Лампада и меч

                1.
Епифаний, хоть иноку это было непозволительно, почти бежал: все-таки не каждый Божий день в обитель сам князь жалует! Хотя братия по углам давно уже шепталась о надвигающейся грозе. Вроде бы, хан не принял княжеских подношений, Димитрия у себя в Орде видеть не пожелал. Хотел старым путем пойти – собрать войска, да и двинуть на Москву. Опять напасть! Поганые агаряне, само собой покоя Руси никогда не давали. А все-таки больших ратей тоже давно не случалось. Тем более с той поры, как святой Алексий-митрополит ханшу Тайдуллу, Джанибекову жену, от слепоты избавил. Святой был человек, вот через него Господь и явил свою силу. Совсем ведь ослепла царица, ни дня, ни ночи не различала – три года маялась. Уж не знал хан Джанибек, супруг ее, каких лекарей звать, да тут прослышал, что есть на Москве «главный поп», который чудеса творит молитвою. И призвал к себе святителя. А тот, по смирению своему великому, очень горевал, где ж, говорил, мне грешному справиться с таким делом. А ничего не попишешь, сам Иван Иванович, отец нынешнего князя, упрашивал. Оно и понятно. Грозился Джанибек: «если не явится твой поп ко мне, сожгу и разорю твою землю». И отважился митрополит, не мог допустить, чтоб из-за него лилась кровь христианская. А перед отъездом молебен служил, как водится. Народ плакал, своего пастыря провожая. Кто ж скажет, вернется, нет ли – Орда…И тут, у раки Петра-митрополита, свеча сама собой загорелась! Все так и ахнули. А Алексей поклонился смиренно, взял ту свечу и на кусочки разделил. Отдал народу, а себе небольшой оставил, и из той частички маленькую свечечку сделал, с ней и поехал в Орду. Там-то, в руке ее держа,  помолился, Тайдулле святой водой глаза намазал да окропил ее  – враз прозрела царица. Да, дивны дела твои, Господи! В  память того чуда монастырь повелел построить святитель, в Кремле, так и назвали его – Чудов. Епифаний туда ездил книги списывать – служебники, уставные грамоты о житии монастырском, поучения отцов святых.

Да, что скажешь, доброе время было…Великий князь митрополита слушал, тот ведь с младенчества пестовал его: князь в зыбке лежал, когда святитель уж на Москве митрополитом стал. И их обитель лесная росла да ширилась, очень Алексий игумену благоволил. А теперь…

В церкви – одни нестроения, где ж такое видано – Киприана, митрополита законного, от самого Патриарха ставленого, князь великий обесчестил, да вон прогнал. И как! Не подобает инокам о мирских делах пещися, но уж тут не удержишься.  Говорила братия, волновалась: в клеть холодную заточил, пищи-пития не давал, одежу митрополичью – и ту отобрал. А потом отправил обратно в Киев с позором. Киприан игумену Сергию с дороги такое послание написал: тот плакал, читая. А потом все молился за Димитрия-князя и братию просил смиренно: «Помолитесь, чада мои, за раба Господня Димитрия. И за Михаила, что смущает помыслы его, сугубо молитесь!» И сам молился, со слезами, ночи напролет. А Епифаний все думал, да скорбел душой – ну почему сам он не может за Михаила-попа так вот, слезно-то, Господа просить? Михаил тот, Митяй по прозвищу, духовником княжеским заделался, как митрополита Алексия не стало. Откель напасть такая взялась неведомом, а только такую силу набрал, что епископов и тех учил, как им жить да служить надобно. Суздальский Дионисий, муж мудрый и праведный, от него пострадал, едва епископского достоинства не лишился. Да и не он один. И поставления законного, Киприанового, не принял Димитрий по наущению Митяя, любимца своего. Очень хотелось ему своего духовника митрополитом видеть. Он и в Царьград его снарядил с поминками богатыми, как от веку повелось, чаял уговорить Патриарха Митяя заместо Киприана поставить. Ну и как за татя такого молиться? Только игумен и мог. Да Симон еще, архимандрит бывший, который к Сергию пришел, богатый монастырь оставив – тот тоже. Так  то люди не ему, Епифанию, чета! А он все думал тогда, грешным делом, ну где ж она, справедливость Господня? Когда такое видано, чтобы поп обычный митрополитам да епископам повелевал? Неужто не будет над ним суда Божьего? Здесь, на земле, неужто не будет? И вот раз утром собрал их игумен и говорит: «Помолимся, братие, о путешествующем Михаиле и спутниках его. Да пошлет им Господь, что каждому из них благопотребно!» Тут не выдержал Афанасий, канонарх обители, молод был и горяч. «А ежели благопотребно тому Михаилу, чтоб увенчали его властью митрополичьей, неужто и о том просить?» Ласково улыбнулся игумен и головой покачал: «Мы не мудрее Господа, чадо. Не увидит Михаил даже берега царьградского». Тихо сказал, но с такой властью, с уверенностью такой, что все притихли. Жутковато стало, что рядом с ними такой человек живет. Словно и здесь – а будто выше где. Тихонько помолились и, не разговаривая, разошлись каждый на свое послушание, не до разговоров стало. А Митяй и правда, на корабле-то вдруг невиданную хворь подхватил и умер, когда уж берег византийский вдали показался. И удивительно – сказывают, корабль стоял, хотя другие суда мимо сновали туда-сюда, и ветер дул попутный, а – ни с места, пока не испустил Митяй-поп последний вздох. Тогда гребцы сумели корабль в гавань привести. Ох, «честна пред Господем смерть преподобных его!». А неправедных? Лучше и не думать. И правильно им игумен велел за Михаила молиться, его душе грешной не позавидуешь…

