Шахматы

Небрежно заправленный в брюки ночного города огрызок масляного полумесяца выглядывал из-за пояса домов, на крыши которых ниспадала сорочка неба цвета запущенной гангрены.
 
Выставив себя за дверь квартиры, она понесла по улицам сосуд своего тела, до краев наполненный тоской.
 
Окруженные со всех сторон бетоном, долговязые фигуры деревьев участливо тянули к ней руки своих ветвей, залитые слезами ноябрьского дождя. 
Казалось, они видели в ней свою заплутавшую сестру, точно также затерянную среди переизбытка неодушевленного, царством которого и являлся этот мегаполис.
Иногда она останавливалась и пожимала их влажные ладони, разбавляя свинец своей печали прикосновениями к прохладной коже их коры.
 
Выдыхаемый ею пар смешивался с туманом, медленно расползающимся по серому блюду улиц, словно молоко, нечаянно кем-то опрокинутое на асфальт и теперь вяло растекавшееся по его пыльной поверхности.
 
Грязно-канареечные глаза уличных фонарей любовались совершенной формой ее кистей, в глупом восхищении поворачивая ей вслед свои худые жирафообразные шеи.
 
Лишь периодически мимо нее, с надменностью тщательно забальзамированных и выставленных на предпохоронный вернисаж покойников, проходили безликие трупы поздних прохожих. Бесцветные глаза их смотрели вовнутрь, любуясь пустотой собственных мыслей, черви которых отражались в зеркале мертвых зрачков.
Эти полудрессированные обезьяны в иное время вызвали бы у нее опасения, но боль, вылизывающая ей грудь изнутри, сделала ей прививку безразличия к действительности и призракам, густо заселивших собою ее берега.
 
Оставив в теплой спальне растекшееся по постели тело дорогого супруга, спящего чутким сном забытого в пне лесорубами топора, она выскользнула во влажные объятия осенней ночи. И пока ее мужу снился яркий и захватывающий сон, в котором он ехал на новом автомобиле мимо тротуаров, сплошь усеянных улыбающимися пышногрудыми красавицами, она брела в одиночестве по безлюдной улице.
 
Зеркала луж беззвучно разбивались под ее ногами, и отраженный в них бледный, небесный соглядатай дробился на куски, словно небрежно нарезанный пармезан.
Она почти ничего не различала перед собой.
Отчасти из-за не желавших покидать ее ресницы крупных слёз, медливших с падением и вынуждавших смотреть на этот мир сквозь их неверную призму.
 
Черно-серые клочки улицы с вкраплениями мутной желтизны фонарного освещения дрожали перед ее взором, стремительно расплываясь в стороны, когда проезжавший мимо автомобиль разрезал внезапно ярким светом своих фар десерт этой сомнительной прогулки.
 
Сумасшедшая, шальная мысль проскользнула мимо:" Выбежать на проезжую часть прямо перед следующим автомобилем. Он наверняка не успеет затормозить... Оборвать эту нелепую жизнь."
 
Однако тут же запускался мощный охранный механизм бдительного рассудка, целыми вязанками стройно аргументированных доводов засыпавший этот минутный разрушительный импульс, и тот, стушевываясь под их тяжестью, вновь бесследно терялся в темноте подсознания, словно метеор в ночном небе.
Мысли ее отчаянно стремились достичь одного-единственного, надежно скрытого в обманчивой прозрачности пространства образа.
Этот человек должен был сейчас страдать так же, как она, и, осознание этого наполняло ее сердце какой-то запредельной нежностью к нему - ей хотелось целовать его очевидные раны, сделанные ею с мастерством матадора, расчетливо точно вонзивших мулеты слов именно туда, где свило гнездо его чувство.
 
Цианид ее фраз должен был парализовать, а затем и убить всю его к ней вознесенность.
 
Ощущая его агонию чуть ли не физически, она уже взяла в руки телефон, чтобы позвонить ему и попросить прощения; сказать, что всё равно, несмотря ни на что, она будет любить только его; но, включив аппарат, обнаружила, что сейчас уже четыре часа утра.
 
