Игорь

 Дело было весной 86–го.

 Приехал я во второй или третий раз в Братцево, в Дом творчества – это в черте Москвы, но на окраине, за метро “Сходненская”, рядом с Кольцевой, на троллейбусе минут десять. За железным забором – чудный парк, а на взгорье, как положено – господский дом, желтый, с колоннами, с лепниной, с пилястрами, полукруглые окна, короче – восемнадцатый век... По преданию – вроде бы Воронихин. Но это так, к слову, для антуражу...

 Приехал, поселился, оформился, получил комнатенку – этакие покои для каких-нибудь графских гостей. Ну, думаю, распишусь тут – покой, тишина, тепло, занавески шелковые, старички, паучки, по ночам сверчки, перед сном – кефир... Одним словом – благодать.

 На второй что ли день, уже к вечеру, думаю: а пойду-ка я пройдусь, понаслаждаюсь природой, нагуляю творческий порыв. Выхожу. У дома стоит некий человек. Волосы дыбом, нос длинный, глаза маленькие, умные, сам роста высокого, в темном пестром свитере.

 – Здравствуйте, – говорит. – Погулять?

 – Погулять.

 – Будем знакомы, – протягивает руку. – Игорь.

 Выговор интеллигентский, а рука большая, жесткая, как у работяги.

 – Хорошо тут, – говорит, – почти как на Севере.

 – А на Севере что делать изволили? – интересуюсь для порядка, из вежливости.

 – Да-а, – отвечает несколько неопределенно, – как вам сказать... Шесть лет в лагере сидел. – И как бы опережая дальнейшие расспросы, в пояснение:

 – Обнаружились кое-какие принципиальные расхождения с Советской властью.

 – “Так, – думаю, – единомышленник. У меня тоже с ней расхождений навалом”.

 И какая-то удивительная была в нем приятность, спокойствие удивительное и усталость, и в то же время какой-то задор, мальчишеский, несерьезный. К тому же, судя по всему – и без паспорта за версту было видно – какого он роду-племени. Какой-то на редкость приятный представитель несчастного богоизбранного народа.

 – Знаете, – говорит, – Феликс, поскольку делать тут больше решительно нечего, давайте вместе гулять и дружить.

 – Да я вообще-то поработать приехал... – заявил я с некоторой печальной важностью.

 – А вы что же, пишете? – оживился он сразу. – Я, между прочим, тоже пописываю всякую ерунду. А вы?

 – Прозу, – сказал я, и как всегда, немножко чего-то застеснялся при этом, как бы споткнулся, будто бы уличенный в чем-то сомнительном, как всегда спотыкался, если приходилось называть себя “писателем”.

 В общем, познакомились.

 Ну и начали мы с ним дружить и гулять, гулять и дружить. Причем гулянье было какое-то странное. Разговоров мы не вели, вот именно в интеллигентском смысле, разговоров, а так, словно бы обменивались впечатлениями, какими-то замечаниями о том, о сем. Однако с ним не помню и секунды того мучительного провала, пустоты в общении, которое случается так часто.

 О себе говорил он скупо, даже подчеркнуто скупо, причем без всякой нарочитой значительности, без подоплеки, когда за внешней скупостью слушатель-собеседник непременно должен домыслить некий масштабный подтекст. Говорил легко, быстро, озоровато, посматривал живо и весело, чуть посмеивался, иронизировал то над тем, то над этим.

 – Удивительно, – топорща дыбом торчащие седоватые волосы, одновременно быстро и внимательно оглядывая все вокруг, говорил он, – ведь у меня ничего, то есть решительно никакого имущества, как у человека с удаленной селезенкой. Никакого скарба. Все заново наживать. Видите свитер? – он ткнул себя в широкую грудь. – Лебединская подарила. Великая женщина! Она меня и вытащила оттуда, между прочим. По крайней мере, помогла.

 Мало-помалу, видно, он стал мне больше доверять. И вдруг как-то удивительно беззлобно, насмешливо, с ироничным презрением заговорил о судьбах отечества, о маразме режима. Надо ли говорить, какой отклик находило каждое слово его в моем сердце? В нем ощущалась удивительная человеческая прелесть... легкость, беззаботность, свобода, мудрость – все сразу и ничего напоказ, все в открытую, естественно, как дыхание, как пенье птицы на братцевской ветке.

 А на третий или на четвертый день наших гуляний диспозиция изменилась. Вдруг завелась, откуда ни возьмись, среди отдыхающих новая птичка – бойкая бабонька лет сорока пяти по имени Наташа.

