Папа и я

***

Яркий сноп света закатного солнца внезапно пронизывает комнату, заливая червонным золотом белую дверь.
Она распахивается, и появляется папа. В руках у него портфель, из которого он достает картонную коробочку и извлекает из нее два крохотных красных кожаных башмачка.
Папа наклоняется надо мной и надевает их на мои ножки. Поднимает меня, подбрасывает вверх и ставит лицом к позолоченной солнцем двери: - А теперь, иди!
Дверь отворяется, и я делаю первые в жизни шаги. Папа рядом, и это вселяет в меня уверенность: я не должна упасть, я не упаду!
Одолев коридор, я переступаю порог кухни. У окна стоит статная, высокая моя двоюродная бабушка Анна. В руках у нее полотенце и большое круглое блюдо. Увидев меня, самостоятельно топающую, она ахает и роняет блюдо. БЛЯМ-М М! Блюдо разбивается на мелкие кусочки.
Победный вскрик фарфора, шумный восторг бабушки Анны и молчаливая гордость отца не дали мне забыть мгновения моего триумфа.
С этого момента я постоянно ощущала поддержку отца и полную свою защищенность.
Папа всегда был рядом!

***

Зимний вечер. В доме протоплены изразцовые печи. Душно. Меня готовят к прогулке перед сном. Бабушка и её сестра Анна хлопочут надо мной. Одевают во сто одёжек и закутывают в плед – на улице мороз.
 Папа выносит меня во двор. Морозный свежий воздух перехватывает дыхание после домашнего тепла. Фонарь у парадного подъезда освещает деревянные санки, покрытые
жёлтым лаком, с высокой спинкой, почему- то называемые «шведскими». Папа меня укладывает в санки. Мы выходим со двора.

  Ночь. Тишина.  Ни души. Только полная луна освещает нашу заснеженную улицу.  Хрум – хрум – хрум – это папины шаги. Монотонно шуршит снег под полозьями санок.  Под тяжестью снега низко наклонились ветви деревьев. Когда папа касается их,  снежный дождь осыпает меня. Сугробы - очень высокие, за ними не видно противоположной стороны нашей улочки. Снег искрится и переливается цветными огоньками.  Мы – в волшебном царстве «Бабушки Метелицы».

И тут я замечаю, что светлая круглая луна движется вместе с нами,  слева от нас.  Она – ЖИВАЯ???  - Папа! Папа! – кричу я. А папа велит молчать, чтобы я не наглоталась холодного воздуха. Заворожёно слежу за луной: она плывёт, папа идёт, а я еду.

Выходим на освещённую фонарями Сокольническую площадь. Перед нами тёмный силуэт храма. Направляемся к станции метро. А вот и цель нашей прогулки: сказочный теремок, расписанный яркими цветами – красным, чёрным и золотым (под «Хохлому»). Он такой красивый! Это – табачный киоск. В окошке горит огонёк. Папа покупает табак для своей трубки.

Возвращаемся той же дорогой.  Только теперь луна плывёт в тёмном небе с правой стороны. Почему? Почему? Почему?
Входим в снежный тоннель нашей Егерской улочки. Снова снег с веток осыпает меня. Завораживает сияние бриллиантов-снежинок, вспыхивающих разноцветными огоньками.
Ночь. Тишина. Только: хрум-хрум-хрум (подошвы папиных ботинок) и ш-ш-ш (полозья моих санок).
Вот наш двор, освещённый лунным светом. Вот парадный подъезд. Мы вернулись домой.
А луна? Луна лукаво улыбнулась мне вслед: ты никогда не забудешь эту прогулку.

***

Только вчера радовал своими красками клён, а сейчас за окном весело танцуют снежинки.
В доме тишина. Я одна. Мне так хочется потрогать эту красоту – первый снежок.
Забираюсь на папин письменный стол. Открываю форточку и подставляю ладошки, в которые мягко ложатся белые маленькие звёздочки. Они тут же тают. Мне хочется их попробовать на вкус, и я высовываю голову наружу. Языком ловлю снежинки, радуюсь и не замечаю холодного воздуха.

А вечером родители обеспокоены моей вялостью и отсутствием аппетита. У меня болит голова. Термометр показывает высокую температуру. Меня укладывают в постель, а папа приглашает доктора, который живёт в соседнем доме.

