Дуэль
- Г Л А В А 1 -
Когда он обнимал её, когда оной столь гибкое, пластически-податливое тело бесподобно и всяко-любовно охватывало его, равно что жадный до плоти, нежный но порабощавший цветок,- равно что влекущий Заблудшего в водах, хищник цветка, в себе умилённый симпатией к тонущей, гибнущей жертве, - когда безусловность его жажд отказать времени и божеству в сопротивлении ощущалась им быть вполне очевидной; - о, нет, и тогда, знать спасение от навязчивого бремени себя ему не представлялось возможным. И когда её горячее, влажное бедро под рукой игрально ложилось ему на грудь, и в истоме наслаждения когда её раскрытый рот и губы столь чувственно тянулись к его ласкающей кисти и пальцам, - иногда бросая дальний, чуть более, взгляд в сторону зеркала с зачем-то висящим там одиноким, в одиноких розочках, чулком, - он замечал (вместе с видом сего ритуала, вершимого симбиозом двух тел), замечал и неотвязно-следующий этому фантом своих обманных и брошенных иллюзий: - как неловкий призрак одного из неумолимых разочарований, - пустых ныне,- как глумливое.. – Само Обязательство..о новых расплатах и..от последних прощаний, и вновь..в последнем будто бы Шансе.
Ему виделась Кэролл. И в паузу, когда бесподобная Мадмуазель сокрывала со спины его расслабленное тело, и когда потом оборачиваясь, он, оправдывая своё немногословие, прятал лицо в её обворожительно-душистых волосах, Рай ещё вспоминал себя вдруг где-то в ландшафтах и, - как если б потакая одной из неуместных грёз, - о, да, в глазах, чрез мгновение, он находил недосягаемую теперь, навсегда недоступную, из прошлого Кэролл: - ту Кэролл, кто, в надменности своей, дарила ему несравнимый с сегодняшним вкусом его к фрагменту эталон любви в холодном, но беспредельном тогда наслаждении быть подле неё рабски, навсегда-всегда пред ней укрощено и верно…Играя на весу лёгкостью руки близкой ему сейчас, романтической Мадмуазель, играя нежнейшей ручкой, отъятой от груди, Рай мнил себе не видеть ту невозможную боле жизнь, но видел,- да, вот вновь и былую любовницу, и её тогда мужа, и разрушенного, ненавистью ныне брошенного к последней черте, да, её мужа, и Кэролл, и её амазонки, и шляпки. И когда облако произвольно-зыбкой прозрачной грезы также скоро, как и в появлении своём, исчезало в его глазах, - он ещё на миг только сумев..(и вне собственного влечения даже), зачем-то сумел задержаться взглядом в «тех ландшафтах и смыслах», в тех видах и контурах, и..- он почувствовал у себя на губах быстрый, ан влажный поцелуй некоей сторонней души.
- Я закажу завтра машину на день, - Рай чуть более резко тогда повернул голову к лицу Мадмуазель и так, что оная даже слегка вздрогнула, и…утаено в себе.., она чуть вздрогнула.
- Ты будто так, что…Ты хочешь испугать меня? Завтра?
Но он снова чуть резко приблизил своё лицо к ней, и она снова было вздрогнула невзначай.
- Ах, ты взрагиваешь этак…Прости…Ты столь нежна.
- Да? Завтра..? – тогда она плавно откинулась навзничь, и волосы её рассыпались по подушке в милых золотых волнах.
- Если ты не против, чтоб мы ехали смотреть окрестности и их виды, я закажу машину.
- Как я должна отвечать? Мой завтра…
Её избранных, моделированных изяществ руки вновь уже обвивали его шею и плечи, и вслед по уклону тела в изгибах, в шёпоте заклиная импульс любви, он, причащаясь нежнейших её содроганий, как если бы сходил, - и чрез мелькнувшие к его взгляду вдруг сызнова взгляды, те, в тональности предосуждений, взгляды навязчивых глаз прошлого; и как если бы плавая в собственной диффузорной* мысли, - сходил в это чистое завтра.
Уже спустившись к ней низ и прельщаясь изумительной гладкостью её кожи, эстетически лишённой волос, он вновь почувствовал ещё прикосновение невидимых губ, ирреального свойства ещё один поцелуй у себя на лбу.
- Мне умереть завтра; - Мой завтра; - «Прекрасная смерть»; - «Ах, когда цвет в аромате столь чуден!» - Бессмертная птица; - (… ) - и затем, чувствуя её влажные тёплые пальцы меж пальцев своих, и после чуть отталкивая её, чтобы пасть к ней и вновь, и вслед потакая её игральным коротким укусам, - и в свойстве обращения и падения, и прощения мысли , - и ненавязчиво искушая её обратной волной импровизующее тело к редкой фантазии, он безоправданно уж расставался как будто и вправду с собою, - и во всех тех аурах, новых ощущениях и словах, и ещё странных фато-ирреалиях опыта, и в видах вновь навсегда умираний…И…Завтра…Сегодня уже. - Завтра. – Чрез несколько часов ему должно было быть убитым.
Расслабленный в теле, пьянённый наслаждением, со взглядом в беспредельное Никуда отнесённым, Рай, развязно откинувшись на локоть и, в чувстве времени, наследуя паузу, курил очередную сигарету.
- Совсем-совсем не знает уныний, -
- Да, не приходит в негодность; -
Красавица Мадмуазель, артистически изогнувшись рядом, с кошачьей умильностью в глазах, и весьма позволительно, точно тому быть маленьким зверьком, в мягких ласках гладила его член. Рай ответно сколько-то улыбнулся. Ему стало даже чуть неловко оттого, что он никогда бы не смог поделиться с нею этой своей роковою тайной, - и в тайне невольно раздражающего соответствия мыслей, - что как Тайна в лунно-металлическом блеске, что похожа на вечную ночь; - тайной его завтрашней смерти, его гибели.
Да, сегодня же, непременно сегодня ему должно быть убитым, - ему должно было уже по-утру стреляться. «Никогда не приходит в негодность»: - пистолет, дьявольская игрушка, угодливая настроениям демона своеволий,(вершащего правду раз его заклявшего враз), о, сколь прочувствованно к финалу и вскоре разговорит там его усталое сердце, - и всего-то в одном иронично-свинцовом уколе! – от чего враз сему вслед всполыхнёт солнце, от чего враз сему вслед изойдёт к свободе фантасм поверженных любовей и человеческих порч, и в новой золочёной весне, и в восхитительное цветущее утро, и с упоительно остающимися ещё на губах поцелуями в свежайших воздушных дуновениях и в живой там памяти, и в несомненном чувстве последних сенсуальнейших блаженств и утолённых жажд, и так.., когда Тому ещё целиться и всё опять вспоминать, и слегка волноваться…
Рай снова пустовато чуть улыбнулся. Луна в полном свете своём блистала столь беспардонно-сладостно, столь сумасводяще-игриво. Ах, День и Ночь, и день новый ещё Полнолунности. Твои страсти, Светило сил любви и приливов, твои здесь художества, дивный прохладный свет!
Самое кроткое из существ – Тень, - казалось, была сейчас беспредельно независимой, свободно-явленной формой и, подобно иной из любопытствующих субстанций, свою тончайшую суть сокрывающих под наипрозрачной тёмно-эротичной тканью, - с некоторым лукавством смотрелась в ближнем пространстве и так, как если бы ожидала знака для своего, с их телами тогда единосближения. Объём её виделся даже чуть большим, и это выглядело и более характерно в отражающем зеркальном контуре, и Раю подумалось так, что в сходстве лунных волшебств, некая Тень также, непременно сейчас, находится в компании и Убийцы, кто также, возможно, имеет и думает ещё иметь свою бесподобную ночь, - и вдруг как в последнюю ночь последних утех, - также будет чуть больше вглядываться в очертания и находить такую, вот, Тень несомненно живой, но..живой: - и вдруг такою, кто словно бы плетью хлестнёт раз, понуждая того ринуться в ранее утро скорее… И, вот, там – лицо тогда Такового, и да! – Убийцы лицо, и напряжённое тело… И, точно сегодня. И кровь, и тень на крови, и чуть отброшенный в сторону пистолет, и тень от него, от одинокого пистолета, точно дьявольская плётка..; и вновь Голоса Прошлого…
- You do know that someone just don't have a choice, but ‘tis not like you feel, my darling? (« Ты, ведь, знаешь, что у иных только лишь нет выбора и в отличии от вас, мой друг?») ,- близкий шёпот в ушах, но как если бы вдруг низкого женского тембра шёпот, как шёпот некогда любимой им Кэролл,(так, как это бы говорила сама Тень), разом вернул мысль Рая к предметности; взглянув же раз ещё напротив в оживавшее в чарах луны зеркало, Рай, однако, заметил такое, что не узнаёт себя в собственном отражении весьма сразу.
- Ты надумываешь новый сюжетик? – тактичная Мадмуазель, вниманно его чувству умыкания в себя, о, сама Толерантность, долго уже, казалось, весьма долго пребывала подле него в этаком трогательном положении, под рукой оставляя оного, бессмысленное в паузе, колено. Рай тогда заметил, сколь в действительности она более красива, чем могла бы только вдруг нравиться. И если они вместе, в течении ряда дней..- и уже..- и только лишь..- и вдруг сейчас именно вместе, - о, сколь красива.
