсбери, поскольку он слишком хорошо знал весь арсенал дежурных масок своего друга, а также мастерски умел абстрагироваться от всего, что могло бы грозить ему отрицательными эмоциями. Однако на сей раз глаза сэра Гая говорили только то, что их хозяин никогда не произнес бы вслух: «Что же мне делать, Алан?»
– Я нашел тебе детектива, – сказал Голдсбери.
– На кой черт он мне нужен…
– Он тебе нужен, поверь мне…
– Что он умеет?
– Уверяю тебя – все…
– Ну, ну, – заключил сэр Гай и углубился в чтение бумаг.
Алан прекрасно понял скептицизм своего компаньона, впрочем, иного и не ожидал. Он отошел от стола и повернулся к портрету миссис Скантланбери, висевшему напротив окна. Это был
один из многих портретов, которые сэр Гай время от времени заказывал наиболее известным и талантливым мастерам кисти и холста, развешивая их всюду так, что в любом уголке дома и
рабочего кабинета можно было бы увидеть строгие черты леди Карины. Подумав о неуемности сэра Гая, не умеющего найти художественный идеал, Алан улыбнулся.
– Интересно, – проговорил он, – сколько еще портретов ты заказал бы, если бы Карина не исчезла...
Сэр Гай на мгновение перестал шелестеть бумагами, поднял на компаньона тяжелый взгляд, но промолчал.
– Извини, Гай, я вовсе не то хотел сказать, что, может быть, ты подумал… просто я имел ввиду другое… Уверен, что последний ее портрет еще не написан…Хотя, может быть, и этих хватило бы. А с другой стороны, поиски идеала – дело кропотливое, и не каждый знает в этом толк…
Алан остановился, поняв, что окончательно запутался, и как-то неопределенно махнул рукой.
– Нет, сейчас ты прав, Алан, впрочем, и всегда был. А я – между такими же двумя огнями, как ты оказался теперь. Они жгут меня со всех сторон, а я пытаюсь выглядеть хладнокровным. И все это меня страшно раздражает.
– Ну, еще бы! Полная определенность – это твой конек.
– Черт! – подтвердил сурово сэр Гай.
Алан кивнул и снова посмотрел на портрет.
– А знаешь, у меня есть друг – художник, – задумчиво сказал он. – Мы когда-то вместе учились в университете… Почему-то сейчас вспомнил о нем. Художник с талантом от Бога, он учился, как и я, на юриста, а теперь рисует. Вижу его редко… Талантлив, но до сих пор в карманах ветер... Ты, кажется, его не приглашал...
Стремление, выбирая слова, не сказать лишнего, сбивало Алана с толку и выводило из себя, однако, неожиданно для него сэр Гай отреагировал.
– Как его имя?
– Оливер Маккой.
– Нет, такого не помню.
– Значит, не было, – констатировал Голдсбери, и уже скорее для себя добавил: – Кстати, надо бы ему позвонить, поздравить с Рождеством.
Алан опять взглянул на одно из последних и наиболее удачных изображений миссис Скантланбери. Ему вспомнились детские россказни о том, что живой человек с портрета глядит куда-то вдаль, а уже мертвый с того же изображения – прямо на смотрящего, и с помощью этого нехитрого теста компаньон сэра Гая даже попытался определить, жива ли еще Карина. Через минуту он поймал себя на ощущении, что блеск ее голубых глаз, казалось, существует вне портрета, живет самостоятельной жизнью, независимой ни от кисти художника, ни от самой хозяйки этих глаз. Алан даже слегка тряхнул головой, отгоняя наваждение.
«Скорее бы он нашел ее, что ли. Вживую на нее смотреть гораздо приятнее, черт бы побрал эти художества», – подумал он напоследок.
* * *
Впрочем, со временем все меры, предпринятые мистером Скантланбери к розыску жены, ни к чему не привели. Даже частный детектив, нанятый впоследствии лично сэром Гаем и обшаривший сначала все больницы и морги, затем все аэропорты и богатые отели европейской части мира, не мог предположить, что пасмурным осенним днем на автостанции одного из предместий столицы самым прозаичным образом появилась молодая привлекательная женщина с аристократическими манерами.
Спустя несколько дней она переселилась из недорогой гостиницы в маленькую квартирку на третьем этаже старого дома, неожиданно оказавшегося для нее и жильем, и способом небольшого заработка.
Этот дом стоял на малолюдной улице и представлял собой вечное и в чем-то даже банальное сочетание хранилища многовековой человеческой мудрости, представленного небольшой
публичной библиотекой и – сопутствующей этой мудрости – неизменно скромной бедноты квартир, расположенных над ней.
Соседями молодой дамы были пожилой смотритель библиотеки с прозаической фамилией Смит, который согласился взять ее в помощницы, и художник, одинокий, как и все, наверное, истинные художники. Его имя было Оливер Маккой.
Мистер Маккой, занимая две комнаты на том же втором этаже вышеупомянутого дома, вел более чем скромное существование. Талант и свойственные людям искусства частые приливы
и отливы вдохновения, которые никак не могли регулироваться им самим, плохо стыковались и приводили к одному лишь результату – ведению быта, преисполненного ограничений во многих естественных для человека желаниях и потребностях.
Уважая искусство, питая к нему самые нежные чувства, он не превращал его в незыблемого идола, к подножию которого бросается многое и многое. Маккой не лишал себя радостей жизни, чувственных удовольствий, хотя и был в этом осторожен. Но как человек, прекрасно осознающий степень своей талантливости, он, даже если когда-нибудь и хотел, да не мог извлечь из нее весомой выгоды. В случаях, если удача все же сама улыбалась ему, снобизм не заполнял его елейной негой, а сознание бедного художника, трезво оценив переменчивость фортуны, не спешило заставить его высечь свое имя на каменной плите истории, инкрустировав буквы золотом.
Однажды при знакомстве со своей новой соседкой, часто гостившей у него впоследствии, он заявил:
«Меня зовут Оливер Маккой. Звучит нелицеприятно и значительно хуже, чем Оскар Клод Моне. Но ничего не поделаешь. Даже Моне не нравилось его первое имя. Ему было проще: он выбрал второе. У меня же нет такой возможности. А потому зовите меня, как зовут меня друзья – Хинт*, или Хинти. (*Hint(англ.)– намек.) Все почему-то считают, что это прозвище как нельзя лучше характеризует мою натуру».
Она же не представлялась. Впрочем, случилось так, что в ее имени никогда не возникало потребности. Соседи обходились в общении милыми улыбками, замечаниями о погоде, а также помощью Маккоя в обустройстве незатейливого быта молодой леди. Но как-то временами она стала замечать в художнике нечто непонятное.
– Скажите честно, Маккой, почему вы каждый раз на меня так странно смотрите? – спросила она однажды, столкнувшись с ним на лестнице.
