Место под солнцем

У Игоря на всё свои взгляды. Прямо не знаю, что с ним делать. Особенно трудно, что они меняются. Я очень хорошо помню, как он приучал меня звать его и маму по имени. Модно это, что ли, тогда было? Даже «папа Игорь» его не устраивало. Только Игорь да Ира. А потом, когда я совсем приучился, они развелись. Теперь ему нравится, когда я его папой называю. Или отцом, но это я не могу, это совсем по-книжному. А «папа» уж слишком по-детски. Я его так называю иногда, только если мы одни. Чтобы порадовать. А на людях... Сам приучил меня по имени обращаться.

С путешествием он, конечно, здорово придумал. Даже мама устоять не смогла, отпустила. Вряд ли он бы выбрался, если бы они не развелись. А так – пожалуйста. Я картинку из греческой мифологии помню: «Бой за тело Патрокла». Лежит этот Патрокл тихий, довольный, хоть и тело, а за него сражаются вовсю. Иногда я себя ощущаю вот таким телом. Стыдно, наверное, но мне это даже приятно. И полезно: вот в Среднюю Азию с родным отцом еду. Как Игорь повторяет, в страну Фирдоуси и Улугбека.

Но у него на всё свои взгляды. И хорошо ещё, если одни и те же. Когда не меняются, то ничего, можно приспособиться. Например, насчет путешествия я наизусть уже знаю. По его представлению, я должен:
1. Восхищаться окружающими красотами.
2. Почтительно слушать его разговоры с попутчиками, когда это расширяет мой кругозор.
3. Не слушать его разговоры с попутчиками, когда они касаются взрослых тем.
4. Быть вежливым, неутомимым, неприхотливым, общительным и любознательным.
5. Вести дневник.

К пункту первому я отношусь терпимо, хотя мне интереснее люди, чем красоты. Пункт второй тоже ничего. Пункт третий, конечно, возмутителен, потому что взрослые разговоры как раз самые любопытные. Ну да ладно, можно притвориться, что с головой ушёл в восхищение красотами или в чтение. С пунктом четвертым я, в принципе, согласен. Хотя, честно говоря, мама лучше Игоря понимает, что иногда человеку хочется и покапризничать, и пожаловаться, и побыть одному. А вот пункт пятый, насчет дневника, мы с Игорем понимаем вообще по-разному.

Игорь имеет в виду, что я буду описывать в дневнике свое восхищение красотами и расширение кругозора. Я с ним с самого начала решил не спорить, только условился, что никому не буду показывать то, что пишу, даже ему. Поэтому я в дневнике могу просто разговаривать. С другими ведь разговариваешь больше для них, чем для себя. А здесь для себя. О красотах и в путеводителе достаточно написано.

Так что я валяюсь сейчас на своей любимой верхней полке и пишу, что мне в голову придет, а Игорь внизу радуется, какой я культурный. Только лучше бы ему эта тетрадка на глаза не попадалась, когда меня рядом нет. Он, конечно, человек хороший, но ему же может захотеться заглянуть во внутренний мир сына. Ему непременно покажется, что я недостаточно уважительно о нем пишу. Он у меня всё время помнит, что он разведенный отец, хотя я его люблю вполне и даже очень.

Ладно, пойду разомнусь. В тамбуре, я заметил, у одной двери стекла нет. Постою там, пока Игорь не спохватился, что меня может ветром унести. Приятно, когда окно без стекла. Когда оно – в жизнь. Чувствуешь, как едешь.

* * *

Познакомился с проводником. Его зовут Яшка. Он сам себя так называет. Он проворный, черноглазый, и с ним очень весело. Есть в нашем вагоне ещё и второй проводник, но он целый день дрыхнет у себя в проводницком купе. Или чай пьет. Ночью, Яшка говорит, тоже дрыхнет. А вкалывает Яшка. Яшка подметает, кипятит воду, разносит чай и со всеми подряд шутит. А со мной серьезно разговаривает, хоть и весело. Взрослые редко умеют с теми, кто помладше, серьезно разговаривать. Яшка умеет. Он туркмен и живет в каком-то Лаваке, мимо которого пойдет наш поезд. Яшка там сойдет, а потом снова сядет на обратном пути. У Яшки там жена и дочка. Он по ним очень скучает. В поезде ему приходится плохо, потому что всё остальные проводники не туркмены, а их, туркменов, всего двое – он и парень через два вагона от нас. Еще у Яшки два металлических зуба, хотя он очень молодой (это он так говорит, но, по-моему, ему уже за двадцать). Зубы ему выбили в драке, когда они выпили много водки, и теперь уже сколько-то лет Яшка вообще не пьет водку и вино.

