Мяугли

Он получил свое прозвище после того, как рассказал во дворе "Книгу джунглей".

Мяугли начал пересказывать Киплинга, сидя с двумя малышами в островерхой избушке на детской площадке. Постепенно в избушке и вокруг нее скопилась изрядная компания, объединенная громким — взахлёб — повествованием. В окошечки заглядывали, согнувшись, двое долговязых парней. Когда у них затекли спины, они торжественно вытащили Мяугли из домика и усадили его на деревянной горке. Мяугли даже не прервал рассказа, когда его перемещали.

Глядя на детей поверх "Вечёрки" со своей пенсионерской скамейки, я усмехнулся. Мяугли словно обращался с речью к Стае, собравшейся вокруг Скалы Совета. На фоне разгорающегося закатного неба его смуглое лицо и черные волосы до плеч прекрасно сочетались с его рассказом.

Одна особенность его пересказа не давала мне покоя. Когда он побежал мимо меня домой, ухитрившись довести сюжет до развязки именно к тому времени, когда детей начали уже призывать с балконов к ужину, я поманил его пальцем. Он остановился — словно застыл на бегу.

— Почему ты всё время говоришь "Мяугли"? — спросил я. — Маугли ведь был среди волков, а не среди кошек... Посмотри дома в книжку: там написано "Маугли".

Он оценивающе взглянул на меня и решил, видимо, что я заслуживаю серьезного ответа.

— Так называла его Багира, пантера, большая кошка. Она мне нравится больше всех зверей, поэтому я тоже говорю "Мяугли".

Ни тени сомнения не звучало в ответе. Я хмыкнул:

— Откуда же ты знаешь, что Багира называла его так?

— Ну, я же слышу... — мальчик пожал плечами и побежал вприпрыжку к подъезду.

* * *

Вдвоём нам было, наверное, лет под восемьдесят, но я постоянно сомневался в том, сколько приходится на каждого. Порою казалось, что поровну. А иной раз моя доля была даже поменьше. Во всяком случае, многие его слова заставляли меня крепко задуматься. Так случилось и на следующий день после первого нашего разговора.

— Здравствуй, — приветствовал я его по дороге к газетному киоску. Мяугли сидел на корточках и внимательно следил за муравьем, ползущим по пыльной земле. — Чем занимаешься?

— Живу, — ответил мальчуган, не поднимая головы.

После этого я не однажды слышал от него этот ответ, который никогда не был пустой отговоркой. Он произносил это слово веско и осознанно, как говорят о важном и неотложном деле. Но в тот раз Мяугли показался мне одиноким и грустным. Рядом на пустыре его ровесники гоняли мяч, издавая отчаянные вопли.

— А что же ты с остальными в футбол не играешь? — сочувственно спросил я, и Мяугли взглянул на меня изумлённо.

— А зачем играть в футбол? Ну зачем?..

Я автоматически произнес несколько ничего не значащих фраз о пользе спорта, но ни Мяугли, ни мне самому они не были интересны. Так я и отправился дальше к своему газетному киоску, размышляя о том, зачем, действительно, Мяугли или кому бы там ни было ещё играть в футбол.

Мяугли любил быть один. Он терпеливо и страстно приглядывался к бесчисленным подробностям природы, которые обычно не задевают нашего внимания. Он знал повадки пещерных ос, живущих в земляной дыре. Он не ленился пересчитать, сколько хвощей растет на очередной открытой им "плантации". Он называл по имени каждый сорняк. "Это ярутка, яруточка," — нежно говорил он. — "А это брий, мох такой, а это фунария, а это сфагнум. А это стенная золотнянка. Никогда не видел её на черемухе!.."

Он любил быть один, но одинок он не был. К нему липли все малыши в дворе, с ним любили играть девочки. Но и ровесники, и мальчишки постарше оказывались вовлеченными в завихряющуюся вокруг Мяугли жизнь. Мяугли был главным вдохновителем новых игр. По необъяснимому наитию он всегда знал, кто кем должен быть в только что возникшем мире и кто чем должен заниматься. Когда ему изредка приходилось встречаться с таким же, как он, гением игр, они даже не успевали перейти к самой игре. То поддерживая, то перебивая друг друга, они взахлеб торопились развить сюжет намеченных событий, и остальные участники игры толпились вокруг, с открытыми ртами внимая тем чудесам, которые порождала радостная фантазия.