Доктор, Георгий Иванович Кедров – военный врач (сын известного протоиерея Ивана Ивановича Кедрова, первого настоятеля нашего Сокольнического храма Воскресения, с которым был дружен мой дед).
Георгий Иванович только вернулся из больницы, а потому появляется у нас в форме военного офицера. Он – высокий, стройный, подтянутый. Я его побаиваюсь – уж лучше бы наш детский врач в белом халате, Розалия Абрамовна, сюсюкающая и всегда улыбающаяся. Осмотрев меня,  серьёзный доктор, что-то говорит папе об увеличенных желёзках и дает свои рекомендации.
 
И вот несколько вечеров перед сном папа сидит рядом с моей кроваткой и держит у моей шейки металлический сверкающий отражатель с синей лампой. Он хриплым голосом напевает «Спи, моя радость, усни! В доме погасли огни…», искажая прекрасную мелодию Моцарта. От папы вкусно пахнет табаком «Золотое руно». Мне тепло, уютно, и я погружаюсь в сон.

А в одно прекрасное утро я просыпаюсь с ощущением лёгкости. И вижу чудо: у моей постельки на стуле стоит настоящий домик для кукол! Он не простой – у него цветные слюдяные окошки, которыми украсил домик папа! Такая радость!
И я иду на поправку!

***

Ну, скажите, пожалуйста, какой ребёнок, родившийся в Сокольниках, не встал в раннем детстве на лыжи и коньки? Вряд ли вы найдёте такого.

И наступил день, когда я получила в подарок от папы первые в своей жизни лыжи.
С вечера навалило столько снега, что в нём утонул наш двор. Я ликую, но не долго. Оказывается, папе некогда заниматься креплениями моих лыж: у него сегодня ответственные соревнования. Он - член команды спортивного общества «Динамо». На лыжи папа встал в незапамятные времена, ведь он родом из Сокольников.

 Я выхожу на кухню. Там резко пахнет смолой, и жужжит паяльная лампа. Напористый язычок пламени лижет поверхность лыж – это папа колдует: разогревает специальный состав, чтобы лыжи легко скользили. Я терпеливо жду: может быть, папа смилуется?
Вот волшебные действия папы закончены. Однако он непреклонен: - Завтра!
Надевает белый свитер и белую вязаную шапочку, целует меня и маму и уходит.

Я реву: так мне хочется поскорее опробовать подарок! Меня жалеет мой двоюродный брат Шурик (он много старше меня). Откладывает свои занятия, прилаживает ремешки к моим валенкам, одевает меня, берёт свои и мои лыжи, и мы выходим во двор.

Снега столько, что наш дворник, дядя Ваня Ибряев, и не пытается его убирать. Вот он, в шапке – ушанке и в белом фартуке с бляхой, стоит, опираясь на лопату, и глядит, как я барахтаюсь в снегу. Он  шутками-прибаутками смешит нас.
Первые шаги даются нелегко. Лыжи разъезжаются, палки мешают. Я падаю, встаю и снова падаю. И мы весело хохочем. Но у меня замечательный, терпеливый учитель. И его уроки я довольно быстро усваиваю, и даже съехала с небольшой горочки и не упала! Шурик меня хвалит: - Умница!

Но тут, как назло, появляются взрослые мальчишки - друзья Шурика, тоже на лыжах, и, гуськом, сделав петлю вокруг нашего дома, расположенного посреди двора, всей оравой устремляются в парк «Сокольники», захватив с собой моего брата.
Без него мне скучно. И я, покувыркавшись ещё немного,  отправляюсь домой. Дядя Ваня, отряхнув моё пальтишко от снега, помогает отцепить лыжи от валенок и тащит их за мной к нам, на второй этаж.

Как же хорошо после такой прогулки прислониться к теплым изразцам печи, занимающей, с полу до потолка, пол-стены в нашей комнате, взять куклу Ташу на колени и читать ей букварь: «Вот моя деревня. Вот мой дом родной. Вот качусь я в санках по горе крутой…».
А к вечеру возвращается папа. Как раз к обеду.  Сегодня воскресенье! А потому в доме
вкусно пахнет пирогами. Мама накрывает стол. Мы празднуем папину победу и мои первые шаги на лыжах.

Всё это мне вспомнилось, когда я открыла сундучок, в котором хранятся в память о папе некоторые важные в прошлом документы, медали и любимые им вещи (курительные трубки разных сортов и форм, табакерки и т.д.).
А рядом с медалями военного времени, с не меньшим почётом, внутри овальных кожаных коробочек бежевого цвета, на белых бархатных подушечках, покоятся ромбовидные медали, которыми папа был награждён за победы в лыжных соревнованиях. Его «коньком» были длинные дистанции. Любил папа и прыжки с трамплина.

