Второй день осени

Аудио версия рассказа: https://youtu.be/9fofVT_k8e4

Иллюстрация: Skot Olsen

II

Ветер налетел неожиданно. Солнце скрылось за тучи, и первый осенний гром прорезал теплый воздух. Голуби вспорхнули в испуге ввысь, все дальше и дальше удаляясь от неприветливой городской романтики в сторону теплых стран. Хотя наступающая осень была слабым оправданием для вынужденной эмиграции, но все же, кто не успел — тот опоздал, а кто торопился — обрел временный покой на одном из лобовых стекол мчащегося автомобиля.

Воздух был пропитан сырой полуразложившейся палой листвой и разнообразными атмосферными выбросами, что незатейливо оседали масляными разводами на городских постройках из стекла и бетона. И чем ближе к центру - тем меньше бетона, и тем больше стекла, как Габриэль Гарсия Маркес завещал.

Лужи отражали в себе стеклянное великолепие небоскребов, перевирая и искажая действительность. Жирные бензиновые пятна на дороге переливались всеми цветами радуги, разбавляя водную гладь луж на асфальте. Вот еще одно овальное зеркало Сведенборга хрустнуло под ногой и печально зачавкало. Тишину и безмолвие сменила медная труха духовых труб, что обильно сыпалась в воздух заунывной монотонной похоронной мелодией.

Процессия мрачно следовала по узкой сырой улочке, шаг за шагом приближаясь к своей цели. Впереди, как водится, несли тело усопшего. Четверо голубоглазых здоровяков несли на своих уставших жилистых руках неподъемный монолит дубового гроба. Покойный слегка покачивался в своем ложе, не выражая каких бы то ни было эмоций к происходящему. Гримаса смертной муки, падающая тенью на лицо трупа, скорее выражала презрение к минувшей жизни, нежели умиротворение.  Даже пышущий жаром начищенный военный мундир сидел как-то нелепо.

Следом шел духовой оркестр, наигрывая себе под нос что-то невнятное и тягучее. С почерневшими трубами наперевес они шли отрешенно вперед. Музыканты, все как один, были одеты в черные парадные фраки. То тут, то там, на фраках жемчужинами поблескивали дождевые капли.

За оркестром несуразно ковыляла толпа карликов в разноцветных костюмчиках. По их раскрасневшимся лицам текли слезы. Они нервно сжимали в своих маленьких ручках большие кумачовые подушки, на которых возлежали ордена, медали, сковородки, вилки и ножи.  Позади хаотичной толпы карликов, на лафете, словно охапками роз, были набросаны разноцветные знамена. Далее шла конница.

Взмыленные лошади привычно гарцевали, раскачивая в седле седоков -  щуплых сонных парней в выцветшей дореволюционной униформе не по размеру, и не по уставу. Наездники, скалясь, прижимали к сердцу проржавевшие винтовки Мосина, готовые в любую минуту пустить их в ход против бесноватой толпы. Толпа же в свою очередь робко выглядывала из-за оцеплений безликой серой зареванной кашей.

Застигнутая врасплох тысячами объективов кинокамер, толпа металась из угла в угол загнанным зверем, сминая то себя, то отряды ОМОНа, то черные траурные флажки. Под ногами чавкала грязь, хрустели разбитые стекла очков и чьи-то кости. С каждой минутой грязь багровела, монотонно размазывая по асфальту кишки. Куски теплой дымящейся плоти смешивались с размокшей дорожной пылью, бензином и слезами, чтобы через полметра размазаться на подошвах сапог и туфель.

Молниями сверкали фотовспышки. Свет софитов ослеплял и манил. На матрицах фотоаппаратов застывали люди в несуразных позах, растекаясь на плёнке будто небо с молоком. Журналисты были верны себе и выискивали в толпе добычу. За добычей дело не стояло, поэтому, снова и снова сотни алчных рук разрывали очередное мясное тело на сотни тысяч кусков и осколков.

Над всем этим горела звезда, одиноко запутавшись в проводах. Ее тусклый свет еле-еле пробивался сквозь густую гарь мегаполиса, едва касаясь острия пятиконечной звезды Кремля. Чуть ниже петлей изогнулась река, где в мутном смрадном вареве смешались изъеденные опарышами человеческие останки...

За окном лил первый осенний дождь.

Разлетелись кто куда герои-любовники — коты, оставив своих недавних подруг в гордом одиночестве. Исчезла детвора. Лишь одинокий велосипед мок возле дверей подъезда. Брошенный и никому ненужный, он являлся одним из свидетельств того, что лето уже прошло. А на его смену детворе пришел тугой гранитный ранец, что могильной плитой лег на плечи сегодняшних первоклашек. Вот они как раз бегут растрепанные домой. Из портфелей птицами вылетают учебники и тетрадки. Ручки и линейки звонко ударяются об асфальт. Звонкие смеющиеся голоса школьников подхватывает ветер. И вот уже тишина. На улице безлюдно, только размокшие книжки и тетрадки пузырятся в лужах.

На подоконнике стоит чашка кофе. Его аромат разносится по квартире, и кажется что весь мир — сон. Хочется сделать глоток горячей черной жидкости, чтобы вновь вернуться в реальность. Но в тоже время хочется еще на минутку остаться во сне, и насладиться последними уходящими моментами.

Ольга взяла кружку, и направилась из кухни в комнату.

В полутемной комнате на столе, работал старенький телевизор. На черно-белом экране демонстрировали очередную жертву моды. Через пару минут приговор будет вынесен, и приведен в исполнение в зале суда на потеху зрителям. Потом будет беседа о хлебе, а следом зрелища, на которые так падок электорат. Еще одна ненужная человеческая жизнь будет публично загублена. Осталось только элегантно выбить табуретку из-под ног. И вот уже задрались лацканы, по ногам течет жарким потоком моча, а тело отплясывает в воздухе жигу — совсем не долго, но как зажигательно и артистично. А потом тело отправят на помойку, где в овраге, под грудой таких же изуродованных и окровавленных женских тел, будет покоиться и это тело. Братскую могилу любовно засыплет бульдозер, при этом расплющив пару-тройку черепов.

