Могила Неизвестного матроса Роман первый

АЛЕКСАНДРА АЛЁШИНА




СКАЗКИ ДЛЯ СТАРШИХ





                Не пугайтесь, когда не на месте закат.
                Судный день – это сказки для старших.
         
                Владимир Высоцкий














КНИГА ТРЕТЬЯ


ПАДШИЙ
АНГЕЛ

Автор ни в коей мере не стремился воссоздать
биографию Поэта.
То, что происходит с героем романа,
ничего общего не имеет с тем,
что было в реальной жизни Поэта.
Автор лишь хотел, субъективно, конечно,
хоть немного приоткрыть завесу тайны:
что есть Душа Русского Поэта.
И не автору судить, насколько это удалось.
Многие временные рамки смещены,
многие  события перетасованы.


Не был чистым я, не был и верным,
но мы ведь тоже немного – Россия.

Юрий Шевчук




Могила

Неизвестного
матроса

Памяти Саши Башлачёва посвящает автор свой роман.


Роман о Поэте
   Пока не требует поэта
   к священной жертве Аполлон,
   в заботах суетного света
   он малодушно погружён;
   молчит его святая лира,
   душа вкушает хладный сон,
   и средь детей ничтожных мира    быть может, всех ничтожней он.

   Но лишь божественный глагол
   до слуха чуткого коснётся,    душа поэта встрепенётся,
   как пробудившийся орёл.

А.С.Пушкин





ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Небо на Земле


  Но всё впереди –
  а пока ещё рано,
  и сердце в груди
  не нашло свою рану,
  чтоб выставить – и
  быть с Любовью на равных
  и дар русской речи сберечь.
  Так значит, жить
и ловить
   это слово упрямо,
   душой не кривить
   перед каждою ямой
   и гнать себя – прямо,
да прямо,
да прямо,
   да прямо –
в великую печь.

Александр Башлачёв

  Все мы на перине с песней
  строим небо на Земле.