Художник опустил глаза, помолчал, будто раздумывая, как бы точнее ответить, и, наконец, произнес нерешительно:
– Ваш портрет… То есть – лицо... С вас писали портрет когда-нибудь?
При слове «портрет» молодая женщина поморщилась.
– Да.
Не понимая причину подобной реакции, Маккой все же продолжил:
– Жаль. Значит, я не буду первым… Когда я вижу вас, то есть когда увидел в первый раз, я сказал себе: «Вот это лицо. Вот эти глаза я ждал. Вот этот наклон головы, вот именно эта усмешк...…»
– Мне трудно вас понять, – солгала она. Точнее даже не солгала, а просто не хотела вслушиваться в его слова.
– Мне нужно ваше лицо, – заключил художник и замолчал, не желая более что-либо говорить.
После этих слов его соседка перегнулась через перила, как бы для того, чтобы лучше разглядеть лицо своего собеседника, и неожиданно сказала:
– Нужно, так возьмите.
* * *
Ему было удивительно легко. Карандаш и кисть летали по бумаге и холсту, словно не материальные, а эфирные создания. Время уходило. Часы мелькали за часами. День медленно и незаметно переходил в ночь, а Хинт, одурманенный одним лишь единственным образом для своей картины, работал, работал и работал, не чувствуя ни усталости, ни бега времени, ни боли в руке, иногда посещающей его в последнее время.
Со стороны его резкие, отрывистые и в то же время меткие движения казались полными неиссякаемойэнергии. Будто некий перпетуум-мобиле питал жизнью отточенные верные движения.
Какими-то затуманенными глазами Маккой смотрел на свою модель, но видел только свой предмет, слышал только свою симфонию красок. Она лилась тихим хрустальным перезвоном цветов и оттенков, света и тени. Будто он дотрагивался до тончайших струн человеческого естества и нечто, отделившись от этих струн, волнами нисходило на холст, являя миру чудо. Никем еще не понятое и не разгаданное чудо творения.
Вдруг глаза художника загорались внутренним полусветом, взгляд скользил то по лицу, то по портрету, улавливая и запечатлевая малейшее настроение, деталь, тончайшую линию лица.
Он вошел в этот транс однажды и почти не выходил из него до тех пор, пока работа не была завершена. Лишь изредка на ночь он остывал, но, то и дело просыпаясь в холодном поту, он
шел к мольберту и что-то дописывал, исправлял. Он жил этим действием. Находясь целиком в его среде, им дышал, чувствовал его телом, видел и слышал. Запах краски щекотал нос, вызывая странные ощущения. Он даже чувствовал «это» в горле. Он прекрасно знал, что после того, как картина будет завершена, он будет чувствовать себя пустым, выдавленным тюбиком масляных красок, смятым тяжестью бремени, которое он взвалил на себя и пронес от начала работы к концу, от первого штриха наброска к последнему мазку на холсте.
Как-то раз, очнувшись, Хинт поднял глаза на свою модель и с ужасом увидел признаки усталости на ее лице.
– Вы что же, устали?... – удивленно произнес Маккой.
– Ну-у... – неопределенно произнесла она.
– Я идиот. Но вы не обижайтесь. Для меня, – говорил он, – начало работы – вдох, а выдох – это самый ее конец. Я, может, только тогда и живу, когда дышу, а дышу, когда работаю.
– Выходит, что каждая ваша картина – один вздох?
Хинт задумчиво посмотрел на нее и ответил, усмехнувшись:
– Выходит – так.
Впрочем, на первый взгляд все выглядело весьма обыденно и просто. Маккой развлекал позирующую даму, пересказывая какие-то непонятные истории, на что был большим мастером. Ее же это забавляло и умиротворяло в некоторой степени. Ей нравилось сидеть перед ним в плетеном кресле, видеть, как он внимательно всматривается в ее лицо, и слушать рассказы о людях, которых никогда не знала и, может быть, не узнает никогда.
А это были, надо сказать, странные, в чем-то поучительные, а в чем-то даже аллегорические истории. Выдумывал ли их сам Хинт на ходу или ему доводилось все это от кого-то слышать, понять было совершенно невозможно, поскольку говорил он все время и трудно было уловить переход от обычной его болтовни к очередной истории.
– Так, теперь, пожалуй, добавим красного... Немного... Здесь. Нет. Ниже, – приговаривал Маккой. – О! Переусердствовал...
Он вскочил, нервно походил возле мольберта, снова сел и, колдуя над холстом, уже спокойным голосом произнес:
– Вы знаете, прелестнейшая, переизбыток не всегда лечится. Однажды жил на свете усердный человек. Землепашец. Но каким бы ни был он усердным, пришла и в его дом нужда, и когда после долгой зимы наступило время сеять, ничего не осталось в доме, кроме маленького мешочка кукурузы.
Вспахал человек свой клочок земли, взял в руки мешочек и сказал жене: «Жена, сажай зерна глубже, присыпай землей хорошенько да притаптывай. Притаптывай, а не то вороны разроют
землю и склюют наше зерно. Останемся мы без урожая, что будем делать? Не умереть бы нам с голоду...»
Так говорил человек и старательно притаптывал то место, куда укладывал зернышко, поглядывая на деревья, с которых за людьми наблюдали большие черные птицы.
Прошло время. Зазеленели поля. Вышел человек из дома, посмотрел на свой участок земли и схватился руками за голову, громко причитая: «Что же, жена, мы с тобой наделали! На соседских полях зеленые всходы, а на нашем – почти ничего нет. Говорил же я тебе, жена, притаптывай, притаптывай... Выклевали вороны наши зерна!»
Долго качали головами землепашец и его жена, горько сокрушались о своей несчастной судьбе. В горе взял человек лопату, копнул землю в пустом месте и увидел, что глубоко в земле лежало прелое зернышко, которое так и не смогло протянуть свои молодые расточки сквозь толщу земли к солнцу.
– Что же стало с этим несчастным человеком? – спросила модель художника.
– Вас интересует, выжил ли он в то суровое время? Судя по всему, выжил, если рассказал эту историю мне, – заключил Маккой,хитро глянув на молодую леди, нервно затеребившую свои пальцы.
– Знаете, что, Маккой, – неожиданно произнесла она после минутной паузы, – я думаю, что ни один порядочный христианин не позволит себе трудиться на Рождество.
– Нет, что вы! Именно в Рождество творческого человека посещают самые гениальные мысли, самые фантастические образы... – воодушевился было художник, но был остановлен нетерпеливым взмахом руки своей соседки, так и не успев закончить свою мысль.
– Мне все-таки кажется, нам стоит сделать маленькие каникулы, – безо всяких объяснений мягко настояла она.
