Французскость сегодня ситуация, перспективы

«Парижский парикмахир Пьер Мусатов из Лондона. Стрижка, брижка и завивка»
(Старинная вывеска, орфография сохранена)

Сразу условимся: не даю ссылок и некоторых фамилий. Просто вот хочется воспроизвести то «облако впечатлений», из которого и рождается личное мнение — и думаю, не только мое.

Итак, несколько лет назад на ТВ обсуждали социальную политику правительства России. Одна известная французская правозащитница очень левого толка звонко и зажигательно разгромила порядки в современной России, эксплуатацию, несправедливость, социальное расслоение и т. д. На что, кажется, Игорь Юргенс не без иронии заметил:

— Да-да: свобода, равенство, братство и вив ля бель Франс! Но только мы хотим быть с успешными…

Вскоре разразился скандал с Прохоровым в Куршавеле и (не знаю, но как-то это легло естественным продолжением вместе с бойкотом французских товаров на Рублевке) по радио зачитали стихи о Париже, что славы-де больше, чем конкретного блеска, и всё-то там на «четверочку».

Для нас, среднего уже поколения постсоветских людей, открытие реальной Франции связано со своими очарованиями-разочарованиями. Мы, вероятно, последнее поколение россиян, кто помнит «французский миф» как неотъемлемую часть отечественной культуры (и советской бытовой «культурки», естественно). Миф о прекрасном, уютном и справедливом мире. Миф о романтическом, любвеобильном, легкомысленном и отважном народе-приверженце одновременно и демократии и всяческого роскошества.

Миф?..

НАЧНЕМ С НАЧАЛА
Досужие мистики уверяют: наши народы — близнецы-антиподы, словно два полюса одного целого — Европы. А как известно, один полюс без другого обойтись просто не в состоянии.

Однако реальный «роман» между Россией и Францией начался хоть и очень давно, но продолжался прерывисто, сложно, порою исподволь.

Везде в учебниках найдем: в 11 веке дочь Ярослава Мудрого Анна стала женой французского короля Генриха I. Говорят, в угрюмом и вонючем тогда Париже она очень тосковала по своему куда более культурному Киеву. Сына назвала Филиппом, и с ее легкой руки это греческое имя до сих пор популярно среди государей Западной Европы.

Через 800 лет, после разгрома Наполеона, нашему Александру I показали в Реймсе реликвии французской короны, в их числе древнюю книгу на непонятном языке. Александр близоруко склонился над ней и… прочитал. Это был молитвенник на церковнославянском, дар королевы Анны.

После 11 века наступил длительный перерыв в отношениях. Лишь в 17 веке французский посол прибыл в Москву. Он с удивлением узнал: у московитов принято по восточному обычаю дарить царю подарки. Дипломат купил на свои деньги какое-то столовое серебро, которое достойным царя вряд ли в Кремле сочли.

Зато несколько десятилетий спустя в Париж явился сам молодой русский царь Петр. Его оргии сотрясли Лувр и Версаль, приставленные к царю французские придворные мечтали избавиться от чумазого хама. Но и Петру Франция не понравилась: он предрек, что эта страна погибнет от роскоши.

Собственно, «французский миф» начинается в России с царствования Елизаветы Петровны. Французский посол Шетарди сильно помог ей финансами при вступлении на престол, а кроме того «веселая царица» была самозабвенной модницей и отдалась под диктат французской культуры со всей возможной пылкостью засидевшейся щеголихи.

Но вот парадокс: если в культуре русская элита 18 века ориентируется на Францию, то в политике и экономике — на ее соперницу Англию. Эта коллизия достигла своей кульминации в марте 1801 года, когда минутный союзник Наполеона Павел I был устранен не без активнейшего участия английского посла Уитворда.

Весь 18 век Франция была главным противником России в Европе, хотя и старалась воевать с нами руками своих союзников турок и шведов.

