Дикие тюльпаны. Глава 117 Русская родня

Витязевский брат, что приехал на поминки папки и заманил Юрку в своё село, увидев, как малолетняя родственница накинула на плечи платок и явно намеривается выйти из хаты, спросил: «Галя, ты куда?». «Та, пиду до Будякив» ответила первоклассница. Галька уже выросла, а Еврипидий каждую нечастую встречу всё вспоминал и смеялся: «Надо же – пиду до Будякив!»


Ни для кого не секрет, с кем поведёшься от того и наберёшься. Живя среди казачьего населения, маленькая Галя владела местным диалектом не хуже казачат. Когда мать брала дочку в город, то напоминала, ты же мол, не забыла, что в Краснодаре так не разговаривают? Дочь помнила, и свои просьбы и впечатления шептала в общественном транспорте родительнице на ушко.


У Мари Трофимовны без преувеличений, кроме Магды и Симы и прочей родни, знакомых полгорода. Кого-то она знала смолоду, с кем-то жила до войны в одном хуторе, кто-то во времена НЭПа батрачил у деда на плантации и тому подобное. Однажды она водила Галю по чужим дворам с утра до ночи, отца уже не было, и отвечать за долгое отсутствие не перед кем. Этот день, переполненный визитами, остался в памяти навсегда, так уморила матушка ребёнка.


Иногда Гале казалось, что они засиделись в гостях, и мамкины старые знакомые уже разговаривают с мамкой через силу. Отсутствие у матери чувства такта всегда удивляло дочку, ну разве она не видит, что тётка устала и говорить не о чем? Видела Мари Трофимовна или не видела, но уходила из гостей, когда сама считала нужным. Предварительно выспросив о жизни общих знакомых.


Объездив пол-Краснодара, попали на обед к одним людям, не очень приветливым и не очень симпатичным. Хозяйка была толстая и чёрная. Отобедали, можно, и уйти, а мать сидит. Тогда тётка и говорит, глядя на Галю: «Я ей сейчас что-то дам!». Вероятно, она рассчитывала, что если что-то дать, то незваные гости скорей уйдут. Хотя от Гали ничего не зависело, будь её воля, она давно бы ушла.


Глазки у притомившего ребёнка ожили, хоть одна приятность на сегодняшний день случится. Что ж она даст? Толстая баба подошла к тумбочке, порылась, и извлекает оттуда открытки. Тю, на фиг они нужны? У Гали дома их сколько хочешь! Огоньки в глазках притухли. Но маленькая девочка изображает подобие радости на лице, и берёт в руки безынтересные для неё картинки, с глубоким разочарованием внутри. Нашла что подарить.


Другой раз мамка собралась проведать Панжиных тёток. Тётку Софию и тётку Польку, ехать нужно было не в Краснодар, а в какой-то хутор, на попутных машинах. По уши в грязи прибыли мать с дочкой к родственникам. Такие поездки обычно совершались по воскресеньям и в зимнее, свободное от полевых работ, время.


 Сухонькие и сгорбленные старушки, совершенно не понятно, кто из них старше, кто моложе, встретили Марику с причитаниями и с радостью. Галя видела их первый раз, это были родные сёстры папкиной матери Евдокии, по сути её бабушки! Странно было смотреть и слушать родню, что изъяснялась не на греческом языке, а на русском, верней на кубанском говоре.


Мать у отца была русской, и уже став постарше, Галя высчитает, что двадцать пять процентов у неё течёт русской крови! Их маленькая холупа, железные кровати и такая же доливка, всё выглядело ещё более убогим, чем родная Галина хата. Они называли приехавшую невестку «моя диточка» и были очень ласковыми, но дать ничего не могли, так же, как и Мари Трофимовна им. На всём белом свете они остались одни, нищие и никому не нужные, старенькие русские бабушки, которых Галя больше никогда не видела.


Была ещё одна старуха по имени Олена, не родычка, а просто хорошая, довоенная знакомая. Олена родилась глухонемой, кое-как при помощи жестов и едва внятных звуков она могла общаться с окружающими людьми. Панжю она называла – Воври, что это значило на языке несчастной, Бог его знает, а Мари Трофимовну – мамой. Жила она в семье родной сестры и работала за десятерых, настолько была трудолюбивой.


