Зима в зеленых травах

Кошка появилась из рук приятеля, гонимого необходимостью  убивать.
Мы сидели на кухне после  ужина,  о чем-то  добродушно переругивались. В это время  из кожаного  рукава приятеля, который  тихо  сидел поодаль -  у него был  период голодания - выглянул  комочек  снега. Выполз, понюхал  атмосферу  и  улез обратно. Это было так вдруг, как в  мультипликации! Мы  замолчали. После  бесконечных  минут  накаленной тишины он опять показался и медленно вышел на  табуретку.
"А-ах..."- выпали в  осадок дети. Тут же  загремели  чашки, забулькало  молоко - последний пакет распороли! Снег плавно изогнулся, лизнул  блюдце и задумчиво поставил  хвостик карандашом. И ушел принимать территорию... Приятель тоже  ушел, сделав  свое  черное  - или белое? -  дело и ласково усмехаясь в  несгораемые пожарницкие  усы. И началось, началось.
Молока  в холодильнике всегда не хватало.  Дети  часто болели, им  самим надо  было много молока  пить, но  молоко  доставалось только тем, кто успел  утром - ветеранам, к вечеру основной  продукт с отдела  исчезал, а  нереальное как  снег  существо как  раз  его и  хотело.
Белое  тянулось к  белому!
Перед остальной  едой   брезгливо  дрожало.
Дети  долго и  бурно обсуждали, мальчик оно  или девочка.  Они побежали, показали  снежное существо  соседской  бабке. И та  постановила: девочка! Вечером гордые раскрасневшие дети  сказали торжественно:
-Мам, котеночково имя - Зима.
-Может, мы   лучше  вернем котеночка? - заискивающе спросила  я.- Мы не договаривались на девочку, она  начнет  рожать по  сто  штук... Я не переживу.
- Переживешь!-  бодро  сказали  дети.- Ты  где видела  такую белую, такую  пушистую Зиму?
- Лучше бы не видела,- слабовольно сдалась я.- А не будет как с хомяком? Помните, как  умер хомяк? У нас гибнет  все  живое.
- У хомяка не  было домика, - разумно подытожила  дочь.- Он сбежал под пианино и его пришлось  доставать лыжной  палкой. Была  бы  клетка, так и лыжная  палка ни к чему.
- Но  у него вздулся  пузырь на  лбу! И он не  ел  четыре  дня!  А потом закоченел.  И вы,  все трое.  Никто  из  вас  даже  не  заплакал.
- Заплачем, мамочкин, если что, - утешили  находчивые  дети.
Ком  снега по  имени  Зима из чудного кукленочка  сделался  грациозной кошкой. Не худой копией взрослой  кошки, а  изящной  и плавной, только небольшой. Может, она и была худой из-за неполноценного питания, но из-за ворса ее белого и длинного, смотрелась прямо-таки облаком.
Она  со всеми  установила  свои  правила. Младший ее донимал  бантами и завязочками, так  что она  от него вырывалась и с глухим  рявканьем шпарила под диван. Среднего предпочитала  на  время  кино, чтоб  лежать   на  его животе. А  вот с  дочкой  в любое   время  муркала бесконечные   песни. С дочкой  у них  было родство. 
- О-о! Ну и теплая она! - восклицала дочь, - Не  прогнать, какая  теплущая...
По  утрам  я  чистила дочкину юбку  сырой  вырежкой и  чертыхалась. Если не  успевала, она так в  школу и шла, облепленная ворсом. А я  сама пыталась  установить с  Зимой  дипломатические  отношения, но у меня  не получалось!  Я смотрела  на нее, она  на  меня. И  каждая подозревала  подвох... Утром на  всех парах,  прямо   в ночной  рубахе,  я  мчалась  ставить чайник и кошка   опрометью  неслась за  мной вслед. По квартире  рассыпался  двойной скокот.
 Лихорадочно  шаря по  пустому  холодильнику, я доставала  дешевую  колбасу дачную . Зима нюхала, жеманилась и отьезжала  задним  ходом. Я  прищурясь,  смотрела на  ее маневры.
- Что тебе не так?
Она  с видом  оскорбленной  добродетели  отодвигалась еще,  отряхивая  лапки.
- Как ты  смеешь, - бормотала я, стремительно нарезая  оставшуюся  колбасу на  сковородку и  бухая  туда  яйца,- ты видишь, даже  дети  едят, а  ты  ковыряешься!
Кухню заполняло ароматное  шипенье и кошка, уныло свернувшись в пирожок, поднимала  уши, настораживалась... Поворчав  минуты  две, я  швыряла  ей кусочек из  сковороды, который она, вежливо  обжигаясь,  сьедала. То есть она  не любила  холодную  еду! И не любила, когда  еду бросали  в  блюдце задолго до ее прихода. Но  если она  видела, что при ней  приготовили, остудили, подали, как  в ресторане, тут уж смягчалась. А мне было обидно! Я согласилась  взять, подрядилась  кормить,  когда  у меня  самой  нищета, так  должна  быть  благодарность или нет?