У нас в купе двое попутчиков. Один старенький (или, как мама велит говорить о нашем дедушке, пожилой), его зовут Анатолий Андреевич. Он занимается арабским языком. Папа расспрашивает его про арабские надписи на мечетях и многозначительно посматривает на меня, чтобы я слушал и расширял кругозор. Второй попутчик – не попутчик, а попутчица. Ее зовут Илга. Она чуть в обморок не упала, когда я назвал её сначала «тётя Илга» (отчества она ведь не сказала). Она очень тоненькая и светлая. Беспокоюсь, как бы Игорь ею не увлекся: что-то он слишком усердно делает вид, что на нее не смотрит.

Возле города Воскресенска увидел первые красоты: высокие холмы или даже горы, имеющие какой-то необычайный цвет. Попытался громко восхититься, чтобы порадовать Игоря, но всезнающий Анатолий Андреевич сообщил, что это просто-напросто горы удобрений, которые местный завод производит быстрее, чем успевают вывезти.
Рука бойца писать устала. Пойду поищу Яшку.

* * *

Застал Игоря и Анатолия Андреевича допивающими бутылку коньяка. Правда, не бутылку, а маленькую стеклянную фляжку, изогнутую по форме той части тела, на которой находится карман для её хранения. Но всё равно пьянство. Оба сразу стали со мной заговаривать, оживленные такие. Но я сразу на свою полку залез и за дневник вот взялся. Пусть Игорь видит, что я не собираюсь поощрять его слабости.

Илга, между прочим, кокетничает в тамбуре с парнем из другого конца вагона. Его зовут подходяще, чтобы с ним кокетничать: Роман. Он наполовину таджик, хотя таджикского языка не знает и в Душанбе едет только в гости. Ходит всё время в майке, чтобы были видны его бицепсы. А на остановках вылезает на платформу с кассетником и старается произвести впечатление на окружающих записями устаревших ансамблей. Глупый какой-то. Зря Илга на него свое обаяние тратит. Хотя, кажется, ей просто нравится у пустого окна в тамбуре стоять, как и мне, а Роман сам рядом вьется, вот и приходится общаться.

Когда проезжали Коломну, Илга показала мне монастырь с башенками. Башенки замечательные: тонкие, острые, как иголочки. Еще видели, как Москва-река впадает в Оку.

* * *

Ходили с Яшкой к его приятелю-проводнику из другого вагона. Ели черешню и стреляли друг в друга косточками. Тот проводник тоже ничего парень. Такой же черноглазый, как Яшка, и такой же черноволосый. Только усталый какой-то. А Яшка, сколько ни работает, всё время веселый и всё время чтонибудь придумывает. Прямо неиссякаемый.

Потом мне влетело от Игоря. Я не сообразил его предупредить, что иду в другой вагон, думал что на минутку. Он меня не нашёл и волноваться начал. Когда мы вернулись, он на Яшку глазами сверкнул, а меня уволок в купе и целую лекцию прочел. Точнее, нотацию. Но по длине – как лекцию, только сбивчиво. Кое-что я даже не понял, когда он говорил, что на Востоке мужчины могут как-то по-особому к мальчикам относиться. Ну да ладно. Он всегда что-нибудь непонятное добавляет к своим нотациям.

Странное радио в поезде. Молчит, молчит, а потом вдруг включается и произносит невпопад несколько фраз. Или даже обрывок фразы. И снова умолкает. Изредка песенку споет, но всегда не сначала и не до конца.

* * *

У Илги уже два ухажёра. Роман соперничает из-за её внимания с Яшкой. А Яшка с Романом не соперничает, просто дурачится. Но с Илгой общается вовсю. Он со всеми общается, тем более Илга часто в тамбуре стоит, у пустого окна. Илге с ним болтать весело, как и мне. Вот у Романа с чувством юмора слабовато. Он прямо винтом закручивается, когда Яшка над ним посмеивается перед Илгой. Чуть ли не драться к Яшке лезет. Вроде как тоже в шутку. Хорошо ему шутить своими бицепсами-трицепсами!

