Старуха

   Все звали ее просто старуха. «А старуха-то опять свою псину выволокла, площадку загадила», - замечала соседка из одиннадцатой квартиры соседке из десятой. Обе они, еще не пенсионного возраста, не работали и, сидя дома, переделав все хозяйственные дела, скрашивали свою однообразную жизнь тем, что зорко следили за всем происходящим в подъезде. Они знали – кто и когда приходил к Юльке из пятнадцатой, и что вчера в двадцатую привезли новую мебель. За старухой же почему-то был особый контроль. Возможно, их раздражала ее согбенная сухая фигурка, с шарканьем поднимавшаяся по узкой лестнице видавшей виды «хрущевки». А может, ее постоянная невозмутимость: старуха никогда и ни на кого не повышала голоса, говорила тихо и при этом согласно кивала головой.
  Она и вправду была стара. Сморщенное лицо – темное, почти коричневое, напоминало кору дерева со своими глубокими большими и малыми морщинами и морщинками. Бесформенный рот обычно находился в движении, как  будто пытался обрести потерянные былые очертания. И лишь глаза, большие голубые глаза, совсем незамутненные возрастом, распахнутые, совершенно открытые и по-детски доверчивые, вовсе не подходили к ее лицу. Эти глаза продолжали удивляться миру! Они продолжали жить.
  Старуха существовала одна в небольшой квартирке на пятом этаже старого кирпичного дома. Вероятно, она всегда была одна. Никто и представить не мог, что она когда-то была молода, имела семью, родителей. Ее одиночество казалось столь же естественным, как и ее старость.
 Впрочем, в старухиной квартире обитало еще одно создание – маленькая, облезлая болонка, тихая и незаметная, как  ее хозяйка, но тем не менее вызывавшая раздражение у соседей по лестничной клетке. Эта болонка – Бася,  являлась для Старухи единственным существом, на котором сосредотачивались все ее положительные чувства. Безусловно, и Старуха для  Баси – тоже.
  Так они и жили вдвоем, будто одно целое, словно мать и дитя. Несколько раз в день выбирались на прогулку в маленький неухоженный дворик.
- Бася, Бася, гулять! – звала Старуха свою любимицу, держа в руках тоненький ошейник с поводком.
 Болонка, до этого момента дремавшая на пушистом розовом коврике в передней, вскакивала, бежала на голос хозяйки, от нетерпения подрагивала коротким хвостиком и тихо поскуливала. Несколько минут уходило на сборы, и вот они оказывались на лестнице.
- Бася, веди себя прилично, - неизменно просила хозяйка, пуская болонку впереди себя и крепко держа поводок.— Я не хочу краснеть за тебя.
И действительно, краснеть ей не приходилось. Бася, осторожно ступая маленькими лапками, спускалась почти бесшумно и уж, конечно, не позволяла себе никаких слабостей.Несмотря на сомнительное происхождение, Бася была собакой с манерами.
Наконец, вот она – долгожданная дверь, отделявшая затхлый подъезд от улицы. Свежий воздух резкой волной ударял в ноздри Баси и, казалось, проникал куда-то вглубь ее головы. От этой  всегда почему-то неожиданной свежести Бася волновалась и, чтобы привести свои чувства в порядок, разрешала себе тявкнуть один или два раза.
-- Поразвели собак! На людей кидаются! – восклицала соседка из седьмой квартиры.
Женщина лет пятидесяти, в красивой мутоновой шубе, она обычно гуляла с полуторагодовалым внуком, «тряслась» над ним и, как следствие, тоже не испытывала симпатии к Басе и к Старухе.
- Вы уж извините нас, - с жалкой улыбкой проговаривала та, - мы добрые, не кусаемся.
- Вот еще,- фыркала дама в шубе, - еще чего не хватало! Уж если выводите собаку, надевайте намордник. А вообще-то вам, бабушка, дома бы сидеть, а не с собаками бегать!
Старуха отводила взгляд и с виноватым видом тащила Басю в сторону, прочь от придирок строгой соседки. Масла в огонь подливал малыш – внук дамы: испугавшись резкого, непривычного ему голоса собственной бабушки, он принимался истошно реветь.
- Ну, вот – ребенка испугали! – вновь возмущалась дама. - Не хватало, чтобы мальчик заболел. Если только вы мне ребенка испортите, да я вас с вашей скотиной!..
Старуха с болонкой удалялись в сторону булочной. Бася, чувствуя себя виноватой, шла, опустив голову, и старалась не обращать внимания ни на какие посторонние раздражители. А вокруг было столько интересного!
Вот прошла молодая, красивая модница в коротком пальто, у которого по краю подола были пришиты забавные кисточки. Женщина, постукивая каблучками, шла быстро, стремительно, и в такт ее ритмичных шагов раскачивались кисточки на пальто. Ах, как хотелось Басе залаять на эти прыгающие кисточки, а еще лучше – оторвать одну из них! Но Бася сдержалась, помня о недавней своей оплошности.
   -Ну, вот, видишь,как вышло, - говорила между тем Старуха, - малыша    напугали… Ох, и хлопот мне с тобой, Басенька! Ну, да ладно… Ты не думай, что люди злые. Просто они забыли, что они добрые. А ты будь смирной.
    Старуха останавливалась, заложив за спину руки, стояла некоторое время – отдыхала. Затем спускала Басю с поводка, и та резво направлялась к ближайшему кустику или чахлому городскому деревцу. Старуха, наблюдая за болонкой, улыбалась. Ее голубые глаза светились неподдельной нежностью. Этот взгляд источал любовь, делая окружающий мир чище и ярче, уже одним своим существованием утверждая извечную силу добра. Старуха думала о чем-то своем, давнем.
     «Теперь зимы теплые,-  заключала она, - и снега почти нет». Она вспомнила, как в детстве бегала на каток. Коньков у нее не было – по тем временам они были невероятной роскошью – и к валенкам привязывались полозья. Валенки… «Мама за них на «блошином» рынке свою шелковую блузку отдала»,- опять вспомнила она. Ах, эта блузка!… Мать так берегла ее – подарок отца, погибшего в 14-ом.

