Блёстки и пёрлы глава первая

ПО ГЛАВНОЙ УЛИЦЕ С ЛЮБОВЬЮ

Мой школьный друг Валера Рудич любил и часто читал одно стихотворение Ильи Сельвинского. Оно короткое, и мне хочется привести его полностью, поскольку сегодня автор полузабыт, не на каждой книжной полке найдется, а главная его мысль имеет некоторое отношение к тому, о чем я хочу рассказать. Итак:

Она мне постоянно говорила,
Что у нее жених, что он красавец
И что, мол, нет на свете человека
Такого некрасивого, как я.
И вдруг однажды очень удивленно:
— А знаешь? А ведь ты похож на тигра! —
А я подумал: нужен только образ,
Чтоб увидать в уродстве красоту.

Когда я водила экскурсии по Киеву, мне часто доводилось выслушивать разные сентенции по поводу несовершенства главной киевской улицы. Чаще всего - если группы приезжали из русских столиц. У них ведь к Киеву отношение особое: мало ли, что «мать городов русских», это когда было, да и было ли? А так — милая провинция, которая должна знать свое место. И главная киевская улица — ну, что может быть нелепее?

И правда, кто только и как ни ругал Крещатик! Киевляне тоже не остаются в стороне, хотя очень не любят, когда это делают "чужие". И, может быть, прав был автор путеводителя по Киеву 1901 года, когда без ложного патриотизма констатировал: "Киевляне любят свой Крещатик, гордятся им, но эту любовь и эту гордость нужно отнести к числу довольно непонятных "психозов". Как улица Крещатик ни по своему замкнутому положению, не открывающему никаких красивых перспектив, ни по архитектуре своих построек не представляет ничего интересного".

Что ж, оглядывая критическим взором свою главную улицу, еще раз убеждаемся, что любовь — чувство абсолютно иррациональное. Я слушателям своим рассказывала «свой» Крещатик. Мне как-то удавалось передать им мое чувство к Крещатику не как к топографическому или архитектурному объекту городского пространства, а как к объекту моего личного жизненного пространства. Да-да, ... нужен только образ, чтоб увидать в уродстве красоту...

Не нами замечено, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая, ну, в крайнем случае, не очень кривая линия. И сколько бы ни загораживали, перекапывали, запрещали, люди все равно между этими точками прокладывают тропки и бороться с этим совершенно бесполезно. Такой главной вожделенной точкой в Киеве, куда сбегаются дорожки с окружающих холмов, стал Крещатик — визитная карточка города, ибо два этих имени неразрывно и однозначно связаны. Есть такая географическая игра: называешь город, а в ответ нужно назвать главную его достопримечательность. Практически неизменно получишь связку: Москва — Красная площадь, Питер — Невский проспект, Одесса — Дерибасовская, а уж Киев — понятное дело, Крещатик. Правда, встретилась мне как-то в Приморском крае деревня по имени Крещатик — тоска по родине наших земляков, волею разных обстоятельств переселенных в далекие края. Говорят, и в Америке есть свой, но речь сейчас о первоисточнике.

Известно, что в Крещатой долине некогда был дремучий лес, в котором привольно жилось дикому зверью. И было это место облюбовано для княжеской охоты. Это нелегко сегодня представить, но еще труднее поверить, что на плане Киева 1790-х годов в районе Крещатика не обозначено ни одного строения, только редкие домишки (вероятно, кабаки, или «шинки» по-украински) по дороге с Подола на Печерск — ну как же такой дальний путь было одолеть, не подкрепившись! В 1797 году в Киев из Дубны переносятся Контрактовые ярмарки, и Крещатик, как и Подол, начинает застраиваться: Контракты — большое событие с огромным количеством приезжих, и город должен был "соответствовать".

Окончательно облик Крещатика сложился к началу двадцатого века. Улица застраивается двух-, трех- и даже шести- семиэтажными зданиями с магазинами, банками, театрами, биржами, торгово-промышленными учреждениями, отелями, кофейнями, кондитерскими, фотографиями, типографиями. А за фасадами, во дворах — мастерские сапожников, портных, колбасных и других вкусных дел мастеров, склады материалов и готового товара, словом — ЦЕНТР!