- О чём хотя бы? Позволите знать, милый Принц? –
Несколько отстранившись в дистанции, это очаровательное существо, изогнувшись особенно ловко и достав рукой бездумно оставленную кем-то здесь шляпу, в изумительном жесте надела её себе на ножку, и этакую элегантно вытянув вверх, беззаботно балансировала ею над собой.
- О чём же, ну пожалуйста, - она даже слегка зевнула.
- Об одной весне.
- Вновь?
- Да. О невозможности прошлого. О людях-страусах* и об абсурде слов.
- Люди-страусы? – она состроила одну из своих несравнимо-дурных гримасок.
- Да. Не прячут своих задниц и вовсе не желают замечать, что их кто-либо думал когда-либо вообще заметить.
- А, ну тогда получается, что они просто никогда не слепые; просто у них нет совести, вот и всё,- она покачивала ножкой и шляпкой на ней этак себе в удовольствие в такт, и Рай в согласии её легкомыслию, зачем-то взял из вазы виноградинку и бросил ею так, чтобы попасть в шляпу, болтавшуюся на женской ноге, но бросил так скромно, что вдруг промахнулся.
- Это имел в виду твой Пруст? Самый большой бездельник на земле, - Мадмуазель принялась тогда смеяться, и казалось, что луна, дьявольски ей в том светя, потакала; - Существа без совести, особенно когда вместе. И без лишних слов. Совсем как ты, Рай.
И когда следующая, и вновь, виноградинки попадали уж в цель, и когда очаровательная Мадмуазель не могла успевать увернуть ножку и не могла не смеяться; - «Ведь, ты тоже – существо без совести. Ну, скажи: - Я - существо без совести, живу без слов и без обещаний; такой вот абсурд!» - она тогда уж резко вдруг швырнула шляпу с ноги в сторону, и та случайно сбила собой на лету маленькую вазу маленьких роз. Как если бы в последний раз она закатилась своим заразительно-искристым смехом, а когда, вслед тому, лицо её приняло выражение чуть глуповато-пустое, этот молодой мужчина всё ещё продолжал молчать рядом.
- Как рано ты постиг тщету слов, Рай, - почти также однажды ему говорила Кэролл, но так говорила сейчас Мадмуазель, и её глаза в этот серьёзный момент ритушированной своей роскошью напоминали глаза молодой антелопы.
Продолжая молчать, Рай тогда поднял от опрокинутой вазы отдельный цветок; некоторый миг он ещё смотрелся в глаза Мадмузель, а вместе с тем отломил от цвета бо`льшие пол-стебля и, - тогда, как она кривовато поджав под себя ножки, возлежала ожидающе к нему устремлено, бросил жертвенный бутон к ней на колени.
- Путь от вещей к словам и от слов к вещам*. Абсурд тщет, моя Красавица.
- Абсурд тщет и обещаний, мой милый, - Мадмуазель, даже не изменив положение нисколько, самоубийственно прямо смотрела к нему.
- И, ведь, завтра ты не сдержишь одно из своих слов, хитрица.
- Когда обещаю тебе : завтра и ты обманешь меня, мой пророк.
Его кисть, в плавном склонении всего тела, снова коснулась её. Капелька свежей крови откуда-то вдруг упала на лицо Мадмуазель, и Рай в скорой мистичной надуми будто бы уж снова чувствовал.., но он нашёл вслед такое, что это всего лишь розовый шип пристрастно посмел уколоть его, когда он позволил себе этакий жест, и вот уж Мадмуазель, держа нежный бутон в пальцах, вытирала им сочащуюся кровь на руке Рая, когда этот любовник вновь прельщался её волосами, её бархатным плечом и шеей.
Они уже вновь тогда были вместе. И вновь в чувственных поцелуях в экзальтах игры и даримой страсти, в лунной фазе влажнейшей любви и в постельно-эротичном танце Теней, желанием их возбуждённых, и в лунном колдовском свете; - и как в лунном там жаре уж, и не в хладном лишь, сребристом расплыве лунной палитры,- и в скольжении бедёр, в безумстве их тел, и в экстатических умираньях на лицах..- они были вместе.
Когда пространная, откуда-то знакомая ему, плещуща песнь концертного пиано в тонах перефразированного позднего Шопена неожиданно коснулась его слуха, Рай чувствовал себя во-многом, к недоразумению даже, от часа весьма довольным. Он постигал значение ему одному лишь доступной ныне свободы, и в её наступлении. Он слушал и думал…
- А что случилось с той женщиной: - ты говорил мне, её звали…Та дама…Такое красивое имя.., ты мне рассказывал..?» - и когда Мадмуазель уже засыпала у него на плече, он восприянно лишь только плыл в слухе, он был безнаказанно будто б отпущен ; - он думал, он знал:
Это были его последние несколько часов перед смертью.
- Г Л А В А 2 -
Когда умерла Кэролл, Рай тогда уже не имел отношений с ней весьма долго, и, вот, теперь, находя ещё сколький-то повод к пустым размышлениям, он должен был из-за оной вскоре стреляться на дуэли.
Расслабленной пантере подобно, молодой мужчина скользнул сейчас из-под одеяла от нежно-задремавшей пристрастницы и осторожно ступил в комнату другую отельного номера, где были; следуя гласу вдруг неизвестно как зазвучавшей мелодии концерта, он прошёл в гостиную и остановился у магнитолы, что сомнительно этак заиграла сама по себе; - всего-то лишь ещё один знак, этакий странный взгляд; - Рай только передёрнул плечами: машина уже была заказана быть у Отеля под утро к точному часу, и в точном часу ему было назначено ответить своему палачу словом и жизнью. Кэролл была бы сейчас, наблюдая и зная о сим, была бы сколько-то, сколько-то…
Кэролл умерла. Умерла из-за него, из-за Рая. По-крайней мере, таково должно было быть мнение самой Кэролл, когда она наверное уже знала, что попрощалась со своим, отвергнутым её собственной страстью, любовником навсегда, и когда после, преходя долгие месяцы тоски и одиночества, в свойственной такому чувству небреженной мысли, она принимала последнее, не прощённое ни по кому, решение всерьёз и неумолимо рассчитаться, по долгу свобод, свести счёты с жизнью. Безумно красивая и гордая женщина.
«Мне безразлично наказуемо зло. Та вина – кому не было выбора», - завещанные по смерти слова читались именно так, и когда чрез долгое число дней Рай внезапно встретил её сумасшедшего мужа и вслед получил от того «чёрное извещение» о скорой ныне дуэли, - в шкатулке изчерна-бордо, вместе с вложенным в ней пистолетом, он нашёл и копийный лист писанных прошлой любовнице слов, писанных от руки давне, будто бы предрекавших заранее всё следом будущее, весь безусловный исход его заведомых жертвий.
Их была много и весьма много страстной любовь. Так давно и так уже недосягаемо избывно. И чувство признанности той прошлой любви сейчас между ним и Кэролл ощущалось быть по себе столь естественно-сущим согласно, равно сколь и надуманным вдруг под бременем чего-то, как если бы по-сути никогда не бывавшего, и потому как чего-то пристанно-томящего к часу грустью, - как искушающий в гранях музыки, пустой воздух, в котором живёт непроговоренный звук – как вздох; - как в этих музыкальных тактах и контурах современного Чайковского*,[Борис Чайковский – современный композитор, минималист], как в этом концерте. Этот его Фортепианный Концерт**, который так нравился Раю в тот период его жизни для любви Кэролл, в период жизни его для Оной рук и капризов: - неподражаемо обыгранная Вторая, в бесконечный ноктюрн сходящая, поэтическая Часть, каковая ему сейчас легко узнаётся
звучащей из разбуженной , кем-то по-случаю, аппаратуры, что словно бы утишным демоном к разу включённой к часу потусторонней души и её станцы, неусыпным призраком выводимой вновь к памяти, к слуху…
С несколько секунд Рай ещё стоял в середине комнаты в этаком нелепом забытьи, когда музыка также разом и прекратилась. Чуть вздрогнув от столь мгновенного наступления тишины, Рай, таки в парадоксальном чувстве любопытства, чрез паузу ступил в сторону аппаратуры к шкафу, однако аж и до первого прикосновения к ней, она вновь разом и заиграла. Тот же всё концерт Бориса Чайковского для фортепиано с оркестром, всё тот длящийся в радио, музыкальный сюжет, - вот, те же, но более ясные теперь виды памяти, (равно что лучшее воспроизведение), и та же гостиная, но..вновь свободно-балансирующая у ног Тень: - как в малом холоде пространства – вновь Фантасм прошлого, ожидающий объяснений. О, он в действительности много обязан в том, и обязан сим, беспокойству мёртвой Кэролл!