Юрий Шевчук


-Нет, ну ты почто такой упёртый-то, а?
-Нет. – С этим будорагой-братцем надо быть строгим.
-Ну Ва-алечка… - Миша сидел с ногами в углу дивана, тихонько струны гитарные перебирал:
-«Распрекрасно жить в домах
    на куриных на ногах,
    но явился всем на страх
    вертопрах…» Ну почему нет, а?!
-Да потому что нам бабушка сроду не простит, если мы её пироги проигнорируем или, того хуже, из дому куда-то потащим. А ещё потому что ты и есть тот самый «всем на страх вертопрах».
-Господи, да ты ж меня не понял, - возликовал Миша, привычно пропустив мимо ушей последние слова брата. – Никто ничего не игнорирует и тем паче никуда не тащит. Четырнадцатого дома посидим, а в воскресенье – на Океанскую.
-Совсем чумной, - вздохнул Валька. – Лето тебе, что ли?! Октябрь на дворе. Никто не поедет.
-Поедут!.. – жестом «спокойно» Миша поднял руку. – Приболтаю. «…Добрый молодец он был,
бабку-ведьму подпоил,
ратный подвиг совершил –
дом спалил…» Сэр Валентайн, а тебе удавка дышать не мешает?
-Ты это о чём? – подозрительно и недовольно спросил Валька.
-Да ты ведь в галстуке не только в школу ездишь, но и просто так по городу ходишь. Каково всё время-то подтянутым быть, на все пуговицы застёгнутым? И морально, и физически? А?
-Не знаю, - серьёзно сказал Валька. – Я по-другому просто не могу. Это, наверно, врождённое. Ладно, спой что-нибудь весёлое. Такое солнце – просто чудо…
-«…Открыли самый дальний закуток,
        в который не заманят и награды.
        Открыт закрытый порт Владивосток.
        Открыто всё, но мне туда не надо…» Слыхал, физик говорил, может Высоцкий приедет.
-Здорово бы… - вздохнул Валька. – Только вряд ли. Сам же пел:  «не заманят и награды». – И вдруг, без перехода: - Слушай, Миш, а чего ты по жизни хочешь, а?
-Быть свободным, - очень серьёзно сказал Миша. – Пусть будет так, как я люблю, а больше ничего и не надо. А люблю я, чтоб всем было хорошо и тепло. Это не всегда так, но, когда стараешься, получается. Но больше всего я люблю быть свободным. Но делать так, как я считаю нужным – это не вся ещё свобода. И всей никогда не будет. К сожалению… Всё равно есть какие-то законы. Юридические там, а ещё арифметики, логики. Физики. Ограничения… Ну почему я не могу сделать так, чтоб это от меня зависело, будет дважды два три или пять. Да понимаю я, понимаю: нормальному человеку глубоко по барабану, чему дважды два равно. О чём я говорил? А, вот… Ну ладно, юридические законы нужны, убивать и грабить мне даже и в голову не придёт. Я про другое. Возьмём физику. Почему я могу плавать, но не могу летать? Я хочу не только из-под воды на мир посмотреть, но и с высоты тоже.  – Миша замолчал, опять задёргал струны.
-«Распрекрасно жить в домах
    на куриных на ногах…» Я вовсе не чужд романтике. Я бы хотел заниматься дельтапланеризмом, парусным спортом и конным, и фехтованием тоже. А руки не дойдут. Все жизни в одну не впихнёшь. Жаль, конечно… Вообще, почему я не всесилен?! Я, может, и в физике хочу разобраться, чтоб знать, какие законы правят миром и как их обойти.
-Короче, - подытожил Валька, - ты хочешь решить проблему счастья методами физики. А не получится. Это слишком уж разные вещи. А вообще – ты чувствуешь себя счастливым?
-Чего это тебя сегодня несёт? – удивился Миша. – Про себя, небось, не рассказываешь. Счастлив ли? Наверно, счастлив. Чего мне кукситься? Я жизнь люблю. Она – штука занятная.
-И ты не очень страдаешь, что родители… Вот так… - грустно сказал Валька.
-Совсем не страдаю, - удивился Миша. – вот не думал, что ты… Из-за этого… Да бабушка наша лучше любой матери. Разве нет? Я её совсем за мать считаю и люблю как мать. И кого теперь мне ещё?
-Разве я про бабушку?.. – Вальке явно было грустно. – Я разве бабушку не люблю?.. Я говорю, что гложет всё равно, что мать где-то есть, и – вот так.
-Нет, мне правда хватает. Я, наверное, всё же одиночка по натуре. Свобода, свобода! Остальное приложится. А бабушка тем более не напрягает. Мне ж свободу не чтоб безобразничать, а чтоб чувствовать себя свободным.
-Эх ты, «одиночка»… Тебя в любых компаниях хорошо принимают. Ты в лидеры специально не лезешь, а сказать тебе есть что, и это вкупе с ненавязчивостью ценят. И вообще счастливых любят. Которые не скрипят и на жизнь не жалуются.
-Ну и пусть любят. Пусть ценят. Мне-то что?! Я сам по себе. Захочу – выйду, захочу – дома засяду. В физике разбираться.
-Говорю же: не решишь ты физикой проблему счастья, - постарался улыбнуться Валька.
-Может, и не решу, - покладисто согласился Миша. – А всё-таки интересно, как мир устроен. Физик мне из Энска Ландафшица привёз. Тяжко, конечно, но интересно до неприличия. Вон на столе посмотри.
-Ландау, Лифшиц, «Квантовая механика». – Валька вертел в руках увесистый синий томик. – Да ты с ума сошёл!.. Хотя тебе и положено, все гении – сумасшедшие. Ну и понял хоть что-нибудь?
-Понял, - кивнул Миша. – Оттого, что мы ставим какой-то опыт для изучения какого-то явления, изменяется само явление. А без опыта, хотя бы мысленного, ничего нельзя представить и описать. Короче, смысла не имеет что-то, во что нельзя проникнуть, а от проникновения всё меняется. Ну то есть само явление зависит от наблюдения. И ещё: совсем достоверного ничего нет, всё вероятностно. Ладно, всё, крыша поехала.
-Во-во, - Валька уже улыбался. – Рано тебе это. Для серьёзных вузов учебник, а не для школяра, которому ещё три года в школе маяться.
-Тебе тоже три, - поддел Миша.
-Не спорю, - согласился Валька. Он внимательно листал учебник. – Тут такая математическая база нужна…
-Грызу потихонечку и математическую базу тоже. И вообще давно известно: всяк по-своему с ума сходит. Я твоих Гессе да Оэ и всякое такое читал – так у меня от них мозги вообще в узел завязались. – И, чтоб подсластить пилюлю: - А вот «Дни Турбинных» - весьма… И Достоевский тоже.
-Эх ты, попрыгунчик, - ласково-снисходительно улыбнулся Валька. – У тебя уровень ранних Стругацких.
-Это почему это ранних? – почти обиделся Миша. – Никаких даже вовсе и не ранних. И вообще, в реальной жизни гораздо меньше проблем, чем их в принципе можно выдумать. И высасывать эти проблемы из пальца мне почему-то совершенно не хочется. И можешь считать меня простачком. На здоровье! А я хочу жить – и радоваться, где можно. Хочу, как ты понимаешь, быть не столько умным, сколько счастливым. Ну, добрым, чтоб – счастливым вместе с людьми, а не у кого-то отобравши. Такое моё счастье. Так я хочу. Так я люблю. Ну так мы на Океанскую-то едем?
-Едем, - пожал плечами Валька, - от тебя ж разве отвяжешься?.. Вернее, нет: единственный способ отвязаться от тебя – уступить.
Миша смеялся:
-Есс-тесс… Так что, братец, ничего не попишешь, придётся уступить. Так-то вот…
-Сумасшедший… - вяло, больше для порядка покритиковал Валька.
-Есс-тесс… - опять сказал Миша. – А кого позовём?
-Это как, риторический вопрос? Ну ясно, Макса и значит Сашку. Ну и Мишку, братца его. Вы ж, Мишки, точно – два сапога, куда ж без него?
-И всё? – спросил Миша. – А из соседей никого, что ли?
-Из соседей – никого, - отрезал Валька. – Либо без меня это удовольствие. О чём говорить с этим контингентом винного отдела?!
-Ладно… - Миша дотянулся и легонько хлопнул брата по голове гитарой. – Всё же это снобизм, милый мой сэр Валентайн.
«…Как-то раз один колдун,
врун,
болтун
и хохотун
      подвизался, как знаток бабских струн…»
***
-Ба-а… А скоро пирог будет? – с серьёзной миной ныл Миша.
-Скоро.
-С печёнкой?
-И с печёнкой, радость моя, - бабушка легонько огрела Мишу по шее полотенцем, - и с абрикосами. Всё будет, чего ноешь?
-Ага – «чего ноешь»… Есть хотца.
-Валька же не ноет.
-Ага… Валька серьёзный.
-Да иди же ты наконец с кухни, вертопрах занудный. – Бабушка делала вид, что сердится, а в душе смеялась, любуясь тёплым непосредственным обаянием внука. – А то обожгу. – Она хлопнула дверцей духовки, готовясь вытаскивать пирог, и тут звякнул звонок. – Иди вон открой. Собираются ваши.
Но уже открыл Валька. Открыл и увидел незнакомого старика.
Валька уже было хотел извиниться: ошиблись, мол, но старик спросил:
-Елизавета Алексеевна здесь живёт?
-Да. Елизавета Алексеевна? Да, - Валька смешался. – Да Вы заходите. – Он хотел пойти за бабушкой, но она уже вышла сама.
-Лиза… - тяжело выдохнул старик. – Лизонька!..
Какое-то время она недоверчиво смотрела на него, но вдруг ахнула:
-Дима… Димка! Живой! – и бегом преодолела несколько шагов, отделявших ее от гостя. Повиснув у него на шее, она по-девчоночьи всхлипнула, провела ладонью по его щетинистой щеке и ещё раз повторила: - Димка! Живой… Нашёл-таки. Как же ты жив-то остался, я уверена была – всё… Ну пойдём же, пойдём. – Она увлекла его на кухню. Валька и вышедший уже тоже в коридор Миша недоумённо переглянулись и вернулись в комнату. Через несколько минут туда зашла бабушка с двумя большими – гораздо больше половины – кусками пирогов, положила их на накрытый стол:
-Хозяйничайте сегодня сами.
-А кто это? – сунулся Миша. Но Елизавета Алексеевна не удостоила его ответом, Вальку подозвала.
-На вот четыре с полтиной, оденься попараднее, тебе дадут. Водку, понял? – Высокий красивый Валька выглядел старше своих лет.
У Вальки в глазах стоял вопрос, который Миша высказал вслух, и бабушка это видела, не могла не видеть – внуки совершенно явно  изнывали от любопытства, но и серьёзного Вальку ответом не удостоила.
Минут через двадцать – Миша как раз довёл до совершенства стол – вернулся Валька. Вернулся с гостями, братьями Волковыми – Максом и Мишкой – у подъезда встретились.
Валька с бутылкой скользнул к бабушке на кухню – но тут же вернулся, так и не узнав ничего, а Макс забрался с ногами на диван, тут же обнял гитару и, невнимательно перебирая струны, спросил:
-А где хозяйка? У вас такая бабушка добрая и гостеприимная, и вообще я её люблю.
Миша удивлённо развёл руками:
 -А Валька вам не сказал? Наша совершенно, заметьте, непьющая бабушка пьёт на кухне водку с каким-то таинственным незнакомцем.
Макс опять взял несколько аккордов.
-Интересно… - Особого интереса в его голосе, однако, не слышалось. – Расскажете потом. Мишка, оболтус, куда полез?!
-Да ладно, пусть, заступился Миша, а Мишка с балкона подал голос:
-Чего ты там бурчишь?.. Тут такой вид замечательный, я к ним как ни приду, всегда на балкон торчу. Через всю бухту видать, ажно до Светланской.
-Врёшь, поди, - буркнул Макс. – Да ладно, чёрт с тобой, любуйся. «…рядом с морем – этим не шути –
     встретил я одну из очень многих –
по району – 
     на моём на жизненном пути». Валь, кто ещё будет?
-Сашка. И всё.
-Тьфу ты… - Гримаса пробежала по Максовым губам, но тут же исчезла. – Ладно. «…а у ей широкая душа,
а у ей такая вот фигура…»
Макс, несомненно, был несколько сверх меры капризен, но столь же несомненно обаятелен – тоже несколько сверх меры: капризничал весьма мило.
-«…а у ней такая вот фигура – по району…» Миш, ты чего не поёшь?
-Потом, - отмахнулся Миша. Что-то томило его душу, и не только любопытство, но и недовольство: опять этот душка Макс будет весь вечер лезть в лидеры – не то чтоб натужно, но настойчиво. Комплексует, что ли? Зря, если так, ничем его бог не обидел.
Миша постарался задавить глухое раздражение. И потому решил, что лучше всего тоже уйти на балкон. Мишкино общество он явно предпочитал Максову. Да и вообще Макс был больше Валькиным приятелем.
На балконе – глянули друг на друга и промолчали – полное взаимопонимание, когда молчание не тяготит. Стояли, смотрели вдаль, за бухту, на центр города.
Позвонили в дверь, и опять непроизвольная гримаса испортила Максову улыбку, и снова он тут же согнал эту гримасу с лица.
-Открою, - сказал Валька сунувшемуся было с балкона Мише. – Макс, чайник в розетку ткни, скоро сядем.
Сашка вошла, явно радуясь и явно же стесняясь. Встретилась с Максом глазами и тут же отвела взгляд. Протянула Вальке букет очень красивых мохнатых жёлтых и белых хризантем. Валька чмокнул её в щёку, она совсем смутилась. А на балконе Миша сказал Мишке:
-Пролетели, кажись… Что там у них? Из-за Макса ж её и пригласили. – Но Мишка, не желая сплетни собирать и разносить, только плечами пожал.
-Всё, садимся, - пригласил Валька. Он пристраивал на телевизор вазу с Сашкиным букетом. – Эй, Мишки, вам что, официальное приглашение, что ли?
-Пошли, именинничек. – В Мишкиных синющих глазах как всегда стоял смех. Он прошёл через комнату в коридор и принёс сумку. Жестом фокусника достал две книги и протянул Вальке «Гадких лебедей» Стругацких, а Мише – батюшки! –  «Электродинамику» Ландау и Лифшица.
-Слов нет, - развёл руками Валька.
-Одни маты, - добавил Миша и получил от брата лёгкий подзатыльник.
…Валька  разливал по фужерам заботливо припасённое непьющей, но весьма демократичной бабушкой шампанское.
-Ваши четырнадцать, - светски улыбнулся Макс.
-Ваши четырнадцать, - торжественно сказала Саша.
А Мишка ничего не сказал, но смеющиеся глаза, синие, стремительные, были красноречивее слов.
Потом вплотную занялись пирогами.
-А где ваша бабушка? – спросила Саша. Валька прижал палец к губам и выразительно показал глазами в сторону кухни.
Макс протянул Мише гитару:
-Давай-ка. Общественность жаждет.
-Минуточку, - попросил Валька. – Сейчас он споёт, только минуточку внимания. Поедем в воскресенье на Океанскую? Или как?
-Поедем, - возликовала Сашка.
-Поедем… - вздохнул Макс.
Мишка поглядел на них обоих, задумался на минуту, махнул рукой:
-А, поехали…
-Ну, братец, твоя взяла, - покачал головой Валька. – Ладно, пой давай. А то и впрямь общественность жаждет.
-«…И понял я: холера не чума.
       У каждого всегда своя холера …» - пел ещё Миша, когда Сашка вдруг вскочила, шарахнула ладонью по столу и крикнула, глядя в упор на Макса непримиримыми раскалёнными глазами:
-Сколько можно, в конце-то концов?!! Сам же начал!
-«У каждого всегда своя холера», - резюмировал Мишка.
Макс свирепо глянул на Сашу, на братца – и выскочил из-за стола в коридор. Миша сделал движение последовать за ним, но Валька остановил его:
-Миша, ша… - и вышел сам.
Он вернулся один и сказал Саше:
-Не переживай, одну домой не отправим. Дёргали тебя за язык, ей-богу, - это уже Мишке. Тот смутился:
-Да что он, действительно! Нашёл время косяка давить, сам же начал. Барышня слабонервная, честное слово! Без него даже лучше. Правда, Саш? Ребята, давайте не будем праздник портить, а? Ты, Миш, давай, пой. А то и так чего-то все на нерве. Из-за гостя бабушкиного, ага? Ты пой, Миш, давай, пой.
-«…Вперёд! Холерой могут заболеть
        холерики – несдержанные люди!»
Затем допили шампанское, доели пироги, восторгаясь кулинарными талантами Елизаветы Алексеевны. Потом опять пели, и наконец Саша засобиралась домой. Мишка встрепенулся:
-Я провожу. Вместо брата.
Неожиданно Мишу словно что-то под ребро толкнуло.
-Я тоже! Ребята, подождите. Сэр Валентайн, гостя карауль, не прозевай. – Он торопливо обуваться: - Пошли.
***
-Господи, - говорила, вытирая слёзы, Елизавета Алексеевна, - да как же ты выжил-то?! Десять лет без права переписки… Тогда-то не знали, что это значит, но теперь-то уж знаем. И – жив! Димка!
-Да вот жив. Не знаю, как. Как-то вот выжил. Год там у них, восемь здесь у нас – и нигде не шлёпнули. Шестидесяти нет – дряхлый старик. Но это не в счёт. Налей, Лизонька. За всех. И за вас. За то что нашёл.
Она налила две рюмки.
-Вот такая вот жизнь… Пацаны твои думают, поди, что всё в нашей жизни плохое – это случайные отклонения от в общем-то правильной линии. Хорошие у тебя, Лиза, сыновья, сразу видно.
-Внуки это… - поправила Елизавета Алексеевна. – Дочь у меня. И вот… В четырнадцать: вот вам, дорогие родители, внуки-близнецы. Разъехались. На полстраны разъехались, чтоб она школу кончила. Отец её растил, я внуков. А мы ведь с мужем друг друга любили. А отец их её потом нашёл. Живут. А я теперь вдова. Так-то вот, Дима.
-Ты не ответила, - настойчиво продолжал гость. – Пацаны твои так и считают, что в общем и целом у нас всё правильно? Верят в коммунизм-то? И про меня ничего не говорила? – В голосе гостя – плохо скрываемая обида.
-Им жить, - твёрдо сказала Елизавета Алексеевна. Она никого не хотела обижать, но за безопасность мальчишек готова была бороться, и спорить с ней в этом не позволяла.
-Ну что ж, - сказал гость и снова налил. – Тебе с ними жить. Хозяин – барин. Но за что ж ты меня-то с прахом сравняла? Словно брат твой родной – и правда всем вам враг. Да и с матерью их… Не понимаю я этого редактирования судеб. Ты хоть соображаешь, что детей без матери оставила и мать детей лишила?
Елизавета Алексеевна торопливо налила ещё по рюмке и поспешила перевести разговор:
-Давай выпьем. Не враг, конечно, нет. Нет! Но ведь… Сам понимаешь… Сложно всё… Разберутся ли? у них пока в душе ясность и чистота. Не сломаются ли? Может, не готовы они ещё? И не будет ли неприятностей? Ты, Дим, пойми…
-Да, сестричка, - уязвлено сказал Дмитрий Алексеевич, - «пуганая ворона куста боится». Я понимаю. Я молчу. Хотя, конечно… - Он встал и, видимо, хотел уйти, но сестра обеими руками крепко взяла его за руку:
-Дима, не обижайся, ну, боялась я за них. И сейчас боюсь. Я же люблю их. У меня кроме них никого, дочь не пишет даже, у них – кроме меня. Говори им всё, что сочтёшь нужным. Не обижайся. Оставайся, слышишь, не уходи. Мы ж родные с тобой. Давай выпьем ещё. Разве затем встретились, чтоб ссориться? Может, в чём не прав я, но кто во всём прав? А ты… Неужели ты только теперь вышел? А, нет, говорил: восемь лет… Правильно, всех давно или постреляли, или выпустили.
-Ну да, давно, - сказал Дмитрий Алексеевич. – Когда все, тогда и я. Болел, потом искал. Потом уже узнал, куда поехала, а тут уже проще. Да и фамилию новую, мужнюю, соседи прежние вспомнили… Ладно, Лизонька, давай без обид. Чего там, понимаю я тебя. Ничего я им не скажу. Как хоть зовут-то их? Внуки ведь…
-Валька и Миша.
-Валька чёрный, Миша светлый?
-Да, – кивнула Елизавета Алексеевна. – Как догадался?
-Так подходит, - пожал плечами Дмитрий Алексеевич. – Миша на тебя похож. – Он вдруг улыбнулся, хотя и с болью. – Лиза, я не обижаюсь. Честно. Может, и правильно всё.
-Ты останешься? – Елизавете Алексеевне всё же было неспокойно.
-Пока да. Потом дашь адрес дочери. Ну а потом домой поеду. Уже привык один жить, и не спорь. Как дочь зовут?
-Дочь – Александра Михайловна, зять – Юрий Валентинович.
-Вот как… - сказал Дмитрий Алексеевич. – Внуков в честь дедов назвали…
***
-Ну и?.. – спросил, вернувшись, Миша.
Валька неопределённо пожал плечами:
-Сидят…
-Ну и пусть сидят. Пошли к воде спустимся. Там такой вечер – закачаешься. Грех в четырёх стенах сидеть. Мы уж с Мишкой бродили-бродили, да он пошёл этого психа успокаивать. Вот повезло с братцем человеку!..
-Не то что тебе, - поддел Валька. – Злишься на Макса?
-Да мне, собственно, параллельно, - подумав, ответил Миша. – Так даже интереснее получилось. (Валька поморщился.) Пошли на улицу.
Они сидели на причале у самой воды.
-Будут, Миш, приключения, чует моё сердце. Что-то изменится.
-Ну уж… - не поверил Миша. – С чего бы это…
В воде плясало отражение Луны, и в блаженной истоме и расслабленности Миша бездумно смотрел на лунную дорожку. Никаких приключений, изменений и вообще ничего, что нарушило бы вселенский покой, не хотелось.
Валька тоже смотрел на прибой. Но он успел сегодня посидеть рядом с тайной и был настроен серьёзнее своего брата-балаболки.
-С того бы это… Старикан этот с бухты-барахты с баб Лизой водку пьёт? Она ж трезвенница. Всё это не так просто.
-Ну да, пожалуй, - согласился Миша. – Пусть. Интересно даже. Всё равно это потом. Смотри вечер какой. Жалко гитару не взяли.
-Сиди уж, гитару тебе, - смущённо отозвался Валька – видно, он тоже считал отсутствие гитары серьёзным упущением.