Это противостояние завершилось даже не битвой при Ватерлоо и не Крымской войной, а только катастрофой 1870 года, когда победа немцев во франко-прусской войне показала и нам и Парижу, что в Европе возрос общий и очень опасный враг.

Собственно, только в 80-х гг. 19 века формируется франко-русский союз, кстати, тогда весьма плодотворный и взаимовыгодный. Франция стала главным инвестором царской России, а русские штыки не раз спасали Париж во время первой мировой войны.

Впрочем, всё это вещи общеизвестные, их, может, и вспоминать-то не стоило.

Поговорим-ка просто о «человеческом».

ЛЮБОВЬ БЕЗ ВСЯКОГО ПОНИМАНИЯ
Образ типичного француза в сознании русского человека сложился, боюсь, как раз при Петре и закрепился на триста примерно лет. Собственно, это сколок с того парижского петиметра, изящного прожигателя жизни эпохи рококо, который так не понравился суровому и деловому Петру Алексеевичу. Тучи французов «старого порядка», наводнивших Россию после 1789 года, лишь закрепили этот стереотип.

Французов, скорее, любили, чем уважали, и относились к их недостаткам как к проказам балованных детей.

Но понимали ли их? Денис Фонвизин ворчал: «Ни у одного француза рассудка нет совершенно», хотя своим рассудком он, дескать, гордится прежде всего. На всё у француза свой «резон» найдется, русскому непонятный. Надоело солдату стоять на часах у ложи губернатора, он посреди спектакля в нее вошел и сел между господ. «Как так?!» — возмущается наш просветитель. «Что ж: он ведь тоже хочет посмотреть представление», — отвечает ему француз-губернатор.

Еще забавнее те советы, которые давал своим читателям революционный демократ Александр Герцен. Так, ни в коем случае не берите в камердинеры француза, поучал пламенный Искандер: он вечно будет отстаивать свою честь и права, а после шести вечера и вообще уйдет в кафе, рабочий день для него закончился. Берите-ка лучше немца: тот не кобенится и на часы не поглядывает.

Французы тоже не слишком были в восторге от русских. Появившаяся после 1812 года пословица: «Поскреби русского и найдешь в нем татарина (т. е. варвара)» говорит за себя.

Близкое знакомство с российской действительностью вправляло мозги самым яростным консерваторам. Убежденный сторонник Бурбонов маркиз А. де Кюстин после посещения России Николая I резко сдал влево.

Русская культура манила: П. Мериме перевел Пушкина (к слову, превосходно!), на столе в комнате М. Пруста всегда лежали книги Л. Толстого и Ф. Достоевского. Про сезоны дягилевского балета в Париже только ленивый не вспомнит.

Но все же русская мощь, удаль и «дикость», скорее, страшили, чем увлекали, и уж тем более не увлекал русский царизм, модель нашей государственности. Удивительно современно, по-«евросоюзовски», звучит концепция, выдвинутая еще В. Гюго. Автор «Отверженных» утверждал: основа Европы — союз двух «честных и благородных» народов, немецкого и французского, и этому союзу (как и Европе в целом) угрожают два эгоистичных монстра: Британия и Россия. Эта концепция вызрела у поэта еще около 1840 года!..

Вернемся, однако, к пенатам отечественной словесности.

МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ
Прибыв в революционный Париж, Н. М. Карамзин был, скорее, подавлен и встревожен, чем восхищен. Слишком велики оказались контрасты между роскошью и убожеством, слишком всё здесь кипело социальным взрывом.

Куда притягательней показалась ему Британия с ее тогдашнем умиротворением, процветанием, внешним благолепием, хотя сыны Альбиона обчистили русского ротозея уже при самом его вступлении в зеленую цитадель свободы.

Вообще, кажется, именно Карамзин утвердил в сознании русского интеллигентного общества противопоставление как бы двух моделей поведения, двух национальных характеров и двух социальных систем: ветреных, легкомысленных французов и замкнутых, прагматичных бриттов. Предпочтение отдавалось английскому типажу как более основательному, солидному.