* * *
После безапелляционного объявления моратория на творческий процесс разочарованный Маккой два дня сидел перед мольбертом в одиночестве, потягивая бренди прямо из бутылки. А
когда запасы спиртного в его мастерской закончились, он понял, что настало время выходить в люди.
Он выглянул в окно и обнаружил, что маленькая улочка была уже припорошена снегом. Ему ужасно не нравилось натягивать на себя теплые вещи, и, как обычно бывало зимой, художник,
посетовав на то, что не живет где-нибудь на Гаити, доставал из сундука огромных размеров фетровую шляпу и длинный, грубо связанный синий шарф. Когда-то, решив стать художником, а это произошло как раз в декабре «надцатого» года, он, дабы сразу же войти в образ, зашел в лавку старьевщика и купил себе это обмундирование. Он назвал его – «комплект фриланса», поскольку это сочетание – «фриланс», означающее «свободный художник», или «человек в свободном полете», всегда ему особенно нравилось, и с малых лет как-то особенно будоражило его воображение. Пожалуй, даже больше, чем «капитан дальнего плаванья».
И все же облачившись, с тем чтобы окончательно не замерзнуть, в «комплект фриланса», художник вышел на улицу, вдохнул свежего морозного воздуха и понял, куда именно он направится. Только во времена особой ностальгии, неизвестно почему, ноги Оливера Маккоя несли его по местам боевой славы безвозвратно канувшего в Лету студенчества.
Вот и теперь он остановился перед знакомой вывеской питейного заведения, гласившей, естественно, «In vino veritas», которая за многие годы, как с удовлетворениемзаметил художник, ничуть не изменилась.
Маккой плюхнулся на стул у стойки немноголюдного бара и заказал стаканчик глинтвейна, с не меньшим удовлетворением заметив также, что еще один любитель этого напитка уже поглощал горячую жидкость, грея о стакан руки.
– Погодка, однако, – между прочим заметил потянувшийся к общению художник.
– Да, черт возьми, – согласился его сосед из-под широкополой шляпы.
Маккой, пару раз отхлебнув глинтвейна, почувствовал, как тепло растеклось по его жилам, и решил, что пора переходить к более тесному контакту.
– Оливер Маккой, художник, – представился он, но не успел довести до конца заготовленную тираду об именах, как его сосед неожиданно заговорил.
– Кой черт, художник? Еще лет десять назад ты мог бы стать неплохим адвокатом.
Маккой удивленно заглянул под шляпу соседа.
– Тьфу, ты! Алан?
– Хинт? Мать твою!..
Перед художником сидел, порядком охмелевший, собственной персоной один из самых успешных столичных адвокатов – Алан Голдсбери.
– Ты что же, разорился? – ехидно спросил Хинт бывшего однокурсника.
– Это с какого черта?
– А что же я могу подумать, увидев почти что миллионера в таком захолустном месте?
– Иди ты к черту, Хинт! – махнул рукой Мистер Голдсбери. – Я зашел сюда погреться, а пришел – душу погреть. А вот ты, видно, не очень разбогател, раз до сих пор тут ошиваешься?
– Настоящий художник должен быть голоден...
– Угу, а еще умереть в нищете и бесславии, чтобы потом какие-нибудь проходимцы сделали из него божество и выставляли его картины на Сотбис или на Кристи. Между прочим, за бешеные деньги!..
Маккой философски приложился к стаканчику.
– Ну и что! Это – вечная история. Зато процесс... Не художник должен думать о том, как продавать свои полотна, – покачал головой он.
– А кто?
– Ну, наверное, тот, кто умеет продавать. Какой-нибудь проходимец из этих самых… – Хинт ткнул пальцем в воздух у себя за спиной. – Художник должен думать о процессе, и хватит с него мучений творческих, мыслей, которые постоянно лезут в голову и которые постоянно заставляют его думать, как бы лучше воплотить свою идею, вымученную и выношенную годами. Ты думаешь, это просто?
– Не думаю, – честно сказал Голдсбери.
– Я ищу. Ищу идею, модель… Может быть, всю жизнь – только ее одну… Это адвокату приносят дела, кем-то когда-то придуманные и запутанные. Ему надо всего лишь пошевелить мозгами, полистать книжки с законами и прецедентами и хорошо все это изложить перед судом. Изложить красиво, как на картине. А что делать, если этой картины нет? Ее еще никто не придумал. И это я должен биться головой об стену, чтобы сюжет этой картины появился в природе, в воздухе, в астрале. И только когда он появится, когда найдется модель, я должен без сна и отдыха работать, пока моя муза меня не покинет. И я нашел. Боже, какая это будет картина! И я работал. Я две недели не выходил из мастерской. Света Божьего не видел. И что же? Она решила устроить рождественские каникулы.
– Кто, муза? – округлил глаза Голдсбери.
– Нет, картина... Тьфу ты! Какая там... Она решила сделать каникулы, когда я еще не закончил работу, что непонятного?
С трудом Алан догадался, что речь идет о женщине, и понимающе склонил голову.
– Ты что, портрет рисуешь? – спросил он.
– Ты бы знал, что это за портрет! – воскликнул Маккой. – Ты ничего подобного, клянусь тебе, не видел!
– Видел, – сказал удрученно Голдсбери.
– Где? – удивился художник.
– Ну, не этот, а… Уверяю тебя, это ты ничего подобного не видел.
– Где? – снова спросил Маккой.
– Ты не поверишь, в моем кармане.
Сказав, Голдсбери сунул руку во внутренний карман и извлек из него маленький кружок. Это была мастерски исполненная миниатюра. Адвокат протянул ее художнику и замер в ожидании
вопля восхищения.
Маккой бережно принял из рук Алана миниатюру, действительно остолбенел, но вовсе не от восхищения: с картины на него смотрела та, что уже столько времени не давала покоя его творческому воображению – его модель.
– Это – глаза... – пробормотал художник, и Голдсбери понял его по-своему.
– Вот скажи мне, Хинт, ты слышал когда-нибудь, как кто-нибудь сказал: «У этого чертова сэра такие глаза!»? Нет. Это только они, да и то не все, могут быть с такими глазами, – спросил и сам же ответил Алан.
Придя в себя, Маккой пристально посмотрел в глаза друга.
– Это – твоя подружка? – спросил художник и услышал в ответ сумасшедший взрыв смеха, будто этим вопросом он пытался выяснить личность Моны Лизы. Минут через пять Голдсбери перестал смеяться и, наклонившись к Маккою, тихо проговорил:
– Это – леди Карина Скантланбери, жена моего друга и компаньона сэра Гая Скантланбери. Она пропала несколько месяцев назад… Я взял эту штуку, чтобы отвязаться от наваждения.
Можно сказать, украл.