Так и я всегда маме говорила, отправляясь с подружками или позже с мальчиками на Крещатик — пошла в Центр. Ах, какие соблазны таили эти походы, для которых нужно было заблаговременно копить скудные копеечки от даваемых на завтрак денег! Маленький подвальчик на углу Крещатика и Бульвара Шевченко был вожделенным местом для нескольких поколений киевских детей: там было мороженое! Оно было и на лотках, и это тоже было прекрасно. Мороженщик спрашивал: «Тебя как зовут?», потом брал круглую вафельку с начальной буквой твоего имени, доставал круглой ложкой цветной шарик мороженого, а сверху пришлепывал еще одной вафелькой. Как ни старались мы растянуть удовольствие, но мороженому, как всему прекрасному, наступал конец, можно было еще только облизать пальцы. Однако, совсем другое дело — мороженое из вазочки, причем сидя за столиком, когда чувствуешь себя взрослым, потому что сам заказал и сам заплатил! Это удовольствие надо было выстрадать: мест было мало, а жаждущих много. Стоишь в очереди, негодуешь: ну чего они так медленно едят? расселись... А потом сам сидишь, маленькой пластмассовой ложечкой понемножку набираешь ванильное, лимонное, шоколадное... — неужели и впрямь тогда мороженое было вкуснее, чем теперь?

После войны Крещатик лежал, поверженный в руины — специально обученные диверсионные группы, уходя из Киева, заминировали Крещатик тотально. Известно, что это были радиоуправляемые мины, которые взрывались по радиосигналу из Харькова и Воронежа. Взрывы же были сигналом к пожарам для остававшихся в городе диверсантов. Эти подробности, естественно, долго и тщательно от нас скрывали. "Люба сестронько, милий братику, попрацюемо на Хрещатику!" — призывал потом Павел Григорьевич Тычина. И «попрацювалы»...

Я помню, как Центральный Универмаг восстанавливали пленные немцы. Поскольку мы в своем послевоенном детстве были, в основном, предоставлены сами себе, то иногда добирались и до Крещатика. Со смешанным чувством страха и любопытства мы приходили «смотреть на немцев» — неужели они такие же люди, как и мы? Кое-что ведь об их подвигах мы уже знали. Однажды я замерла, уставившись на одного из пленных. На нем были брюки чуть ниже колен с манжетами и какая-то диковинная шапочка с козырьком и наушниками. Он мне напоминал Паганеля с картинки из довоенной книжки Жюля Верна. Мой интерес не остался незамеченным. Немец вынул из кармана странных брюк несколько завернутых в бумажки карамелек и протянул мне. Я не посмела отказаться и долго боролась с искушением съесть конфеты, но побоялась, что они отравлены — обертки были какие-то не наши. И вообще это было не патриотично. По дороге домой я их выкинула, а Витька Поляков, с которым я своими сомнениями поделилась, подобрал их и съел. И ничего с ним тогда не случилось.

Центральный гастроном, а вслед за ним — так называемый Сладкий гастроном. Я прекрасно помню время, когда кофе у нас (цитирую классика, сказавшего это совсем по другому поводу) насаждали, как картошку при Екатерине. Нас на него явно «подсадили», и это им удалось, я так и осталось кофеманкой…   И вот Сладкий гастроном стал на несколько кварталов распространять благоухание невероятных сортов кофе: харари, арабика, рабуста, свежесмолотого, свежесваренного! Во времена, когда продавцы не научились еще мухлевать с неведомым продуктом, — например, покрывать свежим кофе остатки старой кофейной гущи, — там толокся «весь Киев». Особым шиком было заказать «двойную половинку» — напиток для знатоков и любителей. Это место было просто чревато встречами. Однажды я стояла в очереди и читала книжку. Это был том Веры Инбер — чего только не читала, думая, что впереди времени не меряно... Кто-то сзади, наклонившись над моим плечом, дохнул на меня приятной смесью хорошего одеколона и хорошего коньяка, как я подумала. «Что вы читаете?» Я, не оглянувшись: «Есть такая писательница Вера Инбер». «Ошибаетесь, милая барышня, есть разве что журналистка Вера Инбер, а писательница она никакая». Я с изумлением оглянулась, потому что именно какие-то журналистские творения Инбер я и читала. Насмешливое, изрезанное морщинами лицо... я вдруг догадалась, что мой собеседник и сосед по очереди — Виктор Платонович Некрасов. Мне его в Пассаже, где он жил, однажды показала моя институтская соученица, дядя которой, известный украинский актер, тоже жил в Пассаже.