Эту оппозицию поддержал и Н. В. Гоголь.

Впрочем, «англичанствовали» в царской России очень немногие и не только потому, что английская культура в 19 веке вела еще сравнительно замкнутый образ жизни.

«Англичанствовать» и означало вести определенный образ жизни, то есть покупать товары, ориентированные на европейский средний класс. А его-то, с немалым достатком и высокой культурой потребления, в царской России, особенно провинциальной, было еще крайне мало.

Конечно, французские люксовые товары предназначались еще более взыскательному и богатому потребителю и казались еще недоступнее в своих подлинниках. Но уже сложилась традиция контрафакта, перевода с «французского» на «нижегородский» (вроде магазина картузов и фуражек и надписью «Иностранец Василий Федоров» в «Мертвых душах». Впрочем, еще более «парижским» шиком отличались вывески куаферов: «Парикмахер Мусью Жорис-Панкратов» еще того круче см. эпиграф).

Английские товары были не столько произведениями искусства (или домашнего рукоделия), сколько созданиями передовых тогда технологий, а их-то и невозможно было пусть косолапо, но все же подделать силами полукустарного отечественного производителя.

Так, к середине 19 столетия всё «французское» стало ассоциироваться у нас с миром роскоши и искусства (и их ширпотребных симуляций), а всё «английское» — с чем-то добротным, технологически продвинутым: не сиюминутно «модным», а устойчиво «современным».

Но главное: в российской элите формировалось особое уважение к английской модели развития. Наши «полумилорды» верили: ВОЗМОЖНЫ технический прогресс, экономическое процветание, имперское могущество и сохранение прав косной элиты. При этом — вспомним героя Тургенева Павла Петровича Кирсанова — акцент делался именно на последнем, на сохранении привилегий «аристокрации».

ДУХ ВААЛА И ДУХ СОДОМА
Пожалуй, ярче всего подвел итог этому противостоянию «французского» и «английского» Ф. М. Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях».

В главе «Ваал» он пишет, как поразил его в Лондоне середины 19 в. контраст между комфортабельной роскошью и нищетой на грани нравственного распада личности. Причем то и другое уживаются мирно здесь! И всё пронизывает дух надменного самодовольства, абсолютной самодостаточности. Никто даже не обращает внимания на шестилетнюю девочку, которую только что кто-то, очевидно, лишил невинности. А двенадцатилетние дети, которых спившиеся родители приводят на продажу лондонским Свидригайловым, вообще как бы в порядке вещей, нечто обиходное в столице королевы Виктории.

Читая эти жутковатые строки, ловишь себя на мысли, что «дикий капитализм» (и неотъемлемая спутница его «индустриализация-модернизация») неизбежно связаны с геноцидом части населения — иной раз роковым и для всех уцелевших. Впрочем, неолибералы и посейчас находят это естественным…

Что ж, перенесемся вслед за Достоевским в Париж. Здесь писатель не находит столь вопиющих контрастов. То ли французы умеют скрывать свои недостатки, то ли неизбежный при диком капитализме социальный геноцид был уже позади (думаю, он пал на войны Наполеона). А главное, здесь иное отношение элиты к своим правам. УЖЕ иное, ибо революция 1848 г. покончила с наглым всевластием банкиров и биржевых спекулянтов (лозунгом которых был, как известно, ответ премьер-министра Ф. Гизо на требования учесть права трудящихся: «Обогащайтесь, господа!»).

Местный буржуа, по наблюдению Достоевского, «напуган». От себя добавлю то, что ускользнуло от вниманья писателя: именно в это время режим Второй империи заигрывает с социалистами, начинаются поиски социального консенсуса. Правительство пытается выработать модель «народной монархии» (всё это к вопросу о пользе мятежей, между прочим!.. ;)

Конечно, Достоевский нападает на мелкотравчатость французского буржуа, на его скаредность, на склонность парижанок к корыстному адюльтеру. Но после лондонского угрюмого, безысходного детского разврата нравы взрослых парижан выглядят водевильными шалостями.