 Вот и сейчас не знаю – как ее описать. Невысокая, неприметная, волосики пучочком, носик картошечкой, глазки быстрые, язычок вострый. А вот умна или дура – ну никак не понять!

 Мы ее с Игорем в компанию свою не звали, не приглашали, не завлекали, однако пристала она к нам прочно, что называется – присосалась – куда мы, туда и Наташа. Мы от нее со всех ног – глядь! – аллейку обежит и навстречу. И как ни пристанет, как ни причалит – все разговоры “о свинцовых мерзостях русской жизни”, как выразился классик, об изъянах партии, об искривлении ленинского курса, о трагедии геронтократии и прочее и прочее.

 Культурочка так себе, однако ж нахватанная – и того знает, и того читала. Особливо же диссидентские писатели так и скачут с языка – просто эксперт! То Амальрика вспомнит, то Синявского, то Максимова... Об Александре Исаиче и говорить нечего.

 А Игорь прогуливался, слушал да помалкивал, только ухо подставлял да посматривал искоса, да со мной перемигивался. И слушал как-то – даже странно – внимательно и терпимо, добродушно-снисходительно, не возражал, не прерывал. Но однажды вдруг, когда Наташа растоковалась не на шутку и с каким-то незнакомым, особенным сладострастием завела длинную, взволнованную тираду насчет того, что вот, мол, интеллигенция во всем виновата, совратила и своротила с пути истинного святой, наивный, доверчивый русский народ, у которого если и было знамя – Иосиф Виссарионович, да и то отняли и в грязь втоптали книжные умники – такой терпимый, такой невозмутимый Игорь вдруг ни с того, ни с сего бурно вспылил, завелся, раскипятился и схватился с Наташей, да так, что из бедной только пух и перья полетели. И досталось тут всем: и товарищу Ленину, и товарищу Сталину, и товарищу Никитке, и Леньке, и Мишке.

 Он не то чтобы защищал интеллигенцию или отстаивал – он выражал некую органичную, изначально присущую его существу фундаментальную идею о том, что не бывает виноватых народов и греховных сословий, а бывают только сукины дети и те, кто сукиными детьми считаться не желают, прохвосты и порядочные люди. А если и имеются в мире тлетворные, гнусные вещицы, то они называются идеологиями, под дудку которых одни охотно пляшут, а у других не вытанцовывается.

 Говорил он искренне, горячо, быстро. Причем смотрел, кажется, на Наташу с тем же искренним желанием быть понятым, с надеждой на слышание, а она, – о! как внимательно слушала она! И как охотно, как умело и точно, будто дразня его и заманивая все дальше и дальше в опасные лабиринты крамольных сентенций и умопостроений, подбрасывала, как поленца в костер, все новые и новые возражения, которые, кажется, все сильней разжигали его красноречие.

 В общем, они поругались. И Наташа вдруг, будто обидевшись, повернулась и быстро ушла от нас прочь.

 – Побежала, – усмехнулся Игорь, кивнув в ее сторону. – Строчить побежала. Испугалась, как бы чего не забыть. Стукачка чертова! Думал, хоть тут от них спрячусь – куда там!

 – От их всевидящего ока, от их всеслышаших ушей, – меланхолично заметил я.

 – Вот-вот, – кивнул он.

 И словно опомнился и замолчал.

 – И что меня вдруг понесло? – пожал он плечами. – Хотелось, конечно, понаблюдать ее реакцию... Какое, однако, удивительное измельчание даже гэбэшной породы! Ведь глупа, как куропатка! Поверите – своими ушами слышал – похвалялась открыто, будто лет десять проплавала на кораблях, да не кем-нибудь, а вторым помощником! Видали вы морскую волчицу?! Идиотка! И невдомек, что люди могут кое-что знать. Ведь второй помощник еще с довоенных времен – это тот же первый отдел на судне, представитель Конторы, которому даже и капитан не капитан. Свой код для радиста, свой позывной – это если вдруг, паче чаяния, на какой-нибудь посудине экипаж бунтовать изволит. А, черт с ней! По крайней мере теперь до завтра не появится – надо ведь составить отчет. По всей форме!

 И он засмеялся, снисходительно, без всякой горечи или даже осуждения, так, словно бы речь шла об особенностях климата или рельефа.

 А на следующий день случилось событие, которое, полагаю, Наташа запомнила надолго, причем не только запомнила, но каким-нибудь своим, особенным образом и припомнила азу грешному согласно правилам своего ведомства и ухваткам, присущим всем вторым помощникам капитана.

