Антонина
Что она могла найти во мне, вот в чем вопрос. Тогда, правда, сомнения меня не мучили, а было сладкое ощущение, что есть она, и есть я. Два-три раза в неделю мы садились на завалинку под ее окошком, и, кажется, выпадали из этого мира. Она рассказывала то, что было с ней за это время, я, соответственно, отчитывался в том, что было со мной. Добродушные соседкины «жених и невеста» мы пропускали мимо ушей, нам, действительно, было настолько хорошо, что, кажется, лучше не бывает. И хотя, я был уверен, надеялся, что мы потом будем вместе, да и разговор в таком плане пару раз у нас был, но никаких вольностей я себе не позволял, да, вроде, и не хотелось особо, и так было хорошо. Только позже я понял, что очень хорошо очень долго не бывает, не может быть. Но тогда я этого не знал, и, когда в какой-то мартовский день ее до калитки нашего двора проводил Сережа, – вернувшийся с фронта по ранению парнишка лет 19 (у него было целых две медали!), я не придал этому особого значения. Потом так было еще пару раз, но как я могу ревновать к настоящему фронтовику, бившему немцев? Это уже сейчас я понимаю, что Тоня специально ограничивала его появление около нашего двора, а во дворе я его вообще ни разу не видел. Свидания наши стали реже и короче, но я их так ждал и получал такую радость, что ее хватало до следующей встречи. О Сереже она почти не говорила, а я из деликатности что ли, не задавал вопросов, которые могли поставить ее (и меня) в неудобное положение.
Я настолько был уверен, что вопрос о нас решен раз и навсегда, что даже в мыслях не мог допустить иной возможности. Что еще удивительно, ни одна из соседок, ни разу не «прокатилась» по поводу создавшейся ситуации (любовного треугольника), которую, похоже, не замечал лишь я один.
Между тем, уже чувствовалось, что война вот-вот кончится, и все ходили такие радостные, и кто-то стал ждать уже отца, мужа, брата, а кто-то не мог этого делать, потому что в шкатулке лежала похоронка...
К концу апреля мы совсем сбились со свиданиями, Тоне все было некогда, и у меня какие-то дела навалились, неприятности. Не помню, куда мы ходили с сестрой Эммой в этот день, но вернулись уже затемно. Во дворе играл патефон, около него собралась куча ребят. Тонино окно было открыто, дверь – тоже, и соседки то и дело сновали туда и обратно. Любкина мама увидела меня, уперла руки в пышные бока, покачала головой, сказала: «Твоя-то, - замуж выходит!» и тоже свернула в Тонину дверь. Я почти всегда был деликатным, но, тут, наверно бы, не выдержал. Однако, меня остановило то необычное, что происходило в Тониной комнате. Я не верил, что такое может быть. Как же Тоня могла мне не сказать, зачем она так сделала, ведь мы… Больше я уже ничего не думал, видимо, как в писании, превратился в соляной столб. Эмма пошла домой, а я так и стоял посреди двора, опустив руки и будто бы умерев всеми клетками. И тут из дверей появилась она! Я уже говорил, что она была самая красивая, но такой прекрасной я ее не видел. И у нее было грустное лицо, она молча взяла меня за руку и повела за собой. И мы зашли в коридорчик, она закрыла дверь в комнату. Мы остались одни в этом маленьком темном закутке. Она гладила мои волосы, целовала глаза и щеки, говорила, что она меня любит; но я здоров, и у меня есть и мама, и сестра, папа жив и скоро придет с войны; а у Сережи - никого нет, и нога все никак не заживает, и ему так нужно, чтобы кто-то с ним был…. И, что она всегда - всегда будет помнить меня, и наши вечера, когда нам было так хорошо.… Потом еще раз поцеловала, попросила подождать и заскочила в комнату. Через минуту или меньше она вышла из комнаты, что-то тяжелое оказалось у меня в руках. Шепот: «Милый, прости меня», открыта уличная дверь, и она слегка подталкивает меня туда. Я безропотно выхожу во двор, ребята почтительно расступаются - в моих руках большая тарелка, на которой пироги, ватрушки и они пахнут мясом, яйцом, луком, вареньем. Похоже, что все женщины нашего двора, вытащили и пустили свои запасы на Тонину свадьбу – еще бы, эта была первая свадьба за 3 года, не только во дворе, но и на всей улице. И я стою с этим обилием невероятно вкусных вещей, какие ни сам, ни большинство других моих сверстников в жизни не ели. Затянувшееся молчание прерывает двухлетний Вовчик – «Мо-на одну пирожка?» Я киваю головой. Через 10 секунд вся моя компания разбегается в стороны, каждый начинает есть, что ему досталось, я стою один с пустой большой тарелкой и ничего не вижу и не слышу, пока не приходит Эмма и не уводит меня домой. Как потом мне рассказала мама, я не отвечал ни на один вопрос, не плакал, не ел, но лег спать, не выпуская тарелку из рук.