Принесла цыпленка, отрезала  крылки, лапки, гузки. Кошка  неслышно выплыла из-за  угла и встала  над блюдцем, углубившись в новый запах. Прямо  застыла вся.
- Слабо тебе холодное сьесть, - прошептала я, пытаясь однако не нарушить познание.
Но тут сработали инстинкты и  раздался хруст косточек.
- Ага, - возликовала я,- зов  крови ! Хищник он  и есть  хищник.
Но я рано  обрадовалась. На первый-то раз  она остановилась на  крылышках, на  второй потребовала шейку, спинку... Она разевала  розовый  ротик,  зычно вякала и становилась очень наглой,  смотрела  на меня  остановившимися  глазами. Такое попрошайство  даже не вязалось с ее царственным белоснежным обликом. Она излучала тревогу. Чтобы она  отстала, я бросала еще, еще...  Однако, помня о детях, старалась не скормить ей  всю курицу. 
Налопавшись, она садилась напротив, осоловело  качаясь.
- Чего добилась? - спрашивала я ее.- До обеда борьба с голодом, после  обеда  со сном?
Она  только  ушком поведет. А спала   в кресле и на диване. Чтоб на кухне лечь - ни боже  мой.  В крайнем  случае  на  больших комнатных  тапках, облепляя их плотным белым войлоком. И если ее случайно кто-то заденет, она поднимет все так же  лениво  голову или  уши  и весь  ее балдежный вид как бы говорит: не то чтобы это вершина  блаженства, но так - жить можно. И мне, такой  задерганой, не успевающей  между  работой, плитой и  двойками, это было обидно вдвойне. Неужели я должна метаться, ишачить и урезать себя, только чтоб эта ленивая сонная  тетеря... не знаю даже, как сказать...  лежала и потягивалась?
Я  знаю, что кошек  купать нельзя.  Им это вредно.  Но когда Зима выползла   на  улицу  гулять, она  своей  пушистой  кипенью  собрала  по крыше  всю  сажу, так что обратно шла чучело чучелом. А  дети вечно с ней обнимаются! "Зима, Зимушка, а какая ты  мягкая,  теплая. А какая ты  печка..."
 Я эту  печку - в  ванную, а она  -  придушенно  орать. Тельце  стало твердое как дерево, пух весь слипся, шея длинная как у жирафа, глаза одичалые. Я  одной рукою  держала ее в тазу, второю быстро мылила -  еще и шампунь  дорогой, рекламный, на нее,  поганку, тратила. Дети, конечно, участвовать в этом  не  хотели. Пусть грязную работу  делают другие! Они потом   брали ее, завертывали  в  пеленку и грели. И она  муркала, муркала, как каша  на  огне. Потом  шла  дрожать и  вылизываться.  А я тоже отходила как могла. Это купание было самое нервное  дело.
- Что ж ты раньше  не вылизывалась?  Сразу  после  помойки? - ехидно  спрашивала я у нее. Она не реагировала. Не считала  нужным с мучителями  общаться.
 Ночью, бывает,  встану - кому  попить, кого в  туалет. Кошка  воспринимала  это как сигнал к  жратве и пока  я что-то не  брошу  ей, с кухни ни в какую - сидит под раковиной,  надсадно мяуча. Я брошу кусочек, а она  схватит и  бежит, пригнув  башку, в темный  угол ... прятать. Спрашивается - зачем  клянчишь,  если все  равно  не трескаешь? Если она  все же  ела, хрустя костями в ночи, то тоже   сильно меня  раздражала..
- И днем, и ночью! - негодовала я,- Обжора! Обжорство - признак  слабоумия.
И бросала в ее сторону  тапку.
- Не шпыняй  божью  тварь, - бормотал  наш добрый  папа, -  она не  виновата, это  биология.
И она, кстати, чувствовала  его безусловную поддержку. Вечером, когда  нас  пять человек  собиралось у телевизора либо в большой  комнате с уроками и газетами и получалась  неимоверная  плотность населения на  один  квадратный  метр, кошка  стремилась  к папе. Мягко вспрыгнет на его  доброе  брюхо и давай  вино на нем давить. Топчется, топчется полчаса, пока не устанет. Папа  тихо гогочет от вина и щекотки, мы  все бросаем свои занятья и  тоже смеемся. Тогда  она  обиженно ложится и еще  час  муркает. Ко мне она  не лезет, знает, что шугану, хватит  мне этих  юбок  чистить. Только мельком глянет на меня и мимо... и небось, думает - к этой злюке ни за что... и нос  задерет... Что, понравилось?