Третьим ухажёром, по-моему, с удовольствием стал бы мой папочка. Илга в купе бывает редко, поэтому он то и дело выходит в тамбур: выполняет свой отцовский долг, проверяя мою целостность и сохранность. С Илгой он говорит слегка покровительственно. Она от этого, кажется, не в восторге. Я тоже этого тона не люблю. Ох, только бы не добрался Игорь до моей тетради.

А у меня новое знакомство. Приходится ходит в туалет на другой конец вагона, потому что на нашем конце тот самый тамбур, где Илга у пустого окна стоит. И Яшкино купе там. Неудобно. Так вот, когда я возвращался оттуда, с другого конца, поезд тряхнуло, я схватился за ручку купе, дверь поехала вбок, и я прямо в это купе ввалился. Там сидел грустный человек с небольшой черной бородкой. Он тут же принялся со мной знакомиться. Он велел называть себя Кузьмой, без отчества, и меня стал звать полным именем, а не уменьшительным, как все. Сразу же получилось как-то по-дружески, равноправно. Он оказался художником. Мы с ним долго проговорили – после того, как я сбегал предупредить папу о своем местопребывании. О чем говорили, потом напишу, а то надоело ручкой орудовать.

* * *

Вечером поезд долго стоял в Рязани. Мы выходили в город, на площадь – по шикарной вокзальной лестнице. Видели гостиницу со странным названием «Ловеч». Все забываю спросить у Анатолия Андреевича, что это значит.

Яшка мне про свою жизнь рассказывал. Его, оказывается, очень много обижали. И били даже. И ему драться приходилось, чтобы за себя постоять. Он мне показал и померять дал перчатки боксерские, которые он в Москве купил и домой везет, в свой Лавак, чтобы тренироваться и не давать себя в обиду. Он рассказывал, что хотел раньше стать киноактером, чтобы все его на улице узнавали. По-моему, ему нужно, чтобы не только узнавали, а ещё и любили. Чтобы всем хотелось с ним общаться – ведь ему так хочется со всеми поговорить и пошутить. Когда он всё это рассказывал, глаза у него были грустные-грустные. И получается из его рассказов, что он ко всем людям старается по-хорошему относиться, а к нему самому больше относились по-плохому. Я даже потом задумался: хороших или плохих людей на свете больше? Сам смотрю – кажется, что больше хороших, а с Яшкой поговорил – и вдруг показалось, что плохих.

А вот о чем мы говорили с Кузьмой, записать всё-таки трудно. Поэтому я и откладывал. Но разговаривать с ним было ужасно интересно. Он меня расспрашивал, что для меня в жизни важнее всего. Я отвечал ему, отвечал, а потом сам стал удивляться, сколько у меня всего важного, о чем раньше не думал... Нет, наверное, вообще не смогу это записать. Когда говорили, всё было ясно, а когда тетрадку открываю – затуманивается.

* * *

Ночью мы с Илгой не спали. Лежали на своих верхних полках и глядели в окно. Там было лунно и звёздно. И тянулись поля, уходящие к горизонту, как море. Наверное, даже не поля, а степи. И трава на них уже какая-то особенная, степная. Ковыль, что ли? Иногда мы с Илгой показывали друг другу всякие необычности: то дерево странное, то красивый домик, то ещё что-нибудь. Время от времени я старался, скосив глаза, незаметно посмотреть на Илгу, потому что на неё смотреть было тоже приятно. А если она мой взгляд замечала, сразу лицу жарко становилось – от того, что в её глаза заглядывал. Потом светать начало. А как заснул – на помню. Когда проснулся, Илги в купе уже не было: в тамбур отправилась.

Снова с Кузьмой разговаривал. Теперь про него говорили. Вернее, он рассказывал, а я слушал. Он мне в конце сказал, что я очень хорошо слушаю, мало кто так умеет. Ладно, я зазнаваться не буду, а всё же приятно. Он рассказывал о том, как искал себе место под солнцем. Так и повторил несколько раз: место под солнцем. И до сих пор ищет. У него все люди вокруг получаются хорошими, только себя самого он называет никчемным. Странно. Видно же, что отличный дядька.

