Дорога в Никуда. Гл 1. Вдоль Усинского тракта - 11

XI
22/VII – 1967
ЕРМАКОВСКОЕ
В. Ф. Бондаревой


                Здравствуйте, Вера Филатовна!


Очень радуюсь, что вам нравятся мои стихи в прозе, хотя не исключаю, что вы лицемерите ради поддержания моих писательско-поэтических штанов. Но все равно приятно.

Сонное однообразие жизни за период между этим и предыдущим письмом было нарушено два раза. Во-первых, этого осла (нынешнего директора РДК) я несправедливо оклеветал, утверждая, что он может только болтаться по клубу и пьянствовать. Нет, отставной козы барабанщик (директор РДК) умеет работать и даже может проявить неслыханную расторопность и несгибаемую волю. Короче, он высчитал из моей зарплаты за ту неделю, что я провел в Абакане. Ему, видите ли, не все равно, где я бью баклуши – в Ермаковском или в Абакане. Тем паче, что все здание клуба оккупировали на пять дней абаканские актеры. А танцы я не сорвал и в субботу наш джаз, как всегда, заработал скромную клубную копеечку.


Впрочем, на Вадима Далматова где сядешь, там и слезешь. Сначала по-джентельменски попытался объяснить этому стегоцефалу суть дела, что работа ничуть не пострадала, а это главное. Кочегар-директор же не повел ни ухом, ни рылом, едва снизошел, чтоб просто выслушать. Ну, думаю, сам виноват – зачем разводишь китайские церемонии, зачем разговариваешь по-иностранному? Перешел на родной язык с падежами: «Если ты, дурак набитый, не заплатишь того, что высчитал, то на ближайшие танцы я не выйду, пусть публика под радиолу пляшет и под вашего горе-баяниста! На Ермаковском РДК свет клином не сошелся, а мне везде родина, где можно играть на саксофоне!»

Это, конечно, жалкая литературная транскрипция произнесенной тирады, но сами понимаете: на родном языке только говорят, а не пишут, а если и пишут, то лишь на заборе.

Мигом роли переменились: «Все будет, будет сделано! Вадик, не волнуйся!» Я порешил, что далматовско-директорско-кочегарские контры исчерпали себя, волноваться перестал, но пока, чтоб не лакомиться акридами или вообще не откинуть копыта, пришлось занять пять рублей.


Теперь от сарказмов безобидных перехожу к сарказмам мрачным. В пятидесяти километрах отсюда одна грешная душа все таки покинула нашу скорбную юдоль и отправилась к праотцам. И вот несколько оборванцев (то есть – музыкантов) и я с ними ездили играть на ее похоронах, грешной ду… пардон! грешного тела. Впрочем, нет: душа возможно и грешная, но тело-то уже абсолютно безгрешное.

На профессиональном жаргоне это звучит как «тащить жмура» или просто, для краткости, – «жмур». Существует, правда, некая агогическая тонкость или разновидность понятия, я имею в виду – «дубовый жмур». Непонятно? И чему вас учили в пединституте!
 
Представьте: на некотором предприятии, в тридевятой конторе имеется духовой оркестр и играют в нем музыканты из служащих. И вдруг, к великому прискорбию, помирает теща начальства, или прадедушка, или двоюродная тетя (самый ужасный вариант – помирает само начальство, ибо начальство только кажется бессмертным) и музыканты, выражая свою скорбь и уважение к памяти усопшего, провожают его в последний путь бесплатно. Вот это и есть «дубовый жмур».


Но возвратимся к нашим баранам, то есть, музыкантам. Компания подобралась – я вас умоляю. Что ни рожа – то бурлак Ильи Репина. Один в плаще, другой в грязной спецовке, третий в фуфайке. Генка (ударник большого эстрадно-симфонического оркестра села Ермаковского), помимо большого барабана, нацепил рваный пиджак.

Удивительное и таинственное это явление природы – «жмур». Вот я никому не желаю смерти – ни врагам, ни друзьям, но почему-то при одном звучании слова «жмур» радостно оживляется все твое существо. Разгадка, возможно, в том, что деньги (от пяти до пятнадцати рублей), заработанные на «жмуре» (ударение на последнем слоге), получаешь на руки чистоганом, никакая сволочь не обложит их подоходным налогом, никакой трижды стервец ничего не высчитает за бездетность, а уж за алименты и говорить не приходится: никто о них слыхом не слыхивал. Третье вашему покорному слуге не грозит, поэтому истинная полнота счастья ему недоступна.