Епифаний добежал уже до келии игумена Сергия. Остановился перевести дух, не ворвешься же так. Авва разрешал братьям заходить к себе по любой нужде. Но ранним утром, перед Литургией, он всегда на молитве стоял, все о том знали, и никто не смел тревожить. Однако нынче – дело особое. Крут нравом Димитрий-князь, не обиделся бы, хоть и почитает он Сергия, и обитель жалует. Инок хотел было постучаться, да не стал: тихонько приоткрыл дверь, петли даже не скрипнули. Так и есть, как он думал. Молится старец. В темной келии лампада в углу еле-еле горит. Но образа под ней ярко светятся, будто от ликов сияние идет. Глянул Епифаний, и студ объял – куда ж ему, грешному, на такую-то молитву смотреть! Вон, Господь да Богородица словно бы с аввой беседуют! Как прервать? Коленопреклоненная фигура игумена казалась маленькой, почти бесплотной. Епифаний сглотнул комок, так тесно вдруг в сердце сделалось от страха за старца любимого: а ну как уйдет совсем с земли грешной, оставив их сиротами? Лучше не думать о таком.

Сергий перекрестился, положил земной поклон, легко, словно юноша, поднялся с колен.
- Что, чадо? Князь прибыл?

Епифаний сразу и слова вымолвить не смог. Откель он знает? И как заметил, что в келью вошел, ведь тихо ступал, и дверь не скрипела. Глянул торопливо на лики под лампадою. Свет исчез, образа были едва различимы. Сергий смотрел на него кротким, ласковым взором.
- Да, авва. Гонец прискакал. С минуты на минуту и князь будет.
- Ну что же, надобно идти. Великое дело Димитрий задумал…И хорошо ведает: без Божией помощи не справиться ему.
- Это он сейчас ведает, - не смолчал Епифаний, - а как законного митрополита не пускать, да своего попа поставить, так и не нужна была князю помощь.
 
Сказал, а сам испугался. Одно дело, с братиею языки почесать, про дела княжеские поговорить, а другое – при игумене вот так-то. Однако Сергий не рассердился. Глянул чуть укоризненно и промолвил:

- Начальствующего в народе твоем не злословь, чадо Епифаний. Кто без греха-то? У князя доля тяжелей нашей, о том памятуй. А остальное – в Божией власти. Да и владыка Киприан нынче на Москве, все по закону.

- Прости, авва. Не сдержался я. – инок покаянно склонился.

- Бог простит, - ответил игумен, улыбнулся тихо и благословил повинную голову.

Они спустились во двор, но за ворота не вышли. Устав запрещал без крайней нужды покидать обитель. Никто не знал, сочтет ли Сергий приезд князя достаточным поводом для этого. Братия волновалась, трудно было сохранять монашеское благочиние. Иноку ведь как положено: ходить глаза долу, говорить тихо да смиренно. А тут поневоле громко заговоришь, не каждый ведь день этакое случается. Только игумен, казалось, сохранял обычное спокойствие. Его лицо, по обыкновению приветливое, выглядело безмятежно-спокойным, голос, когда заговорил, звучал негромко:

- Мужи-братия, сейчас будет здесь князь Димитрий Иванович. Совсем недалеко они уже.