      Отца Лидочка не помнила: не видела никогда, родилась, когда он ушел на фронт. И отец ассоциировался у нее с этой изящной блузкой. Оставшись одна, Лидочка тайком доставала это сокровище и, поднеся к лицу, вдыхала его запах: ей казалось – это был запах отца. Очень хотелось примерить блузку, почувствовать себя взрослой, элегантной, как мама на том старом, тоже дореволюционном снимке, где они были вместе с отцом…. Сейчас это фото стоит у нее на комоде. Мать, совсем юная, в длинном платье с оборками, с высокой – по моде начала века – прической, сидит, держа в руках букетик фиалок. Положив ей на плечо руку, рядом стоит отец. Его строгое лицо в пенсне напоминало Лидочке лицо писателя Чехова. В детстве ей даже так и казалось, что ее отцом был Чехов. Позднее она уяснила для себя, что у отца с Чеховым общего только и было – пенсне да профессия врача.
      - Мама, мамочка! – плача и целуя мать, повторяла Лидочка, - когда-нибудь я куплю тебе тысячу шелковых голубых блузок и разных нарядов!
      В тот день она вернулась из школы и, не веря своим глазам, увидела эти черные, аккуратные, почти новые валеночки. Но радость сменилась печалью, едва ли не горем, когда она узнала цену этой обуви.
- Успокойся, глупышка, - с грустной улыбкой отвечала мать, - мне не нужны никакие наряды. И потом, это же будут не те блузки…
      Она достала вышитый платочек, вытерла дочке слезы и добавила:
- Главное, что у тебя теперь есть в чем ходить в школу… Вон, снег-то – все     идет и идет. Зима нынче холодная будет.
      Однако себе Лидочка тогда поклялась, что, став взрослой, непременно подарит матери точно такую же блузку. Не успела… Мамы вскоре не стало. Впрочем, однажды, спустя много лет, проходя мимо витрины комиссионки, Лидочка остолбенела: блузка, настоящая шелковая голубая блузка, точно, как мамина, висела за стеклом. Купив ее и принеся домой, она, однако, так и не решилась примерить покупку, словно боялась, что тогда уйдут ее детские иллюзии об отце. До сих пор она иногда достает блузку и подносит к лицу нежную ткань, вдыхая ее запах…