В какой-то причине так и не коснувшись аппаратуры, как если бы ожидая вновь иной подстроенной, забавно-мистической шутки, Рай подошёл к окну. В очертаниях ближнего ночного мира, ему вдруг вспомнилось, как когда-то, - столь сходно тому, что сейчас, - его чуть пугали автоматические фонтаны в одном из частных парков. Включаясь разом, обливали и, обдавая холодом брызг ещё по раннему лету, да, - пугали. Его перед Кэролл, как были вместе. Им вздумалось тогда кататься на лошадях в ночь, и небо было столь глубоко и звёздно, и любовное дорогое вино играло в крови и заблуждало фантазией, и Кэролл, обнажённая низом в премилом бархатном пиджачке, гарцевала уж было на удивление изящно, и бесстыдная, самодовольная, резко поднимаясь в стременах, от разу смеялась своим наглым, в низких тонах, смехом. «Всё навсегда бесповоротно, мой мальчик! Ты и Я, бесповоротно навсегда-навсегда, мой Рай! Не веришь?» - она дарила ему на ходу смелейший поцелуй, а после лошадь относила фривольницу в сторону, и между ними было чуть-чуть больше ветра, и между ними были слова о роке и о жизни того, другого.
- Судьба и Смерть – одно, Рай. И Смерть, и Судьба – прекрасны. Смерть знает места, Рай; судьба знает людей. Смерть знает и ложь, и долг, и свободу. Люби меня до смерти, мальчик, до смерти! – лошадь, играя в езде под ней, переходила из такта в такт, её словам, дыханию и настроению прямо послушно.
- Ваш муж ожидает меня пред входом в Ад с ужасающим мечом, моя дьяволица.
- К чёрту! Пусть бы ему лучше убить себя!
Чрез смех в бесову ту ночь, и от многих поцелуев ещё и ласк, - когда уж вдруг одна только белая лошадь плавно выносила на себе единство горячей страсти двух вместе тел, - и когда эгоистичная мечта относилась их пьяными глазами арбитрующим звёздам, тогда они стали. Плавно оставляя её желанное тело, Рай медленно там и сошёл с её лошади, и взял под узцы свободно гулявшую свою. Он стал серьёзен.
- Но коль ты…Твой муж несомненно догадывается.., и ведь Ты не думаешь, и не желаешь по-правде оставить его?
- Тебе вряд ли стоит столь беспокоиться, мой друг. Я так или иначе вскоре всё расскажу ему, и если это не убьёт его, - по меньшей мере, ему пребывать тогда заслуженно-несчастным, и долго, Рай, долго несчастным…
Что-то как если бы задрожало в воздухе над росистою в ночь травою, некий странный и быстрый звук тогда.
- И ведь, это-то как раз вряд ли может страшить тебя после?! – она взглянула на него так гордо и так вдруг нечеловечески-самовлюблённо.
Тогда-то автомаически-включённый фонтан и заставил Рая слегка вздрогнуть от неожиданности, и так ещё показалось, что словно бы в ответ к словам Кэролл, - и так, что чертовка-любовница вслед закатилась своим издевательским смехом, сливавшимся с шумом летящих брызг.
- Ах, дьявол-зайчик испугался! Но это не святая вода!
- Ты так ненавидишь, Кэролл?
- Твоя догадливость, Рай. Да, также точно, как и тебя сейчас. Ненавижу! – и с седла она уже только добавила: - « Тебе никогда не догнать меня, и только попробуй!» - и пустилась одиноко вскачь, и тогда, как Рай едва лишь взбирался в седло своей лошади, её фигура в минутах рисовалась обезумевшим ночным Существом тёмного рока…
…Что-то толкнуло Рая вскользь заглянуть сейчас в комнату, где спала Мадмуазель. В подушках она лежала столь кротко, и столь розовым казался Оной сон, - как цвет чуть приоткрытых её тёплых губ, - что Раю не возможно стало не задержать свой взгляд дольше. Он почувствовал себя вдруг художником, и как художник, кто пусть и за краткое время творения, представляет себе смешение пластов и следует в том изменению образа,(какой подчас может безусловно отличаться даже от изначального его вида), Рай, не отринув портретику памяти, разглядывал облик Мадмуазель как бы в тонах прошло-минутных видений, но продолжая изображать по взгляду пред собой чувственные черты и эмоцию спящей, он безоговорочно расставался, в собственном представлении, с мыслью о сколько-то возможных сравнениях. Пред ним спала ныне женщина, в красивых чертах себя и в свойствах темперамента абсолютно нисколько не походившая на его надменную и жестокую Кэролл, - и такое им отмечалось быть всерьёз впервые за долгое, достаточно долгое время; - и даже то, что было как-то вульгарностью, но никогда не холодностью Мадмуазель, и её возраст, и то, что они были знакомы с нею всего-то лишь несколько, по-правде, дней.., всё виделось ему вдруг как непременно впервые, и чрез чреду опытов и лиц, и сотен лиц – впервые. Созерцатель в своей жизни последней Красоты – он не мог удержаться здесь от утишного, скромного вздоха. Он вернулся в гостиную, налил себе бокал вина и опустился в кресло. Концерт в радио и фантазия лирик бессонного ума ещё продолжались.
«Ах, как обыгрывается одно из настроений в этой части! Чёрт, бесподобно! Одно, короткое настроение композитора среди многих настроений других, какие, быть может, есть только моя надумь, как только лишь оттенки света эмоции, отражённого в углах и линиях предметов: - в складках сих штор, в брезжащей дальне ночной душе города, в пространстве этой комнаты и в этом бокале, ан, вот, странность; - это минималистическое настроение в настроениях, этот свет в малом уходящем свете, эта эмоция вопреки эмоциям, это – как некая суть-фаталия сих простых мелодик, что слышалось навсегда-навсегда одинаково, и в одном лишь ракурсе, в значении и смысле мной виделось и различалось, - в самом лаконичном из всех смыслов в настроениях; - и когда мы были с Кэролл вместе, и след тому после, когда я понимал, что никогда-никогда я более её уже не смогу знать, и что она совсем-совсем другая, - это слышалось всегда как-то предупредительно, и да, как-то однозначно: в звуке; прерываясь; ещё не становясь бесконечностью; и фатально, и непостижимо в этакой фатальности…И Я никогда за всё время так и не мог подыскать этому точное выражение, слово, и никак не мог назвать сие: что оно есть такое – эта самая лаконичная из музыкальных фаталий..; И, ведь, это не есть…отречение?»
Попивая вино, Рай вновь оставался в своих мыслях. Он закурил сигарету.
…Кэролл действительно тогда, хоть и не так скоро, как обещалась, ан всё-таки всё рассказала мужу. После того Раю было видеть её снова только лишь ещё один раз. Тогда она преподала ему всю правду так, что никогда не вздумала бы искать его, Рая, любви, лишаясь любви собственного мужа; и так, что всё имевшее в отношениях место между ними, было всего-то лишь выдумкой с её стороны и будто бы шуткой, и вот теперь – точно уж неудачной; и она никогда не решилась бы мечтать о том, как всё это обернётся однажды этакой беспардонно-моральной развязкой, каковую сочинил, кстати его, будь ему этак, высоконравственный ум, тогда как она всего-то лишь желала проучить жестокосердного своего мужчину; и, вот. теперь, когда Тот (её муж) всерьёз не думает о ней больше, он, Рай, ей также совсем-совсем боле не к делу и не подходит. И оттого, - и даже не к вопросу чьей-то очевидной вины, - ей уже ничего не остаётся, как никогда-никогда, my darling, вас более не встречать.»
Что в обратном ответе она после нашлась говорить мужу, и была ли то правда её слов, для Рая оставалось и по сей день весьма загадкой, и сейчас у него возникла даже несколько вольная мысль о том, что к непременному времени назначенной дуэли стало бы очень вдруг нелишним выяснить этакие любопытные для него детали, и так, чтобы уж перед смертью иметь всё исполна-ясное и о себе самом представление и закрыть эту историю тогда уж начисто вслед своему уходу, - когда. ведь, чрез несколько часов это найдёт своё завершение, и Тому, кто есть его Непроститель, невозможно станет никак иначе объясниться, чтобы не убить Рая, и, ведь, наконец-таки убить..; - в причине всё ж ещё вьющегося, мятущегося и по смерти ея, сумасбродного чувства Кэролл.
Также, как когда-то её живые пальцы возбуждали корни его волос, с ними играя, - таким же точно было сейчас ощущение лёгких приятных волн от неких, будто бы потусторонних касаний.
- Ты не умеешь придавать должного значения несерьёзности и иным мелочам. Ты мне больше не нужен, - в последний раз тогда, с вызывающим холодным лицом, Кэролл стояла пред Раем, много приблизившись, в ловких своих пальцах привычно искушая его физиологию; - Ты ещё долго будешь любить меня, и долгой будет эта любовь, и я ещё может буду хотеть тебя, Но ты не будешь видеть, и я не буду искать: - Но пусть тебе знать, что тебе незачем гибнуть: - Ты свободен.
О, сколь много она была эротична в сей раз в этакой своей жестокой холодности!