* * *

Роман снова на Яшку полез со своими мускулами. А Яшка достал откуда-то пластиковую бутылочку от шампуня с дыркой в крышке – ну, брызгалку. Такими ребята во дворе играют. У меня самого целая коллекция их была, штук пять. И стал водой от Романа отстреливаться. Мы с Илгой чуть не померли от смеха. Но потом, когда Роман весь покраснел и звереть начал, Илга на них обоих закричала и прогнала из тамбура. И мы с ней чуть ли не час одни у пустого окна стояли. Я её спросил, как она думает, кого больше на свете – хороших людей или плохих? Она сначала сказала, что хороших. Потом подумала, загрустила и сказала, что в хороших людях тоже обычно много плохого понамешано. Потом опять повеселела и добавила: а в плохих – много хорошего. И снова сказала, что хороших больше и что я молодец, что такие вопросы задаю. Она чем-то похоже на Кузьму разговаривает. Надо их познакомить.

На столике в нашем купе лежит помидор. Огромный, как булыжник. Красный. Это Роман Илге
подарил – говорит, ему приятель из встречного поезда дал. Илга всем предлагала его съесть или хотя бы попробовать, но никто не захотел. Так и лежит.

Игорь, наконец, заинтересовался, о чём это я так много в свою тетрадь пишу. Я сказал, что о красотах. Он посомневался, но больше не расспрашивал.

* * *

Анатолий Андреевич с нами распрощался. Он мне показался очень хорошим дядькой: всё обо всем знает, вежливый, добрый, марку мне подарил гонконговскую. Но когда я Игорю сказал, что мне Анатолий Андреевич понравился, он туманно стал намекать, что у нашего попутчика оказался довольно сомнительный род занятий и что, действительно, лучше бы с ним коньяк не распивать. И, как всегда, ничего больше толком не объяснил. Сказал: потом-потом, а я эти «потом-потом» прекрасно знаю. Все равно, что «отстань».

Илга, оказывается, тоже много с Яшкой разговаривала. Мы опять были с ней одни в тамбуре, и она мне рассказала, что у Яшки в Лаваке жена и дочка (я сделал вид, что не знал), если он не выдумывает, потому что дочку он называет то Таня, то Гюльджан. Но, наверное, не выдумывает. Жена у него русская, и он её очень любит. Илга со мной согласилась, что Яшка хороший. Только добавила, что он ещё маленький, – и голос у неё при этом стал такой же, как у моей мамы, когда она меня жалеет. Интересно, сколько же лет самой Илге, если она Яшку маленьким называет? По-моему, она гораздо его моложе. Мне иногда даже кажется, что мы с ней почти ровесники. Или просто хочется, чтобы так было.

* * *

Яшка весь день носится по вагону, напевает, завязывает в узлы занавески на окнах, чтобы не пачкались. Иногда выкуривает сигарету, обязательно объясняя при этом, что курить очень вредно. После сигареты он делает пробежку по вагону. «Это я спортом занимаюсь, – говорит, – чтобы вред от курения исправить». И всем сразу становится весело.

А разговаривать мне интереснее всего с Кузьмой. Он не просто художник, а художник по куклам. И ещё керамист: из глины разные штуки лепит. И мечтает спектакль сделать, в котором глиняные куклы будут участвовать. Они у него со свистульками и с дырочками, чтобы на разные лады играть. Он мне показал рыбака с рыбкой, дракона и китайского императора. А одну маленькую птичку даже подарил. Она вся разрисованная и блестящая. И поет несколькими голосами. Только он нигде не может на работу устроиться – так, чтобы насовсем и чтобы свой спектакль поставить. Это он и называет местом под солнцем, если я правильно понимаю. А в самом деле, куда же ему устроиться, если таких спектаклей ещё не было?

Вместо Анатолия Андреевича к нам сели сразу два пассажира. Вернее, пассажирки: Наташа со Светой. Кажется, Наташей зовут маму (тетей Наташей я её звать не буду, раз уж я Илгу по имени зову), а Светой дочку. Или наоборот? Дочке два года. Она бегает по всему вагону и возвращается с полными кулаками конфет и печений.

