Школьное упражнение

           Школьное упражнение на тему "Продолжение рассказа М.Ю. Лермонтова "Штосс".
               
                Посвящается Т.А.               
Он решился.  Ещё с утра Лугин снял портрет со стены и убрал его в другую комнату, повернув лицом к стене. Какое-то внутреннее чутьё подсказывало ему, что старик и этот, на портрете, играют против него вместе и  необходимо лишить старика этой поддержки.

  Потом достал из небольшого чемодана дуэльные пистолеты. Один тут же убрал. Другой смазал, зарядил, сунул в карман. Лугин умел обращаться с оружием ещё с детства, сначала стрельба в цель, потом – охота. Но необходимости драться на дуэли у него никогда не было, он не мстил обидчикам, тая горечь ото всех, даже от себя. Сегодня же день был особенный, он должен спасти Её, единственную и желанную.

 Руки плохо слушались, стучало сердце и только крепко сжатые губы выдавали необычную для него уверенность.

Уже вечерело. Он не мог присесть, ходил по комнате и ждал. Время как будто остановилось. Впрочем, в ноябре в Петербурге всегда сумрачно, и понять который час иногда бывает весьма затруднительно.

 Вдруг в дверь постучали. Вошёл один из завсегдатаев вечеров госпожи Минской, доктор N. Он был, как всегда, бодр, чист и приятен.
- Вот, - сказал он с милой улыбкой, - меня просили зайти к Вам. Что-то Вы не жалуете нас последнее время. Да Вы, очевидно, нездоровы, жёлтое лицо, белки глаз. Так я и знал. Не следовало Вам приезжать в Петербург в такое время года. В Италии сейчас куда как лучше, любовались бы себе на голубое небо, ели апельсины, писали бы свои этюды. Я слышал у Вас там и поклонницы появились. А здесь я и сам не в своей тарелке. Этот петербургский туман, он чудовищен.

Доктор ходил по комнате, опираясь на зонт и оглядывая комнату.
- Да Вы хотя бы велели затопить, здесь же находиться невозможно… Выпишу-ка я Вам микстурку, знаете, от нервов, ну ту, что обычно прописываю. Скажу по секрету, я и сам её иногда на ночь принимаю, потом утром – такая лёгкость и спится хорошо. Развейтесь. Сходите куда-нибудь.  Ну, что же Вы всё молчите? Неужели помешал?
А я ведь к Вам по делу, говорят, в Вашей квартире какой-то портрет интересный висит. Вот и Минская взглянуть захотела. Спрашивает – не могли бы Вы этот портрет ей привезти и знаете – прямо сейчас.

- Нет, нет, - почти закричал Лугин. Если хотите – завтра, когда-нибудь ещё, только не сегодня.
- Именно сегодня, Вам же самому лучше будет. И не спорьте.
Доктор позвал своего слугу, которого оставил за дверью, отыскал картину  и велел ему забрать её. Лугин забегАл справа, слева, пытался помешать им, хватал и тянул на себя раму.
Однако слуга унёс портрет, вышел и доктор, Лугин бросился за ними, как был, в домашней одежде, успел только накинуть на себя что-то, что под руку попалось.
- Вот и хорошо, с прежним добродушием сказал доктор, садитесь, поехали. Правда, Вы не одеты. Ну, ничего. Мне велено Вас в любом виде привезти.


На улице шёл мокрый снег, было мрачно, серо, холодно, но фонари ещё не зажигали. Подъехали к дому Минской. Доктор пошёл почему-то через чёрный ход, где только кухарки и сновали, прошли через девичью, кухню и оказались в коридоре, откуда – знакомая анфилада комнат. Странной была эта процессия – впереди – бодрый доктор, за ним – слуга с портретом, а сзади небольшой, лысоватый, болезненно-суетливый, несуразный Лугин. В одной из боковых комнат горел тусклый голубой светильник, расписанный тонкими волнистыми линиями, под ним – два кресла. Напротив – дверь. Кто-то резко отворил её – на пороге стояла Минская – в белом, неясном и прозрачном, распущенные чёрные волосы, нетерпение и какая-то судорожность в движениях – она была совсем не похожа на ту даму, к которой так все привыкли.

Она указала рукой, куда поставить портрет – на одно из кресел,  которое стояло ближе к свету. С одной стороны, из окна, на него падал мрачный  отблеск сумрачного неба, сверху – неяркое, рассеянное молочно-голубое, во что была погружена эта комната, мельком взглянула на портрет, рукой подала знак доктору – выйти, Лугина – этой же рукой - потянула к картине.