Братия удивленно переглянулись: стука копыт не слышно, разговоров тоже. Вот такой у них авва, прозорливец, одно слово. Теперь-то все понимают, что без него в Троице жизни нет. А пять лет тому нестроение было в обители, ему даже уйти пришлось. Как уж умоляли потом вернуться, к самому митрополиту Алексию ездили. И все из-за чего? Из-за того, что ввел он в монастыре устав общежительный, чтобы иноки питались плодами трудов своих, все делили поровну, а достояние свое в миру оставляли или обители отдавали, на общую для братии пользу. Некоторым не нравились новые порядки, вот и восставали. Епифаний нежданно вспомнил, как болел тогда Сергий по возвращении в обитель – полгода с постели не вставал.

- Симон, Епифаний, Савва, Афанасий, пойдемте со мною, встретим князя, остальные братия побудьте здесь.

Сердце у Епифания радостно забилось: когда еще за ворота выйти удастся, да встречь свите княжеской! Остающиеся иноки ничем не выдали своего огорчения, остались во дворе. Четверо монахов и игумен встали у стен обители и смотрели вдаль. Вот взметнулось облако пыли на дороге, послышался топот копыт.
 
- Едут, брат, и впрямь – едут! – шепнул Епифаний стоящему рядом Савве.
- Вестимо едут, ежели авва сказал, - ответил Савва, стараясь говорить размеренно и ровно. Но по загоревшимся глазам, по тому, как привставал он носки, пытаясь увидеть первых верховых, было отлично видно, что и ему не терпится рассмотреть подъезжающих.

- Ну вот и дождались, нужно и кесарю Богово, - тихо промолвил Симон-книжник.

Авва кивнул и пошел навстречу князю.


                2.

Владимир Андреевич, князь Серпуховской, с тревогой наблюдал за двоюродным братом. Уж больше часа ехал тот молча, под щеками ходили желваки, взгляд был устремлен вперед, на спутников вовсе не смотрел, и, казалось, даже разговоров их не слышал. Владимир рассеянно отвечал на шутки всегда веселого воеводы Боброка, кивал головой, а сам думал только о брате. Тяжко нынче Дмитрию, ох и тяжко! Не позавидуешь. Сидел бы сейчас на Москве с женою любимой, с детьми, дела решал мирные. Сколько всего успеть надо! Город не по дням, а по часам разрастается, земли новые под руку великокняжескую отходят, непокорные доселе – покоряются. Вот и устраивать бы спокойное да доброе житие, как от веку князьям заповедано. Ан нет, не выходит, в который раз приходится оружие брать. И это тоже княжеское дело, от предков завещанное - землю свою защищать от любого супостата. И не страшится Дмитрий, другое его гложет, знал и об этом Серпуховской князь – лучший друг его с детских лет и наперсник. Конечно, против ордынцев непросто пойти, сколько времени жили, головы не подымая. Да ведь теперь не то время! Вон, два года тому, на реке Воже мирзу Бегича разбил Димитрий, ни с чем тот к Мамаю воротился. И ничего, не испугались, бились, как подобает. И сейчас бы бились, да только не знает князь, на кого положиться может. Тех же нижегородцев взять, давно уж в вечной покорности поклялись, а медлят, скоро выступать, и нет их. И новгородцы, и смоленцы, и суздальцы нейдут…

Верный княжеский конь Гнедок вдруг пряданул ушами, тряхнул головой, великий князь слегка пошатнулся в седле. Владимир Андреевич спросил встревоженно:

- Что, брате? Чего конь испугался?

Дмитрий, словно вернувшись откуда-то на лесную дорогу, помедлил, потом сказал:

- Да ничего. Думы вот покою не дают, видно, не заметил, как повод натянул.
- Все об Олеге?

Дмитрий вздохнул. Сколько уж переговорено, надо и брата пожалеть. Никого вернее и преданнее у него ведь нету. Кроме жены Евдокии, но то – статья особая. И ведь обещал себе не раз – не думать больше об Олеге, не вспоминать. Коли решил тот предать дружбу да клятву братскую, что же, его грехи – его молитвы. Но не выходило, мысли вновь и вновь, словно солнце по кругу, на то же место возвращались. Ведь братались, Господи, братались от всего сердца, как же так быть может, чтоб после этакого – предать?