Игры Мяугли были заразительны. Его увлечения распространялись по двору, как эпидемии. Много дней летали с балконов всевозможные бумажные конструкции, начиная с обычных голубков и кончая немыслимыми сооружениями, которые выделывали в воздухе замысловатые пируэты. Несколько недель вся окрестная детвора, включая даже четырехлетнего карапуза в круглых очках, выпускала рукописные газеты. Потом стали возникать страны. У стран появились флаги, гербы и географические карты. Потом начался выпуск денег.
Игра в деньги меня не умиляла. Подозвав Мяугли к своей скамейке, я решил его немного повоспитывать. Кому же это делать, как не нам, пенсионерам? Он выслушал всё, что я мог ему сказать, тихо вздыхая — скорее от скуки, чем от раскаяния. Однако в конце моей нотации он оживился.

— Сегодня вы в придуманные деньги играете, — говорил я, с ужасом прислушиваясь к своей занудной интонации, — а завтра начнете в настоящие играть...

— А что, наши деньги и сейчас в настоящие пересчитываются, — встрепенулся Мяугли.

— Ну вот! — укоризненно откликнулся я. — И почем вы их друг другу продаёте?

— Сейчас скажу... Значит, сто тринадцать наших сопеек (это у меня квартира сто тринадцатая) составляют один инсектарий (по-русски можно его насекомием называть). Тысяча двадцать четыре (два в десятой степени) инсектария — это одно комодо. Триста пять комодо — гевея, семьдесят одна гевея — тьфуколка, а пятьдесят восемь тьфуколок — одна обычная копейка. Мы наши тьфуколки и прочие деньги называем инфраденьгами. Знаете, как инфразвуки, — они звучат, а простым ухом не слышно...

И Мяугли испарился.

* * *

Прозвище пристало к нему не зря. Свободный дух и чёрные до плеч волосы вполне отвечали образу Маугли. А кошачье "Мяу" напоминало мне другую сказку великого романтика — сказку про кошку, которая гуляла сама по себе. Правда, котёнок-Мяугли был всего счастливее тогда, когда гулял вместе с мамой. Мама у него была худенькая, подвижная, и они бегали по окрестным зарослям, как две девочки, одетые мальчиками. Правда, это случалось не так уж часто. Обычно мама сидела дома и работала. В жаркие дни стрекотание её пишущей машинки доносилось, как с небес, сверху, с лоджии сто тринадцатой квартиры.

Мяугли был похож на Маугли не во всём: основным отличием являлись карманы. У одного из них карманов не было вовсе. Зато у другого это изобретение цивилизации достигло вершины. Или, точнее, необычайной глубины.

Карманы Мяугли в обычном смысле давно были порваны им насквозь и уходили теперь в глубинные полы пальто, которые были всегда увесисто оттопырены. Может быть, я не обратил бы на это внимания, если бы однажды не оказался свидетелем того, как Мяугли искал нужную ему вещь. Ему понадобились нитки. Он засунул руки по локоть, а потом и по плечо в свои полы-карманы и, не сумев нашарить там катушку, стал в нетерпении вытаскивать всё подряд, складывая свой багаж в кучу на моей скамейке. Там были полиэтиленовые пакетики, черные аптекарские резинки, карандаши, блокнот, двушки для телефона и трешки для газировки, перочинный ножик (ножик был и у бескарманного Маугли), моток медной проволоки, скрепки и кнопки, маленький совок, баночка с крышкой, стальной шарик, несколько палочек и щепок, гриб-трутовик, горсть камешков, кусочек мела, бесчисленное множество бумажек, записочек и мятых листочков, бланки для прачечной... — вот то немногое, что мне удалось упомнить со своим склерозом. Ах да, и катушка ниток, которую Мяугли торжествующе вытащил из самого дальнего угла одного из своих суперкарманов.