«Диплом», полученный им в молодости (задолго до моего появления на свет), подтверждает папино третье место в ходьбе на лыжах на 15-километровую дистанцию. Вероятно, победа была для него настолько значительна, что он не побоялся сохранить этот диплом с подписью, начертанной, словно кровью, красными чернилами, которую, на всякий случай, папа заштриховал синими. Сквозь штриховку просвечивает подпись тогдашнего Наркома Внутренних Дел и председателя спортивного общества «Динамо» – Ягоды!
Несдобровать папе, если бы об этом узнали соратники следующего кровавого наркома, сменившего Ягоду, – Ежова!

***

Берёза! Берёза моего детства и моей юности! В сердце моём память о ней неотделима от памяти о моём отце.

Вот он стоит у барьера нашей открытой террасы на втором этаже добротного деревянного дома, покуривая свою трубку. Сизоватый дым табака причудливо вьётся среди  берёзовых ветвей. Из парка «Сокольники» доносится музыка военного духового оркестра. Плывут навевающие ностальгическую грусть прекрасные звуки «Амурских волн» и марша «Прощания славянки».
О чём задумался папа? Не о своём ли детстве?

Может быть, он видит себя малышом, выбирающим красивую пуговицу из шкатулки мамы, чтобы пришить её на пузо плюшевому медвежонку, или листающим роскошную «Детскую энциклопедию», подаренную папой на Рождество, или играющим в оловянных солдатиков? (От того времени сохранились один солдатик и бронзовая пушечка образца 1812 года, и теперь они участвуют в баталиях, которые устраивают на полу в детской комнате мой сын и внук).

Возможно, вспоминает как, будучи учеником младшего класса Александровского коммерческого училища, отказывает себе в удовольствии проехать на конке и идёт пешком от дома до Разгуляя, чтобы на пятачок, данный ему на проезд, полакомиться любимой халвой.

А быть может, покуривая трубку, любуясь берёзой, папа думает о будущем своих девочек?
Девочки – погодки (я и моя сестра) копошатся на полу в углу террасы со своими куклами и новой кукольной посудой: чайным сервизом. Они устраивают «чаепитие». Воспитывают своих кукол, требуя: не хлюпать, не болтать за едой и не смеяться за столом: - Смех без причины – признак дурачины!  Папа слышит свои наставления и интонации.
И любовь к дочерям горячей волной наполняет папино сердце.

И тут же в душу проникает холод тревоги: как уберечь их, скрыть от них правду о судьбе их деда - инженера и изобретателя? О дедушке - моя повесть "Прошу мне не тыкать":
http://www.proza.ru/2009/03/05/484 .
 В памяти возникает тот майский день, когда черный воронок увозил его отца на Лубянку, и ещё более страшный, ноябрьский, когда пришло известие о том, что отца больше нет. (Никогда папа не узнает, что семья в 1993 году получит справку о дедушкиной реабилитации).
Радостный смех девчонок возвращает его к действительности.

Ветерок колышет ветки берёзы, они касаются барьера террасы, словно внемлют папиным раздумьям.

Папе было пять лет, когда семья въехала в этот, только что выстроенный дом. Все дома на улице Егерской появились одновременно с храмом Воскресения Господня, первым настоятелем и председателем Комитета по строительству которого, был отец Иоанн Кедров (друг моего деда). А потому до сих пор и храм и дома называются «кедровскими».

Папа, тогда маленький мальчик, посадил перед домом саженец берёзки и ухаживал за ним. Берёза росла вместе с ним, и была свидетелем его взросления, его удач и бед.
Она радовала глаз стройным белоснежным стволом, осенённым густой сверкающей на солнце зеленью - изящными ветвями-косами, в которые вплетены нежного зелёного цвета бантики-листочки. Воробышки и майские жуки тоже очень любили нашу берёзку.

Берёзка была свидетелем весёлых летних праздников, которые устраивались на террасе. Таких праздников было три: мой день рождения, папины именины и Преображение – Яблочный Спас.

