Капитан Дауэ. Рассказ

Капитан Дауэ

Эшелон стоял в степи. Мела метель. Внизу, под насыпью, на юг тащился поток беженцев. Алексей сидел у открытой двери теплушки, свесив наружу ноги, и смотрел на медленно подвигавшуюся серую человеческую ленту, смутно различимую в снежной мгле. Алмазная луна висела над огромной равниной, время от времени ныряя в быстро бегущие по темному небу тучи, потом вновь появляясь и бросая на  безжизненно-белые просторы свой угрюмый свет.
Велик и страшен был год от рождества Христова одна тысяча девятьсот девятнадцатый, велик и страшен был гнев Господний, излитый им на Россию! Как-будто бесы в образе снежных вихрей кружились над черными просторами, сталкиваясь, хохоча и взвизгивая. Алексей сидел, сжав рукой воротник шинели у горла, натянув поглубже на лоб свою старенькую, еще с германской войны служившую ему фуражку, с обломанной кокардой, изредка глухо покашливая, и чувствовал, как сердце его ноет и обливается кровью.
По насыпи быстро шел к вагону подпоручик Николаев. Ветер рвал с головы старенькую папаху, заносил на грудь порыжевшие концы башлыка. Он протянул Алексею руку, и тот помог ему забраться в вагон. Николаев сел рядом.
- Ну что там? – спросил его Алексей. – Скоро тронемся?
Подпоручик только рукой махнул отчаянно.
- Еще долго ждать…Там впереди эшелон с алексеевцами. Они наткнулись на разбитый рабочий состав. Теперь теплушки сваливают с путей…
- А как ротный? Все так-же пьет?
- Да, был у него сейчас. Снова накокаинился…- произнес Николаев горько. - Глаза безумные, зрачки расширенные, и несет с непривычки какую-то чушь: Россия, боль моя, да пробуди ее до сознания национального! Крылья какие-то, птицы: орлы, чайки…Это проклятое отступление губит всех, даже самых стойких. Штабс-капитан тоже с ним; пьют и нюхают на пару. Э-эх! Что будет с нами со всеми?
Подпоручик, весь засыпанный снегом, с длинной курчавой бородой, был похож на Деда-Мороза. Перед глазами все тянулся бесконечный обоз с беженцами; доносились ржание лошадей, людские голоса, брань… Скользил по ветру белый паровозный дымок, косо летел снег, качались черные на его фоне камыши внизу, у канавы. Из теплушки ротного доносилось протяжное пение:

Из Ру-умынии походом
Шел Дро-оздовский сла-авный полк!...

На лице у Николаева было выражение отчаяния; необычайно яркие, темно-голубые, чистые, как у праведника, глаза смотрели с каким-то странным, трагически-безумным выражением. Он обнял Алексея рукой за плечо.
- Эх, Алешка, дружок! Скоро все кончится. Разложение полное. Все ползет по швам, и удержать невозможно, немыслимо. Казаки совсем бросили воевать. Мне рассказывал сейчас полковой адъютант: недавно целая дивизия без боя бежала перед одним единственным красным кавалерийским полком. Кубанцы – те просто бросают фронт, разбегаются по домам…А у нас? Посмотри, что делается?
Внезапно Алексей увидел двигавшуюся от вагона командира полка группу людей. Они шли по насыпи тесной кучкой; впереди, с наганом в руке, вышагивал штабс-капитан Каргопулло. Слипшиеся, торчащие в стороны усы его как-то особенно воинственно топорщились, одутловатое, глянцевито-красное лицо его нервно подергивалось.  За ним шагали несколько солдат, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, а в середине их группы – два кубанских казака. Капитан вдруг встал, резко повернулся на каблуках, взмахнул револьвером:
-Сюда их давай! А ну, пошел вниз!
И он толкнул в плечо рослого казака в высокой папахе и широкой черной бурке. Второго, в круглой рыжей кубанке и шинели, прикладом в спину пихнул Ермаков. Они скатились под насыпь, осыпая сапогами снег, и двинулись в камыши. Было темно, Алексей, как ни напрягал зрение, не мог разглядеть, что там происходит. Но вот гулко ударил, взлетел к черному беззвездному небу винтовочный выстрел, за ним, другой, третий…Потом сухо и злобно щелкнул два раза наган штабс-капитана, и все смолкло.
- Что за дьявольщина? – пробормотал подпоручик, соскочил на землю и побежал к ротному, поскальзываясь, путаясь в полах шинели.
Алексей зябко передернул плечами и вернулся в вагон. Вскоре туда же, отдуваясь, оттопыривая губы, влез Ермаков. На голове его была низкая рыжая кубанка. Звякнув штыком, он поставил винтовку в угол и сел на пол у печки, вытянув вперед ноги.
- Что там было, Ермаков? – спросил его поручик Наумов. – Что за стрельба?
- Двоих казаков расстреляли, - равнодушно сказал Ермаков, снял кубанку и перекрестился. – Эх, полетели казачьи души в рай, да на лихих конях…
- Как так? За что?
- За дело, знать.. Честь не отдали его превосходительству, господину полковнику Туркулу. Уж раз, думают, они кубанцы, так и честь добровольческому командованию не нужно отдавать…Ну, он и приказал их в распыл пустить. Все согласно уставу и законам военного времени, значится...Поскольку что есть собой устав? Страшная штука. Чик, и нет человека…
И плечистый, толстошеий, с красным налитым лицом Ермаков солидно, в кулак, откашлялся. Из соседней теплушки по-прежнему долетало:

Но геро-ев закаленных
Путь да-алекий не стра-ашил…

Внезапно пение оборвалось, раздался смутный шум, спор нараставших, возвышавшихся голосов, и  вдруг – зазвенел слышный даже здесь яростный, хриплый крик, в котором с трудом узнавался голос ротного: «Ма-алчать! Я сказал – ма-алчать! Застрелю!» Через секунду грохнул выстрел. Алексей вскочил и бросился вон из вагона. Снег бил ему в лицо, мерзлый пар струился над землей; впереди вдруг протяжно и тоскливо, точно раненый зверь, заревел паровозный гудок. Дверь в теплушку ротного была отодвинута в сторону; Алексей влез в вагон, выпрямился - и застыл в изумлении.
Капитан, опухший от пьянства, в расстегнутой гимнастерке, растрепанный, покачиваясь всем корпусом из стороны в сторону, сидел на полу, среди разбросанных пустых бутылок, и целился из нагана в штабс-капитана, - а тот, с обнаженной шашкой в руке, стоял над брошенной у ног, скомканной буркой расстрелянного казака. Лоб его был рассечен, кровь стекала по лицу, капала на затоптанный грязными сапогами, заплеванный пол. Рядом стоял подпоручик Николаев, держал в руке пустую консервную банку. Глаза его, всегда голубые и добрые, сверкали сейчас под насупленными бровями угрюмым, стальным огнем.
- Застрелю! – кричал исступленно ротный. На груди его метался, поблескивал в тусклом свете лампы георгиевский крест. – М-м-малчать! Ни шагу, а то пристрелю, как собаку!...Обжаловать, говоришь? Жалобы? В моей роте?...А ну, пошли вон, барбосы! И-и… к такой-то матери эту бурку! Ах ты, грек синерылый! В барахло врастаешь, эллинская морда? Боевых цукать?
И, внезапно поднявшись на ноги, продолжая целиться из нагана в Каргопулло, капитан сильным ударом ноги выбил бурку за дверь, под откос. Тогда подпоручик Николаев бросил банку и вытянулся во фронт, взбросив ладонь к козырьку дроздовской фуражки.
- Б-благодарю вас, господин капитан! Весьма вам признателен!
Потом, когда они шли обратно в свой вагон, Николаев возбужденно говорил Алексею:
- Ты же понимаешь – на этих бедолагах зло сорвали, за все поражения, за наше бесславное отступление…На ком, ты подумай! На ком отыгрались? На самых бессловесных …А Каргопулло сдуру полез потом к ротному, буркой хвастаться. Тот и наладил его банкой по мардальону! Видал, как лоб ему рассек? И поделом. Ну, остальное ты сам видел…
Алексей молчал, сильнее натягивая на лоб козырек, поднимая воротник шинели и ежась; впереди, в сгустившейся темноте, вся так же тоскливо и надрывно, вынимая душу, ревел, плыл над заснеженной степью паровозный гудок. А в ночной тьме, громадный, как скала, но невидимый глазу, усмехался Дьявол, огненным взором наблюдая за тем, как судорожно корчится и стонет под его тяжкой дланью врученная ему во власть, несчастная страна…