Рекламная пауза.

В воздухе нарастает гул. Летят искры. Экран подрагивает, мерцая. По экрану пробегают помехи и шум.

За окном сверкнула молния. Раздался гром. Электрические лампы моргнули в ответ и все стихло.

Тем временем на экране телевизора ведущий со скорбным видом объявляет о кончине самодержца. То ли совесть не выдержала, то ли сердце, то ли в приступе чревоугодия подавился огурцом или вареником с черной икрой. Камеры беспристрастно фиксируют рыдающих людей. Минута молчания. Но через минуту молчание не проходит. Наоборот — гаснет экран. А по стенам волнами расходятся помехи и шум. В комнате пасмурно. Пахнет сыростью из подвалов.

Кофе остыл. Чашка покрылась плесенью, а внутренности чашки поросли тиной. На столешнице растрескался черный лак, дерево стола сгнило и расслоилось, лопнуло и раскололось на куски. Телевизор с шумом ударился об пол и разбился.

Над головой зажглась лампочка Ильича, как бы напоминая собой обо всех несбывшихся планах прошлого. А потом в ней что-то надрывно сломалось. Все выгорело и растеклось ртутью по колбе.

С улицы эхом доносятся голоса. И вот снова: «камень на камень, кирпич на кирпич»... И к полуночи Германа не будет — он будет там, где и все в эту минуту. Пока все, кто не поверил, пытаются заново взять Зимний дворец штурмом, а заодно и Останкинскую телебашню, раз пошло такое дело. Все равно она пылает зажженной спичкой. И седьмого неба не видно за этим пожарищем.

Старики и старухи устроили крестный ход. Они идут сквозь дерущуюся толпу повстанцев и призывают к покаянию. Пока кухонные Че Гевары насилуют санитарок на баррикадах.

Тысячи паломников организованно направились к месту захоронения отдать последний долг покойнику. Правда те, кто был должен деньгами — решили ограничиться комом земли и нечетным количеством хризантем.

Тем временем гроб торжественно внесли в Кремль. Два могильщика уже опохмелились и начали активно рыть кирками и лопатами последнее пристанище для тела. Вгрызаясь кирками в гранит, разрывая ковровую дорожку — дело спорилось.

Четыре крепких архаровца стояли у могилы, продолжая держать гроб на онемевших руках. Вены на руках давно вздулись, а сами руки побагровели и пошли язвами. Оркестр играл туш. А карлики побросали кумачовые подушки наземь и устроили клоунаду. Ордена и знамена затерялись под ногами скорбящих. В лица людей летела гранитная крошка с землей.

С каждой минутой могила становилась все глубже и глубже. И народ уже замер в нетерпении. Когда же начнут опускать тело? А тело все не опускали в яму. Вместо этого люди выстроились очередью к гробу, и каждый хотел проститься со своим кумиром, облобызать в омертвевшие уста, вкусить плоти и крови, как хлеба и вина. И Герман там — он тоже хочет проститься. Но ему не дает очередь. Попеременно в очереди возникают мелкие потасовки. Постепенно доходит до поножовщины. Кто-то неосторожный промахивается мимо обидчика, и лезвие протыкает грудь Германа. Он отшатывается. Кричит от боли. Кидается в самую гущу людей. Прорывается сквозь людской поток, чтобы упасть на колени перед гробом, да так и замереть. Да так и сгинуть под ногами аккредитованных кремлевских служак. Лишь по пиджаку можно узнать Германа: лицо треснуло как дыня, борода растрепалась, очки хрустнули и вдавились в глаза, рубашка порвалась, и из-под нее хлынуло малиновое исподнее. Руки оторвались как у куклы, а ноги сломались пару раз подряд. Глаза стекли по лицу. Герман сжался калачиком и замер. Но его все продолжали остервенело трамбовать ногами, пока, наконец, не лопнула черепная коробка, и мозговое вещество не забрызгало итальянские лакированные ботинки собравшихся участников траурной процессии.

По старой доброй традиции, уронили гроб. Тело в мундире глухо ударилось о дно могилы. Но никому до этого уже не было дела. Все забыли о покойном, и никого не трогала его нелепая поза на дне ямы, заляпанный грязью мундир и изодранные кумачовые подушки с орденами...

Ольга облокотилась на перила и уставилась на Москву-реку. Ночной город заблестел в воде тысячами разноцветных огней. Мимо проплыл полосатый пиджак. Через минуту он скрылся в темной пучине. А по реке продолжали плыть, воняя тихо, трупы, завернутые в шубы, пиджаки и манто.

На той стороне реки карлики бежали шумной стаей, распугивая бродячих собак. Один из карликов неистово колотил в барабан, его коллега нес красное знамя, а карлик, замыкающий длинную цепочку карликов, что есть силы дул в горн.

На землю упала снежинка. Она упала на мокрый асфальт и растаяла. Следом за ней упала вторая снежинка, третья... Ольга закуталась потеплее в плащ. Отойдя от перил, она направилась на кухню заварить себе чашечку крепкого ароматного кофе. Запах кофе всегда бодрит. Хочется сделать жадный  глоток обжигающего напитка. Пускай на часах полночь, все равно сна нет. И Герман придет едва ли.

По стеклу, зажатому в оконной раме, паутиной дрожали помехи и шум. За окном шел снег. Лето безвозвратно ушло, а на дворе стоял второй день осени.