Барьер, обрамляющий террасу, был украшен красивыми цветами: маргаритками, настурцией, анютиными глазками, табаком и гвоздикой.  Их высаживал и ухаживал за ними папа.
К празднику папа вывешивал по периметру потолка террасы ёлочные гирлянды, и их разноцветные огоньки, яркие в вечерней темноте, приглашали на праздник ночных жуков и бабочек. Мама накрывала стол белой накрахмаленной скатертью, в центре стола появлялись большие блюда с румяными пирогами. По случаю праздника доставалась особая посуда тонкого фарфора. Ставился самовар.
И гости, и все домашние до позднего вечера пировали, слушали Вертинского и танцевали под звуки патефона танго, чарльстон и фокстрот. К нашему неудовольствию, нас, детей, отправляли спать ровно в десять часов, а взрослые садились играть в лото или карты.

Берёза была свидетелем и моего взросления, и моих радостей и огорчений.
Она слышала, как я делилась с мамой своими секретами, своей первой влюблённостью в школьные годы: мне было 14 лет, мальчика звали Борисом, и он таскал мне в подарок из коллекции своего отца уникальные марки.
Она была свидетелем, как мама меня утешала, когда я лишилась медали. Было обидно: завуч школы подставила своей рукой и своими чернилами в моё сочинение лишнюю запятую (мне по секрету сказала и показала мои листочки, достав из сейфа, секретарь директора).
Берёза была свидетелем, как мама меня отпаивала чаем в папином стакане с серебряным подстаканником, в который она добавила чайную ложечку рома. Тогда я влюбилась по-настоящему и не находила выхода из сложной ситуации.

Берёза всё знала о жизни нашей семьи. Что она чувствовала, когда нам пришлось покинуть наш дом? Что она чувствовала, когда дом снесли? Как переносила одиночество? Возможно, от тоски она стала быстро стариться.

Прошло  лет двадцать. И вот однажды сестра привезла из Сокольников коричневый кусочек коры нашей, некогда белоснежной берёзы. Тогда же мы почувствовали, что и папа уже не такой крепкий, как раньше. Прошло ещё немного времени, и наступил  горький день, когда папа покинул нас. Ушёл одновременно с берёзой.

Кусочек коры берёзы я обнаружила в одном из ящиков папиного письменного стола.


                ПРОСМОТРЕНО ВОЕННОЙ ЦЕНЗУРОЙ

                ***
               
10 ноября 1941год. Москва.
Вечер в нашем доме в Сокольниках.

Папа только вернулся с очередного дежурства. Его команда дежурит на крышах домов, гася фугасные бомбы, сбрасываемые немецкими самолётами.
Отбой. Надолго ли? Однако и в наступившей тишине в ушах продолжается какофония звуков: сирена воздушной тревоги, непрерывные залпы зениток, взрывы снарядов, отвратительный вой моторов немецких самолётов. В глазах мельтешит свет прожекторов, пронизывающих небо, вспыхивают отблески пожаров.
В квартире царит кромешная темнота. Электричество отключено. По закону военного времени действует требование маскировки. Окна закрыты черными плотными шторами.
Папа зажигает светильник – «фитюльку»: небольшой металлический сосудик с керосином, в который через прорезь в крышечке опущен фитилёк. Тусклый круг света ложится на белую скатерть стола. Мрачные тени дрожат на стенах комнаты.

В квартире также холодно, как и на улице – печи топить запрещено.
Не только холодно, но и отчаянно голодно.

В квартире тишина – вся семья в эвакуации. Кроме нашей бабушки. Она наотрез отказалась покидать Москву. Она убеждена: Москву не сдадут! – Если суждено погибнуть, то пусть это случится дома, ¬- заявила она.
Ушел на фронт папин брат Евгений.
Папе отказали, так как на его учреждение, занимающееся бурением скважин по всей территории Союза, была наложена бронь. Вода и нефть - стратегические ресурсы страны, особенно важные в период войны. Важны и квалифицированные специалисты по бурению.

(Окончится война, и папа будет награждён медалью «За оборону Москвы», а также медалью  «За Доблестный Труд в тылу во время войны», которую вручит папе Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.М. Шверник, о чём свидетельствует сохранившаяся чёрно-белая фотография, сделанная в Кремле).
 
Папа разжигает напольную печку – «буржуйку», дымоотводная труба которой выведена через отверстие в окне. Надеется согреться. Падает в кожаное кресло за свой письменный стол передохнуть, как он всегда это делал в мирное время, после работы ожидая ужин. Но сегодня ужина может и не быть, если бабушка не наскребёт по сусекам остатки чего-нибудь съедобного.