И, наконец, денежки эти – кровные, не заначенные от жены с аванса, не оторванные от голодных детей и пропиваются с кристально чистой совестью. Очевидно, именно вышеупомянутые фундаментальные мировые константы порождают другое удивительное явление: нет таких трудностей, каких жмуровые музыканты не преодолели бы, услышав разбойницкий посвист: «Сарынь! на кичку!» Труды и заботы, пространство и время, даже запреты теории относительности – ничто не помешает, стоит только кликнуть клич и соберутся, хоть из под земли.


Итак, погрузили нашу меднолобую банду в открытый кузов грузовика и повезли с ветерком по Усинскому тракту в село Танзыбей. Голубая мечта всей жизни – протащить жмура на саксофоне, чуть было не осуществилась, но сотоварищи, менее циничные, чем ваш непокорный внук, в последний момент струсили, усмотрев в саксофоне надругательство над памятью усопшего.

Каких только дохлых собак не вешали на этот чудеснейший духовой инструмент! И все из-за того, что на саксофоне никто не умеет играть, я в том числе. Зато несть числа шушере, которая «умеет» на саксофоне импровизировать. То есть, слышит гармонию каждого конкретного такта и тут же мгновенно преобразует ее в виртуозные пассажи и арпеджио! При этом, как тот же Витька Лихницкий, не умеют точно выдержать четверть с точкой.

Вспоминаю, как я сел в лужу на прослушивании по музлитературе. Звучали «Картинки с выставки», инструментованные Равелем для симфонического оркестра, и вот – «Старый замок», бессмертная мелодия, прекрасней всех мелодий мира. Инструменты оркестра я слышу безошибочно и студенты привыкли постоянно спрашивать, какая там дудка гудит. Спрашивают и на этот раз. Не могу ответить! Слышу – играет инструмент совершенно неизвестный, инструмент абсолютно незнакомого тембра. Пришлось промямлить какую-то глупость, что похоже, де, на альтовый английский рожок. А уже сам играл на саксофоне! Помню, в каком шоке был, когда узнал истину.


Нет края, красивее Сибири! На горизонте – ярко-синие горы, покрытые тайгой, над ними – прекрасное пасмурное небо. Именно – прекрасное! Сплошь застланное полосами, массивами, громадами суровых серых облаков, серых от тончайших оттенков земных туманов до тяжелого синеватого свинца, как «Над Вечным покоем» Левитана. И все оно полно бесшумной, неспешной и неукротимой жизни. Под стать небу – осины по обочинам дороги, огромные, мрачные, суровые, одна толще другой. Но более всего поразили обыкновенные ромашки: они рассыпались вдоль дороги миллионами белых пятнышек. Видны были только цветы, а стебельки сливались с травой и казалось, что цветы висят в воздухе. Всей этой сказкой, всей фантастикой я любовался из кузова, пока наш грузовик немилосердно мчал по асфальту тракта. Хорошо хоть дорога была относительно ровная.


Прикатила наша шайка в Танзыбей. Маленькая деревня, подстать своему зловещему названию, вокруг – глухая тайга. До выноса тела – полтора часа. Чем заняться? …Обижаете, Вера Филатовна! О вечности и тщете всего мирского никто не размышлял, просто мои случайные товарищи куда-то сбегали, притащили две бутылки водки, колбасы и огромную деревенскую буханку хлеба. Пиршественный стол сервировали на тугой шкуре большого барабана, под расхристанным серым забором, рядом с обширной лужей этакого симпатичного коричневато-зеленоватого цвета. Далеко, брат, Николай Васильевич, твоей миргородской луже до моей танзыбейской!

В пятнадцати шагах голосили родственники усопшего, шагах в пяти бродили две свиньи и голодный петух. Петух сожрал без малого полбулки хлеба, брошенные ему, и так раздулся, что кто-то из трубачей высказал опасение: как бы ему карачун не пришел. Я водку пить не стал (вообще ее терпеть не могу, другое дело – спирт), съел только ломтик колбасы и кусок хлеба. Коллеги глазели, как на птеродактиля или археоптерикса, но достаточно дружелюбно. Их можно понять: музыкант, а не пьёт водки?!

Тем временем звуки воплей пошли poco a poco crescendo, ясно – скоро вынос. Музыканты выстроились, равнодушно взирая на человеческое горе. Показался гроб и мы вдарили траурный марш с невообразимо экзотическим названием: «ИЗ-ЗА УГЛА». Кстати, кроме этого марша имели нахальство никакого другого не играть. Я свистел на своем деревянном кларнете в регистре от соль второй до соль третьей октавы и музыканты блаженно жмурились: чистый и звонкий звук кларнета весьма украшал изрядно таки фальшивый рев медных глоток. Они потом сами это сказали.