       Немного отдохнув, Старуха шла дальше, к булочной. Бася бежала за ней. То обгоняя хозяйку, то слегка отставая от нее, болонка неизменно была рядом. Около магазина Басю привязывали к столбу. Так, на всякий случай, чтобы избавить ее от соблазна последовать вслед за хозяйкой в эти скрипучие двери, из которых доносился вкусный, аппетитный запах. Смиренное ожидание неизменно вознаграждалось маленькой сосиской, которую Бася не просто проглатывала что называется на лету: сосиска буквально испарялась, растворялась на глазах, словно ее и не было. А Бася уже через мгновение сидела, как ни в чем не бывало, преданно глядя на хозяйку.
Магазин почему-то назывался Булочной, но, кроме хлеба и разных продуктов, в нем можно было купить почти все от косметики и бытовой химии до школьной канцелярии и мелкой бытовой техники. Вероятно, название – пухлые, как будто выпеченные из теста буквы – осталось еще с прежних, советских времен.
Старуха приходила сюда каждый день, хотя обычно ничего не покупала, кроме сосиски. Она просто двигалась семенящими шагами между полок с товарами, прищурившись, разглядывала их, иногда осторожно брала что-то и, повертев в руках, возвращала на прежнее место. Поход в «Булочную» был для нее единственным способом побыть среди людей. Многочисленные покупатели, торопливые и никуда не спешащие, то заходили, то выходили, переговаривались друг с другом и с продавцами, но даже и не представляли, что некая странная старуха в старомодном пальто и немного смешной шляпке наблюдает за ними. Для них она не существовала.
- Бабушка, что вам? – замечали ее иногда продавщицы.
Молоденькие, в красивых одинаковых костюмах, они вежливо начинали предлагать Старухе то один, то другой товар, расхваливая его достоинства. Старухе становилось неловко от их вежливости, к которой она никак не могла привыкнуть, и оттого, что она просто не могла ничего купить. Впрочем, раз в месяц, «разбогатев» после пенсии, она уступала их уговорам и покупала кусочек туалетного мыла или еще какую-нибудь мелочь.
       Потом Старуха с Басей возвращались домой, в свою пустую и тихую квартиру. На обратном пути Старуха опять думала о чем-то, вспоминала, как обычно предпочитая прошлое настоящему. Она теперь жила этими своими воспоминаниями. Старуха давно поняла, что все в ее жизни уже случилось, уже было когда-то, и теперь ничего не ждала, а только все чаще и чаще погружаясь в прошлое, была лишь сторонним наблюдателем за жизнью других. Окружающее многообразие жизни, уже недоступное ей, проносилось мимо, как на экране телевизора. Старуха могла лицезреть его, сопереживать или быть равнодушной, но – увы – не могла участвовать в нем.

После смерти матери ее забрал к себе дядя Миша – Михаил Порфирьевич, младший брат мамы. Добрый, чудаковатый дядя Миша, преподаватель истории древнего мира в одном из питерских вузов. Его жена, Светлана Николаевна, приняла Лидочку, как собственную дочь, своих детей у них не было. Для Светланы Николаевны, Светаньки, как называл ее муж, в мире было только два человека, ради которых она жила – Миша и Лидочка. И даже когда в 37-м дядю Мишу увели среди ночи, вырвав из теплого сна и ничего не объяснив, тетя Света каждый день, накрывая на стол к обеду и ужину, ставила три прибора.
- Деточка, - обращаясь к Лидочке, говорила она своим тихим, немного певучим голосом, -- мы же не знаем ничего… Вдруг в эту минуту он уже идет домой, - и Светлана Николаевна с ожиданием смотрела на дверь, словно та должна была распахнуться вот-вот, и через мгновение на пороге показался бы дядя Миша, большой и шумный, с неизменной сияющей, белозубой улыбкой, с веселыми искорками в зеленых шаловливых глазах, держа в руках связку потрепанных книг, купленных, как всегда у букиниста.
- А, может даже, он уже поднимается по лестнице… Он придет и увидит, что мы его ждали, - с надеждой предполагала Светлана Николаевна.