Вспоминая слова, которые она ему сказала и которые, по сути своей, ничем не отличались от выстрела в упор, а также последовавшую затем апокалиптическую паузу на другом конце провода, она, поднося в безмолвной муке руки к своему красивому лицу, кусала длинные пальцы, ощущая при этом солоноватый привкус собственных слез, успевших, казалось, пропитать ее нежную кожу:
 
"Почему так устроен этот мир? Почему возникают такие ситуации, из которых нет выхода, а есть только две одинаково убийственных дороги? Почему, когда всё начинается с простого хода белой пешкой, всё выглядит столь волшебно-радостно и дышит лишь предчувствием праздника и счастья? Почему в настоящей любви возможны только цугцванги*? И чем дальше заходит партия, тем убийственнее развязка?"                2               
 
В дверь позвонили, но он не сразу услышал звонок. Мысли звучали так громко в его голове, что почти оглушали, и звукам извне приходилось преодолевать громоздкие баррикады его внутреннего мира, чтобы достичь его сознания.
 
Рассеянно скользнув взглядом по улыбающемуся лицу соседки, он машинально вынес ей из кухни пачку соли, даже не задумавшись, зачем, собственно, ей понадобилась соль в двенадцатом часу ночи.
 
Только оказавшись у окна комнаты, кто-то в нем, вдогонку, с улыбкой обратил его внимание на то, что женщине нужна была явно не соль.
 
В ответ этому дотошному регистратору, сожительствующему в нем с другой версией своего "Я", он лишь пожал плечами, ощущая некую окаменелость по отношению ко всем человеческим существам.
 
Нет, он прекрасно с ними ладил и находил в себе силы оставаться с ними приветливым, но имея тонкий нюх на всякого рода гниль и порчу, часто уклонялся от общения, дабы не зажимать нос своей излишне чувствительной и брезгливой душе.
Вываляв в ранней молодости свой дух в панировочных сухарях разнообразных связей, он не спешил приступать ко всякого рода совместным трапезам.
 
Когда он только почувствовал в себе эту внезапную, яркую, казалось, из ничего возникшую искру симпатии и мягкий толчок изнутри в направлении этой женщины, то первой забила тревогу именно его внутренняя сигнализация, однако он, прислушавшись к ударам очнувшегося от летаргии сердца, улыбнувшись своим страхам, отключил эту сирену, поднявшую в нем такой шум.
 
Ему нравилось вспоминать, как всё начиналось.
 
Вначале, как водится, было слово.
 
Затем он принялся строить к ней мост из того материала, в прочности которого хотя и сомневался, но мастерством в обращении с которым, по крайней мере, не плохо владел. Кирпичи слов застывали в растворе фраз, а он лишь только зорко отслеживал, чтобы в состав фундамента не попала примесь лжи, вкус к каковой он давно утратил, и каковая вызывала его раздражение.
Он ревностно следил за качеством кладки и продолжал так упрямо свою деятельность потому, что находил саму цель всей этой затеи самым важным делом в своей, густо обросшей сорной травой абсурда, жизни.
 
Он воспринимал ее как руку, протянутую ему из-за Небес и, несмотря на то, что был снисходительным поклонником Космического Шутника, именно как юмориста, вечно дразнящего его всевозможными заманчивостями, но в последний момент, прячущего их в свой карман, - всё же отнесся к ее появлению на шахматной доске своего бытия, как к дару судьбы.

Здесь его воспоминания были прерваны внезапным напоминанием о телефонном разговоре и сказанных ею словах, оглушивших его настолько, что он даже не мог сейчас вспомнить в деталях весь монолог любимой, объявлявшей ему об окончательном между ними разрыве.

Он понял только конечный смысл ее звонка, а дальше ее слова уже били в ту часть его "я", каковая находилась в обмороке, и он, словно нечаянно встретившись взглядом с Медузой-Горгоной и превратившись в статую, продолжал держать аппарат у щеки, опустошенно всматриваясь в узор на обоях, затерявшись в нем настолько, что эта замысловатая лилия, кокетливо изогнувшаяся на стене прямо напротив его лица, начинала напоминать львиную гриву, чье изображение было как бы зашифровано в изображении цветка.
 
Отчаяние разливалось даже в пространстве, куда он обращал свой взор, так как не могло полностью в него вместиться  - уж слишком мал был бассейн его души для таких объёмов.
 
