Хутор. Часть восьмая

       * * *
   - Так, Вань. Баб Шура…
   - А-аа… Да она родная сестра матери дядьки Михея. Получается – его тётка. Ну, а мы ей – племянники. Внучатые. У них же с дедом Ерофеем пасека была? Помнишь?
   Помню. Как не помнить. Если у тётки по огороду можно было лазить безбоязненно… Пиратка – не в счёт. Какой серьёзной угрозы от него… Вернее от них. Меняясь статью, расцветкой, кривизной и размером лап, формой ушей, выражением хитрой, простодушной или любопытной морды, имя четырёхлапого сторожа оставалось традиционным.
   Если у тётки по саду можно было перемещаться свободно, то в баб Шурину плодово-ягодную епархию лучше было не соваться. Максимум, на что хватало решимости – это чуть приотворить ворота. Не те, что на улицу. В огород. Только зачем? И через щёлку в изгороди, отделяющей подворье от сада, хорошо были видны ульи, в беспорядке расставленные под плодовыми деревьями и вблизи кустов смородины. А услышать, как злобно жужжат эти пчёлы, можно было и не подходя к забору.
   Не, к баб Шуре в сад лучше было не соваться. Только в августе, перед медовым Спасом, когда дед Ерофей надевал специальную шляпу с сетчатой накидкой, закрывающей лицо и шею, натягивал рукавицы, и, став похожим на настоящего космонавта, взяв в руки уже предварительно разожженный и дымящийся окуриватель, выходил в садок…
   Вот тогда можно было прошмыгнуть в ворота, но не отрываясь от них далеко - мало ли что -  прижаться спиной к изгороди и смотреть, как дед, успокоив засуетившихся пчёл дымовой завесой, поднимает крышку улья, достаёт деревянную рамку с сотами и укладывает её в большой медный таз. Одна, вторая, третья рамка… Всё. Крышка легла на привычное место и дед направляется к воротам. Пора менять диспозицию. Не все пчёлы остались у улья, какая-то часть летит за тазом, возмущаясь наглым грабежом того, что они с таким трудом всё лето в поте лица своего. Я бы тоже возмущался. Но не сейчас. Не до того. Надо перемещаться во двор. И от рассерженных пчёл подальше, и самое интересное сейчас будет именно здесь. Ну, не совсем здесь. Не во дворе. Но в пристройку к дому, где у деда стоит центрифуга, можно попасть именно оттуда. Или из хаты. Там, в сенях, специальная дверь. Но пока она как бы и без надобности. Это зимой, если дед вдруг решить проверить пчёл и ульи, составленные в пристройку поздней осенью.
   А сейчас – за дедом. И опять смотреть. Как он вставляет рамки с сотами в центрифугу, закрывает её сверху металлической крышкой и начинает крутить рукоятку. Просить дать сделать это самому, даже не стоит. Проверено. Как ни тужься, вкладывая  все имеющиеся в наличии силы в эту деревянную, отлакированную дедовыми ладонями ручку… Не сдвинуть. Другое дело, если центрифуга пустая. Но, когда в неё загружены рамки… Нет, пусть дед сам.
Вот, застучало, застучало изнутри по стенкам и, чуть погодя, из вваренной в днище трубки… Медленно потекла  густая, тягучая светло-коричневая жидкость с явно ощущаемым сладким запахом. Хотя нет, цвет может быть самый разный. От прозрачного жёлто-песочного. Такой мёд дед называет - «луговой». До мутноватого, тёмно-коричневого. Это «гречишный». И, если верить деду, цвет зависит от специального хитрого слова «взяток».
   Но, сейчас – не до того. Потекла, потекла! Сначала – в подставленную дедом небольшую, но вместительную миску с синими васильками по ободку. А после того, как она заполнится, - в алюминиевую молочную флягу. Но в неё – уже без меня.
   Бережно приняв от деда ощутимо потяжелевшую миску, через ту, зимнюю дверь - в хату, где на застеленном клеёнкой столе уже стоит тарелка с нарезанным крупными ломтями белым, не магазинным, хлебом, пузатенькая, чуть запотевшая – из погреба – глиняная кринка с высоким широким горлышком и блюдечко, рядом с которым – большая алюминиевая ложка. Только зачем она? Молоко из кринки – в кружку, мёд, аккуратненько, - в блюдечко. А медовую струйку, упрямо продолжающуюся тянуться  из миски – слизнуть. Хлеб макнуть в мёд, чуть прижав к блюдцу и, поелозив по нему, чтобы впитался, - в рот. И, тут же – глоток холодного молока из кружки. Вкуснота-аа…
   Зачем эта ложка? Так, баловство одно.