После ссылки, когда всё семейство вернулось на Кубань, Олена как-то попала в Кормосовхоз. И вдруг увидела Панжю прямо у калитки, хозяин позвал старую знакомую в дом, где они и поговорили. Олена любившая Маму, очень обрадовалась встрече и спросила: «Воври, а Мама де?». А Воври ей и отвечает, скрестив руки на поясе и закрыв глаза: «Умерла!». «У-у-у! – застонала глухонемая – Мама умЭрла!» закачала головой. Оглянувшись на маленьких Витю и Галю, спрашивает: «Манэнька? Кто?» она потёрла кулаки друг, о друга имитируя стирку, кто, мол, им стирает, готовит?


Вдовец чувственно кладёт руку на грудь и кивает прискорбно головой: «Я, сам всё делаю!» и показывает подобно Олене, как он стирает, и управляется по дому. Жениться не хочет, твёрдым жестом руки он отметает этот вопрос раз и навсегда! Больная женщина опять сокрушается – манэнька жалко, Маму жалко!


Потом бьёт себя в сухую грудь и заверяет овдовевшего мужчину, мол, я буду приезжать и помогать тебе детей смотреть, на том и разошлись. И Олена повезла на хутор печальную весть – Мама Воври умЭрла!


Олена скоро приехала, как и обещала помочь по хозяйству, когда навстречу ей вышла живая и невредимая Мари Трофимовна, бедная старуха, оторопевшая, не верила своим глазам: «Мама! А Воври казал, шо ты умэрла!». Вышел и сам Воври, гостья погрозила ему пальцем: «Ты така! Э-э-э!» она тронула кончик языка указательным пальцем, что означало – враньё, такой, мол, обманул меня! Все смеялись и Олена счастливая, что всё-таки Мама оказалась жива и здорова, шутку оценила и простила Панжю.


Вот уж не зря говорится, на кого Бог, на того и люди. Обиженная с самого рождения женщина иногда приезжала к Марии, и жаловалась, как ей не сладко живётся, правда или нет, но она утверждала, что её в той семье били. И одну зиму, когда Воври умер, мать взяла к себе Олену. За кусок хлеба, что давала Мари Трофимовна обездоленной старушке, та старалась сделать всю домашнюю работу.


Эта была зима, когда возвращались дети со школы в тёплую хату, кушать вволю перед всеми приживалка стеснялась и норовила лишний кусочек положить в рот незаметно, между делом. Но Галя, нет, чтобы увидеть и сделать вид, что ничего не видела, подскакивала и совала тот же оладий Олене в руки: «Ешь, Олена, ты же хочешь!». Уличённая старушка отказывалась и заверяла: «Ганьтя, я не хОчу!». Маленькую хозяйку она звала – Ганьтей, а Витю звала, как отца – Воври.


 Галя, бесспорно, была ещё просто девочкой, которая никогда не жила в чужом доме, и что такое жить на птичьих правах, не имела понятия. Хотела она или не хотела, но Олену она частенько обижала, они ссорились, как детсадовские подружки, не поделившие игрушки. Разница в возрасте лет в шестьдесят здесь не играла роли. Ну, что сделаешь, если Галька плохо уживалась с родными людьми, то с чужим человеком и подавно конфликтовала. Нельзя сказать, что они то и дело ругались.


Нет, Ганьтя часто разговаривала со старым человеком, хорошо понимала, что та говорила. Но тот факт, что, уезжая, домой глухонемая не захотела с ней попрощаться по-человечески, а, махнув рукой, отвернулась и лошадь тронулась. Не даёт покоя по сей день.

 «Олена!» Галя успела схватить её за рукав, ей хотелось помириться, но та сердито выдернула руку. Олена, надо думать, давно умерла, и сегодня набирая эти строки, что расплываются от слёз, пожилая женщина хочет повиниться, обращаясь к Небу, прости меня, Олена!


Вспоминая свой жизненный путь, который пройден, как положил Бог на душу. С возрастом, одумавшись, отбивая поклоны перед храмом по воскресным дням, спешит Галина. П. на службу. И невольно думаешь о том, что молодость вершит грехи, а старость их замаливает.