- Я знала, что это Он. Как же, как же я его ненавижу. Смотрите, как кривятся его губы, как он холоден, циничен, груб. Сколько горя я вынесла… Да, знаете ли Вы, что когда умерла моя матушка, а она только из-за него умерла, он меня после окончания пансиона, там бросил, все разъехались, а мне и ехать некуда, он всё проиграл – и имение наше, и всё. А потом, в своей неудержимой страсти к картам, и меня.
То, что я теперь в свете, только государыне одной обязана.
Они стояли рядом, эта потерявшая на какой-то миг свой лоск дама, превратившаяся в трепетную, несчастную женщину, и он – ещё молодой,  но какой-то измученный своими рефлексиями мужчина, и нервная дрожь передавалась от одного к другому, сливалась с искажённой гримасой  человека, который смотрел на них с картины. Лугин бросился к портрету, чтобы перевернуть его, не видеть этого лица, но Минская не пустила, закричала, казалось, они не видели ничего кроме этого изображения, которое на их глазах стало изменяться: опустились уголки рта, появились морщины сначала мелкие, потом всё более и более глубокие,  веки нависли над мутными глазами, которые казались обведёнными красной каймой. Теперь на них смотрел старик, знакомый Лугину по ночным играм в карты.

Лугин достал пистолет и выстрелил. Из разорванного холста полилась кровь.
- Уходите, уходите, - в ужасе зашептала Минская.
Лугин схватил картину и выбежал из квартиры, впрыгнул в какую-то проезжавшую мимо, пролётку.
- В Столярный, в Столярный, - услышал извозчик.
Вбежав к себе, на второй этаж, Лугин упал, сильно стукнувшись головой о лестницу. Последнее, что он увидел – был наклонившийся к нему старик, в полосатом халате. Очертания его фигуры и лица расплывались,  съёживались,  дрожали или вдруг зловеще нависали над ним, превращаясь то в доктора, то в женщину, укутанную в белое.
 - Кто Вы? – спросил Лугин.
И услышал в ответ:
- Что –с ?

Он очнулся в своей постели, около него сидел доктор. Его лицо было уставшим и отрешённым.
- Как я от Вас устал, - сказал он. Эти женщины, их фантазии, видения. Неужели нельзя жить просто. С Вашими средствами я давно бы уехал из Петербурга. Да, я Вам уже об этом говорил. Теперь вот горячка у Вас. Не могу же я так при Вас сидеть. Конечно, мне следовало давно уйти, отдыхал бы сейчас, может быть, в оперу сходил, но просьба Минской для меня – закон. Знаете – эта такая женщина. Да, что я – от неё пол Петербурга без ума. Вот и Вы, наверно… Да что с Вами? Портрет-то зачем испортили?
Лугин посмотрел на портрет, который висел на обычном месте, только на изображении, в уголке рта, появилась  капля запёкшейся крови. Лугин вспомнил, что вчера, у Минской, на их глазах, мужчина, превратился в того самого старика, который приходил к нему по ночам, что он, не выдержав нервного напряжения, стрелял в него. Воспоминания  взволновали его. Он видел перед собой Минскую в этом белом, полупрозрачном, такую желанную, такую близкую. Да, ещё пистолет… Где он?
- Послушайте, доктор, - сказал он, - я абсолютно здоров. Вы выполнили просьбу Минской, провозились тут со мной. Я Вам очень благодарен. Только уверяю, больше у Вас нет никакой необходимости тратить на меня время. Вы, кажется, оперу любите, так ещё успеете, да и у Минской, наверно, опять музицируют.
- Я чувствую, Вы хотите избавиться от меня. Откровенно говоря, я сам устал да и намерзся тут у Вас. Пожалуй, поеду. Только вот сначала примите микстуру, поспите ещё.
- Нет, нет, я уж наспался, теперь у меня дела, я ещё порисовать должен. У меня завтра выставка открывается.
- Что-то я не слышал. Где же это?
- В Александровском театре, да Вы заходите, увидите. Мне Иван Афанасьевич на втором этаже комнатку отвёл. Приходи, говорит, ко мне в любое время, располагайся. Так что, видите – за меня можете не беспокоиться: болеть мне некогда, у меня дела – и Минской передайте, пусть на выставку приходит.
- Ну, уговорили. Только микстурку-то примите. Вот и славненько. Я к Вам завтра зайду. Ну, а Вы поспите.
Как только доктор вышел, Лугин встал с кровати, бросился в коридор, на лестницу, перерыл все свои вещи, открыл чемодан, где лежал второй, парный, пистолет, но ни первого, ни второго не нашёл. Это было ему очень неприятно. Он опять лёг в свою измятую, какую-то обезображенную ночными видениями кровать, и тот час же уснул. Проснулся от скрипа двери, бросился к ней, стал удерживать её руками, потом опёрся спиной, но кто-то надавил с силой, Лугин отступил. Вошёл Никита, а с ним офицер, тот, которого он видел на вечере у Минской.
- Еле Вас отыскал, - сказал он, - и двери у Вас какие-то скрипучие, хотел зайти потихоньку, со стороны кухни, чтоб не потревожить, не получилось. Мне знаете – завтра в полк... я ведь вчера, когда Вы у Минской были, за шторой стоял, она просила, Вы уж извините, так я видел, как Вы в портрет стреляли, а потом пистолет бросили и убежали. Вот принёс, может быть, зря. Но раз завтра уезжать, так уж, решил сегодня зайти. Да, а второй Ваш пистолет у доктора. Вы так нервны были, что мы с ним решили – так лучше будет. Он вчера, когда Вы в горячке лежали, взял. Не переживайте – вернёт, микстуркой напоит, Вы уснёте – он и подложит. Только пули мы Вам пока не отдадим, мало ли что. Ну, выздоравливайте, а мне – в путь.
 Он подошёл к окну, посмотрел на небо.
- Да, темно, тучи на небе. Ну, прощайте и простите, если можете.
Офицер выглядел грустным, одиноким.
Лугин молча поклонился. Офицер вышел.
Уснуть в тот вечер Лугин так и не смог, он стал перебирать свои рисунки, стал опять рассматривать женские головки. Одна из них печально улыбнулась, ему показалось, что из её глаз полились слёзы, а одна из них сползла за край рисунка. Лугин прикрыл глаза и удивился сходству ночной незнакомки, Минской и этой, на рисунке. Он опять стал мечтать о ней. Но теперь это были скорее раздумья.…  Здесь, среди разбросанных по полу картин, рисунков и этюдов и застал его доктор, который  после оперы заехал проведать больного.
 Он счёл, что тот очень плох и отвёз в больницу.
 Там Лугина опять стали посещать видения. Он - то видел старика с картами, то его спутницу. Дни стали похожи на ночи, а ночи были мучительны. Спасала микстура. Каждые два часа заходила то сестрица в белом, то сам доктор или кто-то из его помощников.
 Однажды зашла и Минская. Она была совсем другой, нежели в тот вечер у портрета. Её тёмная одежда, опущенные глаза говорили о каком-то произошедшем с ней изменении. Она протянула ему молитвенник. И сказала:
- Я поняла, ни желание мести, ни страсть, а только молитва могут спасти, помочь. Простите меня.
 Она быстро наклонилась, поцеловала Лугина, ему на руку капнула слеза, как тогда с рисунка, и вышла.