Маккой, моментально протрезвев, начал активно шевелить извилинами, однако, так ничего и не поняв, уставился на собеседника. Его лицо изображало один сплошной вопросительный
знак. Заметив эту перемену в художнике, Голдсбери заказал себе еще один стакан, опрокинул в рот разом его содержимое и, поежившись, усмехнулся.
– Ну и какого черта ты на меня смотришь? Я и сам ничего понять не могу.
Он помолчал немного и решил, что придется рассказывать все.
– Согласен, о такой женщине можно только мечтать. Но я искренне был рад за Гая, когда три года назад он познакомил меня с Кариной и сообщил, что собирается на ней жениться. Лучшего выбора этот взбалмошный маменькин сынок и сделать не мог... Но как он изменился за это время! Ее работа. А мне и лучше, по крайней мере, я приобрел достойного компаньона, серьезного и безжалостного, хладнокровно, глазом не моргнув, крушащего
своих врагов одного за другим.
Он становился безумцем только в ее присутствии… Эх, – сказал Голдсбери и подпер щеку рукой, – честно, Хинт, более красивой пары я еще не видел. Он с ума сходил. Так ее оберегал. Перетряс всю Европу, всех этих чертовых художников… Если бы ты видел, сколько они намалевали за три года ее портретов. А он только и твердит: «Не то. Не похожа». А как увидит ее саму – глаза затуманиваются, дышать начинает часто... Вот уж не знаю, чем она брала. Я ничего особенного не заметил... До поры до времени.
Алан замолчал, залпом выпил еще и только потом заговорил снова.
– Ты знаешь, весь дом Скантланбери увешан ее портретами и весь офис нашей компании. Ну, висят и висят себе, я на них даже внимания никогда не обращал. А тут, когда Карина исчезла, я стал замечать, что не могу на них смотреть – кажется мне, что она рядом стоит. Представляешь? Ее, может, и в живых-то уже нет! Не сплю, не ем. Скоро призраков, наверное, видеть начну.Через месяц смотрю, портреты стали куда-то пропадать. Оказалось, что и у самого Скантланбери такая же чертовщина: смотрит на картину долго, а потом в расстройстве кидается и начинает ее раздирать, как зверь дикий какой-то. Я пытался несколько раз спросить его, что происходит, а он только смотрит волком и что-то невнятное
бормочет... Про какую-то дверь, которая открывается один раз... Ты же сам – художник, скажи, какого черта происходит с этими картинами? – с последней надеждой спросил Голдсбери Маккоя.
В ответ Маккой только покачал головой. Он понял, что напиться ему сегодня не суждено, покрутил в руках миниатюру, вернул ее Алану и сказал задумчиво:
– Может, не с картинами...
* * *
Расставшись со старым другом душевно, то есть, пообещав, что все непременно уладится, Маккой вернулся в мастерскую и еще долго не решался взглянуть на свою собственную работу, которой отдал столько сил в последнее время. Еще больше он боялся встретиться со своей моделью лицом к лицу. Прокручивая снова и снова в голове довольно сбивчивый рассказ Голдсбери, художник тщетно пытался сопоставить какие-то факты и понимал, что фактами-то они как раз и не являются. Все, что он услышал, было похоже, скорее, на бред сумасшедшего. Но разве он сам не был таким же сумасшедшим последние три месяца? И кто вообще в этом мире нормален на сто процентов? Только душевнобольные: они уже ничем не мучаются.
«Если можешь, исправь того, кто действует; если не можешь, исправь хотя бы само дело, – пришла в голову Маккоя мысль.
– Кто это сказал? Марк Аврелий, кажется. Тоже не дурак был».
Откуда вдруг взялась эта мысль, Оливер Маккой не знал, точнее ее появление он списал на особые рождественские дни и приходящее в это время гениальное озарение. Почувствовав
себя гением, художник внутренне успокоился. Не раздеваясь, он лег на свой старенький диванчик, свернулся калачиком и впервые за много недель уснул по-детски ровным спокойным сном.
Он проснулся только через двадцать часов оттого, что почувствовал чье-то присутствие. Маккой открыл глаза и увидел свою немногословную соседку, сидящую в кресле рядом с мольбертом.
Первым порывом его было желание протереть глаза кулаками, но он сдержался, осознав, что это уже не сон. Заметив это, молодая леди перевела с него взгляд и так же молча стала следить, как за оконным стеклом кружили пушистые хлопья снега. Неожиданно Маккой услышал ее голос.
– Надеюсь, Маккой, вы не сердитесь на меня за то, что я прервала ваш творческий процесс. Просто разговоры о предметах, мало мне знакомых, беседы на темы далекие от меня, постепенно утвердили меня в мысли, что я здесь чужая. Я почувствовала себя не в своей
тарелке, сразу как вошла в вашу комнату, и с течением времени это чувство росло и крепло. Я перестала чувствовать себя уверенно в этом мире. Со временем как-то понимаешь, что все вокруг неизбежно и ничто не может поменяться. Да, иногда я чувствую, что ничего уже не поменяется и это однообразие не прервется... А сегодня я испытала старое приятное чувство, которое вновь заставило меня вернуться в это непонятное состояние. Я в самом деле не могла понять, что это. Но тихое умиротворение опустилось на меня, веки, впрочем, как и все тело, потеплели и потяжелели. Захотелось сесть в удобное теплое кресло и больше не вставать никогда. Может, такое состояние вам знакомо? В такие моменты ты любишь все и вся, тебе приятны даже самые глупейшие люди, все ранее раздражавшее тебя становится настолько безразличным...
Маккой слушал ее, раскрыв рот, и только на последней фразе пришел в себя и свесил с дивана ноги.
– Спасибо за глупейшего. Я и не рассчитывал на столь превосходную степень, – сказал окончательно проснувшийся Хинт.
Не поведя даже бровью на колкость художника, молодая женщина все так же спокойно ответила:
– Вы же понимаете, что я не вас имела в виду.
Маккой подивился ее самообладанию и подумал, что, конечно, с его стороны было свинством так реагировать на подобное откровение.
– Ну что же, теперь, я полагаю, мы вполне можем продолжить работу, – сказал бодро он, решив сгладить свою неудачную колкость. – Когда изволите начать?
– Как только вы окончательно проснетесь, – сказала леди Карина.
* * *
Маккой никак не мог поверить себе, что слышал все, сказанное его моделью, и даже не заметил, как напрягсяи надолго смолк сам в ожидании чего-нибудь еще. Но леди Карина, теперь он точно знал ее имя, по-прежнему молча позировала ему, никак не желая что-либо говорить, а Маккой старательно размешивал краски, мучительно размышляя над тем, как начать разговор. В конце концов, он устал бороться с самим собой и с головой окунулся в работу.