* * *
   - И я помню. Хорошие они с дедом были. Вроде от одного корня, а как баб Шура отличалась от того же дядьки Митрохи с его постоянной прижимистостью? Вечно тётке от него доставалось. То не так, это не этак. «Зачем яйца в тесто для блинов вбила?». Она уже потом сама, потихоньку от него, и молочка вольёт, и пару яичек добавит. А он сидит, ест довольный – «Ну, что я говорил? Смотри – и без яиц – а как вкусно!»
   Ага. Какие блины без молока и яиц? Нет, Лёль, вот скажи!
   А баб Шура – совсем не такая. Раньше ж сахару в хозяйстве почти не было. Если и появлялся, так его сразу – в дело. На брагу. Я, можно сказать, в армии сахар первый раз в чай положил. До того - вот тот же мёд. Только и нас по лавкам… Валька, Ольга, Колька, я, Васька. А сколько того мёду? Ну, мать и выделит нам по ложечке. По ложечке, Лёль. А сама - в приглядку. Вот так.
   А как прибежишь через питомник с деревни на хутор… Первым делом - к баб Шуре. И чтоб хоть раз я попросил. Сама, Лёль. Чесслово – сама. Ей Бо, не вру! В хату зашёл, поздоровкался, а она тебя – за стол. Сама, Лёль. Чтобы специально напрашивался – никогда! За стол, Лёль, и… Несёт миску. Такую небольшую, но глыбоконькую.
   - Такую – с васильками по ободку?
   - Точно! Помнишь?.. Её самую. А в миске… Мё-о-од… Много. И ложка. Большая. Ну… Да, я б за тем мёдом. Каждый день через питомник и лог бегал.
   Хорошие они были, баб Шура и дед Ерофей. Хорошие. Надо будет по осени в Долгую Поляну заскочить. Посмотреть на кладбище, как их могилки…
   Поворот.
   Старый вяз с раскидистой кроной. Днём, когда хуторское стадо пригонялось на дойку, коров разбирали хозяйки… Да каждая корова свой дом  и так знала. Сама потихоньку чапала к уже приготовленной загодя для неё, кормилицы, успевшей нагреться воде и ласковым женским рукам. А овцы оставались вот тут. Под вязом. Прятались от жгучего полуденного солнышка, сбившись под его кроной в плотный шевелящийся шерстяной клубок. Никогда под тем вязом не было травы, под самый корень вытоптанной многочисленными овечьими копытами. Так  и стояло дерево посреди большого тёмного овального пятна чистого лесного суглинка, чуть большего по размеру, чем падающая в полдень от кроны вязка тень.
   А сейчас… Трава. Трава под вязом. Вот. Вот что не так!
   Живности. Живности нет на хуторе. Ни ищущих что-то в траве или купающихся в придорожной пыли кур. Ни надменных, строго приглядывающих за своим птичьим гаремом петухов. Ни суетливых, подверженных неоправданной панике по поводу и без, цыплят. Ни вот, овец. Где? Где все они? Какое село без живности?
   Поворот. И… Лобовое стекло резко пошло навстречу лицу.
   - Иван, ты чего? Чего встали? Нам же в самый конец улицы!
   - «Чего-чего». Посмотри…
   Батюшки светы… Перед машиной, возвышаясь над капотом, от самых заборов - густые заросли крапивы, по мере плавного спуска в овраг сменяющиеся какими-то злаковыми сорняками. Сурепка что ли?
   - Ничего, пешком дойдём. Вон дядькин дом, три шага. Ну что, пошли?
   - Пошли…

Продолжение - http://www.proza.ru/2009/11/23/389