* * *

А однажды появилось существо. Сейчас оно припоминается мне, как большой обмякший воздушный шар. Не очень хорошо выбритый полусдувшийся шар в шляпе. Но стараясь быть объективным, я заставляю себя вспомнить, что существо было в костюме, в очках, с портфелем — с всеми атрибутами интеллигента. Существо присело ко мне на скамейку и, бросив взгляд на статью в "Литературке", которую я усердно штудировал, заговорило со мной о техническом прогрессе. Оно говорило с аппетитом, внушительно, оно обволакивало меня свей эрудицией, начитанностью, свободным парением от одной темы к другой, но я не мог почему-то уловить ни одной из его мыслей. Неужели мой склероз и тут дал себя знать?
К подъезду подошла мама Мяугли с нагруженной сумкой. Во мне что-то захолонуло от нехорошего предчувствия — и, действительно, существо приподнялось к ней навстречу.

— Тебя приходится дожидаться, — обиженным тоном произнесло оно.

— Да, трудно угадать, в какой день ты явишься через пару лет с визитом. — Мама Мяугли хотела, было, поставить сумку на скамейку, но решила остаться поодаль и только подхватила ее двумя руками. — И чего ты хочешь?

— Как чего? Хочу повидаться со своим сыном.

— Да ну, не преувеличивай. Какой он тебе сын? Разве ты ему отец?

— А что, не я его отец? Почему же тогда у меня алименты отчисляют?.. Раз плачу, значит отец.

— Ладно, это всё я уже слышала. Сейчас я его гулять пошлю. Общайся, если сумеешь.

— Как, разве он дома был? Что же он мне не открыл? Я долго звонил. То-то мне показалось, что к глазку подходили. Это ты запретила ему открывать, так ведь?

— Ничего я ему не запрещаю. Но и приказать, чтобы он тебе открывал, не могу. Да и не узнал он тебя. Откуда ему тебя помнить?

— Ничего себе делишки! Как это — отца не знать? Должен знать и помнить, как же так. Может быть, и приказать надо. Странно ты его воспитываешь.

— Ладно, не будем с тобой о воспитании беседовать. Сейчас он выйдет. А следующий раз, когда заявиться надумаешь, хоть предупреди заранее.

Существо снова вернулось на скамейку и обратилось ко мне за сочувствием.

— Ну разлюбили друг друга, ну развелись. Я алименты плачу. Не пойму, чем она недовольна до сих пор?..

Существо явно ожидало от меня реакции, и я спросил:

— И давно вы... э... разлюбили друг друга?..

— Да, собственно, вот как ребёнок родился, мы вскоре и развелись. Так уж получилось. И до этого у меня другая семья была, и сейчас другая. Жизнь — штука сложная. Конечно, часто выбраться не получается, занят очень. Докторскую пишу, книги научно-популярные... А может, она обижается, что я из гонораров ничего не отчисляю?..

Больше мне говорить с ним не хотелось. Вышел Мяугли. Остановленный приветственным жестом, он послушно подошёл к скамейке.

— Здравствуй, здравствуй, — покровительственно зарокотало существо. — Как дела?.. Ты в каком уже классе, во втором?.. Ах, в третьем — прекрасно, прекрасно. Да ты садись.

Мяугли сел. Он не был похож ни на Маугли, ни на самого себя. Сгорбившись, он безразлично уставился в асфальт.

— А я вот решил тебя в кружок записать, в Дом пионеров. Кружок технического моделирования. Будешь там всякими моделями заниматься. Автомобили разные, корабли, танки. Там мой знакомый руководителем работает.

Мяугли молчал. Существо расстегнуло портфель, достало оттуда книгу.

— Ладно, иди поиграй, только не убегай далеко. А я пока монографию просмотрю, у меня доклад завтра...

Я сходил за "Вечеркой", выпил квасу и вернулся. Существо листало книгу. Мяугли сидел на корточках невдалеке, всматриваясь в какие-то травяные тайны, весь сжатый в комочек, словно он спиной ощущал присутствие странного существа, которое непонятно чего от него хочет...

* * *

Совершая в этот вечер свой неторопливый моцион, я снова увидел Мяугли и его маму. Они сидели на деревянном барьере песочницы, и я вспомнил тот вечер, когда впервые заметил этого мальчика. Это снова был свободный и независимый Мяугли, но теперь я вдруг увидел в нем ещё и будущего Мяугли-юношу, Мяугли-защитника. Мама уткнулась в его плечо, а Мяугли смотрел прямо перед собой, и в его задумчивых глазах мерцала расширяющаяся вселенная.