- Луна однажды раскроет тайну, и может чья-то ещё одна смерть, - она дьявольски наговаривала ему в самые его губы, и подавляя в себе неуместную эмоцию, Рай только лишь отдавался её ласкам так, вопреки мужскому чувству протеста, в нём возмущённому словами и обидной экспрессией грубо прощающейся любовницы, и…ах, сколь огромно было то фатальное наслаждение, что обреталось им там в весьма и весьма бесцеремонных, прямо-таки аморальных экспромтах сей самоуверенной сладострастницы, сей жрицы кровавых капель любви и её, Любви, возмездницы,- сей неумолимой гордицы.
Ан, потом-таки Рай и вправду её больше никогда не видел. Вплоть до самого Оной самоубийства. И даже от момента, как случилось этакому быть, он долго ещё жил в абсолютном недомыслии о грустной судьбе его роковой, убийственно-роковой, - как теперь то было наперво в его соображении, - Дамы.
Да, он пытался удержать её. Он пытался противостать судьбе поспешных решений и…вернуть её. Он пытался верить, пытался постичь Шанс и перешагнуть бездну. Он пытался, и чрез собственную гибель, любить. Ему тогда улыбалась тёмная в полночь река, и, в надругательском гласе волны, Мрак-Бездушие ёрничал вослед его мыслям. Слабый свет дальних звёзд был только к плачу предлогом.- Так было. Взмах случайных ночных крыл испугом изображал для него лишь миг отступления в забытье, вспять от страданий; а нелепые слова Дня к его слуху жестоко линчевали душу его самых тайных фантазий.
В ресторанах и залах, средь атавистических шлюх или статуй, в оранжереях Парков Искусств аль на цветущих балконах оргиастических мест на серо-каменных ступенях Моста аль на шумной вдруг Площади, - и там, где Политика, Вино или Танец возбуждали возглас Признания изойти слюнями порока, - там Одиночество всяко подстерегало его и, найдя снова в нём беззащитную лёгкую жертву, подчиняло себе его взгляд, отнимало от него самого его сердце…Так было…
Кэролл – таки, от расставания, вопреки всякому домыслу всякого дня, никогда не пыталась обратно быть с Раем, чтобы вернуться. Никогда, вплоть до самого её часа самоубийства. Она закрывалась лишь только, бежав ситуации слов, однажды, ко всему прощальному, данных Раю в слепое, в тот раз, назидание. Когда-то Рай чувствовал себя ещё так, что ему часто и весьма часто хотелось делиться с избранным собеседником толь остающимся переживанием от истории сиих отношений его с Кэролл, однако теперь, совершенно обратно такому, ему разве что думалось умолчать обо всём прошлом в минуты, когда нечто побуждало смутное воспоминание изойти эхоотзвуком к явному голосу мысли. Он даже себе удивлялся слегка, когда вспоминал, как недавно в любопытствах Мадмуазель о некотором знаке некоторых правд, и будучи чуть пьяным тогда, он внезапно упомянул оной о Кэролл. Да, но так сталось в день, когда ему прислан был роковой пистолет в номер.
Ещё как только он повстречал вдруг сумасшедшего мужа Кэролл снова, - и это произошло не далее, как позавчера лишь, - молодой мужчина в тот же раз почувствовал, что ничто иное, как именно дуэль, не предвещаемо ему изыскать более вослед сему ужину, вслед за сей уж непредвиденной встречей.
Вдруг оказавшись за недальним столиком, Тот казался монументально, нечеловечески чужим. Фигурально прямым, но и в одном движении, в одном жесте своём, в одном только движении – безоправдательно, безнадёжно пошлым и грубым. За блюдом, кушая форель, будучи чуть смущён и рассеян, - когда во взгляде к нему Мадмуазель, Рай усматривая свой образ, отражённый быть этак весьма живым и исполненным лёгкости и силы, - он замечал эту разницу, этот контраст, что так бросался в глаза в сравнительных чертах: - разницу между видом его, Рая, и как если б Самой Смертью одержимого нечеловеческого мужчины, сидящего неподалёку и пьющего, казалось, сразу за потусторонние глаза невидимого, но восстающего враз Арбитра. К тому разу, Рай, от времени издалека уже знал о том, что Кэролл давно не стало; в сей же раз ему только напомнилось вновь её бегство обратно в сторону возвращения к мужу, в сторону к Смерти.
- Не правда ли, эта физиономия – собачка Убийцы?
- Правда, Рай; собачка Господина, который готов убить тебя и за одну невежливую шутку о нём. Погляди, погляди: он точно пред жертвенным блюдом; -
Мадмуазель и Рай, почти закончив свой ужин, собирались было уходить; Убийца же, действительно, с неизвестно откуда взявшейся собачкой, и одной рукой потакая ту к ласке, тошно, с дегенеративным уклоном вершил акт своего молчаливого назиданья. Выдерживая взгляды друг друга, мужчины как бы заранее тогда имели свой негласный сговор; и сразу там Любезность сыгралась меж столами в свете фаталий Конфликта. Им, мужчинам, связанным смертью любимой женщины, враз и никогда бы нельзя было нисколько понять и принять друг друга в нынешнем, настоящем моменте, также верно, как собачке почему-то стало нельзя к слову и улыбке Мадмуазель отозваться приветливо и мило, но не иначе, как в дерзком, безстыдном вдруг лае..; маленькая чёрная собачка, что раздражающий чёрт, и во имя грядущей ночи и Луны уходящая из ресторана пара, и человек-рептилия, психопат, неподвижно остающийся один на один с мыслью о Конце всего, о роке, сходящем во тьму.., и вдруг о роке: -
- Вы действительно невольно обидели меня, молодой человек. Вы обидели мою милую Фасси. Вот, и она – вам свидетель.
- Она – сама Справедливость, господин; о, нет, она красива, навсегда-навсегда красива. Мои прежде вам извинения.
На следующий день Раю в номер был прислан уже пистолет. Неожиданно и для себя самого, достав таковой, и поднявшись, и оставаясь ещё в тихом вакууме комнаты как-то пространно, сейчас он вновь уже погружён был в одинокое кресло, и дьявольский механический зверёк, послушно весьма отнесясь его руке, совершал плавные неопределённые круги и так, что будто бы аж беседовал с ним, собой обличая в том отдельную, индивидуальную субстанцию.
- Убийство. Убить такого. Убей его. – точно субстанция сия имела б в себе женскую суть, и так, что одушевлённо могла бы проявлять себя в этакой вариации предмета и часа, она – сия суть – от формы пистолета в лёгких вибрациях воздуха рождала вдруг странный, загадочный шёпот, в низком слабом полугласе доходивший до слуха завтрашнего,- сегодняшнего, - дуэлянта.
- Его; проще простого.., ты прекрасно стреляешь; убей, - и то ли как откуда-то доносящаяся лишняя мысль, то ли как невропатией порождённое звуко-подобие утишных воздыханий окна и комнаты, но и не как воплощённое слышание лишь собственных мыслей, знак такого шёпота побуждал здесь думать о том ответно; - и уже как в диалоге двух слепых голосов в становящейся почему-то всё более плотной полутьме.., и ещё в финальных поэтических проблесках музыки Чайковского: -
- Нет, я не могу этого…Убить его: - «Убей лишь только.» - Чтобы убить…К чёрту метафизику! Эти ощущения теперь, эти движения, эти знаки, это то, что кажется..К чёрту! Как если бы то – её ресницы у меня на щеке, и её слёзы, и тень.., след Инферно. Она хочет. Она зовёт. – «Смерть гонит. Смерть упреждает, чтобы убить.»: - Я только лишь буду там: - «Ты должен. Ты любишь.» - Я там. Но убить…И к тому же…Так, ведь, кстати, и без дуэли ему можно только расстрелять меня и, прямо по выходу к такси под утро.., и эта комедия, хотя какая собственно разница, ах…но сколь солнечный, сколь тихий вослед сему будет день: - «Ты сколь любим здесь»…
Так, в секундной жизни плеснутого вновь в бокал вина и в последних трубно-пианных полу-вздохах – полуумолчаниях Четвёртой Части концерта, да, Рай было плазматически сливался со своим креслом, и плед грезы обволакивал его равно что уж очертанно-невесомыми крылами бездны: с невыразимой сакральной быстротою, и в печальных голосах Прощания, Рай сходил в мелодичный первый свой сон, - и там уже, где ему представлялся томимо-весенний розовый цвет Парижа; и там, где над изчерной глубью грезы в тонах Шостаковича завершался концерт последнего минималиста*, и пронеслись будто б три музыкально-поэтических выстрела; и там, где паузы аккордов (нот) келло и пиано, минующих время, становились стремлением его дыхания за грань любовного безбудущия, там, в розовом цвету цветов, он был состоявшейся жизни своей уже мнимым попутчиком…
- Тебе нельзя так мало спать, Рай, - Мадмуазель, невзначай проснувшись, была, должно быть, сколько-то изумлена видом его, упавшего в кресло, и оттого, как приблизилась сзади, внезапная нежность её объятия, её чувственных тёплых рук, о, была сколь безусловна и искренна, - и когда ещё Рай смущался в секунды оттянутым
карманом своего турецкого халата со спрятанным в нём пистолетом, и когда оттого ещё.., Но…
Потом вскоре между ними была уже вновь любовь: - они там же занимались любовью, и ещё Та продолжала трепетать у него на руках.., и милые пальчики её грациозно-напряжённых стоп не доставали пола, ещё как спальная отельного номера не поглотила всё в своём деликатном утишии..; Они не были в том ни детьми слов, ни образами уж только случайных мгновений.