Гроб возложили на грузовик с откинутыми бортами, платформу застелили половиками и ковриками. У кабины водителя стояла узкая железная пирамида с неизменной пятиконечной звездой (я бы хотел лежать под крестом). Вокруг гроба разместились ближайшие родственники, все в трауре и заплаканные, и процессия двинулась.

Наибольшие симпатии в этой процессии вызывали у меня покойник и наш несравненный Сэм. Первый тем, что пребывал в холодном и презрительном равнодушии ко всей этой нелепой метушне живых человечков; Сэм же неподражаемо играл на тубе in-Es (трубач-то!), причем, она так шла к его круглой физиономии и маленькой лысине. Если бы он не пил, как сапожник…

Вышли из села, опять в кузов и через двадцать километров высадились в деревне Григорьевке, там было кладбище. Оно все заросло папоротником, смородиной, черемухой, рядом с соснами – березы в три обхвата. Придет мой час – уеду умирать в Григорьевку… Гроб опустили в могилу, застучала по крышке земля, оркестр последний раз рявкнул «ИЗ-ЗА УГЛА» и пошли мы с кладбища.

Никогда не мог понять любопытства людей: пробираются сквозь толпу, лезут на изгородь или, как здесь, на гибкие стволы черемухи и все ради чего? Поглазеть, разиня рот, как комья земли полетят на гроб. Я лично любовался другим: ударником Геной, здоровенным лоботрясом с огромным барабаном на пузе – он пер напропалую, прямо по могильным холмикам; я их, например, по своей деликатности, обходил. «Что люди, что их жизнь и труд?..» Действительно, что, если рано или поздно сапоги какого-нибудь балбеса с барабаном будут топтать твой прах.

В Григорьевке доблестные ландскнехты Его Величества Жмура оккупировали столовую и предались «скорби», то есть, пропитию заработанного. Я снова не пил, только поел, коллеги понемногу привыкают. Не знаю, на какие шиши продолжали они «скорбеть» уже в Ермаковском, но музыкально-мировая «скорбь» настолько одолела шебутного Сэма, что он начал бузеть и в лоскуты разнес подвернувшуюся под руку клубную балалайку. Я о том узнал на другой день. Если думаете, что по поводу этого Мамаева побоища очень уж скорбел, то ошибаетесь.

Вера Филатовна, не сердитесь за такое мрачное и циничное послание. По больной своей психике я подвержен приступам тоски и уныния и нет мне с ними сладу, а тут еще угораздило два дня просидеть в зале клуба на выездной сессии суда. Судили какого-то сморчка мужичонку за жестокое убийство жены. Катя составила мне компанию, чему я не особо был рад: небольшое удовольствие выслушивать все мерзкие подробности преступления вообще, а когда с тобой рядом… скажем так – симпатичная тебе девушка, то и вовсе тошно.

Но никого не было жалко. Ни этого мужичонку (казалось – ему самому себя не было жалко), ни его жену (думаю, что она выросла в семье, где отец всю жизнь колотил мать и та с ее молоком всосала, что иначе и быть не может, подтверждением служит неожиданная вспышка прокурора, он взвился – как эта женщина могла в течение чуть не десяти лет безропотно сносить побои и измывательства мужа?!), ни его шестерых детей (представьте себе: разница в возрасте между старшим и младшим ребенком – семь или восемь лет!!!) Люди ли они вообще?!! Или это пресловутые пережитки капитализма, палочка-выручалочка объяснения всяческого свинства, почему-то до сих пор процветающего на пятидесятом году народной власти? Что ж, тогда и в гибели клубной балалайки виноваты Рокфеллер, Морган и Дюпон?
Почему не жалко детей – поясняю. Первое: вилами на воде написано, что им лучше – жить далее сиротами, или жить с такими родителями, второе: яблоко от яблони… Это звереныши и вырастут они в таких же зверей, как их родители. Вовсе не обязательно, что они тоже станут убийцами – просто им случая не представится, только и всего.

И запечатлелись в памяти громовые аплодисменты зала, когда судья вынес вердикт: высшая мера наказания. Мы с Катей сидели недалеко от скамьи подсудимых и по сутулым плечам бенефицианта могли судить, как мало удовольствия доставляли ему овации поклонников.

И грустно нам гулялось с Катей в тот вечер – я обнял ее за талию, спрятал лицо на ее груди, она мне чуть теребила волосы на затылке, и сколько мы так пробыли под тополями – не знаю.

Стихотворения вам не посылаю, а вот про хозяйского кобеля напишу: этот подлец до сих пор на меня тявкает, как в первый день, аж на спине в истерике катается! Не глас ли это… простите! не лай ли это Судьбы?

До свидания, Вера Филатовна.


Ваш непутевый и неблагодарный, но вечно неизменный к вам в любви и дружбе –
                Вадим  Далматов.