- О нем, - Дмитрий махнул рукой. – Как мухи мысли неотвязные!
- Ничего, брате, - Владимир ободряюще улыбнулся. – Вот уж и Троица близко, там все на место встанет.
Дмитрий покачал головой – то ли соглашаясь, то ли сомневаясь.
- Хорошо бы, коль так!
- Не сомневайся, княже, всем ведомо: игумен Сергий – святой человек, прозорливый. Утешит тебя.

Хотелось бы Дмитрию в это поверить, особенно глядя на родное, по-мальчишески светлое лицо брата. И ведь его самого князь Серпуховской чуток и младше-то, а словно на десяток лет! Как ветерком легким от него веет…А на него, великого князя московского, будто давит что – на спину, на плечи, и главное – на сердце. Так и хочется выю согнуть, да лицо закрыть руками. Нельзя! Смотрят на него, он – вожак, князь. Евдокиюшке бы поплакаться, головой уткнувшись в любимое плечо…Но и этого нельзя, далеко жена дорогая с детками Васей да Юрою. А ты держись, как бы сердце разлука не когтила, как бы выть не хотелось, какая бы обида на неверность князей-русичей  не глодала душу. Только брату и можно довериться, да вот, попробовать игумену…

- Спасибо, брате, - уронил тихо, чтоб не слышал никто, даже Боброк верный – их это, чужого никого им меж собой не надобно.
Владимир оборотился, на лице – забота, тревога, у Дмитрия аж дыхание перехватило.
- О чем ты, княже? Мы с тобой, как солнце с луной – друг без друга никуда.
- Вот за то и спасибо, - рука в кожаной рукавице легла на братнино плечо. – За то и спасибо, что не один я…
- Троица, вои, Троица! – пронеслось вдруг над всадниками.

И впрямь, пока говорили, не заметили, как показался в лесу крутой холм, Маковицей в народе прозванный, высокий частокол, а за ним – главка деревянной церкви. Лес словно расступался, раздвигал свои темно-зеленые стены, пропуская гостей, но неотступно стоял рядом, тесно, защищая маленькую, избранную Богом обитель. Августовское утро было прохладным, аромат сырой хвои смешивался с запахами лошадей, доспехов, разгоряченных поездкой воинов. Еще немного, и стали различимы несколько иноков, стоящих у ворот. Солнечный луч неожиданно прорвался сквозь доселе пасмурное небо и осветил невысокую фигуру. Сразу стало понятно, что это и есть игумен. Воины притихли, а потом кто-то произнес тихо:

- Братцы, чудо-то какое! Будто перст Божий на игумена указует!

У Димитрия в горле встал комок, и слезы подступили к самым глазам. Неужто и правда приехал он туда, куда надо было? Неужто груз, неподъемный и давящий, помогут ему здесь облегчить? Он пришпорил коня и первым рванулся навстречу к окутанному солнечным светом Сергию.

                3.
 
…Димитрий вышел из келии старца ног под собой не чуя. И не скажешь сразу, что  это было. Разговор, исповедь? Будто беседовали два сердца – мятущееся, неспокойное, волнующееся бурями житейскими и ровное, мирное, как тихая река, бегущая по светлому песочку. И, соединившись духовно, словно делились друг с другом своим нутряным, сокровенным - тихий смиренный инок и великий государственный муж. В князя вливался покой: утишились мысли, притупилась тоска, ушла обида, а монах принял в себя его тревогу, боль за родную землю, страх за ближних и дальних, живущих на ней. И саднящую от предательства и непонимания рану, нанесенную своими же, русскими, не принявшими, не увидевшими за своим маленьким, обыденным, сиюминутным – общего, уврачевал он своими мудрыми словами и теплом сердечным.  И, подклонив голову под благословляющую руку, тихо плакал князь, слез своих не стыдясь, а потом, распрямившись и плечи расправив, такую легкость почуял, какая только в ранние годы отроческие бывала, когда жив был отец – великий князь Иван Иванович, да митрополит Алексий, наставник с детства. А может и еще раньше, то уж совсем в тумане памяти – когда еще у матушки на половине жил, и гладила она его по голове, и целовала макушку русую. Князь поклонился иноку низко.