После её визита у Лугина появились минуты какого-то трезвого и спокойного раздумья, когда он пытался как-то осмыслить случившееся. Сомневаться в том, что существуют в природе мистические явления,  теперь было невозможно. Ему казалось, что он может отличать реальное от призрачного.
Эти  загадочные существа,  распространяют вокруг себя холод, прежде чем они появляются, воздух начинает дрожать, колебаться и только после этого рождается образ, однако он остаётся зыбким, полупрозрачным, меняет свои очертания.  Но что порождает их, - думал он, - да, да, страдание, причинённое кому-то,  любовь, раскаяние – какое-то очень сильное чувство,  может быть, это гнев, ненависть.

 Иногда он открывал молитвенник, принесённый Минской, шептал слова, которые знал с детства.

Однажды, когда он так рассуждал о приключившимся с ним несчастье,  в палату вошёл доктор с той самой дамой, которая некогда следовала за ним из Неаполя в Милан.
- Не удивляйтесь, - проговорила она, - я поехала в Петербург сразу же, как только Вы уехали. И, как вижу, не зря.  Мы уедем в Неаполь, будем путешествовать по островам, Вы будете , - вдруг она сильно закашлялась, поднесла руку с платком ко рту, и Лугин увидел на нём следы крови.
- Что с Вами?
- Ваш Петербург не лучшее место на свете. Мне сказали, у Вас - видения, а у меня – вот это, - она показала на платок, - теперь я должна уехать. Умоляю Вас – поедемте со мною. Вот и доктор Вас просит. Мы нужны друг другу. Вы и я. В конце-концов ведь это Вы виноваты в том, что случилось со мной, - она говорило тихо, ласково, в её голосе была и покорность, и грусть, а речь, в которой чередовались русские и итальянские слова, была приятна, она волновала Лугина.
 Ему было жаль её, себя. Он представил себя в Италии, увидел голубое небо, которое сливаясь с морем, дарит мечту о счастье и вечности, услышал далёкие звуки итальянских мелодий, он почувствовал запах пиний, ему показалось, что он раскладывает в каком-то чудесном месте свой этюдник…
Но… для этой жизни у него уже не было ни сил, ни воли.
Он взял руку графини, поцеловал её и смог только тихо сказать: “Прощайте”.

Утром он умер.

Лугина похоронили на Смоленском кладбище. В последний путь его провожал доктор N. и неизвестная дама, лица которой не было видно за опущенной вуалью.

Картины Лугина Минская просила перевезти ей.
 Она прожила долгую жизнь и до самой старости хранила их у себя. На одной из них был нарисован мужчина лет сорока, на другой - набросок– черноокая дама в белом. Иногда ночью они сходили с портретов и бродили по комнатам. Тогда дети, внуки Минской, глядя через замочную скважину в двери, ведущей в гостиную, где теперь среди прочих картин висели и эти, шептали друг другу:
 -Там привидения.
 Им  становилось жутко, они бежали в свои кроватки и покрывались с головой одеялами.
А тени тихо блуждали по комнатам, выходили во мрак тёмного холодного Петербурга и растворялись до утра в таинственном тумане.