***
Несколько дней Валька ходил за новоявленным дедом по пятам, надеясь узнать, кто он и что он. Миша, ясное дело, тоже от любопытства сгорал, тоже тревожными глазищами в рот Дмитрию Алексеевичу заглядывал, но Валька был парламентёром. Миша не спорил: Валька был серьёзнее и находить общий язык со взрослыми умел не в пример лучше.
Елизавета Алексеевна в конце концов не выдержала:
-Сколько можно пацанов томить – извелись все. Пощади молодые сердца.
И Дмитрий Алексеевич пошёл в комнату к мальчишкам:
-Ну что, ребята, будем говорить о том, что у нас де-юре и что де-факто?
-Давно ждём, – встрепенулся Миша.
-Ну что ж… - обречённо, но и с облегчением согласился Дмитрий Алексеевич.
Говорили долго, а когда поняли во всей неоспоримости, что между тем, что говорят, и тем, что есть в действительности, была, есть и, по-видимому, будет пропасть, Миша сдавленно сказал:
-Ну и валенки мы с тобой, братец… Особенно ты. Я-то особо не вникал. А ты умные книжки всё читаешь. Толку-то… Ни о чём не догадались.
-Ребята, вы что? – испугался дед. – Вы ж ничего не знали и знать не могли. Да, может, и правда не надо бы вам знать…
-Надо, - отрубил Миша.
-Конечно, надо, - поддержал Валька.
-Да… - сумрачно сказал Миша. – Жуть какая. Вытоптали поле, засевая небо.
-Откуда это? – удивлённо глянул на брата Валька.
-Что откуда? – не понял тот.
-Строчка откуда? Из какой песни? Я не слышал такой.
-Какая ещё строчка?! – обозлился Миша. – Чего ты лезешь-то не в тему?!
-Ну эта: «Вытоптали поле, засевая небо».
-Никакая не строчка, отцепись. Просто так сказалось.
Видя, что Мишу сейчас лучше не трогать, Валька отстал, но вечером, когда страсти в основном поутихли, когда они, всё ещё непривычно тихие, сидели на кухне, вяло ковыряясь в ужине, Валька твёрдо сказал:
-Не должна такая строчка пропадать. Напиши песню.
-Да ты, браток, рехнулся никак? – Миша покрутил пальцем у виска. – Ага? Я ж не умею.
-Слушай, что говорю, - начал сердиться Валька. – Если ты эту строчку даже случайно придумал, то всё равно ты её всё-таки придумал. Не валяй дурака, напиши песню.
Миша в сомнении, ещё не веря в себя, посмотрел на Вальку и вдруг решительно тряхнул головой:
-Я попробую. Вдруг правда.
***
Тягостное молчание повисло еще в электричке. Видно, и Сашка, и Макс посчитали, что предложение поехать на природу осталось в силе, сами ехать хотели, но видеть там друг друга явно не жаждали.
И когда молчание перешло все границы приличия, Макс нажал на кнопку работающего на батарейках кассетника: магнитофон можно слушать и молча.
«Хочу воспеть
  я легендарный город свой.
  Хочу успеть,
  покуда в силе и живой».
-Кто такой? Мы не слышали, - спросил Валька. И, глянув на брата: - Не слышали ведь?
-Не слышали, - кивнул Миша. – Это кто, Макс.
-Не знаю, кто, - вяло отозвался Макс. – Зовут Михаил Поляков, а что да как, понятия не имею. Нам с Мишкой нравится. Отец по Европам два месяца мотался, привёз.
-Ага, - встрял Мишка. – Здорово.
-Послушать дадите? – спросил Миша.
-Да ради бога! Макс сменил кассету, эту протянул Мише.
Уже не было неловкого молчания. Только Сашка затравленно жалась в уголок. Макс же чувствовал себя победителем и молча торжествовал.
…-Ну что, ей-богу, за интерес: одетыми на пляже сидеть, - проворчал Валька.
-Да брось ты, - весело сказал Мишка. – Тут замечательно. Правда, Миш?
-Конечно! – Миша глянул на приятеля с улыбкой благодарности. Один, мол, ты поддержишь и поймёшь. Ему неприятно было, что так всё нелепо получилось: тяжёлая стена раздражения стояла между Сашкой и Максом, и лучше бы им не сталкиваться так близко лишний раз. А что столкнулись – так это, надо честно признаться, его, Мишина, вина.
-Ну пойдём, поговорим, что ли? – Сашка словно в ледяную воду шагнула.
-«Что ли», - передразнил Макс и, что-то ворча себе под нос, поднялся. – Ладно, пошли.
Они ушли на пару десятков шагов. Сперва они выясняли отношения достаточно сдержано, но потом Сашу снова понесло:
-Ты же сам за мной бегал! А теперь бегаешь от меня! – В злом недоумении она всплеснула руками.
-Бегал! – рявкнул Макс. – Пока не знал, какая ты дура и липучка. А теперь, правильно сказала, от тебя бегаю. Потому что ты бегаешь за мной. Срамуха! Ты мне надоела – представить себе не можешь как! Ну чего вот ты сюда сегодня припёрлась?!
Саша лицо руками закрыла – и опустилась на ракушки и гальку пляжа.
-Я ему сейчас по роже дам! – взвился Миша. – Чего, значит, припёрлась, да?! Это, в конце концов, мы её пригласили.
-Сиди, я сейчас его уведу. Не надо лишнего скандала. Пожалуйста. – Мишка на секунду крепко сжал его запястье. – Обойдёмся без мордобоя. – Мишка поднялся.
-Сиди, Миш, пожалуйста. А то ты чересчур резок. – Валька тоже встал.
И Миша остался сидеть. Но злость кипела в нём. Мишка и Валька ушли туда, где ссорились Сашка с Максом, а Миша остался не при делах. А успокаивало его лишь действие. Он быстро разделся и пошёл в воду. На него не смотрели, и он быстро поплыл от берега. Холодная вода оперативно приводила в порядок мысли.
-Мишка, псих недобитый! – услышал он испуганный Валькин вскрик. – Вернись сейчас же! – Но Миша даже не оглянулся.
А Мишка кричать не стал. Он просто моментально скинул с себя всё лишнее и поплыл к другу. Он был спортсмен, этот Мишка, и торопился к тому же, а Миша никуда не спешил да и устал уже, и скоро они были рядом. Мишка разразился отборным матом.
-…Быстро! Герой сраный!!
Миша послушно повернул к берегу. Он и так уже собирался возвращаться.
-Два психа! – чуть не плакал Валька. – Простудитесь насмерть. Даже полотенца нет! Топиться, что ли, полез?
-Нет.
-А чего тогда?
-Не знаю. – Миша щёлкнул зубами. – Да ладно, кто в запале простывает.
-Быстро одевайтесь, придурки! – Валька кинул им одежду. Играть в героев больше не было ни малейшего желания, и они быстренько натянули всё, в том числи и прихваченные на всякий случай куртки.
Саша смущённо топталась рядом. Глаза ещё были заплаканные, и лицо – нервными пятнами, но о ссоре с Максом она, похоже, уже забыла: купание в октябрьском море, хотя и при хорошей погоде, видимо, заботило её куда больше.
Всё же Мишка спросил её:
-А где Макс?
-Уехал. – Это надо было видеть, с каким пренебрежением, даже презрением брезгливым она это произнесла – губы поджала, словно не о парне, ради которого полчаса назад готова была в огонь и в воду (хотя о воде сейчас не время, две гипотетические пневмонии маячили на горизонте, и добро бы они гипотетическими и остались), а о нечисти какой, таракане там, что ли.
И Миша вдруг поймал себя на том, что смотрит на неё с жалостью. И с интересом. До сих пор все эти ахи-охи-вздохи, и близко, на его взгляд, не лежавшие с настоящей любовью, казались ему недостойными серьёзного, чем-то по-настоящему увлечённого человека. А тут – на тебе.
Сашка была далеко не красавица, и знала это, и переживала, похоже, из-за этого. Тощая, маленькая, да ещё и рыжая, жёлто-рыжая, она всё же умела-таки ходить с гордым видом, когда на душе кошки скребут, и тряхнуть порой красиво своими густыми и буйно-кудрявыми волосами, вовсе не дурными, хоть и рыжими, тоже умела. Да и кто не прелестен в четырнадцать, кого не красит свежесть юности… Да, она придавала значение тому, как её воспринимают, и в любовь, как казалось Мише, играла – но всё же, похоже, и что-то серьёзное, серьёзное даже на Мишин взыскательный взгляд, в ней было – и вот печальный результат: дрожащий от холода Миша смотрел на Сашу с состраданием и интересом. С симпатией даже.
Но досконально разобраться в этой новой для себя теме Миша не успел.
-Братцы-кролики, давайте-ка домой поспешать, - торопил Валька. – Если, конечно, хотите живыми остаться.
И они заспешили на электричку. Собственно, даже если Макс ещё не уехал – вдруг не успел – то что с того? В разных вагонах поедут, вот и всё.
…Дома Валька пытался загнать брата в горячую ванну, но этот упрямец только рукой махнул.
-Да ничего не будет. А если и будет, то поздно уже меры принимать. Не вздрагивай, я уже согрелся. Давай лучше послушаем этого Полякова.
-А ничего, что кассета Максова? – спросил Валька.
-Сеньор Поляков в этом во всяком случае не виноват. Да к тому же она наполовину Мишкина.
Валька включил магнитофон, но слушал вполуха, не то чтобы морщился, но явно не проникся. А Мише понравилось. Особенно одна песня.
«Налетела грусть.
  Ну что ж, пойду пройдусь:
  мне её делить не с кем».
Миша вдруг почувствовал: это сейчас о нём. Он, не утруждая себя нажиманием кнопок, дёрнул из розетки шнур магнитофона и стал  торопливо, почти лихорадочно одеваться.
-Куда это опять? – заворчал Валька, и бабушка тоже заволновалась:
-Миша, ты куда, не обедали ж ещё?
-Пройдусь, - буркнул Миша.
Катером – до центра. А потом – пешком. Он сел на парапет возле «Океана» и смотрел вниз, на Спортивную гавань. Он даже не понял, что привело его именно сюда. В немыслимом для середины октября тепле в траве неистовствовали кузнечики и всякие прочие цикадки, которым уже сто лет как пора было в зимнюю спячку.
Смутно было на душе, всё мешалось в бесформенный ком: воспоминание о стащившем с небес безоблачного покоя и счастья на грешную землю рассказе деда – и мысли о чёрствости приятеля. Да, собственно, что Макс за приятель. Так…
Он долго так сидел, может, час, может, больше. Воскресный люд сновал мимо, глядел с недоумением на мальчишку на парапете, кое-кто чинно делал замечания, а кое-кто и ругался. Наконец Миша встал, на катер пошёл – пешие прогулки никогда его, лёгкого на ногу, не тяготили, наоборот, успокаивали. Но и вернувшись на Чуркин, домой он не пошёл. Встретил компанию соседских пацанов, от которых Валька нос воротил – и ненавязчиво усидел с ними бутылочку портвейна. Они трепались о всякой ерунде: девки, тряпки, мотоциклы. Миша понимал, что с ними приходится быть проще, чем он есть на самом деле, если не глупее. Но сейчас ему и хотелось быть глупым.