После войны Москва энергично застраивалась высотными зданиями загадочного архитектурного стиля, впоследствии прозванного кем-то "социалистическим баракко" — с башнями, колоннами, галереями и балкончиками, скульптурными рабочими и крестьянками, сталеварами и шахтерами со всей причитающейся им производственной атрибутикой. Этот архитектурный паноптикум любимый мною Василий Аксенов впоследствии остроумно обозвал «Те Которые Не Пьют» — и правда, руки-то заняты. И Киев не упустил случая: Крещатик украсился подобными сооружениями, не такими величественными, как в Москве, но со своим непременным "джентльменским" архитектурным набором башен, шпилей, снопов и отбойных молотков. Дань времени и нравам была отдана.

Меж двумя такими монстрами построили из бетона и стекла совсем простой двухэтажный сарайчик и в нем кафе «Чай, кофе». Оно стало нашим киевским Куполем. Там был постоянный нехитрый кулинарный репертуар: сосиски с горчицей и, как было заявлено в названии, чай и кофе. Кофе подавали в маленьких кофейниках, сахар, как в самолете — в обертке. Сосиски всегда были сварены в меру, и откусывались с легким неповторимым треском — Господи, какие глупости вспоминаются, когда возвращаешься в прошлое! В кафе можно было курить. Мы там просиживали часами. Назначали просто встречи и свидания. Знали наверняка, кого и когда можно там найти из знакомых.

Реконструкция, однако, принесла и несомненную пользу Крещатику. Улицу расширили вдвое, дома облицевали светло-желтой керамикой и серым гранитом, высадили бульвар из каштанов, и Крещатик обрел свой странный, разностильный, но, тем не менее, живописный и нарядный во время цветения каштанов облик.

Ах, как гулялось нам по Крещатику веснами! Это называлось — как, впрочем, и в других городах и весях нашей необъятной родины — «прошвырнуться по Бродвею», или «Броду». Мы ведь жили во времена раздельного обучения, потому мальчики и девочки были взаимно невероятно интересны. У Крещатика моих времен были свои герои, свои стиляги, свои интеллектуалы. У каждого из нас были свои предпочтения, иногда о предмете симпатии было решительно ничего неизвестно. Из мимолетно брошенного взгляда, остроумной или дерзкой реплики творились романтические истории. Мне повезло: с верзилой по имени Жорж, который мне нравился, я познакомилась на катке стадиона Динамо. Вернее, он «сбил» меня пару раз, это такой был способ заигрывания. Мы даже некоторое время встречались с ним, а лет пять спустя он угодил в дикую историю: в драке был убит курсант одного из киевских военных училищ и получилось так, что виновным оказался Жорка, так как двух других участников происшествия «отмазали» высокопоставленные родители. Жорку приговорили к расстрелу, хотя ходили слухи, что он работает на загадочных урановых рудниках.