        Но, увы, дверь не распахивалась, и дядя Миша не вырастал на пороге. Все мечты тети Светы разбивались об эту белую крашеную поверхность старых сосновых дверей. И тетя замолкала, присаживалась на край стула, принималась рассеянно помешивать ложечкой чай в чашке и потом так же тихо добавляла, глядя в никуда:
-Человеку очень важно знать, что его где-то ждут…
Тетя Света умерла в блокаду, тихо-тихо, как будто и не жила вовсе, ушла незаметно, так и не дождавшись своего Миши и не узнав, что он умер в том же 37-м. До последнего момента, замерзая в промозглой полупустой квартире, тетя Света сберегала библиотеку мужа. Ненасытная «буржуйка» съедала все без разбора, но эти старинные книги в выцветших от времени переплетах так и остались стоять на своих полках.

Лидочка и сейчас раскаивается, что не настояла тогда на своем, не увезла тетю Свету к себе в Москву, где, как мама когда-то, закончила педагогический и преподавала русскую словесность в школе. Ах, если бы вернуться туда! Но не той легкомысленной, наивной девчонкой с совершенно нереальными идеалами и мечтами, разлетевшимися в один миг множеством разноцветных осколков, а теперешней – пережившей все и всех…. Увы, так устроено, что она может сделать это лишь в своей памяти, мысленно взирая на ушедших близких с другого берега времени-реки. Исчезая в призрачном тумане прошедших лет, они уплывают от нее все дальше и дальше, и в то же время с годами она все ближе и ближе движется к ним.

        Вечер. Стоя у чернильно-синего окна, едва прикрытого легким тюлем, Старуха всматривается в теряющиеся в сумерках очертания улицы, словно надеясь увидеть что-то близкое, знакомое ей одной. Уже давно так повелось, что  желанный сон приходит к ней почти на рассвете. Воспоминания не оставляют ее и во сне, становясь еще более реальными. Но едва только дремота накатывает теплой волной и все настойчивее затягивает ее в столь любимый мир грез, как прикосновение чего-то прохладного и влажного размыкает сладостные объятия сна, не оставляя  от него и следа. Это Бася тыкается холодным, мокрым носом в руку хозяйки. «Ну! Просыпайся же быстрее, и идем гулять», - пытается сказать она.
 - Сейчас, Басенька, сейчас… - Отвечает Старуха и, сев на кровати, нащупывает ногами шлепанцы.
Через некоторое время они вновь идут своим привычным маршрутом, медленно преодолевая полустертые ступени, спускаются по грязной крутой лестнице. Сегодня Бася почему-то особенно нетерпелива, и как только они оказываются на улице, она буквально рвется с поводка.
- Ну, гуляй, гуляй, - уступает ее желанию Старуха, отстегивая поводок, - только не убегай далеко.
Болонка весело скачет по подтаявшему в оттепель газону. Старуха некоторое время стоит, наблюдая за ней, потом мелкими шагами, заложив за спину руки и слегка подавшись вперед, направляется к облезлой, низкой и узкой, а потому  очень неудобной скамейке, осторожно опускается на нее.

Вот и еще одна весна скоро… Она никогда не любила это время года. В его оживленности ей чудилась какая-то скрытая тревога. Казалось, вот-вот нечто ужасное вырвется наружу, как вырывается из-подо льда очнувшаяся после зимнего небытия река. Весной еще острее осознавалось одиночество. Старухе ближе была осень. Сколько помнила себя, всегда завораживалась осенними красками, мечтала под ласковый шепот опавшей листвы. Осень с детства жила в ней, и, может быть, поэтому в ее жизни все счастливые мгновения случались именно осенью.