***
Утром он, ничтоже, что называется, сумнясь, без малейшей жалости и колебаний, без раскаяния, пока не видела бабушка, срезал три имевшихся в наличии розы в кадке возле телевизора и минут на сорок раньше обычного появился в школе, чтобы без помех определить розы на Сашкину парту и исчезнуть до начала урока.
Естественно, Сашка поняла, что это он. Оставила пока цветы у физика в лаборантской, а потом решила, видно: пропади всё пропадом – забилась в уголок, подкрасилась. Вообще-то, конечно, это не поощрялось, но физик Кирилл Анатольевич смотрел на это сквозь пальцы. Тем более – не злоупотребляла. Надо ей нынче – пусть.
Но все уроки она пребывала в несколько отстранённом настроении, и физик, конечно, не мог, будучи человеком проницательным, этого не заметить. Особенно когда она пол-урока в окно смотрела.
-Саша, - Кирилл Анатольевич внимательно смотрел на неё. – Просыпайся давай и иди-ка к доске.
Сашка вяло пошла к доске, вяло решила задачу, вяло объяснила её.
-Я тобой недоволен, - сказал учитель. – Если хочешь, могу четыре поставить, но не больше. Да что с тобой?
Сашка отстранённо пожала плечами и отвернулась к окну.
-Что случилось? – уже встревожено спросил физик. Она молчала и смотрела в окно.
-Ну ладно, садись, оставим это пока.
Она ещё несколько секунд стояла, отвернувшись к окну, потом так же медленно пошла и села на место.
-Можешь выйти, если тебе нужно, - сказал физик.
-Да оставьте вы её, - сказал вдруг Макс. – У неё неприятности. Личного свойства.
Яркий солнечный свет падал на его лицо, на лучезарную, но снисходительную улыбку, и ярко сияли очень голубые глаза. Всё было как прежде. Миша смотрел на Макса и недоумённо молчал. А Валька не молчал. Валька громко и чётко сказал:
-Скотина…
…После последнего, шестого, урока Сашка задержалась в классе. То ли ещё заторможенная была, то ли нарочно. Миша, глядя на неё, тоже задержался. Глянул на них Макс, хмыкнул и вышел. А Валька только спросил:
-Ты идёшь? Тебя ждать?
-Не ждать, - ответил Миша.
Все разошлись, и она подошла к нему. Руки положила на плечи, он чуть приобнял её, и она доверчиво прижалась к нему.
А потом они – дело молодое – целовались в её подъезде, и Саша едва не мела пол Мишиными розами.
***
Напротив дивана в столовой Миша поставил два стула, причём на один взгромоздил магнитофон с пустой кассетой, воткнул его через удлинитель в розетку, молча взял за руки молча же взиравших на все эти неизвестно к чему приготовления брата, бабушку и деда, посадил рядком на диван. Чуть смущаясь сказал:
-Всё-таки я её написал.
Торжественности не выдержал – явно волновался.
Нажал на магнитофоне кнопку записи и кинул – швырнул-таки – пальцы на струны. Несколько минут он терзал их яростными аккордами, потом прижал ладонью и в наступившей тишине не пропел – выкрикнул:
-Если б не терпели,
 по сей день бы пели!!
И снова терзая гитару теперь уже пропел, цыгански-рыдающе, со всхлипом:
-А сидели тихо –
 так разбудили лихо.
 Вьюга продувает
 белые палаты.
 Головой кивает
 *** из-под заплаты.
Бабушка сделала непроизвольное движение остановить, но Дмитрий Алексеевич сжал пальцы на запястье сестры, чтоб сидела, и она осталась сидеть, сама понимая, что Миша прав, и ещё не веря, что её внук может не просто бренчать для развлечения, а – так.
-Корчились от боли
 без огня и хлеба.
 Вытоптали поле,
 засевая небо.
Пот струился по лбу, заливал глаза, и у бабушки перехватило дыхание, да она даже уже и не пыталась вздохнуть, окаменевшая, подавшаяся к внуку. Внук её был хрупким и ранимым, как все люди, только еще даже беззащитнее.
-А вдоль стены бетонной
 ветерки степные.
 Мы тоски зелёной
 племяши родные.
Валька незаметно стёр ладонью набежавшую слезу. И это – его брат, который всё по верхам, всё со смехом, всё играючи, егоза, зубоскал – это – Миша?!
Казалось, лишь Дмитрий Алексеевич ожидал чего-то подобного, ещё с того разговора ожидал.
-Приоткрой окно мне,
 мальчик равнодушный.
 Я снежок припомню
 там, где будет душно.
 Вспомню зиму нашу,
 снежные кафтаны.
 Вслед крестами машут
 сонные курганы.
Миша с размаху, едва не до крови впечатал ладонь в кричащие струны.
Елизавета Алексеевна с братом своим ошарашено молчали.
-Чего так орать… - сказал Валька, чтоб хоть что-то сказать. – Шкалить же будет.
Некурящая бабушка взяла у брата своего папиросу, из кармана рубашки вытащила, и закурила прямо в комнате, даже без пепельницы.
***
Дед уехал через неделю.
Бабушка плакала и ругалась – по очереди, отговаривала:
-Чего тебе одному-то? – но он был непреклонен, даже ничего не объясняя. Привык, мол, и всё, так сделаю, как сказал.
Потом уже, когда остались вдвоём, сказал:
-Болеть буду, помру, сколько хлопот вам лишних…
-Не чужой же… С любовью бы хлопотали. На этом человек человеком становится.
-Гордый я, наверно, - вздохнул Дмитрий Алексеевич. – И вообще не трать понапрасну слова и душу – я всё решил.
И вот стояли они вчетвером на перроне, и вот-вот «Россия» должна была увезти деда – такого незнакомого и родного, такого скрытного  и доброго – на запад. И, наверное, уже навсегда.
Миша смотрел печально и молча, не считая, что тут могут понадобиться ещё какие-то слова: всё уже и так было ясно. А вот Валька шепнул вдруг:
-Ты ведь к матери поедешь?
-Да, ты же знаешь, - сказал Дмитрий Алексеевич.
-Расскажи ей про нас… - ещё тише шепнул Валька. Миша ощетинился, хотел что-то крикнуть – и смолчал. Валька имеет своё право на мать, и не Мише брату мешать.
***
-Ребятушки, - сказал после урока Кирилл Анатольевич. – Гвардия моя… Миша Ветер, Валя… Максим Волков. Восьмой класс – это уже олимпиады по физике. Классная, школьная, районная, городская, краевая. Я понимаю, что у нас тут расстановка сил абсолютно ясна, но формальность хотя бы соблюсти надо. Валя, Макс, как? Не подведёте? – и тихо добавил: - Не обижайтесь, ребята. Я понимаю, что формальность – это неприятно, что вы с Мишкой не тягаетесь, но… Всё равно ведь гвардия. Я такими учениками, как вы, гордиться буду. Может, больше, чем Мишей. У него от бога, у вас, может, от меня. Не подведёте?
-Не подведём, - спокойно, с достоинством сказал Валька. И Макс тоже кивнул:
-О чём речь, Кирилл Анатольевич. За любимого учителя…
-Останьтесь тогда, - попросил физик. – Миш, ты иди.
Выходя, Миша заметил, что Валька и Макс оба липнут к физику, а друг на друга не смотрят, словно отгородились.
А в коридоре стояла Сашка.
-Ждала, что ли? – польщено, не договаривались ведь, и вообще тот вечер казался теперь хорошим, но случайным, спросил Миша. Саша кивнула.
И он снова пошёл провожать её, и в подъезде она решительно ткнулась ему в губы тёплыми губами.
Вечером, смущаясь, Миша сказал Вальке:
-А я Сашке песню написал.
-Ну-ка спой, - потребовал брат.
Миша вконец смутился:
-Да ну, не хочу. Вон на столе листок лежит.
Валька взял листок, пробежал глазами:
-Мишка, ты рехнулся. «Ах, как долго помнят губы вкус твоей губной помады». Нарочно не придумаешь. Пошлость непроходимая. Я был лучшего мнения о твоей мозговой извилине. Не вздумай Сашке показать, а тем более спеть. Она не такая дура, как тебе сдуру помстилось.
***
После уроков подошёл Макс.
-Ребята, послушайте меня. Ну я понимаю, не хотите, но пожалуйста. Пожалуйста! Это очень важно.
Как обычно в спорных случаях Миша с Валькой переглянулись.
-Пошли в лаборантскую, - решил Валька.
Из кучи стульев выдернули три. Миша с Валькой сели рядом, Макс к ним лицом. Он явно волновался.
-Ну я был неправ. Эгоист, всё такое. Грубиян. Но не злодей же я! Ничего ведь страшного не случилось, ничего плохого я никому не хотел, ни Сашке, никому. Ну ляпнул пару раз глупость… Мишке вон даже лучше. Так что ж теперь – врагами?
-Да не врагами, - поморщился Валька. – Как у тебя всё громко всегда. Просто чужие.
-Вы со мной как с гадостью какой, с мерзостью.
-Да брось ты всё усложнять… - Вальке был неприятен этот разговор. Весьма неприятен.
-Ребята, простите…
-Да простили уже, успокойся, - сказал Миша, чтобы быстрее закончить разговор. – Сказали же: всё нормально. Просто к Мишке одно отношение, к тебе – другое. Тут уж ничего не переменишь.
-Так и расстанемся по-плохому? Мы уедем скоро. Отца в Находку переводят… - Макс вдруг заплакал как девчонка.
-Да ты что, Максим, - всполошился Валька. – Ну перестань, ну Максим, ну всё нормально. – Валька взял его за плечо, Миша за руку:
-Макс, кончай. Ну всё, мы с тобой. Никогда мы тебя врагом не считали, успокойся. По-хорошему вспоминать будем, честно.
Макс, смущённо и неловко тряхнув головой, пошёл умываться, но не успел. В дверь сунулась Мишкина голова.
Он был заметно огорчён чем-то, возможно, как и Макс, отъездом – оказался не в состоянии в чём-то разбираться, увидел брата в плачевном состоянии – и завёлся с пол-оборота. Синие глаза его пылали, голос срывался – весь он, что говорится, горел синим пламенем. Из его яростного крика можно было разобрать совсем немного: то, что нельзя так с человеком обращаться, даже если он неправ. Даже если очень неправ.
-Михаил, прекрати истерику, - сказал, входя, Кирилл Анатольевич и крепко прижал к себе обеими руками плечи мятежного Мишки. И Мишка сразу вдруг как-то расслабился, словно приходя в себя, огляделся. Спросил:
-Так что у вас тут стряслось?
-Всё, Миш, уже нормально, честное слово, - сказал Валька. Почему-то в голову не приходило обижаться на Мишку, хоть он и облил только что отборным матом. Может, потому, что в искренность его безоговорочно верили. Ну, сорвался… За брата заступился, старшего, непутёвого.
-Вы не думайте, что он нарочно кому плохо делает. Он просто толстокожий. Не замечает, когда больно кому делает. Ребята, вы не сердитесь, ладно?
-Ладно, - улыбнулся Миша. – При таком-то адвокате… - Он говорил ворчливым голосом, но это так, для виду.  – Макс, скажи брату спасибо.
-Спасибо, - послушно сказал Макс и стыдливо улыбнулся. На лице его высыхали дорожки от слёз.