- Не знаю, как и благодарить тебя, отче. Враз легче стало. Можно и на брань сбираться.
Сергий ответил таким же глубоким поклоном.

- Битвы не страшись, «если Бог за нас, кто против нас», княже? О том помни. Сейчас Литургию отслужим – и в путь. Мое благословение пребудет с вами.

Дмитрий кивнул. Да, надо идти, время бежит быстро, Мамая опередить они должны во что бы то ни стало, пока он с литовцами не стакнулся, да с…Лицо князя вмиг потемнело. Игумен тут же заметил это.
- Что, княже? Дума какая-то точит тебя?
- Олег, отче, - нехотя, через силу, выговорил Дмитрий. Неужто опять все воротится, только ведь восклониться успел.
Сергий словно угадал его мысли, поглядел ласково, положил легкую, худую руку на княжескую ладонь, чуть сжал:
- Не горюй, господине. Страшен сон, да милостив Бог. Не суди раньше срока, не ведаем мы, почему не идет Олег. Да только не забывай, Рязанская земля больше всех кровушки православной впитала. Ведь что ни рать – все им достается. Олегу о том тоже думать приходится.
- Оно так, отче, - Дмитрий упрямо тряхнул головой. – Да только ежели каждый князь о своем лишь думать будет, нам весь век под татарами сидеть!
- И то верно, господине. Но общему делу каждый по-своему служит. Каждому свое дарование дается, помнишь, как Апостол сказывает? Пожди, не сразу пути Господни видны человеку смертному. А когда и во всю жизнь здешнюю не видны.
Да, все так. Но чаял князь и в земной юдоли убедиться, что не трусость и двуличие заставили названного брата не явиться на княжеский призыв. Но не в его то власти, здесь Сергий прав.
Отстояли Литургию, братия и дружинники потянулись в трапезную: Дмитрий не мог отказать игумену, пригласившему их разделить с иноками стол, хотя время поджимало. Ничего, нагонят на пути. Не успели прочесть молитву, как в трапезную влетел дозорный.
- Княже, гонец от Рязанского Олега! Пустить?
Дмитрий чуть не закричал: «Веди скорее!», но сдержался, вспомнил, что собирались молитву читать, помедлил, вздохнул, выравнивая зашедшееся сердце. Здесь не он главный.
- Благословишь, отче?
- Бог благословит, княже. Пускай войдет, за трапезой все и расскажет.    
Вошел гонец – запыхавшийся, черноглазый, совсем молодой еще, почти безусый. «Какие ж они рязанцы чернявые все!», - неожиданно подумалось Дмитрию, а сердце выстукивало громкую дробь: с чем-то пожаловал долгожданный вестник от Олега-князя. – «Прав отче Сергий,  по ним татары тяжелее всего прокатились, ох прав». И, стараясь говорить спокойно, не выдать охватившего волнения, произнес:
- Здравстуй, вестник. Какие новости принес?

Гонец поклонился в пояс, поднял на князя полные восторга глаза – еще бы, с самим  Димитрием говорит, на весь век рассказов хватит. Он от самой Москвы один ехал, у спутника его какая-то хворь приключилась, пришлось оставить. Как гнал-то, и то чуть не опоздал. Уж так боялся, что не застанет князя!