         И Саша любил осень. Их познакомил дядя Миша, пригласив однажды своего студента на обед. Смешно щурясь близорукими глазами, Саша смущенный сидел за столом и терпеливо отвечал на «дежурные» вопросы тети Светы. Лидочке он тогда не понравился – мямля какой-то…
- Напоминает Пьера Безухова, - категорично заявила она дяде.
         Тот в ответ лишь усмехнулся. И действительно, в Саше было что-то от толстовского героя, хотя – в отличие от литературного персонажа – он был высоким и худым. Но, как и Пьер, носил очки, не украшавшие его лица, смущаясь, то и дело снимал и вновь надевал их. Как и Пьер, улыбаясь своей открытой и даже немного глуповатой улыбкой, становился похожим на большого и неуклюжего ребенка. Археология была для него не профессией, страстью. Он мечтал найти в Сибири «свою» стоянку верхнего палеолита…
  Может, это Саша как-то мистически направлял ее, когда во время эвакуации она оказалась в местах, в которые стремился он?… В Москву и Питер она больше не вернулась. Там ее никто не ждал. Впрочем, главная причина была в другом – она боялась, боялась той боли, которую могли вызвать ожившие воспоминания. Ей становилось больно от одной только мысли, что вот она идет по знакомым с детства улицам, но и улицы уже не те, и она не та, все родное и чужое одновременно…

- Бася, Басенька! 
Отогнав воспоминания, Старуха встала со скамьи и направилась к газону, на котором еще минуту назад резвилась болонка. Но собака не подбежала, как обычно, к хозяйке, не отозвалась привычным лаем. Болонки на газоне не было. Старуха, тревожно осматриваясь, обошла двор, заглянула за стоявшие у подъезда мусорные баки. Собаки не было нигде. Увидев возвращавшуюся из магазина соседку из десятой квартиры, Старуха бросилась к ней.
- Басю, болоночку мою, не видели? – дрожащим от волнения голосом спросила она, с надеждой глядя в глаза соседке.
- Собаку? – равнодушно переспросила та, - да, вроде, в соседний двор побежала.
- Да? Спасибо, - обрадовалась Старуха и поспешила в указанном направлении.
- Поразведут  скотобазу, а потом бегают, - тихо проворчала ей вслед соседка.
  Дверь подъезда, жалобно скрипнув, открылась – вышла соседка в мутоновой шубе, на этот раз без внука.
- Видели, -- обращаясь к ней, заговорила женщина из десятой, - старуха-то псину свою потеряла.
- Ну, наконец-то! – всплеснула руками дама в шубе. – Видно, дошли мои молитвы. Ведь с ребенком во двор нельзя выйти. Вчера нас так облаяла! Маленькая, а злющая.…. А как потеряла-то? Точно, или так?…
- Да точно, точно! Правда, я ее, кажется, в соседнем дворе видела. Старуха туда побежала. И далась ей эта псина…
- А, по-моему, она вообще странная. Вы не находите?
- Пожалуй.… В булочную каждый день тащится, а ничего не покупает.… Все высматривает что-то.
- Вот, вот! И улыбается все время. А то еще сама себе под нос что-то бормочет!
- Да, да. А за собакой, как за дитем, бегает. Вот дожили: детей на собак променяли! – заключила соседка из десятой.
Посудачив еще несколько минут, они разошлись каждая по своим делам.

Тем временем Старуха уже обследовала и соседний двор, но собаки не было и там. Старуха останавливала прохожих, описывая свою любимицу, спрашивала о ней. Никто болонки не видел. Наконец, молодой человек, с большой спортивной сумкой на плече, ответил:
- Да вашу собаченцию, бабуля, сейчас машина сбила. … Вон там, на перекрестке, - и он указал рукой в сторону оживленной автострады.
Лицо Старухи внезапно окаменело, серая тень пробежала по застывшим чертам. Живые глаза вдруг потухли, как будто кто-то незримый выключил источник света, находящийся в них. Как-то машинально, как автомат, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, она доплелась до злосчастного перекрестка. Не замечая машин, сигналящих ей и стремительно проносящихся мимо, вообще ничего не видя, вышла на дорогу.
Бася, точнее – то, что еще час назад было ею, лежала на грязном, мокром асфальте. Ее маленькая, лохматая голова была неестественно вывернута, лапы вытянуты вперед. Старуха взяла тело болонки на руки и бережно, словно боясь причинить ей боль, понесла домой.
Она похоронила Басю за городом. Положив обмякшее тельце в сумку, села на пригородную электричку и сошла на ближайшей станции. Некоторое время шла по проселочной дороге пока не очутилась в небольшой березовой рощице.
Несмотря на погожий мартовский день, земля была еще по-зимнему мерзлой. Но Старуха нашла в себе силы отдолбить между тремя молодыми березками неглубокую ямку, и опустила в нее тело собаки. Потом постояла над свежим холмиком и той же дорогой медленно отправилась к станции.