Вскоре, не без внутреннего снобизма, художник отметил про себя, что картина уже почти готова: дня два работы с моделью, дня два – на последние штрихи, лучше было бы при солнечном свете, когда краски играют совсем по-особенному и можно ставить свой фирменный вензель. При мысли об этом Маккой удовлетворенно вздохнул, сделал шаг назад и произнес:
– Пожалуй, это слишком хорошо для того, чтобы кто-нибудь мог оценить по достоинству.
Молодая леди от неожиданности даже чуть вздрогнула, но, улыбнувшись разорванному нетипичному молчанию творца, сказала:
– Это зависит от того, от кого вы ждете оценок своего труда.
– Дело не в этом. Такие вещи всегда, как правило, опережают свое время.
– Однако вы далеки от какой-либо самокритичности, – снова улыбнулась миссис Скантланбери, и впервые в ее глазах появилось любопытство.
– Знаете, прелестнейшая, я не первый год топчу эту грешную землю, – как-то устало ответил художник, – и успел научиться отделять зерна от плевел. Я видел, на что способны другие. На что я способен – я тоже знаю, ни лучше, ни хуже я уже ничего не сделаю. Могу только по-другому. Гораздо более всего меня заботит процесс взращивания моего дитя, от зачатия до первого вздоха, потому что дальше жить оно будет уже своей жизнью. Вот там муки – вы как женщина меня поймете – там конфликт. Так зачем же мне, скажите, забивать свою голову еще и внутренним конфликтом – между моим собственным творцом и собственным цензором?
– Никогда не думала, что слово «конфликт» может быть столь неоднозначным, – проговорила леди Карина.
– О, я полагаю, это еще далеко не все его определения, – сказал Маккой, начертив концом кисти в воздухе круг. – Будь я философом, то написал бы целый трактат на эту тему: конфликты внутренние и внешние, абстрактные и вполне материальные, и даже конфликты в любви...
– В любви? Такое разве возможно? Хотя, наверное... Ревность, измена?... – Карина притворилась равнодушной, сделав вид, что предмет разговора ей мало о чем говорит.
– В том-то и дело, что это – именно любовь. Всепоглощающая, огромная, удушающая человека своими размерами. Необъятная до такой степени, что человек не может никак ее рассмотреть. А любящие друг друга не подозревают об этом и в своем неведении мучаются.
– Странно. И вы знавали таких?
– Да. Я даже скажу больше, с недавнего времени меня беспокоит одна история, – Маккой на секунду задумался, но продолжил. – Эту историю мне рассказал мой странный приятель, наверное, только для того, чтобы убедиться, не окончательно ли он сошел сума. Я постоянно о ней думаю и никак не могу понять, что же произошло с этими людьми, что заставляет их вести себя так, а не иначе.
Иногда мне кажется, что я очень близко подошел к разгадке, но всякий раз при мысли об этом ответ ускользает от меня куда-то.
В глазах леди Карины снова мелькнуло любопытство, но тут же пропало, оставив их гореть непонятным внутренним светом.
Маккой, заметив эту перемену, даже подумал, что в этот момент он переписал бы свою картину заново, но делать нечего – произнеся «а», ему надо было говорить и «б» тоже.
– Один серьезный, состоятельный, но молодой джентльмен три года назад женился на молодой красивой женщине самым странным образом. Возможно, по любви. Не знаю, любила ли его она: лишь немногие женщины выходят замуж по любви. Хотя, кто разберет, что такое эта женская любовь! В эти глубины, покрытые мраком, можно заглянуть, лишь если разжечь огромных размеров факел. А выражение мужской любви всегда материально, – начал Хинт и, красочно, переплетая известные ему факты с собственными домыслами, рассказал миссис Скантланбери, как ему казалось, ее собственную историю жизни.
На протяжении рассказа она почти не поднимала задумчивых глаз. Лишь изредка при словах «сэр Гай» вскидывала ресницы, но тут же отводила глаза, будто боялась взглядом сбить с мысли красноречивого рассказчика. Тем временем звуки его голоса сгущались над ее головой, заполняли уши гулом, не давая ответов на вопросы. Когда Хинт поставил точку в очередной своей истории,леди Карина, наконец, пошевелилась и тихо сказала:
– Мне с трудом верится во все это.
В ответ Хинт пожал плечами.
– Кто же этот ваш старинный приятель? Сэр Гай Скантланбери? – спросила модель художника и, едва тот открыл рот для ответа, продолжила. – Имея в приятелях одного из самых состоятельных людей, вы влачите такое существование...
Маккой усмехнулся, но все же с внутренней благодарностью отметил ее искреннее участие в его судьбе.
– Нет, мой приятель – это мистер Алан Голдсбери, с которым мы когда-то в университете штудировали законодательство Великобритании.
– Голдсбери?!
* * *
– До чего же вы напоминаете бесполезное скопище мусора, – сказала леди Карина и провела рукой по корешкам книг, стоящих плотными рядами на бесконечных библиотечных полках.
Она любила запах старинных книг. Даже книжная пыль не вызывала у нее аллергической реакции, а напротив, стала с некоторых пор также необходима, как для курильщика табак.
Света в книгохранилище было мало, и поэтому все книги казались ей одинаковыми. Но не только внешне. Время от времени сверяясь с листком бумаги, исписанным мелким почерком, миссис Скантланбери брала с полки какую-нибудь книгу, разглядывала титульный лист, потом оглавление и, наконец, полистав минут десять, возвращала ее на прежнее место. Эту процедуру она проделывала ежедневно. На некоторых книгах она задерживалась чуть больше обычного, что-то выписывала, внимательно вчитывалась в некоторые строчки, но со злостью захлопывала очередной фолиант и, схватившись за голову руками, что-то тихо сама себе говорила. Если бы за ней кто-нибудь наблюдал в эти моменты, то чаще всего он мог расслышать один вопрос: «Зачем вся эта мудрость веков, которая никому еще не принесла
пользы?»
За несколько месяцев, проведенных ею среди монументов застывшей человеческой мысли, она перевернула несколько тысяч редчайших книг, собранных тут когда-то со всего света великим, но разорившимся предком мистера Смита. В свое время этот «пра-пра-пра-Смит», всю жизнь мучимый желанием прославиться, ничего лучше не придумал, как сделать из своей коллекции публичную библиотеку. С тех пор при входе в нее ценители всякого родаредкостей видели висевший на стене портрет неизвестного, а три или четыре поколения Смитов, хранящих уже не принадлежащее им богатство, устали рассказывать посетителям, кому именно они должны говорить спасибо за возможность тприкоснуться к тайнам веков. День изо дня, год из года, век из века потомки мецената бродили между стеллажами подобно привидениям, отыскивая книги, описание которых находили в подробной картотеке студенты, профессора и прочие знатоки.
Последний из хранителей древностей, семидесятипятилетний мистер Смит, заведенных распорядков не менял даже в праздничные дни, когда недели на две читальный зал вымирал.