- Боярский сын Беклемишев от князя Рязанского Олега. Плохие новости, господине.
Дмитрий враз напрягся, Владимир Андреевич подался вперед. Неужто послал Олег гонца за тем, чтобы сказать: расторгаем, брате, союз наш, выступаю я на стороне Мамаевой. Нет, не может того быть!
- Говори! – уронил Дмитрий, и голос его не дрогнул.   
- Беда, княже! Мамай с войском идет на Русь…Он посланцев к князю Олегу прислал, выступать зовет
- И что Олег-князь? – Глаза Дмитрия пытливо вглядывались в юное лицо боярского сына, сцепленные крепко руки лежали на деревянной столешнице без единого движения.
- Господин мой, князь Рязанский Олег, велел в пояс кланяться и передать, что помнит встречу под Коломною. Сказал, ты ведаешь, о чем речь.
Неужто? Неужто и правда зря он Олега подозревал? Дмитрию захотелось вскочить, хлопнуть гонца по плечу, налить чарку вина, захохотать во весь голос. Но нельзя порушить благочестие монастырское. Да и рановато радоваться. Пусть еще что-то скажет молодец.
- К Дону путь держит Мамай.  С ним и черкешины, и фрязи, и крымцы, не одни ордынцы только. И Ягайло литовский туда сбирается.
- Ну что ж! – Дмитрий встал, повелительным жестом показав спутниками, что они могут остаться на местах. Владимир засмотрелся на брата: вот он, настоящий князь, и не просто князь, а - великий.
- Слушай мое слово, боярский сын Беклемишев. Передай, - он на миг запнулся, потом выговорил твердо, - возлюбленному брату моему, князю Рязанскому Олегу, что благодарит его князь Московский за принесенные вести. И о старом, до Коломны бывшем, не вспоминает и не вспомнит, ежели будет верность братская меж нами явлена. Нынче же выступлю в поход. Князь же пусть собирает войско, для отвода глаз супостатовых. Пускай ждет Мамай, когда придут рязанцы. А мы раньше битву начнем. Верю, что и Ягайло подойти не успеет.
Гонец широко улыбнулся – во весь рот, показав по-молодому крепкие, белые зубы. Доволен им московский князь, значит, и рязанский доволен останется.
- Теперь и к трапезе приступить можно. Благослови, отче.
Игумен оборотился к образам, прочел молитву, благословил сидящих за столом. Еле дождались все знака Сергиева, уж очень проголодались, куда как позже сели поперек обычного. Гороховая каша с монастырским хлебом, квасом да медком вкуснее княжеских яств показалась даже воинам, а уж братия, неизбалованная и неприхотливая, игуменом воспитанная, та и вовсе ела, не отрываясь. Закончили трапезу, прочитали благодарственную молитву. Дмитрий подошел к игумену:
- Время не терпит, отче. Сам видишь, и так загостились мы у тебя.
Игумен кивнул.
- Твоя правда, господине. Пришел срок, медлить нельзя. Передохните чуток – и в путь. Пойду приготовлю тебе в дорогу потребное.
Дмитрий глянул удивленно. Что потребное воину, можно взять в монастыре?
Игумен будто мысли прочел, ответил князю:
- Дары от обители примешь, княже. С сими победиши.
Князь склонил голову. Только здесь, в обители Сергиевой, перед человеками он это мог.

                4.
Послушник Александр, в миру прозванный Пересвет, в прежнем житии брянский боярин, а ныне – насельник Троицкого монастыря, сидел в своей келье, не зажигая свеч. Сквозь узкое, маленькое слюдяное окошко в помещение едва проникали слабые лучи солнца. На дворе слышались когда-то привычные, а теперь словно выплывшие из далекого, задернутого покровом туманным, прошлого звуки. Хрип и ржание коней, разговоры дружинников, смех, окрики: Дмитрий готовился выступать. Александр подошел к окошку. Увидать что-нибудь сквозь него было трудно, но он вглядывался, пытаясь угадать, что происходит. Скоро уйдут и потечет в обители обычная монашеская жизнь. Та жизнь, о которой они с братом Андреем Ослябей мечтали, та, которой жаждали, в которую бежали из мира. И вот он здесь, в монастыре Торицком, рядом с дорогим игуменом. Так почему щемит сердце, и волнуется душа, и жаждет нога вскочить в стремя и дать шпоры резвому коню? Отчего вдруг тоска и стеснение в груди? Может, оттого, что говорит в нем кровь предков и зовет его, воина, на бой за родную землю? Еще вчера он и не думал об этом, с готовностью нес послушание и одного чаял – остаться в обители до последнего вздоха. А вот сегодня приехал князь – и смута в душе.

Дверь в келью тихонько приоткрылась.