Когда он пытался вспомнить, о чем он только что думал, у него это не получалось; фактически он просидел в кресле пять часов без единой мысли в голове, погруженный в вязкую трясину страдания, которое, стремглав расправившись со всем в нем живым и утопив это, более не ощущалось как мука.

Он ничего не чувствовал.
Но подозревал, что эта анестезия не навсегда.

Когда он пробовал вспоминать о ней, то сквозь заморозку явственно начинал чувствовать крысиные укусы боли, торопливо, будто она спешила к голодным детенышам, прогрызавшей в нем извилистые лазы.                                3               
 
Она вернулась в квартиру, в которой со времени ее отсутствия ровным счетом не произошло никаких изменений: оставленный ею светильник одиноко мерцал в темноте, отбрасывая оливковые отсветы на растекшийся по кровати камамбер рыхлого тела ее мужа, досматривающего автомобильно-эротическую сагу с самим собой в главной роли и чавкающего в наиболее чувственных местах этого сна, словно младенец, жадно терзающий беззубыми деснами сосок материнской груди.
 
Через час зазвенит будильник, и вялый механизм безумного существования вновь будет запущен, делая новый виток вокруг своей оси, а этот мир, и она вместе с ним, станет старше еще на один день.
 
Откуда в ней это желание, это стремление взять и поставить их любовь на самый край обрыва и, отойдя чуть в сторону, наблюдать, как порывы ветра каждую секунду угрожают сбросить в бездну их беззащитно-нагую друг к другу страсть?
 
Подвергнуть испытанию их счастье и, содрогаясь от сладостного ужаса, наблюдать - какую боль причиняет этот крэш-тест ему, а также, отслеживая его страдание, с любовью вглядываясь в его муки, проверять - насколько он доверяет ей после этого, так же ли верит ей безоглядно и просто.
 
Из каких темных углов ее духа родилась эта потребность в балансировке над пропастью?
 
Ей нужны были рядом не только крепкие руки; вероятно, она нуждалась в ком-то, кто мог бы защитить её от самой собой, и кто смог бы, переведя текcт ее духа с языка мрака и безумия, - которым писали нечто крайне неразборчивое на хрупком пергаменте ее души  ангелы ночи, - рассказать ей о себе; потому что в определенных главах ее "Я" часть листов была вырвана с корнем, что покрывало тьмой всё содержание и вызывало у других желание, отбросив фонарь, выходить побыстрее на свет, а не тратить время и силы на затею, заранее обреченную на провал.
 
В его лице она нашла не только знатока мрачных сторон жизни и людских изломов, но и прекрасного лингвиста бессознательного.
 
Текст вырванных из нее страниц восстанавливался им медленно, но уверенно; и она даже испытывала странное раздражение, что задача как-то уж слишком легко им решается; возникало желание всё усложнить, затемнить, а порою и вовсе выхватить у него из рук и прижать к груди свою тайну, чтобы, отогнав от себя всех, даже его, обняв ее, как последнюю боль, как мертвого ребенка, остаться одной в темноте, упиваясь своим страданием.
 
Она вспомнила их первый поцелуй и небесно-воздушное прикосновение его пальцев к cвоей шее.
Его расслабленные губы, деликатно ворующие нежность ее рта. 
И апокалиптически покачнувшуюся картинку реальности, вздрогнувшую вместе с ней, перед тем, как соскользнуть в темноту, образовавшуюся в виде опущенного занавеса ее внезапно потяжелевших век.
 
А на дне этой сочной тьмы внезапно взорвался ярко-оранжевый шар и разлился в ее груди тяжелыми волнами блаженно-обжигающей лавы, медленно устремившейся к низу ее живота, всё на своем пути затопляя.
 
Она обвила его затылок стеблями своих кистей, как будто пыталась таким образом сохранить свою статичность и избежать пугающей перспективы быть унесенной этим внутренним потоком в плоскость, где многое было незнакомо и чуждо.
 
Затем всё это покрыло огромное изумрудное облако внутри нее, и она, обмякнув в  руках возлюбленного, отдалась этому травянистому покою, на берегу которого сладко задремало ее сердце, нежась в мяте допаминового прибоя.
 