- Г Л А В А 3 -
Рай вновь теперь был в гостиной; стоя пред легко-приоткрытым окном, ныне он снова гляделся в отражённый зеркалом мира, пурпуровый вид окружно; - уже было утро. Последнее настоящее утро в жизни Рая, - утро, в котором ещё может царит живая фантазия.
Ему почему-то вспомнились картинные гравюры и…картины именно Макса Эрнста*, и вот, - когда уже подтягивал галстук, но потом вдруг резко сорвав и отбросив его в сторону, и решительно расстегнув ворот, - когда следовал взглядом в глубины заоконного вида, его изобразительный ум: - среди малых дерев, по уклону узкой дороги в открытую местность, минуя малый ряд небольших частных вилл и там уже, в ложбине холмов, - ум его из памяти являл картину, нечто как… (Рай даже грустно про себя усмехнулся)..картину в тех самых феноменальных тонах тех бесподобных, простительно-равнодушных растений и дальних форм, картину Наполеоновых встреч и метаморфоз**…В отблеске раннего солнца из-за штор, ему здесь показалось так даже, что аж и рука его точно того ж есть оттенка и цветотонов, что и фрагменты картины.
Заглянув коротко в спальную, Рай в последний раз бросил взгляд к распахнуто-спящей Мадмуазель; подойдя к ней тихо, он заботливо укрыл её, и уже нисколько вслед тому не задержавшись, вышел из номера. Машина ждала его внизу.
По ступеням спустившись, будто по первому ещё лучу прозрачного светоплеска, Рай вошёл, - как если бы то была сильно остывшая парная ванна, - вошёл в утро. Помимо краткого приветствия, не сказав лишнего слова раннему, глуповато-улыбнувшемуся таксисту, он только уселся в автомобиль, и вслед лёгкому скрипу сидения более уж ничего не создавало какого-либо диссонанса тишины и.., разве что малый шум движения авто и ещё редкие крики одинокой, за окном, птицы.
Он только лишь подтянул свои белые обтягивающие перчатки, только лишь поправил фалды летнего своего пальто…Изчерна-бордо шкатулка с пистолетом, казалось, лежала рядом столь безучастно.
Оставив улицы города, по каким проехали быстро, машина сворачивала теперь в парковую полосу окрестности, и вот. уж средь малых пихт они катили весьма и весьма мерно.
« Эти преломления и отражения нового, в Новь сходящего дня, и как…Нет, но это другое, чем зеркало…И скорее напоминает пространность глубины. Исходящий свет играет тысячью отблесков и значений, и как будто вся разность, но вдруг только мгновение. И всё так, как точно было б придумано в прошлом, уж отъятом взгляде: и это вселенское одиночество в скучном окне авто, и ужимки иных дерев на ветру, и даже нечто, что как будто б бесстыдная гримаса, повисшая в воздухе…Было…Или сим видом выдуман уж я сам, и эта земля и небо изображают меня как одно из своих испарений…Не знаю; Сейчас это подобно вдруг обретаемой второй памяти, - так движется тень, и это,- не есть ли это одно из настроений всех относительных предчувствий смерти?»
В сомнамбулическом моменте восприятия, на пути, Рай взглядом от внешнего вида, таки, сходил в пространства и сферы внутри себя самого, и там, в изменении течений времени, ему виделся образ того, что оставалось дальше; и с тем, как словно в магическом шаре это являло глазу свою особенную жизнь, - сие исходило его, Рая, границ представления и так ещё, что отдельной фантазии рядом с собой он чувствовал живое-психоприсутствие и…её кисть, держащуюся его, Рая, руки, и её вообразимую податливость близ, в салоне автомобиля…Это было чуть странное ощущение, когда она как бы сидела и рядом с ним, провожая было, и он ещё видел её там, одну, остающуюся в прохладном отеле…Её, Мадмуазель именно, а не навязчиво-давлеющий образ прошлого. Ан только на время…
«Ах, милая Мадмуазель, дитя Весны, - милая небесная Легкомысленность! Вам видеть лучший сон, чем мне…Вам спать для избранной любви. Вам вновь, о да, проснуться уж в большом солнце дня в недоумении, опять в глупеньком недоумении – в столь привычном для вас чувстве о ещё одном болване, беспутно утерявшем себя и свой смысл так скоро перед вами и будто б обманувшем вас, но обокравшем свою же Судьбу на лучший из шансов в вашей красоте и любви; - когда вы так красивы. И вы знаете, сколь вы красивы…Вы просыпаетесь, открываете глаза: чуть-чуть раздражение, чуть-чуть обидка, чуть больше гордости, сколькая-то леность вставать в новый день, чуть вдруг тоска, но это лишь весенняя тоска: - это как изменившийся почему-то вдруг вид за окном и не больше…Пусть вашим тёплым бёдрам, когда вы, просыпаясь, коснётесь себя, быть чуть приоткрытыми в утро; пусть, и чрез первое непостижение вновь своей одинокости, невольному касанию разбудить ваш грациозный сосок в настроении любовнейшей мечты, и что как день нежного света за шторами будет видена вслед за удаляющейся фигурой того, кто, увы, не стал для вас Символом Вниманий, но мечты..., в какой вам никогда не усомниться, какую вам знать всегда пусть как наслажденный ток любви, и такой, какая всегда для вас пусть – в возвращении лучшего мужчины. Так будет…
Зачем вам, милая Мадмуазель, вновь после помнить о Том, чья жизнь явилась лишней в эту весну, и смысл которой был только в пришлых знаках правд и эмоциональных правд, неумолимо становящихся Правд, - так иногда живёт и беспокойный и безукоризненный мужской ум; зачем вам знать, моя милая, о том, что правила благородств(и по сегодня ещё наследующие прежнего века эпоху)всегда сколько-то замешаны на чувстве убийства и мести; зачем вам знать, Мадмуазель, о новой моде в мужских клубах (Европы) и об извечно-заразительном сумасшествии асоциального рыцарства среди одиночек, - и то, что гордость мужчины живёт подчас вопреки законам Жизни и Весны, - зачем вам это, когда вы развенчиваете глупую гордость мужских амбиций и в одном лишь шарже, так и в малом экспромте своей естественности и Шарма, ах. не правда ли? Зачем вам, моя очаровательная Мадмуазель, ждать вдруг чудесно-спонтанного возвращения Того, кто лишь следовал путям своей тени и тенью следовал в Никуда от своего лучшего слова и лучшего поступка;- зачем вам то, когда ваша грация и в одном жесте обрисует пред вами практическую тысячу видов Выбора; - и, когда от прочувствованного любовного экстаза, ваши сладострастно-прикрытые веки чуть выше поднимаются вновь во взмахе сих длинных бархатных ресниц, вам ведь только догадаться, что вы никогда ещё не знали, чтобы брать.., коль скоро вам, ведь, никогда не было ещё себя знать…»
Он в том продолжал, таки, вглядываться в очертания магически и сентиментально рисовавшегося внутреннего косма, и отправляя свои искренние мысли к подсознательному слуху образа Мадмуазель, там замечал уж, как изменялась виденная картина. Ему стало различаться то, как в ауре некой прельстительной цветности она, Мадмуазель, представала уже вдруг в компании внезапного сволочного кавалера, и как они были вместе, и как их настроениям было соединяться. Там, в наважденной прощальной фантазии, то виделось, как ею произносились вновь первые разыгранные слова в первой сенсобилии вновь романса, и Тот, другой – обнадёживающей ловкости мужчина, смело обнимал её талию и жеманно касался её кисти: -
- Ах, мужчина, добивающийся внимания женщин…
- О, Он только раз лишь не замечал, сколь обворожительно ваше существа, ваш облик; ваш стан – неземная хрупкость; -
( Но только Голос ): -
- Мужчина, живущий на упрёках, кормящийся от укоризн, никогда не защитит её от страха пред собой, - «Когда ж чувство его превосходит..?» - и уж после, когда голос Кэролл неожиданно звучал как если бы вскользь видению: - Малыш, твой ум et autre. Ты им играешь, она его подгоняет, - не мог не возбудить реакцию Рая к мысленному ответному обращению..и куда-то, вот, в плывущий пред авто туман и так, как это вспомнилось ему, будто б было когда-то, ан не так, как это могло бы вспоминаться, что было на самом деле…Неумолимый Голос Фантома умершей. Тогда уже внутрисознательная картинка начала понемногу расплываться; ещё какую-то минуту Рай чувствовал зыбкое ощущение стоянного тепла в этаком эфемерном чувствии и положении, и представлении себя, однако вскоре смещения времён перестали для него быть, и только в запахе холодного влажного утра, в приоткрытое окно авто веяна была тоска о том, что, в действительности, ему уж никак не предвиделось, а что навсегда-навсегда случалось быть там, в оставленном отеле, между ним в часах и…«Ах, милая-милая Мадмуазель…»
Дав знак таксисту, Рай велел не везти его дальше чрез парк. Ему почему-то захотелось пройти пешком до холмов и ложбины, и, слепо расплатившись, он двинулся идти по мокрому газонному полю.