На перроне звук проходящего поезда напомнил ей один летний необыкновенно солнечный день, случившийся так давно, что казалось – это было в другой жизни. Стояла неимоверная жара, вокруг толпились люди, кто-то плакал, прощаясь, где-то играла гармошка, лилась нарочито развеселая песня; все это многоголосье сливалось в единый шум, который может быть только на вокзале. Шел второй день войны. Все были охвачены каким-то необъяснимым волнением, непонятным возбуждением. Бодро уверяя друг друга в близости победы и скором окончании войны, большинство, между тем, в глубине души осознавало, что реальность может оказаться куда драматичнее, где-то там, в самом дальнем уголке сердца у всех пряталось тревожное ожидание чего-то. И неопределенность, которой, казалось, был пропитан сам жаркий воздух, шевелящийся прозрачным маревом, эта неопределенность, томившая всех и вся, была причиной того непонятного возбуждения.
- Лидушка, не надо, не плачь, - уговаривал Саша, вытирая ей слезы, - вот увидишь: все будет хорошо. До осени все закончится, и я вернусь. А ты жди и пиши мне непременно. Да? – он поднял за подбородок ее лицо и с нежностью заглянул в заплаканные глаза, пытаясь вобрать в себя их бездонную синеву и отыскать в ее глубине ответы на все вопросы, мучившие его в эту минуту.
         Она лишь кивнула головой, будучи не в силах ничего сказать, и спрятала лицо у него на груди. С Сашей ей всегда было спокойно, все, что волновало ее, томило сомнениями, исчезало, едва он оказывался рядом. Все становилось ясным и понятным. Они часами могли абсолютно молча бродить по осеннему парку, взявшись за руки. Слова были не нужны – достаточно было просто находиться рядом, чувствовать прикосновение друг друга и слушать музыку умирающих листьев.
Сегодня, провожая мужа на фронт, она вдруг ощутила, как с ним уходит вся ее привычная, сложившаяся жизнь. Точнее – она поняла это еще вчера, узнав о начале войны. Но сегодня, лишь сейчас, в этот момент у нее появилось неожиданное осознание того, что она уже никогда не будет счастлива, по крайней мере – не будет счастлива так, как была до этой разлуки. Словно до сегодняшнего дня жила она, Лида, а завтра ее уже не будет, она исчезнет едва поезд, увозящий Сашу в неопределенность, скроется из вида. Вместо нее появится другой человек, внешне похожий на нее, но, по сути – не она.

Этот их последний день она будет вспоминать всю свою долгую жизнь, вновь и вновь переживая прощальные мгновения и хоть так, мысленно, возвращая Сашу. Письма ему ей писать не пришлось, он пропал без вести в первый же месяц войны, после первого своего боя. Перечитывая тысячи раз лаконичные строки извещения, она не верила им. Так и прожила с затаенной надеждой. По вечерам, возвращаясь из школы в тихую квартиру, прислушивалась к шагам на лестнице, радостно замирая, как только шаги приближались к ее двери. Но обычно через секунду, другую шаги удалялись вновь, и она опять оставалась ждать.
Иногда раздавался пронзительный, резкий и нетерпеливый звонок, она с волнением спешила к двери и, открыв ее, встречала своих учеников. Шумной веселой ватагой они влетали в ее одинокий мир, наполняя его цветами, громкой музыкой и смехом. Потом их визиты становились все более редкими и, наконец, прекратились совсем. А она уже без надежды – скорее, просто так, по привычке – продолжала тщетно прислушиваться к шагам за дверью.