Главное же для нас во всем этом — констатация двух возможных моделей капитализма. С высокими стандартами защищенности населения (французско-скандинавская модель) и либеральной свободой предпринимательства и выживания, «уж как получится» (англосаксонская модель).

Я бы особенно обратил внимание читателя на удивление Достоевского тем, как бестрепетно принимает британец не только успех, но и лузерство, ЕСТЕСТВЕННОЕ для него неравенство судеб, что он не сам принцип неравенства стремится поменять или хотя бы смягчить, а добиться успеха именно в этой модели).

В 90-е наши реформаторы выбрали вторую модель как исторически более успешную, динамичную и лучше встраивающую молодой российский (ИХ!) капитализм в мировую экономику. А публике объяснили: «Без французской косметики и немецких машин мы проживем, а без американских технологий — нет».

Ау, где вы, милые технологии?..

А англичане и сегодня, пользуясь правами членов Евросоюза, ездят лечиться во Францию. В царстве Мегги Тэтчер им это не по карману.

ПОЛУРОМАН 20 ВЕКА
Пик сближения России и Франции в 20 веке — Февральская революция. Многие тогда полагали: буржуазная Россия скопирует модель французской Третьей республики. В какое-то время у обеих держав даже гимн был общий — «Марсельеза».

Коррективы в эти радужные проекты внесли германская разведка и Октябрьский переворот. Франция стала главным центром белой эмиграции («Барин!.. Из Парижу!..» — И. Ильф, Е. Петров, «Двенадцать стульев»). Этому способствовала не только традиционная франкофилия-франкофония старой русской элиты, но и то, что жить в Париже 20-х гг., озолоченном репарациями с побежденной Германии, было «дешево и сердито».

Хотя отношения советской России и Франции оставались в 20 веке по большей части вполне внешне приязненными (после второй мировой войны), дело о компенсациях французским инвесторам царской России урегулировали только при Горбачеве.

Но «на лице» почти всегда маячила легкая взаимная настороженность даже и в лучшие времена, даже и в бытовых мелочах. Из мемуаров В. Жискар д’Эстена узнаем, с каким скептицизмом он отнесся к «безвкусным» кремлевским палатам и к горке шоколадных конфет в хрустальной вазочке на столе в отведенных апартаментах. Деревенский этот гостинец явно удивил Жискара — но гордое сердце потомка королевского бастарда он, конечно, не тронул… (Один из предков его — адмирал д’Эстен, внебрачный сын Людовика XV и герой войны Штатов за независимость)

Несмотря на финансовую подпитку Кремля роман между красной Москвой и левыми силами в Париже, кажется, располагался в поле даже не иллюзий друг о друге, а, скорее, фантазий. Наше население исправно верило, что французы все еще мощный резерв мировой революции (балет Асафьева «Пламя Парижа» — самое симпатичное дитя этих грез).

Французские интеллектуалы… Их отношение было все-таки посложнее.

Когда Андре Жид, этот борец с буржуазной моралью, посетил Москву в 1936 году, Сталин принял его по-царски. Но француз повторил кульбит де Кюстина. Его «Возвращение из России» жестко критикует сталинский режим. С цифрами и фактами Жид доказал: жизнь советского человека в 30-е гг. стала не «лучше и веселее», а куда как хуже, чем в 20-е или же при царе. Правда, он не учел: страна развивалась по мобилизационному плану в предвкушении близкой войны. (Кстати, только к началу 60-х советский человек стал потреблять калорий больше, чем в царской России).

Но сладость взаимных иллюзий-фантазий была такова, что книга Жида, эта ложка дегтя, совершенно растворилась в меду взаимной приязни. И даже те, кто знали у нас, постарались забыть, как многие звезды французской культуры неплохо устроились в оккупированном немцами Париже.