- Благословен Господь Бог наш, - послышалась сказанная знакомым голосом первая часть традиционного монашеского приветствия.
- И ныне, и присно, и во веки веков, - ответил Александр. – Входи, авва.
- Здравствуй еще раз, возлюбленное чадо! – особенно как-то, размеренно-молитвенно, произнес Сергий. – Поговорить с тобой хотел.
Пересвет подобрался, душа его, заметавшаяся было, сразу успокоилась. Не зря пришел старец, скажет сейчас важное слово, и каждое лыко в свое строку ляжет. Вспомнил, как в отцовском доме в шахматы играли. Иной раз не знаешь, куда от фигур чужих деться, мечешься, свои теряешь, брат Андрей теснит, вот-вот мат получишь. А отец подойдет, скажет пару всего-то слов – и решение находится.
- Говори, отче. Я тебя хоть всю жизнь слушать готов.
- Жизнь, чадо, земная наша, сам ведаешь – вещь неверная да зыбкая. Но одно в ней ладно – может она другим послужить, а через это и своему спасению. Согласен ли?
- Согласен, - кивнул послушник, еще до конца не понимая к чему ведет игумен, но уже чувствуя: сейчас произойдет нечто важное, быть может, единственно важное в его нынешней, да и будущей, судьбе.
- Тогда собирайся, Александре. Пойдете с братом на брань.
Захолонуло сердце у послушника. Видать, настоящий воин бывшим не бывает, как ни старайся. Неужли в седло? Неужли в бой – за Русь святую, супротив ордынцев проклятых?
- А как же постриг? Мы ж хотели?
- То и будет ваш постриг. Схиму оденете вместо доспехов. Того достанет ли вам?
Александр не смог вымолвить и звука, только кивнул благодарно. Потом выдавил все же:
- Авва…
Игумен подошел, прижал большую кудрявую голову к своей груди:
- Слов не надобно, чадо. Памятуй, блажен, кто положит душу свою за други своя. Сбирайся, к брату твоему пойду. К Москве течи пора.
…Во дворе собрались уже все иноки и княжеская дружина. Ожидали только игумена. Вдруг, словно ветер в лесных кронах, пронесся по толпе гул.
- Вышел, вышел!
- Да не один, кто это с ним, гляди!
- Епифаний, - Савва толкнул друга в бок, совсем по-мальчишечьи. – Смотри, это ж Пересвет с Ослябей.
- Не узнать, - удивленно протянул Епифаний, вглядываясь в двух мужей, снаряженных как дружинники, но без лат и шлемов. – Камо грядут? Неужто на битву, зрак-то у них, как у воев.
Сергий встал перед людьми. Ничего сугубо торжественного не было в его фигуре, по-прежнему смиренным оставался взор, но все разговоры разом смолкли.
- Подойди, Великий Княже, - произнес игумен, - вонми, и вы, вои и иноки, внемлите.
Дмитрий подошел, склонил голову.
- Божие благословение да пребудет с тобой, княже, и с твоим воинством. Уповаем на Спасителя нашего и на Пресвятую Богродицу и веруем – они не оставят тебя. Ждет ворога твоего гибель, а тебя помощь, милость и слава. Иди, господине, небоязненно.
Князь преклонил колена, низко опустил голову, скрывая набежавшие слезы. Сергий осенил его крестом:
- И вот тебе, княже, мои оруженосцы и послушники, Божии избранники!
Пересвет и Ослябя вышли вперед, низко поклонились Дмитрию. Он не скрывал своей радости: у всех на памяти были еще воинские подвиги боярина Брянского Александра и боярина Любутского Андрея.
- Благодарю тебя, отче, за щедрый дар твой. Что может для воина быть потребнее, паче богатырей-воинов!
- Помощь Божия, господине, - молвил игумен, - а более – ничего. А воинов твоих новых облачим мы в другие доспехи опричь шлемов и щитов бранных.
К уходящим инокам приблизился келарь Симон, протянул Сергию две схимы. Преклонив колени, приняли братья облачения черные, украшенные изображением креста Господня. 
- Мужайтесь, чада мои! Приблизилось время вашей купли! – негромко сказал игумен, но слова его слышны были в каждом уголке двора монастырского. – Прощайтесь с братьями – и в путь.
Подходили братья, кланялись Александру и Андрею кто в пояс, кто в ноги, давали прощальное целование. И не ведал никто, свидятся ли еще в обители, да и вообще на земле грешной, или расстаются до Суда Божьего, всякого человека ожидающего. И оттого слова с языка не шли, молча прощались.
Наконец князь вскочил на Гнедка, дал знак. Дружинники медленно потянулись к воротам, придерживая застоявшихся коней. Здесь не место показывать удаль молодецкую, до большака доберутся – вот уж потешатся. Большак-то обаче далековато будет: до Хотькова лесом несколько поприщ, оттуда к Радонежу еще немного, и там уж можно коней не останавливать.
Дмитрий последний раз перекрестился на главку Троицкой церкви.
- С Богом, братие!
Дружинники стройно, голова в голову, потянулись за князем. Осеннее, но еще прощально-ласковое солнышко играло на серебряных бармицах и шеломах, золотило разноцветным шелком гривы коней. Стояла тишина: не шевелились деревья, замерли, словно ведая что-то, все лесные звуки. И невозможно было поверить, что где-то далеко отсюда, совсем скоро закипит смертная брань, и у многих из тех, кто сейчас правит конем, уже сосчитаны рассветы и закаты.
- Савва, - тихо промолвил Епифаний, поднося к глазам руку, чтобы солнце не мешало видеть отъезжающих, - Савва, как разумеешь, вернутся ли Пересвет с Ослябею?
Савва помедлил, сглотнул комок, застрявший в горле.
- Не знаю, Епифание, то токмо Господу ведомо. Наше дело молитва да послушание.
Верно сказано, да сердце щемит отчего-то. Оно известно – слабо, чувствительно сердце человеческое, будь ты крестьянин, воин или инок, все едино плачут расставаясь, горюют, провожая близких на опасное дело. Но, однако, пора и за дела приниматься, жизнь, она ведь все равно течет, как ей положено. Епифаний последний раз взглянул на тропу. Никого уже не было видно, вековые темно-зеленые дебри хранили молчание. «Словно и не было никого, - подумал монах, - так и вся жизнь человеческая, «обаче всуе мятемся». Но душа подсказывала ему, что не все – всуе, что есть и здесь, на земле, крупицы нетленного, вечного. И у каждого свои они  – у кого в обители, у кого на поле бранном, у кого на жнивье крестьянском. Вздохнул, перекрестился и пошел на трапезное послушание – остатнее брашно убирать, да посуду.