 Вышло это после завтрака, когда все старушки и старички, заслуженные деятели наук и искусств отправились гулять по аллейкам под сенью дерев.

 Кое-чего накарябав для очистки совести, я отправился на поиски Игоря, чтобы снова неспешно прогуливаться, посмеиваться, подолгу молчать рядом, перебрасываться короткими замечаниями и снова молчать. Я шагал по коридору, как вдруг из-за двери одного их номеров раздался жалостный женский голос.

 Ну а дальше пусть люди более великодушные, чем я, оценят строго и нелицеприятно все содеянное мною в тот час, но строк позорных не смываю: как было, так было.

 Я отворил дверь и где-то чуть выше уровня своих глаз заметил женские ноги. Задрав голову выше – а потолки в Братцевском господском доме высоченные, наверное, пятиметровые, вполне приличествующие веку Просвещения и скептического рационализма – я обнаружил Наташу – это была она. Поставив на полированный овальный стол тумбочку, а на тумбочку табуреточку, невесть каким моряцким образом забросив себя на вершину, бедняга изо всех сил, встав на цыпочки, тянулась к рожку люстры, чтобы сменить сгоревшую лампочку, что явно было ей недоступно.

 – Послушайте, – уже не таким бойким, как обычно, одновременно вкрадчивым и разухабисто-распевным голоском, а начальственно и злобно-требовательно выговорила она. – Снимите меня как-нибудь отсюда. И ввинтите мне лампочку!

 Быть может, и даже скорее всего – если бы она обратилась и попросила как-нибудь иначе, ну просто по-человечески, по-бабьи, у меня сердце и дрогнуло бы и я проявил бы пресловутое слюнтяйство, присущее так называемой гнилой интеллигенции.

 Однако голос был жесткий, командный, преисполненный сознания той особенной власти, которая отличает второго помощника капитана от любого другого члена экипажа.

 – “Эге! – сказал я себе. – .уй те! Так и полез я ввинчивать лампочку, чтобы ты, голубушка, строчила тут ночами под “стосвечевкой” свои доклады по начальству!”

 – Извините, Наташа, – сокрушенно развел я руками, – но, к сожалению, я боюсь высоты.

 И, не стану скрывать, без малейших угрызений совести оставил бедную женщину в этой не самой завидной позиции.

 Вскоре я нашел Игоря и описал ему этот эпизод. Он засмеялся, сдвинув мохнатые брови.

 – Черт! До чего же не по-джентльменски! Но, наверное, это единственный способ хотя бы ненадолго избавиться от ее милой компании. И потом – готов биться об заклад – с ней ничего не случится. И лампочку ввинтит... И по воздуху полетит. Даже не на метле. С этой породой человека почему-то никогда ничего не случается.

 И снова мы гуляли, молчали, смеялись вполголоса, дышали полной грудью, несказанно наслаждаясь отсутствием настырной неотвязной спутницы. А через час обнаружили ее в столовой, на обычном месте, откуда она смотрела на нас с такой открытой, лютой, мстительной ненавистью, что Игорь только крякнул и покачал растрепанной головой:

 – Нет, это кошмар! Кошмар! Полная деградация. Настоящий сексот, хорошей старой сталинской выучки и закалки лишь улыбался бы еще лучезарнее. Да, как вам тут пишется?

 Я пожал плечами. Писалось так себе.

 – А вам?

 – Да так...– тоже неопределенно пожал он плечами. – Нацарапал какую-то ерунду.

 Не знаю, что произошло на следующий день. Игорь явно не был скрытным человеком. Просто он был битым и ученым, и потому я так никогда и не узнал, чем был вызван его внезапный стремительный отъезд.

 – Так и не вышло, – с сожалением вздохнул он, – отгулять мои положенные двенадцать дней. Увы мне! Надо расставаться. Прощайте! Надеюсь, я вам не слишком надоел и отнял не слишком много времени. Успехов! Мне было славно в вашем обществе.

 Он уехал. А в тот же вечер бесследно исчезла и Наташа.

 И только спустя лет семь или восемь, в какой-то газете в окружении маленьких коротеньких и безумно остроумных стишков я увидел рисунок – портрет. И тотчас узнал знакомое лицо.

 Он так и не представился тогда по фамилии.

 И лишь теперь, когда добротная, честная слава законно и невозбранно пришла к нему, мне открылось его полное имя.

 Игорь Губерман.

 

1988 г.