Мы, советские люди, пребывали в таком неведении о реальной Франции, что очень удивились, когда в мае 68 года Париж восстал против де Голля — которого Москва так триумфально встречала за два года до этого.

Далеко не все и нынче ведают, что социальные завоевания тех выступлений (почти социалистические) теперь тормозят развитие французской экономики, но ходу назад ведь нет…

70-е годы — апофеоз этой любви двух незнакомцев. Политики обеих держав горды тем, что французское слово «детант» («разрядка») определило эпоху 70-х. Наши интеллектуалы-гуманитарии в это время исподволь перенимают методологию французских структуралистов и постструктуралистов (чтобы хоть как-то осовременить «единственно верный» марксистко-ленинский научный инструментарий). Публика взаимно наслаждается достижениями обеих культур, от Большого балета и комедий Луи де Фюнеса до изделий П. Кардена и павловопосадских платков. И даже наши пьянчужки горланят на всех углах не «Шумел камыш», а «Мерси ба-аку-у! Мерси ба-а-аку-у-у!!!»

Все-таки я бы копнул поглубже. В основе русской приязни к французам не только историческая привычка, но и какая-то извечная наша тоска по идеалу, по стране, где тепло, нарядно, где легко жить, где «всё есть» (как это остро чувствовалось во времена «дефицита» всего приличного и качественного, всего красивого, — а ведь слово «дефицит» едва ли не ключевое в СССР поздних 70-х!..) При этом свое изобилие они, французы, (якобы) умеют так мило, так красиво и естественно потреблять…

Короче, миф (или все-таки представление?) о том, что плюсы капитализма и социализма можно совместить самым приятным образом.

Читая иные «бытовые» страницы современной французской прозы, порой чувствуешь, насколько их жизнь «пахнет» нашими желаниями позднесоветской эпохи и КАК наше современное чуть по-либеральному озверелое бытие по духу своему уже далеко от этого… 
 
НЕПРИЯТНО, НО ФАКТ…
Французы признают: от «детанта» больше всего выиграли они. Но всё хорошее ведь кончается. Либеральная «революция», учиненная на Западе Тэтчер и Рейганом, не просто сделала актуальными и на тот момент убедительными новые подходы в экономике — она изменила лицо мира, под ее напором рухнул Советский Союз.

Вспоминается, какой детской обидой ЗИЯЛ открытый настежь салон мерседеса, в котором сидел новоиспеченный президент РФ Ельцин перед воротами Елисейского дворца (Горбачев еще оставался у власти)! Ф. Миттеран не принял его. Кажется, тогда же лидера нашей демократии назвали в Париже авантюристом.

Отношения «русиян» (произношение Ельцина) и французов в 90-е полны взаимной досады, досады взаимного разочарования. Французы, конечно, обиделись, что новая Россия выбрала тогда союз, прежде всего, с англосаксами. Им же не досталось даже трудного немецкого счастья воссоединения.

Легче всего наш полуразрыв был пережит интеллектуалами. 90-е годы — пик увлечения у нас французской философской мыслью, причем увлечения не слишком критического, «догоняющего».

При реальном контакте довольно весело ломались и прежние стереотипы восприятия друг друга. Замечательно остроумный (и совершенно, по-моему, недооцененный) роман Маруси Климовой «Домик в Буа-Коломб» — яркое тому доказательство. Раздевая и ставя с ног на голову (или, наоборот, возвращая в нормальное положение) своих современников, автор повествует об одном парижском знакомце, который является к ней в образе любителя всего русского, то есть в таком хламье, что щепетильная матушка повествовательницы презентует его соседке как деревенского родственника.