                5.

К Москве подъезжали уже почти затемно. Верно говорят, «Петр да Павел – час убавил, Илья-пророк – два уволок». И все-таки в спускающихся сумерках еще можно было различить частокол посада, выше, на холмах, белые стены нового Кремля и над ними – колокольни и главы церквей, увенчанных золотыми крестами. У Пересвета захватило дух: «Какая ж она, Москва! Великая да широкая…»Вспомнился родной Брянск, деревянные избы, босоногие веснушчатые девки, вихрастые мальчишки, родные палаты, покойная матушка. Столько было всего – и ушло, аки цвет сельный. Но по-прежнему рядом брат, они идут вместе, как всегда, а ежели судит Бог разлуку – на то Его воля.
- Федору хотел гонца послать, так авва сказал – уж на Москве он, - промолвил вдруг Андрей.
Федор? Племяш любимый, единственный сын братнин от любимой жены покойной?
- Так что ж молчишь, Андрюша? – воскликнул Пересвет. – Я ж стрый ему, не чужая кровь.
- Дак и ты молчишь, брате, - молвил Ослябя. – Мешать не хотел, все думу думаешь, вижу.
- То не дума, иное что-то, - Пересвет покачал головой, - будто мстится что…сам не пойму…Брянск вот вспомнил…матушку
- А я Любутск, - Андрей вздохнул горестно, - и Стешу любимую. Сколько воды утекло, а помнится, будто вчера.
- Может, зажились мы с тобой на этом свете, потому?
Андрей помолчал, подумал:
- Может, и потому. А сколько лет нам отмеряно, разве мы ведаем? Токмо не посрамить бы имени своего да рода – а там, как и все человецы пойдем.
- Оно так, брате.
«Как и все человецы», - повторял Пересвет слова брата. – «То ж путь всей земли, кто раньше, кто позже, все уйдут, яко земля еси, и в землю отыдеши». Но не все равно, как и с чем отходить. Он огляделся. Тонкий профиль Владимира Андреевича виднелся чуть впереди: лик, а не лицо. Дмитрий рядом, задумчивый и строгий. Ошую брат младший, родной и любимый с времен незапамятных. «Блажен, иже положит душу свою за други своя», - зазвучали вдруг слова игумена напутственные. «Господи, не остави мене, Господи, не посрами мене, Господи, мужества и крепости даруй», - отвечало в нем что-то на вечные глаголы, - «а я положу, Господи, всю свою душу положу за них, ближних моих и родных».
Слезы лились по лицу, он не вытирал их – в темноте не видно, да и воины тоже порою плачут, несть в том стыда, кони, чувствуя родные края, волновались, прядали ушами, поводили породистыми мордами, где-то высоко в небе, нарисованный светло-желтою краской, вставал серп месяца.
…До Куликовской битвы оставались считанные дни.