Старый смотритель библиотеки зачем-то бродил по темным закоулкам из стеллажей и думал о бренности жизни. Казалось, ход его стройных, как книжные полки, мыслей не смог бы нарушить, пожалуй, даже вдруг появившийся призрак. Это сделало лишь неожиданно услышанное им тихо произнесенное кощунство.
– Бессмысленно, бессмысленно... – говорил женский голос. – Бесполезная куча бумаги...
Мистер Смит выглянул из-за полки и увидел свою молодую помощницу, которая безо всякого трепета и нежности в глазах перекладывала, а вернее, перекидывала на столе старинные издания из одной кучи в другую.
– Степень бесполезности этой кучи бумаги, моя дорогая юная леди, определяется лишь степенью вашей уверенности в том, что вы хотели бы в ней найти, – сказал смотритель библиотеки, окончательно покидая свое убежище, но, заметив, что своим замечанием только вогнал помощницу в еще большее отчаяние, без промедления продолжил. – Я заметил, что вы интересуетесь исследованиями в области мистики. И даже листали материалы по следствию над Джордано Бруно. Не думаю, что вы готовитесь к защите некой научной работы, хотя при таком усердии вы давно бы уже имели высокую ученую степень. Какой вопрос нашего бытия вас больше всего интересует? За свою долгую жизнь я изучил эти книги, как свои пять пальцев и, может быть, смогу быть вам чем-нибудь полезен.
Леди Карина опустила глаза и стала нервно крутить в пальцах карандаш.
– Я не знаю, как это объяснить, – произнесла она наконец.
– Не ищите умных слов.
– Я ищу упоминания о возможности перехода человека из одного состояния естества в другое. Как получается, что он получает способность контролировать самого себя и все, что происходит вокруг, до такой степени, что... Что...
Пока она подбирала слова в минутном замешательстве, мистер Смит придвинулся ближе, чтобы лучше видеть лицо женщины, и заметил, что она вполне серьезна.
– ...что понимает неизбежность... нет... неизменность своего собственного существования и так же легко теряет эту способность. Еще я ищу исследования в области времени. Меня интересует состояние, при котором время замирает, а пространство продолжает движение. Мне попадались работы, где приводились примеры, как люди останавливали время, а потом снова его тзапускали. Так я нашла и рассуждения о том, что времени нет вообще. Однако то, что меня интересует, я не нашла ни в одном из этих замечательных фолиантов…
Она замолчала, потому что ее неожиданный собеседник, впав в какой-то транс, начал тереть себе виски сморщенными этим самым временем пальцами и покачиваться из стороны в сторону.
– Мистер Смит, – позвала леди Карина.
Пожилой человек поднял на нее глаза, долго и пристально смотрел на ее молодое и красивое лицо и только потом медленно заговорил.
– Вы понимаете, моя дорогая юная леди, – сказал Смит, – что вы говорите о так называемом бессмертии?
– О чем? – миссис Скантланбери показалось, что еще секунда, и она упадет в глубокий обморок.
– О вечной жизни, – твердо произнес старик.
* * *
Мистер Смит знал, о чем говорит. Его пращур в свое время имел довольно странные пристрастия и в погоне за истиной собрал не менее странную литературу, ценность которой мало кто из его современников смог бы оценить по достоинству. Только лихой 20 век, окончательно загнавшись, поспевая за научно-техническим прогрессом, начал задавать себе те же вопросы, что и пра-Смит пару столетий тому назад, а книги, с такой любовью и почтением собранные им по всему миру, стали пользоваться откровенно большим интересом.
Старый смотритель библиотеки давно заметил эту особенность и понимающе, со знанием дела, наблюдал,к чему может привести интерес к тому, что его, вслед за предком, так же мучило всю сознательную жизнь. Конечно, мистера Смита не миновала фамильная, можно сказать, уже генетическая страсть дедов к неизведанному: он исключительно подробно подобрал все крупицы старинных знаний и аккуратно сложил их на полочках своего рассудка в надежде на то, что рано или поздно ему откроется знание, мало кому из смертных досягаемое.
Но годы шли, и он понял, что не познал ничего более того, чем занят был мозг его предшественников. Истина не открывалась Смиту. А на закате дней он почти уверил себя, что и не откроется никогда. Таким твердым ему стало казаться его убеждение, что только нечто невероятно исключительное могло бы его убедить в обратном. И это исключительное случилось. Всего лишь молодая женщина, вызвавшаяся помогать ему в нелегком библиотечном деле, вот так запросто взяла и сбила его ровный ряд мыслей и убеждений с толку. Ворвалась в его жизнь с простым, и кому-то могло показаться, совершенно никчемным вопросом: «Что такое время?».
Не часы. Не минутная и секундная стрелки. Не луч солнца, вышагивающий по расчерченному на песке кругу. Не гипотетическая стрела, устремленная, по мнению одних, вперед, в будущее, а по мнению других – назад, в прошлое. Не прожитая жизнь. Не упущенные годы. Не стук сердца. Ничего из того, чем пытались определить его разномастные ученые на протяжении многих веков. Все, что могло бы хоть как-то вразумительно объяснить течение жизни, для Смита заключалось всего лишь в нескольких запечатленных на бумаге рассказах собирателей легенд и любопытных историй. И еще в одном глупом вопросе молодой леди, которая, судя по всему, его само и видела. Только объяснить никак не могла.
Мистер Смит удобно расположился в старом кресле возле камина: тепло огня приятно потянулось к его ногам, радуя старые кости зыбким ощущением комфорта и покоя. Миссис Скантланбери, присев на краешек кресла, стоявшего напротив, разлила по чашкам чай с мятой, приготовлению которого когда-то сама научила смотрителя библиотеки и который теперь вынуждена была вкушать всякий раз, когда изредка навещала своего работодателя
в священный для каждого англичанина момент «five o’clock».
Пожилой джентльмен c удовольствием прихлебнул ароматную жидкость и даже прикрыл глаза, вдыхая запах чая, но коротко глянув на гостью, он как-то по-детски нетерпеливо поерзал на
стертом от времени гобелене кресла. Смит потер пальцами сморщенный лоб, выпрямился и потом снова откинулся на спинку.
– Итак, – нашелся, что сказать старик, – вы, по всей вероятности, видели то, о чем говорите.
– Я не уверена, видела ли я это, – скупо, но откровенно сказала женщина. Внутренне она сама удивилась тому, что впервые решилась поддержать разговор на тему, которой никогда не касалась вслух.
– У всего в мире, даже самого невероятного, есть какое-то выражение: материальное, чувственное, мысленное, словесное... – напряженно сказал мистер Смит.
– Да-да. Вы правы.
– Что-то с вами случилось?