***
И пошли олимпиады. Классная, школьная – это ещё ничего. А районная с городской – просто смех. Да Кирилл Анатольевич Мише на уроках серьёзнее задачи давал. А краевая – так вообще. Миша с трудом сдерживал смех и раздражение, глядя, как полные чувства собственной значительности мальчишки и несколько малозаметных девчонок сопят и скрипят над тем, что ему самому казалось элементарным. Он учитывал, конечно, разницу в подготовке и мысленно проявлял снисходительность. Но ведь в снисходительности всегда есть элемент пренебрежительного высокомерия: я вас понимаю, но я – выше.
Миша быстренько записал решения и положил работу на стол проверяющего.
-Что ж Вы так, молодой человек, сразу-то лапки кверху? Посидите-подумайте, может, получится что. Надо ж быть бойцом.
-Я решил, - повёл плечами Миша.
Проверяющий с сомнением заглянул в работу. Полистал, и на лице появился интерес, граничащий с изумлением. Он что-то проворчал себе под нос, кажется, «она идёт по жизни смеясь». Изучающее поглядел на Мишу.
-Ну что ж, молодой человек. Можете, товарищ… - Он прочёл на обложке фамилию, - товарищ Ветер, быть свободным. До завтра, до собеседования. На разбор задач Вам приходить, видимо, смысла нет.
Потом, на закрытии, поздравляли, вручали, говорили, что явление беспрецедентное: за всю историю олимпиад такого не было, чтоб кто-то все возможные очки выбрал. Мише же было неловко, словно детсадовцев победил. И всё же он обрадовался, узнав, что весной ему предстоит олимпиада уже всесибирская, хотя он и решил, что на будущий год в этой комедии участия не примет, пока же думал доиграть до конца. Бог с ней, с физикой, просто хотелось побывать где-то, где не был.
***
Мало-помалу Мишу уже начинала раздражать собачья Сашина преданность. Беззащитность её уже не умиляла, а злила, да и сами отношения теперь тяготили: как и прежде Миша не терпел, чтоб кто бы то ни было, тем более, чужой совсем, как выяснилось, человек, имел виды на его свободу, так не терпел и теперь.
Но хамить как Макс он не мог и не хотел, да и не умел. К тому же ведь сам Макса-то осуждал. Вот и придумывал Миша вечные отговорки: то некогда, то настроения нет, то голова болит, пятое, десятое, пятидесятое. Саша не верила, конечно, да он и не стремился, чтоб верила. Она, ясное дело, обижалась, и он ждал, когда она обидится окончательно, но она этого-то как раз и не хотела. Не шла на это. В конце концов Миша не выдержал. Стыдясь самого себя, вынужденного причинять боль, он выдавил:
-Ты хорошая девчонка. – Она закивала, но, чувствуя подвох, опустила глаза в пол:
-Но?.. У тебя другая?
-Но я свободный человек, - радуясь её понятливости, объяснил Миша.
-Ну что ж, - загоняя внутрь слёзы, сказала Саша. – Всё, значит?..
-Всё, - развёл руками Миша. – Извини.
-Что ж, спасибо хоть, что не как Макс, - всхлипнула Саша.
-Саш, прости, - попросил Миша. – Я правда не могу – другим голова занята. Пусть что было хорошего, хорошим и останется. Ладно? Не порть ненавистью.
-Ладно, - вздохнула она и отёрла набежавшие слёзы. И пошла прочь по школьному коридору – маленькая, одинокая – хоть плачь.
***
На сибирской олимпиаде задачи оказались уже серьёзнее. Не такие уж они были линейно-логичные, особенно практический тур, и Миша решил, что можно ради такого дела и ещё разок выиграть краевую.
А вот Барнаул показался милым и домашним, но скучным, и лишь ещё больше укрепил Мишу в любви к родному Владивостоку, которая, собственно, и не нуждалась ни в каком укреплении, будучи самоочевидной. Но была весна, ослепительно, до слёз, до рези в глазах сверкало купающееся в лужах солнце, и радость была в душе: весна в любом случае оставалась весной – хоть где, хоть в этом добропорядочном городе, где нет и намёка на море.
И всё же к морю Миша вернулся с радостью и облегчением.
***
Физикой в последнее время приходилось заниматься в основном по ночам: днём они с Мишкой частенько бродяжили по городу. Мишка был встрёпан и ещё больше чем всегда порывист. А бывало, на балконе сидели: уж больно Мишке вид оттуда нравился.
-Золотой Рог… - сказал он как-то. И повторил: - Золотой Рог. Золотой… мой…
-Что-то ты расчувствовался, - вкрадчиво сказал Миша. – Что в общем и целом не характерно.
-Да не хочу я уезжать! – вспылил Мишка. – Я этот город люблю. Чёрта лысого куда-то ехать!
-Да брось ты, - отмахнулся Миша. – Ты не город любишь, а море. А в Находке что? –  то же море. То же самое. Абсолютно.
Мишка не обиделся. Но и не согласился.
-Море – само собой. Море – оно и в Африке море. Но город я правда люблю. А, хрена ли, переживать ещё… Всё равно вернусь через три года… Поступать. Вернусь. Сюда вернусь. И с Максом не хочу. Только вот мы другими уже будем. Взрослые.
-Напишешь? – бережно спросил Миша – что-то тоже стало грустно.
-А-а, - отрицательно помотал головой Мишка. – Письма – что? Говорю – увидимся.
И вдруг его понесло:
-Максу, ****ь, всё по барабану. Ни на полстолька из-за отъезда не переживает. Смех фортуны! Он же здесь родился – и ничего. А я – там. Так получилось, родители жили уже сперва здесь, потом там, потом вернулись. И вот опять. Чёрт, прижился я…
Было холодно, ветер нёс мелкие пылинки дождя, а казалось – брызги с бухты. Мишка зябко поводил плечами, кутался в курточку на рыбьем меху, но с балкона не шёл.
-Чего уж там… - вздохнул Миша. – Пошли, холодно. Пошли, говорю, простудимся на пару.
Вышла бабушка, обняла Мишку за плечи, увела на кухню. С притворной сердитостью брякнула перед ним кружку раскалённого чая. Сказала топтавшемуся рядом Мише:
-Вальку зови, ужинать будем.
Бабушка, не жаловавшая ни Макса, ни Сашку, хотя и к ним очень добрая, к Мишке относилась с неистребимой нежностью.
***
В середине апреля в подъезд въехали новые жильцы. Папа, мама, пятиклассник сын и дочь-десятиклассница. Всё это Миша выяснил, пока помогал им таскать мебель, а помогал он её таскать постольку, поскольку углядел эту самую десятиклассницу. И угадал, что её тоже зовут Сашей.
Сколь тоща была Саша-первая, столь же оказалась толста Саша-вторая. Но это не лишало её некоторой, причём весьма изрядной, доли женской привлекательности, даже прелести. Монументальность фигуры придавала ей даже некоторое сходство с государыней императрицей Екатериной Великой. Так или иначе, Миша бодро таскал в квартиру этажом ниже, чем у них, стулья и всяческую иную дребедень, успевая шутить и смеяться с кокетливой золотисто-рыжей «матушкой-императрицей», шутившей, что у неё «овал лица поросёнкиной мамы», памятуя, что лучший способ защиты – нападение, и если она сама над собой посмеётся, то другим такого удовольствия не доставит. Это делало честь её уму, и поэтому понравилось Мише.
За этим весёленьким занятием и застал Мишу Валька. А потом, вечером, спросил:
-Что, опять запал, никак? Роза опять цветёт – пора оборвать?
-Похоже, - с некоторой долей самоиронии хмыкнул Миша.
-М-да… - протянул Валька. – И как зовут эту кустодиевскую красавицу?
-Александра.
-Я вообще-то догадался, - кивнул Валька. – Они тебе как мёдом намазаны. И где только ты их берёшь? Такое имя редкое.
-Красивое имя, чего пристал, - обиделся Миша. – Русалочье. Можно подумать, я их беру. Они сами меня берут. А вообще-то… Может, из-за матери…
-А говорил… - начал Валька и осёкся.
-Ничего я не говорил, - оборвал его Миша и вышел из комнаты, давая въедливому братцу понять, что разговор окончен и нечего в душе копаться.
***
Волковы отбывали по морю.
Да бог с ним, с Максом, никто на него не сердился уже, а Мишку не проводить было просто немыслимо.
-Ты всё же напиши, - деликатно, но настойчиво попросил Миша.
Мишка неловко и потерянно переминался с ноги на ногу. Улыбнулся смущённо, голову опустил:
-Не-а. Зачем?! Увидимся ещё.
Видно было: не хотелось ему расставаться, всё ломать, но и полумер он не признавал, лучше потом всё заново отстроить, коль уж так получилось. Да и что заранее загадывать.
-И всё-таки… - вкрадчиво произнёс Миша. – Адрес-то хоть оставь. Ну, на всякий случай. Знаешь адрес-то?
-Знаю. – Мишка отыскал по карманам клочок бумаги, ручку. Написал – бумагу на колено – адрес.
-Михаил Игоревич, - прочёл Миша. – Надо же. Язык сломаешь.
-Зато запомнишь, - улыбнулся Мишка.
Напряжение спало.
А Макс тем временем, снова возвращаясь к старой теме, старой ссоре, наседал на Вальку:
-Что ж, Валечка, теперь-то ты понимаешь, что не так уж я был виноват?
 -Да перестань ты, - отмахнулся Валька. – Виноват – не виноват, Мишка тебя отмазал железобетонно.
-Я не про «отмазал», - сказал Макс. – Твой братец то же самое сделал. Или своё говно не пахнет?
-Пахнет, - вздохнул честный Валька. – И Мишу я не оправдываю, хотя и понять могу. Не столь плохо то, что ты сделал, сколь то, как. С дерьмом-то девчонку зачем было мешать? Хорошую девчонку…
-Да ты, сэр Валентайн, никак тоже?! – ахнул Макс.
-Я – не тоже. Я – чисто объективно.
Они сошлись вчетвером, подальше от родителей, и до самого последнего момента довольно дружно смеялись над всякой ерундой. Было грустно, но усугублять не хотелось.
…Сидели на берегу, ждали катера.
С бухты шёл ветер, гуляла волна, летели мелкие холодные брызги (как с Мишкой на балконе тогда, подумал Миша), было зябко. И душа тоже зябла.
-Ну вот… - сказал Валька. – Первое прощание.
-Почему первое? – отстранённо спросил Миша. – Дед же уезжал?
-И дед и это – всё вместе – первое, - разъяснил Валька. – Потому что только начало. Потому что много ещё будет.
-А кто ещё? – не хотел соглашаться Миша.
-Много ещё будет, и самому уходить придётся, и провожать. Со многими ещё предстоит распрощаться. В том числе навсегда. Человек смертен, только ты этого не замечаешь ещё. Для тебя это пока что вроде игры. Думаешь, весь мир принадлежит тебе целиком и  навсегда. А когда сталкиваешься с другим, обижаешься, но верить не перестаёшь.
-Я так не думаю.
-Ты не задумываешься. Знаешь, что всё не так, но на бессознательном уровне надеешься на полное безоговорочное счастье. Вечное. А беды и смерть кажутся тебе за пределами вечности. Поэтому ты счастливый человек. Но сейчас ты готов выть на Луну.
-Не копай, ради бога, - надтреснуто попросил Миша, - и так тошно. Какой ты умный. Только не легче от этого.
-Завтра дела закрутят… Привыкнешь.
-Завтра привыкну, а сегодня не привык. Не хватает Мишки. Да и Макса тоже, как ни странно. Всё-таки хорошего больше было. Все-таки брат Мишкин.
-Не хватает Мишки… - согласился Валька. – Знаешь что… Что-то не хочу я сейчас на катер. Пусть дольше, но поехали лучше через Луговую автобусом.
-Поехали. – Миша встал. – Тоже не хочу почему-то сейчас в брызгах купаться.
***
Приглашение в Летнюю школу из города, куда частенько ездил Кирилл Анатольевич, из того самого, откуда приезжали люди, проводившие краевую олимпиаду, пришло в пору выпускных экзаменов за восьмой класс.
Миша показал его физику.
Физик, высокий, чёрный, горбоносый, немолодой уже, чем-то похожий на старую растрёпанную ворону, по-мальчишески уселся на стол, ноги на стул поставил. Поднял на Мишу жгучие глаза.
-Поедешь?
-Обязательно, - улыбнулся Миша.
-А про физматшколу знаешь?
-Это про фымышугу-то? Наслышан.
-И что думаешь?
-Нет, - с улыбкой замотал головой Миша.
-Что так? – осведомился учитель.
-Мне и тут хорошо. Я с бабушкой и братом душа в душу живу. Я люблю этот город.
-Но ты, мне казалось, хочешь серьёзно заниматься физикой. Я не прав?
-Да правы Вы, правы.
-И что? Зачем себе крылья-то подрезать? Такой шанс упускать?
-Почему упускать? Я в универ поступлю, на физфак.
-В наш университет?
-В наш, - кивнул Миша. – Не хочу я никуда отсюда.
-Несерьёзно, - вздохнул Кирилл Анатольевич.
-Почему несерьёзно, - обиделся Миша. – В чём разница-то?
-Да в уровне разница, Мишенька, - опять вздохнул физик. – В у-ров-не. Там мировой уровень, а здесь что… Так…
-А как же Валька?
-А что Валька? Ему эта физика – так. Просто у нашей школы уровень преподавания по городу самый высокий, это и есть то, что ему надо. Он будет или журналистом, или… Может, даже и философом. Валька умнее тебя, это несомненно, но ты талантливее, и это тоже несомненно. Да, наверное, он будет журналистом. Но пойми ты разницу: журналист сам себя сделает, а физику база нужна. А там физфак посильнее, пожалуй, чем даже в Москве. Во всяком случае ядерная физика. С ЦЕРНом контакты всяческие.
-Ну да, - ввернул Миша. – Барков, Золотарёв, Хриплович. «Несохранение чётности в атомных переходах».
-Ну как? Убедил я тебя? – спросил Кирилл Анатольевич.
-Не знаю, - смутился Миша. – В голове: надо, в сердце: не хочу.