* * *

Проезжали Волгоград. Там огромная статуя, которую я раньше на открытках видел. Поезд вокруг неё описал полукруг. Она с разных сторон выглядит совсем по-разному. На вокзале в киоске купили значок с этой статуей и газету для Игоря, где она рядом с названием нарисована. Потом ехали по плотине водохранилища, видели, шлюзы с пароходами и катерами.

Помидор так и лежит на столе. Помидорище от Романища.

Всё, закругляюсь. Хочется послушать, что там Света (это маму Светой зовут, а дочку Наташей) так тихо папе рассказывает.

* * *

Ночью я проснулся от тишины: поезд стоял, а все остальные спали. Потом поезд тронулся, но я ещё долго не засыпал. Смотрел на звезды. Их стало много-много, они здесь ярче и ничем не загорожены. А в проводницком купе, которое было у меня за стенкой, играла восточная музыка. Утром я спросил у Яшки, кто это магнитофон заводил. Оказалось, это он у Романа выпросил на ночь магнитофон, а у кого-то ещё – кассеты с туркменскими песнями. И слушал всю ночь, потому что его напарнику спать ничто не мешает. Непонятно только, когда же сам Яшка спит.

Света моему папе вчера вечером рассказывала (считалось, что я не слышу), сколько несправедливостей по отношению к ней разные люди проявляли. И начальники на работе, и соседи, и даже муж собственный. Опять получалось, что плохих людей больше. Может просто у взрослых взгляд такой усталый?

* * *

Уже настоящие пустыни начались. Видел осликов. Два раза видел, как на них мальчишки ехали. Один такой же, как я, а другой даже младше. Вот бы поездить!.. Ещё видел табун лошадей, сам по себе, безо всяких пастухов, и отару овец – с пастухами и собакой. А главное – верблюдов. Сначала одного, потом сразу нескольких, одногорбых и двугорбых. Потом даже видел лежащего вдали мёртвого верблюда.

Время от времени Яшка начинает носиться по вагону и опускать всюду клеёнчатые шторы. Я его спросил: зачем? Оказывается, что проводники должны закрывать окна перед тем, как включить кондиционер, чтобы не так жарко было. Но мне всё равно лучше всего у пустого окна в тамбуре. Кстати, Илге тоже. Сейчас снова туда отправлюсь.

Романский помидор слопали Света с Наташей. Мне предлагали, но я отказался. Помидор попробовать хотелось, а романов подарок – нет.

* * *

Ничего себе! Илга, оказывается, жена Кузьмы! Сейчас запишу по порядку.

В купе Игорь запретил свистеть в птичку, которую мне Кузьма подарил: то у Светы Наташа спит, то сама Света, то я родному отцу на нервы действую. Я забрал птичку в тамбур, стал её Илге показывать. Заодно пустился рассказывать ей про Кузьму и про то, как мне с ним разговаривать интересно. Да ещё позвал её пойти с ним познакомиться. Илга слушала, слушала, потом смеяться начала, а потом я гляжу – она плачет. И сквозь слезы начала мне рассказывать, что они с Кузьмой уже три года женаты, а теперь совсем рассорились и собираются разводиться. А в Среднюю Азию они давно договорились ехать, у них у обоих там какие-то дела. И билеты давно купили. Вот и едут теперь вместе, но отдельно. И встречаться не хотят. Он из своего купе не выходит, а она в тамбуре прячется. Потом Илга снова зашмыгала носом, как девчонка, и сказала, что она Кузьму любит, но слишком уж много в нём всякого мусора. И глаза вдруг у неё стали злыми. А я сказал, что Кузьма и сам о себе так говорит, но я с ними обоими не согласен. И спросил Илгу, как она думает: Кузьма хороший человек, в котором понамешано плохое, или плохой, в котором понамешано хорошее? А потом почему-то стал рассказывать Илге то, что никому никогда не рассказывал: как мне плохо было, когда мама с папой разводились. Им-то казалось, что со мной всё нормально, а мне до сих пор тоскливо. И сам тут тоже чуть носом не захлюпал, но вовремя удержался. А Илга не удержалась и снова плакать начала, только молча: просто слёзы текли. Потом мы молчали и успокаивались. Потом пришёл Роман и сказал, что в вагоне прохладно и зря мы стоим здесь у окна на самом солнцепёке, потому что мы ещё не знаем коварства азиатского солнца. Илга на него только рукой махнула, и он ушёл. Потом Илга на меня очень ласково посмотрела и говорит: «Придумай, как сюда Кузьму позвать. Мне с ним поговорить надо». Я пошёл к Кузьме (кстати, они с Романом, как выяснилось, в одном купе едут) и вызвал его в коридор, чтобы не при Романе говорить. Кузьма сразу что-то почувствовал, заволновался, вышел, а я ему говорю: «Кажется, я нашёл вам место под солнцем». И повел его в тамбур, и оставил там с Илгой у пустого окна на самом солнцепёке. И ушёл с облегчением, потому что Роман был прав, и у меня на солнце немного разболелась голова. Яшка стал звать меня к своему приятелю в другой вагон, но я пошёл к себе в купе на свою полку, чтобы Игорь не вздумал меня искать и у него не было бы предлога ходить в тамбур. Не всем же разводиться, в конце концов!