Леди Карина задумалась. Со стороны казалось, что она смотрит вглубь себя.
– Я... я... я как бы перемещаюсь по разным мирам, – наконец сказала она. – Я оказываюсь в неожиданном месте, в неожиданной эпохе, долго или недолго живу там. Потом наступает момент, когда все заканчивается. Я его чувствую, но не могу понять, почему он наступает. Рано или поздно я нахожу выход. Это – дверь. Я открываю ее, и все. Конец одного эпизода и начало другого. Я не могу это прервать, не могу остановиться. Мне всякий раз кажется, что я должна что-то там сделать, чтобы эпизод завершился. Но что? Это мне не подчиняется... Я всегда долго ищу, а где может оказаться выход, та самая дверь, предугадать невозможно.
Просто однажды открывшись, самая неожиданная дверь может вывести меня бог знает куда. Просто выйду из дому, а окажусь неизвестно где. Я не знаю, какая сила бросает меня по волнам времени. Разные страны мелькают перед глазами, разные исторические отрезки, разные миры. Какая-то безумная машина времени, которую я не могу ухватить за руль управления. Я знаю, многие люди описывали свои путешествия, и некие существуют проходы, тоннели, разрывы в пространстве, как угодно, но никто не знает карту их расположения.
Мистер Смит решил не тянуть кота за хвост и решительно сказал:
– Вы мигрируете из пространства в пространство, из одного времени в другое. Именно это позволяет вам оставаться в одном возрасте. Такие случаи известны и зафиксированы. Просто в одном из таких пространств время течет одну сторону, а в другом – наоборот. Итак, как вы совершаете переход?
Леди Карина на удивление легко вздохнула: будто кто-то снял с ее души тяжелую ношу.
– Я каким-то образом чувствую, когда момент настал или вот-вот настанет. Появляется дымка. Знаете, словно марево в жаркий день, и помещение, где я нахожусь, словно растворяется...
– Потом вам только остается выйти в дверь, – завершил вместо нее старик.
– Да, это так.
– Дело вовсе не в машине времени, – переводя дыхание, сказал мистер Смит. – Что-то не похоже то, о чем вы говорите, на тоннели или проходы. Это все достаточно фиксированные места. Испокон веку они фигурируют как места силы, имеют свои визуальные признаки, ощущения, эмоции; видения человек в таких местах испытывает тоже вполне определенные.
Расскажите подробней мне хотя бы об одном из этих эпизодов или о двух... Как и где вы жили, что делали, как произошел переход и куда.
Леди Карина не стала ломаться и, как смогла, более подробно рассказала о своей жизни в двух, как ей показалось, очень непохожих друг на друга мирах.
– Значит, ничего не повторяется? – заключил рассказ вопросом мистер Смит.
– Кажется, нет.
– Угу. Я бы так не сказал, – задумчиво проговорил старик, и леди Карине показалось, что он начал для себя делать какие-то выводы. – Боюсь, что дело не в материальном двигателе происходящих с вами процессов, – подтвердил ее догадку старый библиотекарь.
– Дело в вас, моя дорогая юная леди. В измененном состоянии вашего сознания. Вы сами и есть та сила, которая открывает дверь. Будто бы кем-то вам заложен некий план действий… – он щелкнул пальцами, ища нужное слово.
– Программа, вы хотите сказать.
– Да, вероятно. Вы очень изменяетесь внешне всякий раз?
– Порой до неузнаваемости. Хотя происходит это не сразу, а с годами. Но бывает так, что я мало изменяюсь.
– А что происходит с вашим возрастом с годами?
– Где-то с течением времени я становлюсь старше, а где-то словно время идет вспять, и я возвращаюсь к прежнему возрасту.
– Сколько их было? – осторожно спросил старик.
– Много, – облокотившись на потертый гобелен, леди Карина прикрыла глаза рукой, – очень много...
– Да, миры кардинально разные, и вся закономерность – это только ваши действия. Что-то каждый раз служит толчком, и вы, не замечая сами, снова и снова встречаетесь со своим двойником. Он является вам в самых разных выражениях. Но вы видите свое отражение, и это, вероятно, некий сигнал, примета, но никак не причина. Вы ищете чувственных выражений происходящего, и, думаю, в этом может быть заключена часть истины. Возможно…
Я хочу сказать, возможно, а не наверняка, цепь прервется лишь тогда, когда вы сами попытаетесь создать этот фантом.
– Как я могу это сделать?
– Не знаю, дорогая моя юная леди, этого я не знаю, – устало произнес старик. – Вряд ли кто-нибудь сможет ответить на ваш вопрос. Только Создатель. Или вы сами просто однажды найдете решение. Может быть, вдруг наткнетесь на ответ. Но сколько пройдет времени, кто знает?
Мистер Смит откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
– Значит, я вас больше никогда не увижу, – сказал он осипшим голосом. – Ведь ничего не повторяется.
– Кажется, нет.
* * *
Впервые за три последних года мистер Скантланбери никак не отреагировал на Рождество и никак не готовился встречать Новый год. Ему не нужны были шумные компании друзей, поселявшихся у него минимум на неделю, музыка и дорогие вычурные сюрпризы. Впервые во время самых светлых и веселых праздников дом Скантланбери напоминал скорее филиал похоронного бюро, где в полумраке разговоры велись исключительно в полголоса, никто не шутил и не смеялся. Встревоженная прислуга потихоньку перемывала хозяйские кости, выдумываякаждый день новую версию перемен, случившихся здесь. И все же обескураженные обитатели дома не позволяли себе думать о праздниках, пока их молодой хозяин так тяжело переживал исчезновение жены. Лишь ненадолго они оживились, когда в один из предновогодних дней на пороге появился смешливый паренек в форменном комбинезоне.
– Служба доставок, – сказал он вышедшей навстречу прислуге. – Примете подарочек?
На минуту всем показалось, что вернулись старые времена: двое сильных парней внесли в холл большой плоский сверток, в углу которого был кокетливо прикреплен маленький блестящий бантик.
– Вы не ошиблись, молодой человек? – выступил вперед, оглядев посылку, старый Генри. – Это дом сэра Гая Скантланбери.
– Что, я не знаю, что ли? – воскликнул молодой человек. – Все правильно, сэр, да и был я тут уже однажды. Помнится – года два назад мы доставляли по этому адресу рождественскую елку из живых роз. Что?! А?! Правильно?!
– Правильно, к сожалению, – проворчал Генри. – Давайте ваши бумажки.
Он поставил две закорючки в протянутых ему пареньком бумагах и, покачав головой, проговорил: «Как я сообщу об этом сэру Гаю… Он посмотрит на меня, как на сумасшедшего».
И старый мудрый Генри не ошибся. Доложив хозяину, что в дом доставили большой подарок – он привык называть вещи своими именами, – Генри сжался в комок, ожидая взрыва ярости.