Часть та, что легла ближним отрезком парка, была отведена под небольшие поля для гольфа и только далее за ней, в более дикой части, находилось место, где должна была состояться дуэль. Смерть Рая. В лёгкой неловкости держа под мышкой роковую шкатулку, Рай ступал по мягкому пологу подстриженной травы, и среди невысоких дерев, подрагивающих в плывущей туманной дымке, он проходил так, словно бы шёл мимо сюжетных фигур некоей оставленной жизни.., его уже, остающейся позади жизни. Ощутив вскоре, что замшевые туфли в утренней росе изрядно промокли, он, с тем, почувствовав и бо`льшую неловкость от незадачливо соскальзывавшей с руки шкатулки, таки извлёк из неё пистолет и, отбросив таковую в сторону, оный же более удобно положил себе в карман пальто, и оттого некоторое время ещё оставался без движения, привыкая в чувствии к новому ощущению мокроты в подошвах. Когда же со стороны двух видных холмов прокричала одинокая птица, Рай, будто б по зову, двинулся дальше.
Точно по следу, туманом оставляемому в росистых травах, в блистаниях ещё как бы первого неба, в направлении, уводящем жизнь будто б по обратную сторону едва видной, бледной луны, - к земле близкой, но совсем бледной, и как если бы вакхически-танцующей в холмах луны, - молодой дэнди направлялся так, словно бы плыл в содвижениях воздуха, утратившее свой вес, и сопротивлением ему становилась его собственная невесомость.., а шёпот гласа, следовавшего ему в жизнь – мёртвого, Мёртвой гласа – стал в ушах вновь услышим навязчиво и, чрез паузы, неотвязно. На шагу он даже не мог особенно-понятливо различать те фразы, какие мысле-эфирно сходили к его слуху, делаясь в уме какой-то безнадёжной, абсурднейшей абракадаброй в одном произносимом имени или в условности каких-то, малознакомых ему соответствий. Вскоре однако, он был уже там, где у подножия малых холмов в низком тумане ощущалось быть чуть более прохладно.
До роковой встречи ещё оставалось сколько-то времени, и Рай, разочарованный чуть тем, что таковое ожидание, чтоб раньше видеть Вызвавшего его в это место, себя не оправдало, в своей незадачливости лишь спроста уселся на более ровное место там, внимая этакому часу слепо и даже будто б не замечая влажную прохладцу утренней под ним травы. Что-то заметилось вдруг в обратном кармане, как иная лишняя и мешающая вещь; тогда он по-случаю обнаружил маленький, забытый им как-то томик Рильке; - тогда с какой-то внезапно беззаботностью к стыло-текущим минутам, он раскрыл его на одной из страниц (и как ещё откуда-то из недалёких кустов почему-то доносился шорох некоей малой животной возни): -
« SEELE IM RAUM »*
("Душа в пространстве")
- А теперь кто скажет, что я и есть душа?
Кто изумится мне?
Внезапно пришлось невидимой стать,
И уже не держась за телесное..,
Более я - не утешительница..,
И чем ощущать теперь кроме небес…
Доколе простирается умение избранных..,
И…Кому теперь объять меня,
Меня, неловко объемлющу:.., И…Кроме небес..?
( Он перечитывал от строчки обратно строку ): -
- Аль ринуться ввысь посметь?
Это я сдружило его – Тело – с безмерностью..,
И…чем ощущать теперь кроме небес..,
Аль забыться посметь?
( и ): -
Кому объять меня, неловко объемлющу..?
..Аль забыть тоску Той, смертельно влюблённой..,
Таки – мне ль забыться?
И ринуться ввысь посметь?!
В повторении фраз избранного стихотворения ему вдруг стало слышаться так, что вернувшийся голос мёртвой Кэролл у него прямо над ухом считывает сии поэтические признания. До нелепости странно: ещё не более суток назад он сам зачитывал иные из трогательных строк из этой маленькой книжки к рассеянному слуху ленной Мадмуазель, - тогда томик и остался в часах забытым в кармане, - теперь же, вот, будто б уже так, что( и в коротких видах о Мадмуазель) дух мёртвой Любовницы ему декламирует здесь прекрасного Рильке. Рай обратил внимание на то, что ранняя к утру Тень в своей видимости, по какому-то необъяснимому случаю, под ним сокрыла всё, точно и кру`гом прияв в себя всякий контур его фигуры. Он почувствовал себя чуть-чуть зябко, но притом, лишь плотнее запахнув пальто, разве что изменил принятую позу, и в том уже, опираясь на локоть и заложив ногу за ногу, и не оставив читать стихи, продолжал ожидать Появления.
- Зачем ты хочешь, чтоб я убил его?
- Ты сексуален.
- ОК. Я сексуален. Много искан.
- Да. Убей его.
- И если…Я убью?
Рай невольно видел уже, и в невообразимой дистанции аж искушая представляемый образ, видел враждебно устремлённого в отношении его мужчину; - его длинный белый кожаный плащ с поднятым воротником, его лысую голову, выше обычных голов, его немигающий взгляд рептилии и длинную средневозрастную фигуру, напоминающую сутулого богомола.
- И…если…его?
- Это как самый возвышенный оргазм.
- ОК. Он умирает. Он умрёт?
- Да. Изчезнет, как одеяло с тела женщины.
- Но..он…
- Пидараст. Долго игравший пидараст.
- И мне убить его? И…мне?
Раю вдруг вспомнилось, как однажды раз муж её несравненно похабно и дурно отзывался о своей жене: похабно в кругу других мужчин и дурно в сторону его, Рая, кто невзначай оказался там, рядом, во время общего церковного сбора, и слышал сие; - и для Рая представлялось столь же фантастическим тогда, сколь и вполне-таки несомненным сейчас подобное сходство этакой Оного ориентации, и ему сделалось и вправду.., и ещё.., и в мгновенном взгляде на прошло-подложные манипуляции испорченной Кэролли в отношении его, молодого любовника, и всей той психо-игры, и всей.., и в неумолимости последних этих минут пред.., и…Рай почему-то взял пистолет тогда в руку, но – так глупо, - положил его с собой только рядом.
- Так мне убить…
- Да. Признать смерть.
Рай почувствовал, как всё его тело будто бы охвачено одним, единым и неотступным объятием, что было как слабостный физиологический ток в нервах, что было как ватный, в лёгких движениях, воздух вкруг и близ его чресел.
- Ты никогда не любила меня, Кэролл.
- Твоя любовь сотворена Тенью.
- И тень изведёт смерть?
Мягкая волна убийственно-приязненного касательства в усилиях явленно-инфернальной сути охватила его бедро и ластилась уже его талии, и Рай чуть откинулся назад, раскрыв и распрямив ноги.
- Ты никогда больше не будешь ни о чём сожалеть.
- Тогда я убью тебя.
- Ты – самый сексуальный, самый пленённый мужчина.
Вкусом нежнейшего холода был тогда поцелуй её; естество возбуждаемой Инферналии порабощало Рая в ласках.., и лаская его лицо, и оживая в его волосах вновь, и льдяной сутью своей доставая его языка.
- Пленённый.
- Да. Любовью.
- Смертью.
- Тенью.
- Тою, кто ждёт тебя. Тою, кто спит для тебя.
- И..что ж.., я убью?
Рай даже не обращал внимания на всё более громкие возгласы борьбы двух животных в недальних кустах, - так, как если бы то лиса драла неосмотрительную птицу, - и как ещё где-то уж слышен был шум близящегося автомобиля..-
- Да. Когда ты убьёшь меня.
- Да. Убью.