Электричка неотвратимо приближалась к городу. Старуха, уставившись неподвижными глазами в окно, безучастно наблюдала, как за мутной карамелью вагонного стекла загородный пейзаж нехотя уступал место пригородному. Лес начал редеть и, наконец, превратился в отдельные группы деревьев, безрадостных и поникших, видимо, скучающих по своим лесным собратьям. Живописные, еще заснеженные поляны и холмы сменились какими-то странными, уродливыми в своей нелепости металлоконструкциями и непонятными, блестящими на солнце трубопроводами, идущими ниоткуда в никуда. Между этими сооружениями были разбросаны небольшие, покосившиеся домишки, до окон вросшие в землю. Они не хотели покидать свои обжитые, насиженные места и поэтому упрямо, изо всех сил вцепились в них, как деревья, пустили корни.
Неожиданно крупными хлопьями повалил снег. В его круговерти во мгновение ока исчезло все, что еще минуту назад мелькало за окном. Постепенно снежная кисея проникла и во внутрь поезда, заволакивая собой все вокруг. И не было уже ни полупустого вагона электрички, ни единичных скучающих пассажиров – все они тоже исчезли куда-то, подхваченные неведомой силой, а был только этот густой снег, похожий на белый и вязкий, как молочный кисель, туман.
Внезапно сквозь завораживающую девственно-чистую канитель стало проступать знакомое лицо. Оно росло и приближалось с каждой минутой, становились все более отчетливыми, узнаваемыми его черты.
«Саша?» - удивленно позвала Лида. Вернее – хотела позвать, но не смогла. Однако ее голос все равно прозвучал. Прозвучал где-то в глубине ее самой. И тот, к кому она обращалась, вопреки ее ожиданиям, услышал ее.
- Идем со мной, - отозвался он и улыбнулся, широко и ласково, как умел только он.
- Я так долго тебя ждала.… Почему ты не пришел раньше? – с упреком выдохнула она.
- Мне было нельзя… Ты была не готова, - ответил он.
- Не готова? – не поняла она.
- Не готова уйти со мной, - объяснил он.
-- А сейчас? – опять спросила она.
- Сейчас самое время. Ведь ты этого хочешь?
- Да, да! Я хочу… Но как? Я же не могу, наверное, - то ли подумала, то ли сказала она с сомнением.
- Можешь, - лицо Саши стало еще более явственным.
- Можешь, - настойчиво повторил он, - только закрой глаза и возьми меня за руку.
         Послушавшись, она закрыла глаза и снова увидела его. Но теперь увидела не только лицо, а всего Сашу, целиком. Совсем не изменившийся, как много лет назад, он стоял перед ней и с улыбкой протягивал руку. Яркий свет окружал его, казалось, сам Саша излучает это сияние, будто оно исходит от его больших, карих глаз, уже не скрытых, как прежде, очками, или от белой одежды, красиво обтягивающей его высокую, стройную фигуру. И улыбка Саши, и этот свет манили, притягивали к себе.

Шагнув навстречу мужу, Лида взяла его за руку, с радостью ощутив знакомое тепло его ладони, и сразу поняла, что свет льется откуда-то издалека, заполняя собой все окружающее пространство. Взявшись за руки, они с Сашей направились к зовущему их свету по широкой и ровной дороге, внезапно открывшейся им. Конца дороге не было видно, но Лиду это не пугало: она знала, если Саша рядом, значит, все будет хорошо. Она с удивлением обнаружила, что с каждым новым шагом у нее прибавляется сил, словно этот поразительный свет проникает в самую сердцевину ее существа и наполняет ее немощное и больное тело энергией. Они шли молча, как тогда – много лет назад в старом, полузаброшенном осеннем парке с золотящейся листвой, сквозь которую проскальзывали драгоценные нити солнечных лучей. Слова им были не нужны…


Иллюстрация автора.