Услышав этот доклад, сэр Гай даже вскочил с кресла.
– Какого черта, Генри! – сказал злым шепотом хозяин и придвинулся вплотную к старику. – Кто посмел?
– Не могу знать, сэр, – ответил виновато Генри. – При нем не было ни визитки, ни сопроводительного письма. Я даже не знаю, что это.
Гай Скантланбери, как взъерошенный породистый скакун, выпустил пар через нос и бросился в холл. Стремглав сбежав по лестнице, он остановился как вкопанный у большого свертка.
– Откройте, – скомандовал он и отошел в сторону.
«Как можно было, как можно! – думал сэр Гай в отчаянии. – И кто же это? Кто так ненавидит меня, издеваясь подобным образом».
Он поднял руки, как бы вопрошая у неба, почему оно позволяет такую несправедливость, да так и застыл на месте. Прислуга, сняв последний лист оберточной бумаги, обнажила то, что едва не остановило исстрадавшееся сердце молодого человека. Это был неизвестный ему, удивительный и такой точный портрет его жены.
Леди Карина сидела в плетеном кресле с книгой в руках посреди осеннего сада. Она не смотрела, как обычно, на своего поклонника. Лицо ее было повернуто в сторону, где за деревьями пряталось солнце, и было удивительно спокойно. Складывалось впечатление, что она только-только оторвалась от занимательного чтения, чтобы на мгновение бросить взгляд куда-то вдаль и снова вернуться к своей книге. Что привлеклоее внимание, было не ясно:
может быть, последние лучи уходящего светила, но цвет солнечных полос, проникающих сквозь желтую листву, поразительно перекликался со светом, исходящим из глаз женщины. Пока же рука под тяжестью старинного фолианта непроизвольно опустилась, показав
нам какие-то строки, написанные на латинском языке витиеватым почерком.
Сэр Гай завороженно смотрел на произведение неизвестного ему художника, не в состоянии сделать хоть одно движение, в течение минут пятнадцати, а потом кто-то из прислуги заметил, как по его щекам потекли слезы.
Немую сцену нарушал только старый слуга Генри. Пытаясь оправдать свою несообразительность и нерасторопность, он ходил кругами в поисках хоть какой-нибудь записочки, где объяснялось бы происхождение странного подарка, перевернул каждый лист обертки, осмотрел каждый уголок картинной рамы, сновал туда-сюда под носом своего бедного хозяина, пока не издал звук, напоминающий больше воинственный клич.
Генри упал на колени и просипел:
– Сэр, сэр…
– Что вы, Генри, как можно, – сказал смущенный сэр Гай, пытаясь поднять старика. – Я вовсе вас не виню.
Но Генри, отбиваясь от его рук, продолжал сипеть и тыкать пальцем в нижний угол картины.
– Посмотрите сюда, сэр, – наконец смог выговорить он.
Сэр Гай упал на колени рядом со стариком и, вглядевшись в мелкую надпись под картиной, издал такой же вопль. Там было написано: «Художник Оливер Маккой, более известный в тесных кругах под прозвищем Хинт. 29 декабря 1950 года». Картина была подписана вчерашним днем.
* * *
От путешествия на каком-либо транспорте леди Карина отказалась сразу же. Через весь город она брела пешком, решив для себя, что это будет некая дорога покаяния. Легкий морозец успокаивающе на нее действовал, ветер трепал волосы, выбивающиеся из-под шали, и румянил щеки. В тот год предновогоднее время выдалось на удивление по-настоящему зимним, и это лишь укрепляло ее мысли о правдивости всего происходящего. Ей невероятно хотелось, чтобы все это было правдой, было на самом деле, хотя бы в этот раз. Сколько ей осталось этих настоящих минут, она не знала, но готова былаподелиться ими с человеком, который, окажись он на ее месте, без сомнения, поступил бы так же. Нет, он ничем ей не поможет – теперь она знала это точно – но, может быть, она будет ему полезна.
Спустя три часа миссис Скантланбери остановилась перед большими дверьми старинного дома. Она спокойно постучала молоточком о металлическую пластину, и, когда дверь открылась, как ни в чем не бывало, зашла внутрь.
– Доброе утро, Генри, – сказала леди Карина. – Мне кажется, или вы помолодели?
– Помолодел, леди Карина. Конечно же, помолодел, – сказал, кланяясь, старый джентльмен. – Сегодня холодно. Я только что приказал приготовить вам теплую ванну, а кофе я сейчас принесу сам.
Леди Карина удивленно приподняла бровь, но, ничего не сказав, направилась к лестнице. Только ступив на нее, она подняла голову и прямо перед собой увидела то, над чем так долго мучался Оливер Маккой: большую картину, которую законченной ей так и не довелось видеть. Миссис Скантланбери подошла поближе, улыбнулась, прочтя подпись, и попыталась разобрать перевернутые латинские буквы на страницах книги, что героиня картины держала в руках.
«Если можешь, исправь того, кто действует; если не можешь, исправь хотя бы само дело. Марк Аврелий», – прочла она и, опустив глаза, нервно затеребила перчатку. Не зря Маккою дали его прозвище. Он и здесь ее перемудрил.
– Сэр Гай... – услышала она вслед выразительно произнесенные слова старого Генри и чуть вздрогнула, – ...не спал, не завтракал и не обедал со вчерашнего дня. Он ждет вас... в гостиной.
Он ждал ее уже второй день…
* * *
рисунок Василия Степанова
Продолжение прикючений героини читать здесь: http://proza.ru/2009/09/13/451
Свидетельство о публикации №209091200627
Меня ввели взаблуждения разные имена.
Я понял: -
Чтото вроде реинкаронации, или путешествия на маш. врем.
Она ищет дверь, я уже встречал эту дверь сдесь у вас.
Вы очень жизнено передаёте происходящее, когда, напремер, говорите, что художник, если не ошибаюсь, почуствовал, что краска запахом щекочет ему ноздри.
Но всётаки здесь красивая любовная история. Канцовка какова!
Ваши творения позволяют мне забытся немного.
А вот это, если позволите, подруга моя, - про меня: -
"Талант и свойственные людям искусства частые приливы
и отливы вдохновения, которые никак не могли регулироваться им самим, плохо стыковались и приводили к одному лишь результату – ведению быта, преисполненного ограничений во многих естественных для человека желаниях и потребностях."
"Пожалуй, это слишком хорошо для того, чтобы кто-нибудь мог оценить по достоинству." -
Я в экстазе!!!
Дочитаю скоро.
Геннадий Петров 10.10.2009 02:41 Заявить о нарушении
Как Вы, друг мой, все хорошо понимаете! Это не каждому дано! Спасибо.
Екатерина Игнатова 10.10.2009 23:06 Заявить о нарушении