Это не частный жест вообще склонного к угрюмому юмору автора! Это очередная «деконструкция» устойчивого образа «парижанина» как фата, а также издевка над игрой местных интеллектуалов во всякое подзаборное «вагабонство», в доморощенное (достаточно уютное) клошарство-бомжарство, которые стали естественным жизненным выводом из крайне левых (и когда-то крайне модных) политических убеждений…

Впрочем, даже под суровым пером Маруси Климовой парижская жизнь 90-х намного приятней и «цветней» тех бурь в стакане воды, которые в это же время устраивают глубоко внутренне неустроенные представители питерской богемы. О них — два других романа трилогии «Голубая кровь» и «Белокурые бестии» (моя сводная рецензия см.:  http://www.library.ru/2/liki/sections.php?a_uid=91)

В 90-е у нас распространяется особая «пацанская» этика, этика вчерашних гопников, ставших кто базарными кидалами, кто блатными «быками», кто менеджерами среднего звена и прочим офисным планктоном. «Пацанство» стало чертой молодого тогда поколения. И естественно, это поколение отметало как идеалы своих родителей-неудачников, так и мифы почившего «совка». Всё французское у них ассоциировалось с чем-то старомодным, староинтеллигентским, манерным, слабаковым, «пидарским».

Точкой в этих «уточнениях» (в 90-е, разумеется) стало, мне кажется, выступление секретаря Французской академии наук Элен Каррер-д’Анкосс по нашему тогда еще полусвободному ТВ. В ее голосе звучал укор притомившейся гувернантки. Она говорила, что уважение к стране неотъемлемо от самоуважения народа и его правителей, и что-то еще о недопустимости коррупции, соблюдении прав человека и прочее.

Короче, представила нам весь этот не очень самокритичный «евростандарт».

Реальная жизнь (и их, в том числе, дело сына Миттерана и бывшего президента Ж. Ширака) оказалась намного сложней…

ТРЕВОЖНАЯ КНИГА
Конец абсолютной власти французской мысли (в лице структуралистов и постструктуралистов) над умами наших соотечественников А. Дмитриев относит к 1998 году — году дефолта, то есть, к моменту, когда мы, наконец-то, прочувствовали, что живем в НОВОЙ «либерализированной» реальности, когда мы обрели опыт существования в почти современном капиталистическом  еще не обществе, но уже государстве. И тогда даже интеллектуалам стало не до отвлеченного умничанья. Наш интеллектуал оказался перед выбором: встать ли на службу псевдоновой «элите» с ее тогда абсолютно либеральными симпатиями или уйти в ряды маргинальной оппозиции (плюс всё осложняющий, хотя, по-моему, во многом надуманный комплекс вины перед прошлым по «немецкой» модели). В свете всего этого принятая (или так нами понятая) критика французскими интеллектуалами современного капитализма «изнутри» и впрямь кажется мелкотравчатой и малодейственной. 

Мнение А. Дмитриева взято нами из книги: Республика словесности. Франция в мировой интеллектуальной культуре. Ее материалы (издание 2005 г.) еще не имели в виду разразившийся позже кризис, они анализировали реалии мира, как казалось тогда, безоговорочно победившей глобализации.

Быть может, и поэтому почти каждая статья в этом сборнике звучит в отношении перспектив французского языка и французского культурного влияния в мире очень тревожно, почти похоронно. Один из авторов, А. Компаньон, даже предвидит, что в скором времени французский станет «древнегреческим 21 века», что его будут преподавать как язык когда-то великой культуры (как тот же древнегреческий, латынь и итальянский) на искусствоведческих и филологических факультетах в качестве спецкурса.

Кризис переживают и сами основы французской культуры: уже улетучилась ее литературоцентричность в целом, пошатнулся статус «интеллектуала» как некоего «артиста мысли», статус традиционного властителя дум французского общества.

Конечно, подспудно нащупывается и другая проблема, актуальная для нас: проблема выбора модели устройства общества. Один из авторов цитирует занятное обобщение Р. Коллини. Процитируем следом и мы: «…Можно вспомнить, с каким самолюбованием британцы противопоставляли себя менее удачливым нациям, особенно французам. На протяжении 19 века эти противопоставления неизменно служили пищей для политических рассуждений в Британии, и в числе ключевых оппозиций были: стабильность и здравый смысл в политике против революций и политической горячности; прагматический эмпиризм против абстрактного рационализма; ирония и понимание оппонента против                напыщенности и т. п.» (с. 342 — 343).