* * *

Ещё я видел соляные озера с белыми каёмками высохшей соли. Видел пылевые смерчи, которые гибкими столбиками бегали по пустыне. Видел саксаул и верблюжью колючку. Много раз видел верблюдов. Видел каких-то странных птиц с очень красивыми перьями. В общем, достопримечательного навалом. Ещё вскакивал на подножку отходящего поезда, когда мы с Яшкой только вдвоём из всего вагона вылезли на остановке без станции, а поезд неожиданно поехал. Это мне особенно понравилось.

Завтра утром уже приезжаем. В благородную Бухару, как говорил Ходжа Насреддин и неутомимо повторяет Игорь.

* * *

Здорово! – разговаривал с Илгой и с Кузьмой. Мы втроём сидели у них в купе. У них, потому что Илга поменялась местами с Романом. Кстати, о Романе тоже говорили. Я только об этом и напишу. Все остальное было как-то очень радостно, но записать невозможно. Важно было только, что хороших людей всё-таки больше. Илга даже сказала, что плохих, может быть, и вовсе нет, а есть только несчастные, зато у нас с пониманием может быть плохо. От этого мы к Роману и перешли. Кузьма нам рассказал, что Роман, оказывается, круглый сирота, вырос в детском доме и очень, как сказал Кузьма, закомплексованный. Взрослые почему-то очень любят это слово и никогда не могут его объяснить. Тут они принялись друг с другом говорить о чём-то сложном в романовом характере. Я понял только, что Роман тоже хороший, только это надо уметь увидеть, чтобы помочь ему из чего-то такого (не запомнил слово) выкарабкаться. Меня совсем не смущает, что я чего-то не понял, когда с Илгой и Кузьмой разговаривал, потому что главное было понятно. Обычно я страшно злюсь на непонятное, потому что люди в него часто прячутся и обратно высунуться не хотят. Я и сам, правда, иногда тоже так делаю, когда с малышами разговариваю, но я помню, что это плохо. Что люди разные – не удивительно. Удивительно, что сам я разный.

* * *

Уже утро, скоро приезжаем. Папа торопит собирать вещи, но не очень активно – из уважения к тому, что я за свою тетрадь взялся. Хочу только записать, как Яшка вылез.

Он ещё за час до Лавака вынес в тамбур свою сумку с привязанными к ней боксёрскими перчатками. Мы стояли с ним у пустого окна, он выглядывал в темноту и старался узнать каждый огонек. Он без конца кричал: «Гляди! Гляди!» – и казалось, что он готов выпрыгнуть из идущего поезда. Но когда поезд остановился в его Лаваке, он оглядел всех нас, набившихся в тамбур, и замялся. Потом, не взяв свою сумку, крикнул: «Погодите!» – соскочил на землю и исчез в темноте. Прошла минута, другая, третья – и тут поезд тронулся. В этот момент к вагону подбежал Яшка с громадной длинной дыней. Он вскочил на ступеньку, сунул дыню мне в руки, чмокнул меня в щеку, схватил сумку и соскочил обратно.

Ну, всё. Игорь уже совсем торопит. Кончаю. Пошли смотреть Среднюю Азию.