Настоящая  идиллия началась как  раз  с ее родами. Перед тем она  долго ползала на  своем раздутом  животе, как  баржа на перевозе. У нее лапы плохо доставали до  пола, морда  вечно сонная, вид вообще  до  того биологический и тупой, что сил нет. Даже  дочка смеялась - ну ты и  раздулась, Зима, не  лопни....
Я уж не говорю, сколько она  лопала в это  время,  сколько  куриных ножек, отложенных для  детей, котлеток и  яичницы покрала с высокого  подоконника. Бить ведь нельзя, чем она и пользовалась.  Но я никак  не могла привыкнуть, что  все это  надо  прятать.
Потом однажды стала метаться и тревожно вякать. Лазала то туда, то  сюда, забивалась  даже в одежный  шкаф, чего я  вынести никак не могла.  Неужели я еще  должна  давать ей  спать на  своих полотенцах и  детских майках с бабочками? Я сдерживалась,  я поставила  ей  коробку с подстилкой в угол, но ей это  не понравилось и когда я  пришла с работы, она  уже не  орала.  Я  поискала ее, проникла   на писк  и чуть в обморок не  упала. Мама родная! Родила  на моих рукописях! В диване! Плоды былых  влюбленностей, поиски  истины и  духовности - все было в крови, в грязи и в котятах.
 Перетащив все это безобразие в коробку, я выбросила  папки и три месяца  восстанавливала рукописи. Котят утопить  не  удалось, дети мои страшно  вопили, что коль они под  светлую  пасху  родились, губить нельзя, ангелы-хранители не одобрят... Зато  ангелы  одобряли  полное  издевательство надо  мной, когда   я полностью  зависела от этой  мяучащей  семейки. И то, сколько дадут поспать, и то, сколько  еды  останется. Только соберемся  строганины из  мороженой  рыбы  наделать  - как  они уже   потрусили  туда в  немой  тоске.
Теперь на  кухню уже  проносилась  не  одна  пасть, а целая  орда в пять пастей, я в  ужасе  бросала  им  две-три  сырых  рыбы и зажмурившись  убегала, чтоб не  видеть их  урчания и потасовок. Эх... А ихний  тазик, который адски вонял, и бабушка со  стонами  выпинывала  его в прихожую, чтоб именно я, единственная  кошачия прислуга, его выносила? Я  пыталась  приобщить к  гуманитарной помощи детей,  уверяя,  что  следить  за  кошками должны  они, но  они меня  не слышали. Видимо, я какая-то бессображенная, неответственная  мать, не могу  заставить. Покричу, помахаю ремнем и бреду  сама  с этим позорным тазиком на  боку - выносить.
Знал бы  мой  верный   приятель с усами, что он  натворил !  В некоторые моменты  я  уже  не понимала, что кошки  снимают стрессы  и  электричество. Пусть бы  снимали что  угодно  у кого угодно,  только б не  у  меня... Я  в  оцепенении наблюдала  их дикие  игры, разбросанные  где попадя экскременты, мокрые  покрывала на креслах и  цирковые раскачки  на  шторах.  Дети, разумеется,  визжали, и  прыгали с ними вместе. А я шептала: "Надо же, господи,   как я не люблю  животных." Открыв это в себе, ужаснулась. Раньше  думала, что я  добрая,  а жизнь мне  доказала  обратное.
- Не любишь? - удивлялся добрый папа, - Оглянись назад. Причина не в ней, а в твоей  психике. Все  внутри  тебя.
Он был  прав. Психика  держалась еле-еле.
Я  пошла к своему  знакомому психоаналитику, у которого  на  визитке  синее   небо в кучевых  облаках и золотом   фамилия. Как  будто он  не  просто свой в доску мужик, а такой  реющий  дух  вроде  чайки  Джонатан.
- Слушай,  есть у меня  сомнения насчет  моих этических норм. Это же  патология - ненавидеть  кошку?  Божья  тварь, тем  более  дети  как  ее любят. А  как  быть мне?..
Аналитик нежно улыбнулся - от этого любое  его слово  доходило быстрее.
- Когда  нет  детей и друзей, когда никого, кроме  кошки и  собаки,  когда   магазины забиты  едой и сервизами для  кошек - это  патология. Когда  близких  променивают на  зверя, на  тварь божью -  возможно, патология. Но когда  такой  плотный общенческий круг,  когда  и людей больше,  чем надо - тут ничего  патологического нет. Твои  вспышки -  сигнал  близким, что  ты без сил, вот и все.
Но близкие моих  сигналов не  слышали.