…Она брала его, беззащитного, вновь как когда-то не знавшего, чтоб противостать или избегнуть, она порабощала его реакцию и волю в своих объятиях: - его, как когда-то самоотверженно-любящего, - его, ныне разобщённого с жизнью мужчину, отдающего должную дань своему мёртвому прошлому. Точно одеяло, свернувшееся самкой питона, стала вдруг тень; было сколь необычно: - будто и она, тень вдруг, - самое послушное существо на земле, - в сей час сделалась абсолютно самостоятельным, индивидуальнейшим духом; - ощущалось и виделось так, что и она воплощала собой именно ту дикую, неукротимую субстанцию, коя вершила свой акт здесь, подобно тому зверю, кто нашёл по себе достойную жертву. Эта смятенная долго, безумная душа, - она клонила его к себе, она овладевала каждым его членом, она изгибала его тело, и тогда её касания возбуждённой Лярвы сходили как если бы в самую его плоть, и сживались с нею, и тогда невыразимое сексуальное возбуждение пронизывало его всяко-сторонне, и он пытался ещё отстраняться, но тщетно; - она делалась всё более объёмной в визуальном образе себя, и этой потусторонней сути были подвластны все методы и формы тайной любви, и она исполнялась в разы много и много более насильственной силой, и преломив его последнюю волю, она океанически поглощала его, вбирая в себя каждую его мысль, каждый взгляд, каждое содроганье мышц и мускулов, каждое проявление телесной дрожи иль вздоха. Из тёмного воздуха её призрачные пальцы стискивали и чуть больно стискивали его губы в экстазе обладания, её хищные зубы кусали сосок его груди, её коварная рука пагубно возбуждала его сзади; воздушные ласки сменялись влажной, по всему его телу заклятой негой, как если бы воздух стал превращаться в малую воду; в знаках и следах страсти, подобно малому электричеству, наслаждение не отпускало его более, как верное осязание сжатого инфернального влагалища, и он, Рай, будучи уже скован всецело, полностью, в её сатанинском плену, - её колени, её ещё не отравленные ядом Амаранта* бедра, её мраморная грудь, её руки, её чёрные волосы, её глаза, глаза бездонного Ада, иззелено-тёмного перелива и иступлённых, плотоядных жажд, пожирающие душу глаза.., и…Она, точь сама живая Кэролл в иссиня-сером свету, хотя уже и настало чистое утро, - в тонах света, будто б в тонах света красок Пикассо; - она уже чуть возвышалась над ним; и…вдруг трое уже позади, три живых головы.., когда он, Рай, чрез одежды ощущал пронзающее головокружительное наслаждение, и он терял сознание в этом бреду. Тогда, после пред ним появлялся мужчина, вперёд выходивший из трёх, и он, как насекомое в убийственной экспрессии, как игуана в его огненной страсти, подвластен был лишь невыразимой воли инстинкта Конца, и он был только в некоторой дистанции; видение Кэролл и её образа над ним, закрывало парализованному дуэлянту вид и глаза.., и только найденный к мгновению пистолет фразировал коротко одну в шансе скраденную станцу, и…вновь.., и следом прерывистый стон…Тогда раздался душераздирающий вопль животного, и из кустов некто промчался с ужасающей скоростью в сторону золотистой дымки рождающегося дня, и…не было ясно ещё, куда изчезла фигура Врага, - и только осатанелый смех мёртвой Кэролл веяно разносился эхом в ложбине.
О, это Беспредельное, Нестерпимое, Неизъяснимое…Поверженный в Бесконечность. В сырых одеждах, в мокрой траве, в отошедшую по несущемуся свету Ночь. Его телесная влага вдруг сделалась кровью. Множество неисчислимых ледяных, пронизывающих его суть поцелуев изводило последний остаток воздуха в его лёгких; и он лишь сжимал только свою грудь, точно в прощальном объятии; Убийца же Лярва, она вцепившись в него и лизав его как если бы безумящими языками страсти, выпивала, высасывала последнюю жизнь в нём…до капли, до вздоха, до последнего оргазмически-фатального содрогания нервов. Плывущее вспять, пурпуровым одеялом вздыбившись, относимое облако…Она победила. Как отходящая греза..- Остановленное время. – Светлеющее в белых контурах утишие.- Ах, Мадмуазель…
-Г Л А В А 4 –
Сон был подобен кромсанному прозрачному облаку, - и ещё как, вновь разбуженный чрез виденный кошмар и вновь ублаженный в настойчивых пристрастницы ласках, Рай не оставлял измокра-вожделенную Мадмуазель; - сон ещё брезжил в глазах, подобно тусклому калейдоскопу отдельно-застывших образов, что нет-нет да мелькали ещё в зыбкости напоминания текущего часа. О, сколь объянно, сколь спасено ему было бы оставаться охваченным её ногами и дольше, и до безмерного дольше пребывая в ней, когда оной возлюбленное дыхание, дыхание её теплейшего рта было столь близко, когда её расслабленное тело, должно быть, много привычное к банальнейшим расставаниям, сейчас прижималось к его телу весьма доверчиво и будто бы аж впервые, да, - и однако, чувствуя, что из этакого райски-бодрственного забытья готов родиться сон уж новый, молодой мужчина, преодолев в себе невозможную слабость, чтоб опять не заснуть, оставил-таки сокровище-Мадмуазель особенно утишно и в такте одного ловкого движения вылез из постели. Тело его здесь действительно было в крови; лунные месячные Мадмуазель сочетали в эту ночь обе их страстности, их оба вместе желания, и теперь, ощутив влажно-кровавый след их игр и любви на себе, он ещё бездумно коснувшись себя там, и вдруг в невольном инстинкте растерев эту сокровенную кровь по телу и выше, он распознавал несомненную грусть обо всём, что навсегда-навсегда уж в его жизни состоялось финально, предельно. Ему даже подумалось так, чтобы пред выходом не смывать эту кровь и вовсе и уехать, - и пока Мадмуазель ни о чём не подозревая, тихо спит, - уехать, даже не принимая душа. Когда же вослед абсурду такой мысли, и собственным рисованным романтицизмом в себе успев умилиться, он взглянул на часы, то к неудовольствию внезапно заметил, что у него в реальности осталось чуть более двадцати минут. Он так и оделся, выбросив за собой гигиенические салфетки.
Сон совсем прошёл уж. Дуэлянт сидел в кресле гостиной, одетый в свой лучший костюм, и пил последнюю чашку кофе в своей жизни. Словно, что в часы «богова недоумения», всё пребывало в противостоянном утишии. Лишь только вздрогнул цветок. Видев его малое, кроткое сподвижение, заметив нежнейший трепет одного из широких листов сей декоративно-цветущей эхмеи, и после наблюдая скромнейшие его подрагивания, возгласившие наступление раннего утра, и после, как и шелест, этакий, пробудившегося цветка стих, Раю сделалось весьма и особенно пусто в эти последние минуты, и…ему захотелось, чтобы опять звучала музыка, как несколько часов назад.
«Как в молекулах света запечатлевается образ того, что есть мы,(и Я, и Оно, и Она, и этот Час), а потом этот образ несётся через пространства и сферы, сохраняя в себе то, что представилось быть любовью и жизнью; как звук, отражённый в предметах и возбуждающий поле предмета ко внятию его, а после, витая вкруг, ищет своего возвращения, вновь отражённый; как Цветок откликается на эмоцию слышимой музыкальной фразы, и потом, отлетевшую, растаявшую её, он восприемлет в эффекте своего цветочного слуха создавшейся(как след этой фразы в себе) пустотою*; как сон по-пробуждению влечёт быть волнению, в каком нам снова должно создать или убить в себе образы тех, кого мы когда-то знали, чтобы после себя убивать в волнениях тех, кто нами оставлен; - так, наверное, и Я, и моя безрассудная Чувственность, и Любовь здесь, таковы, возможно, есть и она, и моё спонтанное для неё изчезновение…Впрочем, ведь, я никогда её больше не увижу, не правда ли? Впрочем, - чёрт! – все эти минуты: - зачем вообще человеку даны мысли?»
Рай вдруг захотел разом подняться, но закурил лишь вновь сигарету. Одну из последних сигарет в жизни. Ах, если бы он был поэтом, он непременно сочинил бы прямо сейчас роскошнейшее, нечто «Неоконченное» враз; если бы он профессиональным убийцей, - о, естественно, несомненно, тогда ему бы стоило давно уже не находиться тут, сидя в благородном ожидании заказанного такси, а быть в абсолютно другом месте, и даже.., и если.., и вместе с Мадмуазель…
«Ах, глупо, как умозрительно-глупо!» - внутри себя он выговаривал фразы так громко, что если бы кто-то выл сейчас рядом, то тому бы слышалось это как голос из нерекущего рта; Рай даже не замечал своего возбуждения; - «Если я впервые за долгое время влюблён,- ах! – зачем вдруг так, чтобы мне становиться местью собственному чувству, и зачем здесь было любить так, чтобы только знать, сколь нелепо в том продолжение? Зачем, - о, эта мёртвая условность! – зачем мне теперь видеть и говорить со смертью, говорить к смерти и встречать смерть, когда Весна мне дарит Красоту и Признание? Её тело и её сон, и..Ты, Фантасм раз данного обещании о несчастьи, всегда следующий за мной по пятам подспудно, всегда живущий только своей неудачей обо мне, и теперь явно насилующий меня в словах, в ощущениях и снах, - мне бы должно сказать тебе, как я всерьёз не люблю тебя…за смерть! Ах, «до смерти»! – Твои слова, Кэролл. Так, вот знай – да, я убью его. На смерть убью. Не правда ли, я неплохо стреляю…А, Кэролл?!» - возбуждённый, он в быстрых штрихах и завитушках набрасывал странненький портрет Мадмуазель на одном из блокнотных листов, - «Ты много и часто мне говорила об искусстве, Кэролл…Ах, не искусство ли – сама бесповоротная стихийность жизни, магическая перспектива, подавляющая лишний фальшиво-надуманный знак неудачной судьбы, как подлога отвращающих смыслов и чувств, как подстрекательства и предательства в чьей-то грязно-мстительной режиссюре?! Катастрофический недостаток нежности Дарэлла,** Плач о совершенствах Пруста…Искусство. Но ты только играла преступным смыслом, Кэролл…Ты только обольщала к смерти. Тебе и тогда, и теперь не плакать…В Весну душ несовершенство, ведь, есть одно – Смерть. И..так, вот, ладно – пусть мне тогда…И, таки, проще простого убить его! И почему я вдруг думал и думаю не убить?!» - он резким взмахом отбросил к столу в сторону получившийся рисунок; - сам этот вопрос о последних часах невольных представлений и скрытых дум поставил его пред собой в весьма сложное положение, - «И как, зачем вдруг даже был такой повод думать, чтобы сделаться глупо и некрасиво убитым, безответно и слепо, как в минуты эклипса, быть убитым из-за женщины, чья ненависть к мужчинам вообще нашла обо мне своё абсолютно-предательское воплощение, и кто я в таких видах? Безвольный персонаж, изображённый в замысле мёртвого художника?! Она следует мне…Она является, Она рисует мне мою собственную смерть перед глазами…»
Лежащий на столе телефон издал первый, настырный свой звук, и в фоне этакого мысленного потока фраз сей звонок был единственным гласом зовущего часа в сим эпизоде; Рай только лишь коротко ответил такси сразу, ответил так, чтоб нечаянно не разбудить Мадмуазель, - ответил так, чтобы уж сразу собраться, и только: -
« Пусть тогда мне пройти сквозь…И коль она Сама есть Смерть…Чрез неё тогда…Через…»
Словом всех будто б прощаний прозвучал в последний раз непридуманный, неприснившийся уже голос Инферно: -
- Ты сам отвечаешь на свой вопрос, малыш…Ты любишь, ты любил меня до Смерти.., - когда вслед резкой, пронзительной боли в глазах и в висках, Рай отвесил самому себе весьма внушительную пощёчину.., и : -
«И только лишь потому, что не знал ещё той самой нежности, я вдруг измучен подозрением о себе самом…Ах! Как жаль только, что всё равно, даже если я убью его, я больше не увижу Мадмуазель. А! Но тот.., да, просит смерти и его мысль ищет смерти, и Ты, Фантасм, и…я.., и никогда её больше не увидеть…И все-все говорят к Смерти…Чёрт!..Нет, но пусть, пусть ему убить меня…Всё, к чёрту!