Всё это мы прекрасно чувствуем в английских исторических фильмах, там означенная оппозиция доведена до карикатуры на оппонента.

Чтобы уравновесить впечатление, приведу в отместку мнение замечательной художницы Татьяны Мавриной, причислявшей себя к «французской школе». Запись в дневнике от 23.2.1981 г.: «Вчера и позавчера читала Шекспира «Гамлета» и «Короля Лира». «Король Лир» интереснее. Раскрытая душа нации, черствой, злой, очень жестокой, и тетки-ведьмы. Такая, наверное, и сейчас ихняя Тэтчер-премьер. Таких махровых злыдней в других народах, пожалуй, и не сыщешь» (Татьяна Маврина. Цвет ликующий, с. 222).

Конечно, запись полушутливая. А если всерьез, то по-своему очень справедливо, что «злыдня» Тэтчер может теперь наблюдать нешуточные последствия своего «тэтчеризма» и прочей заокеанской «рейгономики».

(«Симметрии для» скажем, что и англосаксонская матрица в ее американском обличье поразила воображение другого художника, Анри Матисса, который заметил: «Они создали мир, похожий на океан: простор и порядок»).

ГАДАЯ О БУДУЩЕМ…
И во Франции, и за ее пределами (либералы особенно) любят критиковать непомерно высокие «стандарты жизни», принятые здесь (а также в Канаде и Скандинавии), но «жить-то предпочитают тут», как заметил один вовсе уж и не такой левый француз.

Экономисты предрекают некий кризис глобализации как тенденции. Они всерьез обсуждают, на какие регионы и зоны влияния разделится мировая экономика, в какой (возможно, немалой) степени станут закрытыми национальные экономики. В условиях возрастающего дефицита ресурсов политика национальных правительств поневоле будет более жесткой, «эгоистичной».

Противоречивость ситуации и в том, что сложились две модели ассимиляции «чужаков»: англосаксонская (применение «мягкой силы», то есть тактики диалога и уступок в деталях, тактика сосуществования) и французская («чужак» должен подчиниться, а в идеале и раствориться в господствующей здесь культурной матрице, тактика ассимиляции); обе имеют свои плюсы и минусы в плане стратегии выживания и трансформации данной культурной общности, — и особенно в свете депопуляции белого населения Европы.

Станет ли со временем Англия одним из индийских штатов или бритая на лысо африканка послужит моделью для Марианны — символа Французской республики?.. Во всяком случае, швейцарцы предпочли минаретам свои традиции. Растворяться в чужеродном никто пока не хочет.

Это, а также и нерешенный современностью вопрос об оптимальном соотношении экономической эффективности и социальной защищенности, делают французский опыт, принципиальную установку на самосохранение (вплоть до «самоконсервации») по-новому интересным и актуальным для нас.

Во всяком случае, никакой другой народ не делает своей принципиальной базовой ценностью «умение жить», то есть жить, получая от этого наслаждение. Жить припеваючи по-французски — это: «Жить, как бог во Франции»

Что ж, пожелаем себе и близким «жить, как бог во Франции», скоро ведь Новый год…

14.12.2009

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Иванов Е. П. Меткое московское слово. — 3-е изд. — М.: Моск. Рабочий, 1989. — 320 с., ил.
Маврина Т. А. Дневники. Этюды об искусстве. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 364 с., ил. — (Б-ка мемуаров: Близкое прошлое; Вып. 22)
Республика словесности. Франция в мировой интеллектуальной культуре. — М.: Новое литературное обозрение, 2005. — 528 с.
И НЕКОТОРЫЕ ДРУГИЕ…
 
© — Copyright Валерий Бондаренко