Он брал ее ладони свои и оставлял чуть влажные печати своих поцелуев прямо в их центре, а потом, трепетно перебирая лепестки ее пальцев своими горячими губами, словно мусульманин чётки, пересчитывал их фаланги, сметая следы подсчетов внутренней стороной нижней губы....
 
Вернувшись к действительности, она выпрямилась с решительностью воина, только что принявшего важное решение, и, вырвав листок из записной книжки, торопливо написала несколько слов, прежде чем, прихватив ключи от машины, спуститься в подъезд.
 
Когда она ехала, на глазах ее вновь показался прозрачный жемчуг слез, но лицо ее расцветало и было освещено радостной иллюминацией улыбки.                4               
 
Он не чувствовал вкус чая, который пил, хотя еще вчера отчетливо улавливал в нем присутствие как жасмина с маракуйей, так и розы с корицей.
 
"Это настоящая депрессия, дружок", - фамильярно осклабился всё тот же живущий в нем регистратор, показавший ему язык из-за спины его рассудка.

Он не мог поверить в то, что весь его мир только что распался.
 
У него было такое ощущение, что она внезапно сошла на одной из остановок, а поезд, в котором находился он, продолжал свое движение, увозя его неизвестно куда.
 
Он даже не знал, куда направляется состав, потому что купил билет лишь для того, чтобы быть рядом с ней.
 
В этом путешествии явно не было теперь никакого смысла.
 
Остановок же, судя по всему, не предвиделось; и необходимо было сделать выбор: выпрыгнуть из вагона находу или продолжать этот абсурдный вояж дальше.
"Что же мне теперь делать? Что же мне теперь делать без нее?" , - внезапно подало голос его отчаяние.
 
И скоморох, вальяжно заложив ногу за ногу, ответил с ехидной улыбкой:
 
"Как это - что?! Спрашиваешь тоже! Выбор - шире Миссисипи! Можно сунуть голову в духовку, а можно сигануть с балкона на крыши стоящих внизу дома автомобилей. Уязви страховые компании своим идиотским суицидом!"
 
После паузы он тихо прошептал в ответ на эту тираду:
 
" В гробу я видел твой юмор, придурок."
 
Шут не унимался:
 
" Ты только давай без раздвоения личности. Крышу, хотя бы одной рукой, но придерживай. Деперсонализация, милок, это уже симптоматика шизофрении. Помни, что я - это ты. И смотри мне: без дешевой экзальтации и демонстративных порезов предплечий! Подумаешь, поставили мат! С кем не бывает? Ты чего вообще трубочку бросил-то, когда она тебе звонила? Бороться за женщину любимую надо, а не сопли на рукав вешать."
 
Он машинально отхлебнул из чашки свой безвкусный напиток:
 
" Что же я могу поделать, если она приняла такое решение? Не похищать же мне ее и не увозить, скажем, в горы?"
 
Его собеседник лукаво улыбнулся внутри него:
 
" Давай мы эти бесконечные "воткэнайду" оставим заработавшим на них кучу бабок "жучкам" - Маккартни, Леннону, Харрисону и Старру? А реалии таковы, что на этой шахматной доске, каковой и является жизнь, вполне возможно убедить оппонента, причем заметь, - я это подчеркиваю, - оппонента, тебя всё еще любящего, отменить уже сделанный ход. Как на счет того, чтобы попытаться ее переубедить?"
 
Он недоверчиво посмотрел в зеркало. Голос внутри него не унимался:
 
" Хватит любоваться своим отекшим от чая и бессонницы фэйсом! Подбери свой мозг с пола, прикрепи его к черепу скотчем( можно и с внешней стороны, потому что так смешней) и неси свои упругие ягодицы к ней!"
 
Он двинулся в прихожую, как вдруг, едва он только прикоснулся к дверной ручке, раздался звонок.
 
Без каких-либо предчувствий или эмоций он механически открыл дверь.
 
На пороге стояла....она.
 
Секунду они смотрели друг на друга.
 
Но в следующий миг он уже сжимал ее в объятиях, и ее шепот обжигал ему сердце: " Прости меня, дуру..."               
               
 
 
 
 
                10.11. 2009г.                               
 
* Цугцванг (нем.Zugzwang) - положение в шахматной партии, необходимость сделать очередной ход, ведущий к ухудшению позиции, к проигрышу.