Я не знаю, как уж прожил первую неделю после этого. Тоня ушла жить к Сережиной тетке, и вскоре они уехали в Ашхабад.
А потом папа вернулся с войны и я объелся шоколада, так что и сейчас шоколадные конфеты для меня часто «персона нон грата». И очень скоро папа уехал бить японцев, а, когда побил, вернулся, чтобы забрать нас в Порт-Артур. И мы ехали – ехали – ехали, и было столько нового и интересного! И каждый вечер, как темнело, папа начинал рассказывать одну длинную сказку с продолжением (это было «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что», где были вкраплены и «Колобок» и «Красная шапочка» и еще бог знает что). Во всяком случае, мои дочь и сын всегда с восторгом слушали мои сказки – попурри с перемешанными героями, сказки наоборот (Красная шапочка ловит серого волка мышеловкой) и т. д.
И озеро Байкал, в котором мы с Эммой умывались и пили воду (а мама потом сердилась, что пить сырую нельзя). Но ведь это был Байкал! И огромное здание Новосибирского вокзала. И серое, затянутое тучами, небо над морским портом во Владивостоке с мучительно щемящей мелодией «Прощай, любимый город, уходим завтра в море…» А потом этот невероятно большой (трехпалубный) «Александр Пушкин» отошел от пристани, и нас стало покачивать. Ветер сдул в воду Эммину соломенную шляпу, она сначала заплакала, а потом все решили, что это подарок Дальнему Востоку от Туркмении. Когда я в первый раз увидел что-то черное, появившееся из воды, испугался и закричал: «Акула!» (рассказ Толстого, видимо, мне уже читали). Но это оказался дельфин, потом еще и еще один, и они резвились вокруг корабля, доставляя массу удовольствия и взрослым и детям, которые сроду этого не видели. Затем мы ели красные крабовые ноги, которые были длиной в мой рост. А потом начался этот ужасный шторм. И все лежали вповалку, а какой был пол.… И только несколько мужчин (и папа тоже) были на ногах и помогали команде.
Вот уже и Порт-Артур, а потом Дальний (Дайрен). У Эммы «поехала» пендинская язва – это такая ма-аленькая туркменская мушка слегка укусит, что и не почувствуешь, через три месяца появляется прыщик, который чешется, а через полгода - сантиметровая язва, которая не заживает еще полгода (тогда антибиотиков не было) и на всю жизнь оставляет отметину размером с фасоль. Такой вот получился второй подарок от Туркмении Дальнему Востоку.
Новое место, двухэтажный дом с двумя двориками и балконами, игрушки, каких у меня никогда не было (оловянные солдатики, пушки, машины, кубики, строительные наборы, где были даже балкончики), все это заполнило мое время, мое сознание, так что о Тоне я даже не вспоминал. Конечно, мама отправила письма знакомым в наш двор, но ответа не получила. Вот уже середина января, и вдруг – письмо из Ашхабада, Антонина описывает новости в нашем дворе, куда ездила по работе, пишет о своих делах и поздравляет меня с днем рождения! Мама очень удивилась, что Тоня знает и помнит эту дату. Так и шла у них неспешная переписка, и в каждом письме Тоня задавала много вопросов обо мне, и каждый раз маму это удивляло. Милая мама, как же так получилось, что ты, пожалуй, одна во всем дворе не знала, что происходит с твоим сыном? Ты, конечно, видела, как мы с Тоней часто сидели вдвоем, но у тебя и в мыслях не могло быть, что твой четырехлетний сын думал и говорил 18-летней девушке, что он подрастет немного, и они поженятся. А эта девушка не отрицала такую возможность и подтверждала, что им хорошо вдвоем и ей никто больше не нужен. Теперь я стал просить Эмму, чтобы она научила меня писать (именно, не читать, а писать, чтобы я мог ответить моей Тоне…) Но я не успел этому научиться, не успел написать ни одного письма, потому, что произошло это страшное Ашхабадское землетрясение, и писем от Тони больше не было.
Никогда.
Балаково Декабрь 2000
Свидетельство о публикации №209092300785
Наталья Приходько 28.07.2020 21:41 Заявить о нарушении