- …ЛЮБИЛ ДО СМЕРТИ…
…Тогда, оставляя уж номер, в неслышных шагах он вдруг на секунду вернулся обратно к столику и там, ровнее положив смешным изображённый рисунок, только ещё подписал под ним: « Катастрофический недостаток нежности или портрет в завитушках»
Машина ждала его внизу. Прейдя внезапное в себе чувство возбуждения и досады, потенциальный самоубийца чувствовал себя вдруг так, как чувствовал бы себя актёр, заигравшийся и в своём уме не превозмогающий гротескное боле бремя в роли жертвенного Христа в час последнего его искушения***, - как в том фильме; - так уж сомнение вновь делалось над дуэлянтом невластным…Как дверью авто отражённый блик к глубинному выражению глаз…Сожаленность? – О, да…
Не слыша лишнего звука, не имея в голове мешающих более и более сюжетов, и более не останавливаясь взглядом в поэтике неоднозначности видов, Рай открывал уже дверцу автомобиля. – «Человек может жить напрасно, но ненапрасно его чувство.» - Он было уже садился.
- Ты уезжаешь? – окно этажа было распахнуто, и Рай даже слегка изумился, когда увидел там, на окне сидящую Мадмуазель, едва лишь накинувшую коротенькую тунику и в той самой шляпе, что, правда, вовсе не защищало её нисколько от того, чтобы выглядеть вполне обнажённой, - и так ещё, что ему сразу бросилась в глаза её чуть диковатая экспрессия в фокусе этакого баланса её тела и качнувшейся свешенной ноги.., да, так именно, словно пять минут назад он всерьёз обещал ей обратное; - впрочем, так должно быть между ними и было.
- Ты уезжаешь?
- Да, -
« - Недостаток нежности…
- Неумолимый обман себя.
- Обольщение кошачьего глаза.
- Мой друг, никогда-никогда…»
Рай отвернулся. Как последняя вспорхнувшее-падающая нота в том концерте – снова всё время…О, что может быть глупее идиотской физиономии утреннего таксиста? О, равно что ошибка кинематографиста в финале…«Недоделанный рисовальщик»*- Ах, мальчик-мальчик, дьявол-зайчик…Но он совсем ненадолго отвернулся.
- Как скоро мы забываем всё то, что могли обещать друг другу всего несколько часов назад, не правда ли?
Мадмуазель, ничего не отвечая, тогда уже изчезала в окне. Рай только лишь слегка возвысил голос ей вслед: «Мы едем смотреть окрестности!»
О, какая невыразимая глупость! – И эта глупость, и сожаление о себе, и обо всех временах, и словах, и мнениях, и только неизбежность иронично-простительной улыбки возможно и есть вся жизнь?
- Что за окрестности, Рай? Зачем? Ещё раннее-раннее утро…
Жизнь и Весна…И это оправданное небрежение условностью.., как отпущение греха абсурда, тягот собственного вдруг в секунды комизма в любящих глазах…В своих влюблённых глазах…
- Мы договорились. Ещё вчера. Ты мне обещала. Мы едем смотреть окрестности и их виды. Как договорились…
И когда Мадмуазель уж с чуть обнадёживающим недовольным выражением лица в окне, таки, скрылась, Рай не мог не добавить:
- В любом случае, машина будет ожидать ровно столько, сколько тебе будет удобно; - и ещё: - И, please, позаботься также, чтобы в номере был горячий кофе. Я поднимусь к тебе вскоре.
…Все померкшие и завтрашние звёзды. Все небеса и звёзды в глазах по случаю одного изменившегося мнения, в контурах слов что не успело разрушить Вселенную, в чём Суициду отказано в месте, в чём мёртвой Морали отказано в праве к убийству, и в чём Настроение Души не обмануто более ложью о собственных её, Души, недостоинствах…Вся Жизнь и Любовь…Вся глупость и всё хитроумие…
Рай оперся на крышу автомобиля и закурил сигарету. Небо вдруг представилось сколь необозримо новым и нежным.
«О, конечно, О, теперь – да: Так всё и будет: - сегодня это станет для нас безоглядной прогулкой, и будет самый избранный день, и солнце, содрогая любовнейшим светом наши веки, будет исполнять свой ласковый весенний танец; и тогда: - о, потом я отправлю ему объяснение, ему – болвану-Маниакалия, - кто имел бы легчайший шанс обыграть меня в этаком убийственно-психологическом раунде в причине лишь моей ненадеянности и бессмыслия! – О, я отправлю, сегодня же я напишу объяснительное письмо, вновь, когда Мадмуазель будет уже спать, и..; Да, я найду чем занять его неловкое воображение Слоба** и удовлетворить его психопатическую амбицию, а потом…О, да, я тоже сделаю ему подарок, ответный сюрприз, сюрприз для маньяка! Это будет вполне достойно всего, о чём можно думать, Ха! И…Скоро, сколь скоро такси будет мчаться ввысь от этого места и будто б к самым золочёным облакам, и тогда случайная придорожная птица будет трепетно возноситься из-под крыла автомобиля, провозглашая всю-всю вдохновенность и безудержность нашей любви, и пусть этому ещё таксисту, кто столь дурацки умилён вдруг, - чёрт, его имя должно быть самое сатиричное из имён на земле, - пусть ему везти нас всегда свободно, всегда завораживающе.., и от Отеля к Отелю, и чрез виды старых замков, и чрез Отель снова, и в иной городок.., и мы снова будем выбирать себе разные одежды и платья, и наверное будет звучать тогда какой-то глупый шансон, и как жаль, что то – не любимый концерт, но в конце концов все мелодии сводятся к одному единому такту, и…в этом такте любви…О, сколь будет солнечно, сколь весеннее! Gosh!» - жадно затягиваясь дымом, Рай видел в своих глазах глаза Мадмуазель, и видел в них зарождение нового вкуса новых фантазий, -
« И, вот, ещё: - о, бесподобство себя – начало Всего! Я сочиню поэму. Обязательно. Я никогда ещё не сочинял поэм. Это будет одна Поэма на двоих. Поэма в её глазах. Это – первое, что я теперь сделаю во имя живой Красоты…Теперь-то я знаю, как смогу защититься!»
…И только лишь звук близящегося в сторону Отеля, одинокого автомобиля в столь раннее утро…вдруг напомнил ему снова о несыгранности ещё, к истории всей, «последнего эпизода».
Конец.
( 30 янв. – 11 мая 2007 г. – Москва.)
ПРИМЕЧАНИЯ :
Свидетельство о публикации №209091700208
Роман Роджер 14.04.2011 23:34 Заявить о нарушении
Максимилиан Гюбрис 15.04.2011 01:56 Заявить о нарушении
Роман Роджер 17.04.2011 02:47 Заявить о нарушении
Максимилиан Гюбрис 17.04.2011 17:10 Заявить о нарушении
Я в Москву приеду по всей вероятности 15 Мая, а раньше 15 не получается прибыть, ко мне племянница из Москвы прикатит на праздники... Я-то думал, что может быть 24 апреля приеду в Москву (Что там с визами на въезд в Первопрестольную столицу (так её разъэдак) говорят с 1 июня виза будет нужна?!
Роман Роджер 17.04.2011 17:22 Заявить о нарушении
Максимилиан Гюбрис 18.04.2011 00:50 Заявить о нарушении
Роман Роджер 18.04.2011 01:10 Заявить о нарушении