Холод и тревога. Тревога и холод на сердце. Папа думает о нас, покинувших Москву 3 июля в товарном вагоне поезда, идущего на восток. Увидимся ли?  И когда?
Он выдвигает ящик письменного стола и достает почтовую бумагу, конверты, открытки и марки, которыми он заранее запасся. Придвигает письменный прибор из карельской березы, опускает ручку в чернильницу и пишет озябшими руками письмо. Письмо маме.

Бабушка накрывает обеденный стол и зовёт папу ужинать. Сама отказывается. Папа сердится – она так сильно похудела. Ему больно видеть, как  она сдала.

Сегодня «царский» ужин! Ещё накануне бабушка замочила бобы. Те самые, мои любимые, сказочно красивые, которые бабушка собирала долгое время из-за необычности расцветки и размера. Они хранились в стеклянной банке в буфете. Этот трёхэтажный бабушкин буфет, с короной на самом верху, манил меня  пряными запахами и таинственным содержимым, среди которого была и эта баночка с бобами. И иногда бабушка давала мне их поиграть и полюбоваться их красотой.

За столом вспоминают нас, детей, - двух маленьких девчонок. Папа говорит, что, как только станет возможно, он перевезёт бабушку к нам. В Москве ей оставаться одной нельзя. Ему предстоит выезжать в командировки на объекты: в Сызрань, Уфу и в Барнаул. И детям будет радостно жить с бабушкой, и ему – спокойнее. Дети слишком малы, чтобы оставаться дома без присмотра, ведь мама, как и все женщины, обязана работать в это суровое время.

Очень тревожно в опустевшей Москве. Немцы совсем близко, в 100 -150 километрах. Но бабушка и папа - оба верят в нашу победу.
- Господь не оставит нас, - говорит бабушка и крестится, перед иконой Спасителя с незатухающим огоньком синей лампадки. Ужин закончен.

Папа возвращается к письменному столу. Он выбирает почтовую открытку с символом Москвы – изображением скульптуры Веры Мухиной, «Рабочий и колхозница». Аккуратно линует обратную сторону. Он всегда всё делает тщательно.

Это послание предназначено мне, старшей дочке, бегло читающей уже с четырёх лет. И хотя по закону мне не полагалось учиться (не доросла), но в селе со смешным названием Пыркино, где была одна учительница на все четыре начальных класса, я пошла в школу. Мне же очень-очень хотелось учиться!
Мама уговорила Марию Перфильевну (так звали учительницу) принять меня в первый класс.

Папа опускает перо в чернильницу и старательно выводит буквы своим странным «колючим» почерком с наклоном влево:

«Москва 10 ноября 1941 г.
Здравствуй, моя дорогая дочка Аля!
Вчера получил от тебя письмо. Благодарю за память. Ты пишешь, что учишься на хорошо и отлично, но этого недостаточно. Надо, детка, учиться исключительно на «отлично». Книжечки, которые я вам выслал, берегите. Вышлю ещё. Слушайся маму и меньше капризничай.
Целую. Твой папа».

Папа ставит точку в конце письма. И в это мгновение взвывает сирена воздушной тревоги. Папа  уходит в тревожную ночь, обняв на прощание бабушку. Бабушка шепчет: «Христос с тобой!» и крестит папу вослед.


                ***

Конец ноября 1941 года.
Село Пыркино Пензенской области

Вечер в доме тёти Дуни

Уже четыре месяца мы живём в селе Пыркино Пензенской области.
Внешне суровая, немногословная вдова тетя Дуня Мышенкова, приютила нас у себя дома. Её сын, ещё неженатый, ушёл на фронт.
Когда местные жители разбирали группу семей, эвакуированных из Москвы, по своим домам, она  выбрала маму с нами, двумя маленькими девочками-погодками.

Дом тети Дуни – добротная деревенская изба, сложенная из брёвен. С сенями, где стоят вёдра с водой, висят коромысла. В кухне - настоящая побелённая русская печь. Маленькие окошечки, деревянный стол и широкие деревянные лавки. Чистенькая, украшенная вышитыми салфеточками и полотенцами, нарядная горница. В небольшой спаленке стоит высокая постель с горкой подушек.
Всё-всё, как в сказках «Маша и три медведя» и «По щучьему велению». Всё -  точно так, как на цветных картинках в наших детских книжках.
И вот мы живём в сказке, ставшей для нас былью.
Первые ночи я боялась заснуть. Пугали какие-то шорохи. Мне чудилось, что вокруг избушки бродят медведи и заглядывают в окошки. Я попросила маму взять меня к себе в постель, а она рассмеялась: - Глупышка! Это - деревенские мальчишки. Им же любопытно поглядеть на московских девочек.