 Это были далеко не все  испытания. После того, как  я  вместе  с детьми долго  унижалась и  распихала всех  котят, всю эту  шумную  псюрню - началось, опять началось.  Кошка стала  скрести лапами  голову и содрала с нее всю  шкуру  до  голого  черепа. Приходят ко  мне чужие  люди по делу,  кошка выходит из-за  угла в прихожей и садится. Люди  смотрят -  у  нее  башка  за   ушами окровавленная. У них постепенно  глаза   вытаращиваются и  они  смотрят,  смотрят, не  в силах даже  нить разговора  поймать. И скомкав любую  идею,  убегают, не попрощавшись. Может, они  думали, что я  ее бью, так  как я  злая  зараза или  сама эта кошка  чем-то заразная  - не знаю. Короче, я детям обрисовала обстановку и  сказала, что если они ее в ветлечебницу не  свезут, я  ее усыплю.
Дети долго шушукались, боялись  ехать, зверячья  больница  у нас  далеко, но поскольку  были  каникулы, они взяли денег и рискнули. Видимо, до них  дошло, что я уже  не  шучу.  Оказалась у кошки  в ушах какая-то моль, она  там  копошилась и создавала невыносимый  зуд. Врач насыпал ей   в уши  пуд серы и она перестала  драть  свою  бедную  башку! И  через  неделю  череп  зарос. Все-таки дочка молодец,  волевой  человек. Решила  вмешаться - и помогла. Да  они вместе... Они даже  как-то сдружились в тот день, в знак защиты  Зимы.
У детей  был праздник. Обнимались с кошкой  день и ночь: "Зимочка, какая ты царица, какая ты  у нас  бочка  выросла..." А я даже про себя не могла ее по  имени  называть.  Ни по  имени, ни как  добрый папа -  тварь  божия. Только первое  слово! Тетеря,  наконец.
Казалось, это навсегда: детское мур-мур-мур и мое отчаяние.  И  вдруг  коллега по  работе,  Мариночка  подошла и  попросила котеночка. Я говорю самодовольно:
-Какое там! Кончились  котята.
- Ну  со следующего раза...- не отставала  Мариночка.
- Так вам кота или кошку?
- Конечно, кошку. - Мариночка завздыхала. -  У меня  мама  в деревне так  просит, так  просит  кошку! Чтобы мышей  ловила,  много  котят  рожала, чтобы вся деревня свободно вздохнула. Я  привозила ей  котов, да  они  сбегают и дичают, такие   худые оказались, урки, а не коты.
Сердце мое громко  застучало. Я поняла, что если мне  судьба  дает  шанс, надо  шанс  ловить. Удалить ее,  сослать - только  так   можно спасти  ее  жизнь. Только  ссылка! Иначе  я не ручаюсь...
- А если большую  кошку?
- Так вы ж не отдадите  большую, жалко,  небось...
Это мне-то жалко? Я  от близкой свободы  даже разволновалась. Договорилась, что  Мариночка  приедет с  сумкой на  замке, когда  детей  дома не будет и сразу на машину и в деревню... Так все и случилось. Был тяжелый момент, когда они узнали. Дочка плакать пошла.  Я  в сильном  напряжении пыталась  ей говорить, что больше  так  жить не  могу, у меня  скоро  крыша  поедет. Что они не хотят  мне помогать,  все  свалили на меня, а я кроме работы, детей и плиты  уже  не имею  права  попеть под гитару, постучать на  машинке, вообще  пожить как  все  люди,  без этой нервотрепки.  Я  взывала к  жалости. Она сморкалась  и смотрела  на   меня   так, как  если бы  крыша  у меня  уже  поехала и  я  совершенно  убогий  человек.
- Ты ничего не понимаешь, - грустно сказала она.
- А ты?- горько спросила  я.
Все затихли и  понурились, как при потере близкого.

Каждый раз, когда Мариночка возвращается из отпуска, она рассказывает  потрясающие  новости.  Кошка рожает  в  деревне как  из пушки. В каждом доме  теперь  есть белый кот! Кошка совершенно не любит их  маму, то есть  хозяйку. Подходит и ластится  только к хозяину  избы, с ним же  спит  на  кровати. Кошка  разьелась на мышах и приобрела сильный  авторитет. Она сперва  ловит  себе, потом  окрестным котам, которые  сидят  каждый у своих ворот и ждут. А может, это все ее дети?  Тогда тем более. Она  важно идет и несет мышь, кладет ее перед этими лентяями.  Те нюхают  и подарок, и дарительницу. Мурчат, облизываются, но не кидаются  лопать сразу.  Это  ритуал. Потом  она  вперевалочку уходит за  другими мышами. И как  она  мышей  ловит,  когда на вид не повернется? Ее теперь не надо  купать, она  стала  белая-пребелая, снег, а не кошка. Идет, подняв  хвост  как у белки трубой, переваливается, больно толста.  Она  идет себе  среди травы, сонно смотрит через  плечо зелеными  глазами  и дальше. Можете сьездить. посмотреть, а я и так  верю. У нее, наверно, настала настоящая  жизнь. Жизнь Зимы в зеленых травах.