-Знаешь, наверно, Валька правильно тебя вертопрахом считает. Отношение к делу достойно дошкольника. Ты, по-моему, стыдишься своего интеллекта. Тебе кажется, что всерьёз влюблённый в науку человек твоего возраста должен быть занудлив, прыщав, очкаст и зачёсывать на аккуратненький пробор сальные жидкие волосёнки. А ты и собой хорош и характером боек. Так вот, уверяю тебя, там такие ребята, что тебе понравятся. И жизнь они любят отнюдь не меньше твоего. Ну что, убедил?
Миша с минуту помолчал, словно всё взвешивая.
-Я люблю брата и  бабушку.
-Рано или поздно всё равно приходится расставаться. Так жизнь устроена. Думаешь, мне не жалко тебя отпускать?
Миша растроганно посмотрел на классного руководителя.
-Я люблю свой город.
-И Городок полюбишь. Ты будешь счастлив там, а те места, где счастлив в юности, любят потом всю жизнь. Это не значит, что наш милый Владик станет чужим тебе. Нет. Ты не разлюбишь моря, но полюбишь и лес.
-С друзьями жалко расставаться.
-С друзьями? Ну-ка, не сочти за труд, назови конкретно, с кем именно.
Миша помолчал-подумал, потом сказал растерянно:
-Да-а… Получается, и друзей-то было – один Мишка Волков, и тот уехал. И молчит, зараза, как рыба об лёд. Да, впрочем, что письма…
-Ну что, убедил теперь? – опять спросил Кирилл Анатольевич.
-Мм… Не знаю. А Александра? Ну это подруга моя, - Миша смутился. – Соседка по дому.
-Твоя настоящая Александра у тебя ещё впереди, - очень серьёзно и бережно сказал учитель.
-Так получается, словно ничего пока не началось ещё в жизни. Что сама жизнь не началась.
-Жизнь началась. Но она такая большая и сложная, что многое ещё и впрямь не началось. Для многого в жизни опыт нужен. Пока ты его только набираешься. Не обижайся.
-Я не обижаюсь, что Вы!
-И какие ещё будут контраргументы?
-Да всё, наверное, - немного подумав и всё прикинув, сказал Миша.
-И что придумал?
-Не знаю. Уж тут что победит: «хочу» или «надо», - вздохнул Миша. Впрочем, он уже догадался, что на этот раз разум возьмёт верх над эмоциями – слишком всё было серьёзно и важно, слишком много поставлено на карту – цель и смысл всей его, Мишиной, жизни.
***
-Ты правильно решил, - вздохнула Саша и несильно, словно для приличия, всплакнула. С печалью, но без горечи.
Потом шумно, по-старушечьи, высморкалась – и вытерла глаза. Принесла две зажжённые сигареты и протянула одну Мише. Он постеснялся сказать, что не курит, да она и знала. Всё равно когда-то придётся, решил Миша и взял сигарету, осторожно, чтоб не закашляться с непривычки, втянул дым.
А потом она жарко целовала его, и пахло от неё какими-то горькими духами, и это будоражило его. Но больше ничего не произошло. Дальнейшее было ненужно – и не случилось. Саша вздохнула, выпросталась из Мишиных рук и ушла воровать у отца новую сигарету, теперь уже только для себя.
-Ты всё правильно решил, - повторила она. – А что расстанемся… У нас всё впереди. У обоих. Но врозь. Но с тобой было хорошо. Ты хороший. Спасибо тебе. Не переживай, всё путём.
-Да я и не переживаю, - ровным голосом сказал Миша.
И всё же он переживал.
***
Теперь, в преддверии перемен и прощаний, Мишу охватила такая всеобъемлющая, такая отчаянная «любовь к ближнему», что он просто испугался. Раньше он не знал, что любить – это так больно. Он бы и хотел, может, сбежать от самого себя, от нежности этой к тем, кто рядом, да некуда было бежать. Он думал: «Люблю оттого что болит, или это болит оттого что люблю?»
И, пугаясь самого себя, словно себе не принадлежащего, он опять написал песню.
Бабушка плакала, и эти слёзы болью отзывались в его сердце. Самая болезненная любовь – взаимная: мы невольно раним, не бывает без этого, дорогих нам людей и страдаем потом, болеем сами их болью.
Миша готов был мир перевернуть ради Вальки и бабушки, ради Кирилла Анатольевича и обеих Саш, но им-то и надо было всего, чтоб с ним всё было хорошо.
От этой муки он стал искать одиночества. Хоть бы уж всё наконец кончилось скорей!
Миша понимал, что ехать ещё не сейчас, но всё же теперь подолгу болтался по городу – словно уже прощался. Смятение трепало его душу. Но сомнений не было. Выбирая между семьёй, домом, любимым городом – и физикой, он неминуемо останавливался на физике. И мучался раскаянием и чувством вины. Но решения не менял. Всё было ясно, но было грустно. Теперь он понимал Мишку, с тоской смотревшего в последние дни с их балкона на бухту и город. Разве могло тогда в голову прийти, что и он – вот так же?.. А теперь вот – сам. Всё правильно… всё, как Валька тогда говорил. Но от этого не легче.
Ему не хотелось ездить на автобусе, лучше на катере, в крайнем случае – на электричке. Он доезжал докуда можно и по целым дням бродил пешком везде-везде: и у Морского кладбища (и на самом кладбище, где особенно рвала душу братская могила моряков с «Варяга»), и на другом конце города: и на Второй речке, и дальше. Ну пусть автобус, если уж иначе никак…
С одной стороны, хотелось побыть лишнее время с братом и бабушкой, но это снова в лоскуты рвало душу. Он был ласков, старался не огорчать, наоборот, радовать и своей печали не выдавать – им от неё больно будет, но из дому исчезал при первой возможности. Опять отправлялся бродяжить.
Он словно дышал этим городом.
Он написал Мишке, что уезжает, и боль прорвалась-таки, видно, в письме.
Мишка не ответил. Решил, видать, что раз всё так вышло, не надо продлять агонию. Добрый хозяин, как известно, хвост собаке по частям не рубит.
Может, и прав он был, но от этого, ей-богу, опять-таки было не легче.
***
Уезжал в скверном настроении: за несколько дней до этого умер Высоцкий – словно кусок души оторвали. Пару дней братья на всех смотрели волками, потом начали понемногу входить в обычную колею. И вдруг, засмеявшись в ответ на какую-то бабушкину шутку – уж она-то умела держать себя в руках, Миша разозлился на себя – и на всю человеческую природу.
-Всё-таки жлобы мы – до скотского. Люди умирают – а мы попереживаем – и успокаиваемся. Дальше жизни радуемся…
-Брось, - рассердился Валька. – Сам знаешь, что неправ. Нельзя всем жизнь в ад, в смерть заранее превращать, она всё-таки, наверно, для чего-то другого. И те, кто умерли, тоже жизнь любили и тоже ей радовались, хотя тоже, конечно, кого-то в своё время похоронили. И вовсе никто не хотел, чтобы после его смерти по нему друзья до самой своей уже теперь смерти плакали. Уж тем более – Высоцкий. Ты бы сам-то хотел бы кого-то в такое положение поставить? Нет ведь?
-Нет, конечно.
-И не надо вставать самим. Память – одно, отчаяние – другое. Оно со временем проходит. И должно проходить, - сказал рассудительный Валька и вздохнул горько: - Но ещё не прошло. А вообще мы от умерших не так уж и отличаемся в масштабах вечности. Мёртвые тоже были живыми. Нам тоже предстоит умереть. Вся разница, что для нас это сейчас в будущем, а для кого-то – уже в прошлом. А «сейчас»-то сегодня нынешнее, завтра – завтрашнее. Так что разница не принципиальная. Не казнись. И так ещё боль не прошла. Не в хорошее время расстаёмся.
-Не буду казниться. Но всё равно это всё логика, да вот душа противится, что могу радоваться чему-то, когда такого человека уже нет.
-Никогда не сталкивался с таким, когда о дорогом человеке после смерти уже – вспоминают хорошие для него случаи? Ну, когда он был счастлив. Даже смешные. С нежностью, но без острой уже боли. Если человек не был, а хотя бы бывал счастлив, смерть этого не зачёркивает. Можно быть счастливым, даже зная, что всё-таки однажды умрёшь. Иди-ка спой что-нибудь такое. «Очи чёрные», что ли… Иди-иди…
-«…Дождь как яд с ветвей –
        недобром пропах.
        Пристяжной моей
        волк нырнул под пах…» О гос-споди!
***
И всё же в Летнюю школу Миша уехал в скверном настроении. Однако ясно было, что жить-то надо – это ж аксиома!
В самолёте Миша поддерживал, почти автоматически, однако, общий необязательный разговор, но в этом не было ничего, кроме создания необходимой, вроде бы, видимости приличной общности – просто чтоб не выделяться. Особо ни к кому не приглядывался, да, казалось, и приглядываться-то особо не к кому.
Ну и правильно, что не приглядывался. В девятом-четвёртом из них из всех никого не оказалось, и пути больше не пересеклись.
Когда заполняли анкеты, к девушке, быстро строчившей под диктовку Мишины данные, подошёл парень, невысокий, коренастый, черноволосый, с очень приятным открытым лицом и ласковой улыбкой, молодой совсем, лет на пять всего и старше (потом оказалось – на пять и есть), прицельно глянул на Мишу и сказал девушке:
-Давай-ка этого ко мне, - и обернулся к Мише: - Иди в триста седьмую. Там двое пока.
Потом Миша решит, что это судьба. А это был всего лишь Женя – тот чернявый.
В триста седьмой, на кроватях с голыми ещё сетками сидели двое, устремившие взгляды не столько на Мишу, сколько на гитару у него за плечом. Две гитары уже стояли возле стенных шкафов. И Миша, и до этого-то не боявшийся и не комплексовавший, вполне уверенный в себе, понял, что с этими двоими он поладит. Больше чем поладит.
-Валяй, заходи, - сказал высокий крепкий парень с такими же светлыми, как у Миши, волосами, причёсанными, в отличие от Миши, у которого причёска была «живописный беспорядок», вполне аккуратно, но бывшими единственной аккуратной деталью в его облике. Он, видимо, предпочитал немнущуюся одежду. – Зовут как? Я – Павел. Для друзей – Пашка. Это намёк.
-Миша, - ответил Миша и, не поставив ещё сумки, прислонил к шкафчику гитару рядом с уже стоящими. И тогда только поставил сумку. Пашка улыбнулся. И улыбнулся тот, второй, что сидел с ногами на кровати в углу за шкафом. Он показался Мише чем-то похожим на Вальку, хотя и был светло-русым. Статью, что ли: такой же стройный, подтянутый. Элегантный. Даже в джинсах с демонстративной дырой на колене – всё равно элегантный.
-Алёшка, - представился он и протянул руку.
-Зимаев Алексей Аркадьевич, - отрекомендовал Пашка. – Почти Монго Столыпин. Маёшки вот не хватает.
-Глядишь, за Маёшку я сойду. Поскольку Михаил Юрьевич.
-Да? – Пашка – один глаз прищурен, другая бровь поднята, воззрился на Мишу. – Мэй би. Посмотрим на Ваше поведение, товарищ…
-Ветер, - подсказал Миша.
-Ишь ты, - усмехнулся Пашка. – Романтично.
-Ты садись, - перебил Пашку Алёшка, - сейчас чай поспеет. Ты издалече?
-Из Владика, - улыбнулся Миша.
-И впрямь издалече, - встрял Пашка. – А планы?
-Кондрашкин, прекрати свой допрос с пристрастием, - привычно, видимо, сделал замечание Алёшка. – Всему своё время. А мы вот всего лишь из Бийска. Одноклассники, к моему прискорбию. (Пашка замахнулся, но не выдержал – захохотал.) Поэтому выдам один секрет: товарища Кондрашова не столько за фамилию, сколько за умение своими расспросами и прочей неуклюжестью доводить людей до кондрашки в народе именуют Пашечкой-кондрашечкой.
-Да не, ничего, - миролюбиво улыбнулся Миша. – Нормальный вопрос. Планы – гегемонистские. Завоёвывать и покорять фымышугу и универ. Наполеоновские планы.
-Наш человек, - возликовал Пашка. – А Женьку видел? Ну, Евгения Кирилловича? Во классный мужик! Это он тебя к нам прислал?
-Не знаю, он не представился, - сказал Миша. – Чернявый какой-то. Волосы длинные.
-Во-во! – обрадовался Пашка. А Алёшка объяснил:
-Мы ещё утром приехали, так вполне в курсе. У нас вожатые же и семинары будут вести. Женя – физик. Игорь – математик. Игорь Глебович, вообще-то. Но тот совсем уж молоденький.
Закипел чайник, и пока Пашка мыл стаканы (где-то уже достал…) да с заваркой возился, Алёшка показал глазами на гитару:
-Хорошо играешь?
-Не жалуюсь, - уязвлено сказал Миша.
-Да ладно, не кипятись, - миролюбиво сказал Алёшка. – Кто ж знает, как и что. Мы-то вон не профессионалы, так, где-что ухватили… Думали, тоже.
-Нет, были времена, в музыкальную школу ходил. Давненько, правда. Там был класс гитары. Это редко где бывает. (Алёшка согласно закивал.) Я тогда даже классику играл.
-Научишь? – влез Пашка.
-Нет, не научу, - огрызнулся Миша, - раз спрашиваешь глупости.
Чаю напиться так и не довелось. Он был забыт и обижено стыл на столе.
Трое кружком сидели на полу и внимательно мучили гитары.
***
Город показался Мише серым и безрадостным, а вот Городок понравился. А уж что белки здесь запросто бегают – это было похлеще академиков.
В первый день приглядывались к Городку – и друг к другу. Пытались угадать, кто есть кто и чего стоит.
А вечером собрались всем отрядом. У Игоря был день рожденья, но это оказалось ещё и удачным поводом, очень естественным и ненавязчивым, чтобы собраться всем вместе и познакомиться как следует. И знакомились несуетливо. Ребята оказались симпатичные, располагающие к себе, прав был Кирилл Анатольевич, но Алёшка с Пашкой были, конечно, вне конкурса.
-А можно вас по имени называть? – вылезла с вопросом кудрявая девчонка. – Вы же такие оба молодые. – Она кокетливо улыбнулась.