Поначалу мы с сестрёнкой побаивались высокую, строгую тётю Дуню. Когда мы капризничали или шалили, она грозила огромной ладонью: - Я те дам!  Но скоро мы поняли, что она полюбила нас и маму. И мы к ней привязались. Как же мы хохотали, распевая  вместе с тётей Дуней её любимую шуточную песню «Дуня – тонкопряха»:

Пряла наша Дуня ни тонко, ни толсто.
Ах, Дуня, Дуня, Дуня-тонкопряха!

Потолще полена, потоньше оглобли.
Ах, Дуня, Дуня, потоньше оглобли.

Стала наша Дуня на городе ткати.
Ах, Дуня, Дуня, на городе ткати.

На городе ткати, колом прибивати.
Ах, Дуня, Дуня, колом прибивати.

Стала наша Дуня свой холстик белити.
Ах, Дуня, Дуня, свой холстик белити.

В речку опускала, речку осушала.
Ах, Дуня, Дуня, речку осушала.

Из речки тащила, берег своротила.
Ах, Дуня, Дуня, берег своротила.

Стала наша Дуня рубашечку кроить.
Ах, Дуня, Дуня, рубашечку кроить.

Топором наставит, молотком ударит.
Ах, Дуня, Дуня, молотком ударит.

Стала наша Дуня рубашечку шита.
Ах, Дуня, Дуня, рубашечку шита.

Буравом натянет, канатом продёрнет.
Ах, Дуня, Дуня, канатом продёрнет.

Стала наша Дуня надевать рубашку.
Ах, Дуня, Дуня, надевать рубашку.

Семеро держали, трое надевали.
Ах, Дуня, Дуня, трое надевали.

Три года носила, смены не просила.
Ах, Дуня, Дуня, Дуня-тонкопряха!

Заливалась смехом и мама – так забавно было слышать басовитый голос тёти Дуни и два писклявых детских.

И вот сейчас, с лежанки русской печки, мы наблюдаем, как хлопочет тётя Дуня: разжигает дрова в печи,опускает в чугунок с водой картошку в мундире, подхватывает его ухватом и отправляет в арку печки, пышущей жаром. Готовит ужин. Сегодня ей удалось «добыть»  для нас немного молока. Она – доярка в колхозе.
Мы с нетерпением ждём с работы маму. Мама - счетовод в сельсовете. Скорей бы уж пришла! Мы так скучаем целый день без неё!
Наконец хлопает входная дверь, и на пороге - улыбающаяся мама, разрумянившаяся от мороза. Как же мама красива! Особенно в этом капоре из беличьего меха с выбившейся прядью шелковистых белокурых волос. Ну, просто взрослая девчонка! Глаза, голубовато-серые, ярко сияют. В руках у неё письмо от папы. Она протягивает мне открытку:  это – тебе! Пляши!

Мне? От папы!?
Я скатываюсь с печки и прыгаю от радости.
Мне так недоставало эти месяцы папиного тепла, его внимания. Я очень скучала по нему. Ждала его писем к маме, в которых были приписки мне и Татке. Но, то были приписки, а сейчас я получила настоящее письмо, адресованное только мне! Впервые!

Я с любопытством разглядываю его. Я читаю и перечитываю.  И удивляюсь: у меня новое имя! Александра  (Аля)? До сих пор я была Лялей.
Мама мне объясняет, что Ляля – это для дома, Аля – это вне дома, а Александра Владимировна – это официальное имя, данное мне при рождении. Оно говорит о том, что я – дочь своего папы, имя которого - Владимир.
И такая благодарность к папе вспыхивает в моём детском сердце, и такая гордость за себя, впервые ощутившей себя ЛИЧНОСТЬЮ, а не маленьким опекаемым ребёнком, какой-то там Лялькой!

                ***

Так первое в моей жизни письмо разом изменило моё самоощущение.
Удивительно: всего-то - несколько строчек от папы, всего-то – вместо аморфного имени Ляля я получаю весомое - Александра, а вместе с этим и другое внутреннее состояние: новое, более уверенное осознание себя в этом непонятном неустойчивом мире.

Я бережно храню эту почтовую карточку, напоминающую мне о моих родных и о том грозном времени, в котором довелось жить.
Об этом времени свидетельствует проставленный наискосок на лицевой стороне открытки штамп:
«ПРОСМОТРЕНО военной цензурой».