Как и многие другие киевские улицы, Крещатик прошел сквозь череду переименований: Крещатик, Театральная, Воровского и вновь Крещатик. Но независимо от названия и от своего геометрического положения в постоянно меняющем очертания Киеве Крещатик по сей день остается его центром. Для нас, начитанных девочек и мальчиков, он к тому же всегда был густо населен реальными и вымышленными персонажами, реальная или литературная жизнь которых так или иначе с Крещатиком оказалась связанной. Как же не вспомнить, перебегая улицу на углу Крещатика и Прорезной, что это было законное рабочее место полицейского Небабы, покровителя Михаила Самуэлевича Паниковского, мнимого слепого. С особым значением, в виду киевской Консерватории напротив, припомнить про Небабу: «Теперь он — музыкальный критик». А на другом углу Крещатика, в кофейне Семадени, маленького Костика Паустовского угощал фисташковым мороженым красивый гардемарин. Он подарил Косте фотографию великолепного корвета с парусной оснасткой, на котором ходил в Ливерпуль, - догадался, что мальчик мечтает быть моряком. Гуляя вечером, цитировали Булгакова, его восторг от созерцанья висящего в высоте над Владимирской горкой электрического креста в руке князя Владимира.

А над Владимирскою горкой
Закаты те же, что при нас,
И тот же свет, и люди даже,
И тень все та же, как в лесу,
И чье-то детство видит так же
Трамвай игрушечный внизу.

Эти стихи посвятил Виктору Некрасову, изгнанному из родного города, другой знаменитый изгнанный киевлянин, Наум Коржавин. Ему казалось, что место это навсегда останется в первозданном виде. Но однажды к подножию знаменитой Владимирской горки подогнали землеройную технику и стали горку подрывать. Во имя чего нужно было у истока Крещатика разрушать привычный киевский рельеф, пощаженный веками, мы вскоре узнали: строили новое грандиозное здание музея Ленина. Потом История дала резкий крен, Ленин не удержался на корабле новой современности и здание превратилось в Украинский дом. Ну, прямо как в детском стишке: «Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить, не понравится — сотрем». А потом толерантность украинских властей дошла до того, что как-то я прочла такое сообщение: «ХАНУКА В КИЕВЕ. Необычно выглядело зажигание девятиметровой ханукии, возвышавшейся у входа в «Украинский дом» (бывший музей Ленина) в Киеве. Самый большой в стране подъемный кран плавно возносил хабадского посланника, рава Карасика, с горящим факелом в руках. Когда вспыхнули ханукальные огни, хор киевской милиции, приглашенный для этого случая, грянул еврейские песни на идиш и иврите. Три тысячи зрителей тоже запели и пустились в пляс».

No comment, как говорят наши англоязычные друзья...

Я несколько лет не была в Киеве. Наверное, Крещатик за эти годы переменился. Но переменился и взгляд на него — так нередко бывает. Сейчас в этих «архитектурных излишествах», наконец, стали прозревать стиль. Можно даже сказать, Крещатик стал одной из ансамблевых улиц, что не так-то часто у нас встречается, если не считать Петербурга.
А для меня, родившейся и почти всю жизнь прожившей в Киеве, каждый дом на этой очень короткой улице — память о прошлом: о редком счастье посидеть в подвальчике "Мороженое"; о буйных толпах и колоннах в праздничные дни, когда мы не столько демонстрировали свое единство, сколько кричали "ура!" и кокетничали с мальчишками из соседней мужской школы; о нечастых в послевоенные годы походах в магазины за обновами; о первой моей настоящей новогодней елке в 1946 году в Доме учителя на площади Калинина, ныне Незалежности; о первом моем с мамой походе в театр Русской драмы, куда мы потом зачастили, с непременным заходом на обратном пути в Центральный гастроном, где покупали пятьдесят граммов дорогой колбасы, и нам ее без презренья к нашей бедности по первому требованию тоненько нарезали сохранившиеся еще с довоенной поры вышколенные пожилые продавщицы или похожие на профессоров степенные продавцы в синих беретах. Словом, для меня Крещатик — память о моей жизни, и я люблю его независимо от его красоты или уродства.

...Когда-то в этих местах, где "был лес и бор велик, и бяху ловяща зверь", киевские князья развешивали свои приспособления для поимки зверья. Отсюда еще название места  - "Перевесище".

Может, в этих силках и заблудилась в детстве моя душа?..