Игорь и Женя переглянулись.
-Можно, - сказал Игорь. – Но – на Вы. Хотя бы в течение ближайшего месяца. Пока должностные отношения, так положено. А потом – ладно. Мы ж правда молодые. Женя третий курс закончил, я – вообще ещё только первый.
-Так вот, - заговорил теперь Женя. – Летняя школа готовит кадры для фымыша, фымыша – для универа. Так что если кто в универ не собирается – его право, отдохнёт тут хорошо, интересно – и пусть: заслужил. Но отношение наше, я думаю, вы уловите. К кому всерьёз, а к кому – как к курортнику. Определяйтесь.
Он помолчал, потом спросил кудрявую:
-Тебя Игорь взял? Что-то я тебя не помню. Зовут тебя как?
-Игорь, - ответила та. – Лариса.
-Ну ладно, - кивнул Женя. – Я, значит, о чём? Студенческая жизнь – вещь занятная, интересная, тем более если с девятого класса начинается. Вольная волюшка, пока замдекан по быту и спорту не изловил в пьяном виде. Но – времени много отнимает. Может так случиться, что на учёбу ни сил, ни времени уже не останется. Студенческая жизнь – как наркотик. Или даже просто наркотик – без «как». Затягивает. Вынырнуть трудновато. И хорошо бы знать, сколько можно себя, души своей и времени на жизнь эту тратить, чтоб учёба прахом не пошла. Но почти никто этого не знает и знать не хочет. Молодость беспечна.
-Старый дед, - нетактично встрял Пашка. (И заработал от Алёшки по шее.) Женя посмотрел строго, и Пашка притих. Женя продолжал:
-Молодость беспечна. Портят люди себе в молодости жизнь и верить не хотят, что портят, думают, всё впереди, все ошибки исправят потом – и – не успевают. Хорошо бы студенческую жизнь на то время оставить…
-На старость, - опять влез Пашка.
-Павлик, хватит. На то время, когда с учёбой всё в порядке, да на это сила воли нужна. Да и есть проблемы, бывают, да, которые не отложишь. Ну да. Совсем без студенческой жизни не годится. Молодость – одна… А фымышатам потом в чём-то даже труднее психологически. Им кажется, что всё в порядке, всё они знают, потом спохватятся – уже пора горячку пороть. А порой и поздно уже.
-Женя у нас умный – ужас один, - улыбнулся Игорь. – И ужасно организованный. Кто б ещё когда на чужом опыте учился. Пока своих шишек не понаставят… Как портили люди себе жизнь всегда, так всегда и будут портить. Жень, хватит о грустном, а?
-Ладно, хватит, - кивнул Женя, вовсе не казавшийся ужасно организованным и всяким прочим занудой. Да, организованный, но в меру – что плохого? Очень даже милый, симпатичный, простой, компанейский – обаятельный, словом.
-Игорь, гитару, пожалуй, пора?
-Пора, - согласился Игорь. Не вставая со стула, он извлёк её из стенного шкафа.
-Игорь у нас, правда, с матфака, но я не играю. Так что песню физиков споёт математик.
-«…Но основа основ –
        наш декан – связь времён и пространства.
        Принимал нас Барков,
        отчисляет сегодня Диканский…»
Решение остаться учится здесь уже не так огорчало Мишу.
***
В первый день порядка не было – даже отбоя не предусмотрели. Миша сидел на крыльце и смотрел на звёзды.
Новые товарищи (крепла уверенность – друзья) несколько раз звали в комнату: потрепаться, на гитаре побренчать, но Миша любил покой и раздолье летней ночи – и не шёл.
На крыльцо выскочила та кучерявая – Лариска. Посмотрела в упор на Мишу и брякнула:
-Породистый, как Печорин. Или ты их красишь?
-Что? – опешил Миша. Не о том спросил, что красит, а о том, что сие заявление означает. Но она поняла по-своему – не семи пядей во лбу, видать, была.
-Брови. Ресницы. – И убежала.
Миша плюнул и поднялся. Красота лесной (почти…) летней ночи сломалась и рассыпалась. (Надо ж так всё опошлить…) Но расстраиваться не стоило: Алёшка с Пашкой ждали. И это грело душу.
***
В Летней школе – как на ярмарке. Россыпью – академики, институты, прелести Городка. Но Городок – это уже потом – сперва наука.
О ней рассказывали, её показывали, чтоб представление  создать, интерес пробудить, чтоб знали ребята, к чему тут можно стремиться, какие перспективы. Но пока пацаны были лишь зрителями, но не участниками. Внутрь не пускали. Пока.
В сентябре, после зачисления в ФМШ, всё изменилось. Всё стало много серьёзнее. Уже не выставка знаменитых фамилий, что – дух захватывает, а подступы, пусть ещё и отдалённые, к самой науке. В ИЯФе даже факультатив был. Готовили планы эксперимента, который, может, и правда когда-нибудь разработать до конца удастся и даже провести, по поимке тахионов и монополя Дирака.
Зачисление прошло без лишней нервотрёпки. И с Игорем, и уж тем более с Женей сложились прекрасные отношения, и в рекомендациях их никто из троих не сомневался.
Остались в своей триста седьмой, обустраивали её, собираясь жить здесь два года.
Всё было почти замечательно. Хотя почему – почти? Просто замечательно.
***
-Миш, - спросил Пашка, - ты где был?
-В холле сидел, химию проклятущую решал.
-Значит, не снизу идёшь?
-Не снизу. А что?
-Там тебя какая-то женщина спрашивает. Молодая, красивая, беременная. Твоя, что ли, работа?
-Вот ещё, - фыркнул Миша. – Что за женщина?
-Первый раз вижу, - сказал Пашка, но Миша уже не слушал его. Поскакал вниз.
Ошибиться было невозможно. Женщина у входа стояла одна-единственная. Всё же Миша спросил:
-Это Вы меня спрашивали?
-Ты Миша? – Женщина подалась ему навстречу: - Дмитрий Алексеевич сказал, что вы с Валей хотели меня видеть.
-Это Валька хотел… - очень тихо, почти шёпотом сказал Миша.
Она не прореагировала. Она продолжала своё:
-Я писала вашей бабушке, узнала, что ты здесь. И вот – вышла в декрет, теперь время есть, и – сперва к тебе, потом вот к ним поеду.
-Зачем, Александра Михайловна? – ещё тише спросил Миша.
-Ну теперь-то чего мне скрывать, что у меня есть дети? Я замужем, причём за вашим отцом, ещё вот ребёнок будет. Теперь можно.
-Что можно, Александра Михайловна? Вальке ещё душу разбередите, а потом этого родите, и он Вам нужен будет столько же, сколько мы, да?
Миша с тоской посмотрел на мать. Ей сейчас двадцать девять, подумал он. Ничего ещё не поздно: жить не поздно, рожать не поздно. Ну что с того, что поздно пытаться вернуть сыновей – переживёт. Новые будут.
-Вы уж этого-то… эту-то… не бросайте, - боясь, что сорвётся голос, косо усмехнулся Миша. Прозвучало ядовито.
-Миша, сынок, ты не учитываешь обстоятельств. Мне тогда надо было хотя бы школу кончить, и бабушка ваша от вас ничего не скрывала и не усыновляла никогда. Зачем так-то уж: «Александра Михайловна», «Вы». Я мама твоя. – И она попыталась его обнять.
Миша отшатнулся. Эта здравомыслящая женщина, ухоженная, холёная даже, уверенная в себе и, несмотря ни на что, счастливая, видимо, в браке была ему не просто чужой, но – враждебной.
-«Мама»… - усмехнулся он. – А сами ни одного письма не написали.
-Что ж было душу-то вам бередить? Зачем?
-А сейчас зачем?
-Ты же сам хотел.
-Я не хотел. Это Валька хотел. Но и ему Вы только горе принесёте. Уходите! И не ездите к нему, я Вас заклинаю!
-И не хочешь даже на брата или сестру взглянуть? – спросила она.
-Мой брат – Валька, - отрезал Миша.
-Ты жесток, - вздохнула она.
-Вы тоже, - криво улыбнулся Миша.
-Ты матери не судья, - повысила голос Александра Михайловна.
-Да какая Вы мать?! Уходите, уезжайте, ради бога, но меня больше не трогайте! Ничего не хочу знать. Я для Вас умер! – Миша кинулся по коридору на лестницу.
Толкнулся в дверь – закрыто. Боже, как здорово! Вот повезло! Трясущимися руками нашарил ключ. Открыл, вошёл. Защёлкнул дверь.
Рванул окно с батареей бутылок – любитель кефира Пашка вечно их там, немытые, выстраивал, и, взяв одну за горлышко, шарахнул снаружи по стене. Вниз, в хвою, словно в замедленном кино, потёк водопад осколков. А потом он, словно со стороны на себя глядя любопытным, изучающим взглядом: что этот дурак творит? – пластанул по левой руке осколком – выше локтя, чтоб уж наверняка.
…Пашка бинтовал слегка ошалевшему Мише руку и матерился так, что даже привычный Миша краснел.
-Дурак, так лечиться надо, - наконец подвёл Пашка итог. – Не туго, смотри? Всё, вроде, не течёт больше. – И отвесил Мише по шее полновесную плюху. А потом взял за плечи, на кровать посадил. Ласково уже спросил: - Ну чего ты так психанул? Это кто такая? Да ладно, успокойся ты, пробьёмся. Больно руку-то? Да я понимаю, что душу больно, но это уж… - Пашка беспомощно развёл руками.
***
Многие фымышата,  в пятнадцать-шестнадцать лет вырвавшись из-под надзора родительского «недрёманного ока», что называется, «отрывались по полной программе». Миша же такой потребности не испытывал: он и у бабушки был вольной птицей и волей этой умел пользоваться. Конечно, преподаватели глядели в оба, случалось – ловили и домой со скандалом отправляли, но обойти запреты и покутить, не будучи пойманными, существовал тысяча и один способ.
Конечно, Миша не собирался оставаться белой вороной, но знал меру: за компанию – да, но не инициатором и не в одиночку. Привычки водкой душевную боль глушить не появилось ещё, да и самой душевной боли пока не было. Не раны, так – мелкие порезы и царапины.
А вот Лариска, охальница и матерщинница, неистовствовала.
Как-то в октябре – все уже перезнакомились настолько близко, что вполне представляли, кто чего стоит, она заявилась в триста седьмую излишне бойкая и деловая, с блестящими глазами и запахом алкоголя.
-Смотри, поймают – домой поедешь, - предостерёг её Пашка.
-Не поймают. – Лариска прыгнула на Мишину кровать: - Иди-ка ты, Пашенька, погуляй. В том числе и ты, Алёшенька.
Они переглянулись, хмыкнули и вышли. Ключ повернулся в замке.
Миша не прореагировал. Молча сидел за столом, читал ненавистную географию. Это раздосадовало Лариску. Она окликнула его.
-Чего тебе? – рассеянно отозвался Миша.
-Ничего. – Она встала сзади и запустила пальцы в его волосы. – Ух ты, какие мягкие.
Он поднялся и выжидательно повернулся к ней лицом. Прядкой кудрявых волос она пощекотала его нос. Миша полувопросительно смотрел на неё, и она учуяла слабинку. Перетащила его – почти силой, почти волоком – на кровать, посадила поближе.
Сначала он не отвечал на её ласки, но кровь взыграла. Лариска была ненова, неизобретательна до тривиальности, но юное, мальчишечье тело чувствовало себя мужчиной.
-С огнём играешь, - сказал Миша. Лариска молчала. – Смотри – раздену.
-Того и добиваюсь.
Но Миша ещё держался. Она была пьяна – сейчас и глупа – всегда, и Миша отчётливо понимал: Лариска – не его вариант. Ни под каким видом. И угрозу свою – раздеть её – Миша не исполнил. Тогда она сама перешла к решительным действиям.
И – свершилось.
Сознание раздвоилось. Тело ликовало, а душа… Чувствовал себя – как оплёванный.
В следующие дни он стыдился и сторонился её, но она-таки настояла на разговоре.
Извинения мешались с руганью. Она клялась, что любит его, ругалась, что он так холоден к ней, и поэтому она вынуждена за ним бегать, а он и не замечает. И тут же шла в атаку: ну и что она такого плохого ему сделала, что он теперь губу топырит? Она его что, сифилисом заразила (чёрт и чёрт! – Миша мысленно плюнул через левое плечо)? Забеременела и теперь в ЗАГС тащит?
Миша молчал и обречённо (пока не выговорится – не вырваться…) ждал конца её излияния. И когда она замолчала, сказал ей затёртые слова:
-Не переживай, всё нормально. Да не сержусь я, правда.
А себе мысленно пообещал забыть этот случай и вести себя с Лариской ровно и непринуждённо. Так, словно и не было ничего.
Но ведь было!.. Это Миша по наивности полагал, что всё благополучно кончилось. А Лариска ждала своего часа. Она не торопилась, но в конечный успех верила. Зря, что ли, «застолбила территорию»?!


***
Жизнь шла спокойно: учился – и учился. Что об этом долго-то? Но изредка откуда-то извне приходили, случались песни, и Миша словно с цепи срывался. В эти моменты ему казалось, что он сошёл с ума: было страшно с непривычки растворяться в чём-то огромном и незнакомом, неясном. Странное было ощущение: рвал до боли душу, выкладывался полностью, но словно не добровольно, словно кто заставлял. Писать-то ещё ничего, петь вот – это побольнее будет. Хотя он и не считал, что это и есть то, что надо. Пашке с Алёшкой пел, а больше – никому. Тут такие величины, как Поплавский с Погодиным, как Андрюха Брызгалов – он-то куда? Но иногда всё же он чувствовал себя выше многочисленных бардов с их геологами, тайгой, кострами, дымком и электричками: всё же кроме эмоций у него иногда мысли проскакивали, обобщения.
-Что ты стесняешься для всех спеть? – сказал как-то Алёшка. – Глупая скромность какая-то.
-Это не скромность, - отозвался Миша. – Я спою ещё. Просто пока не пора. Хочется так писать, чтоб в песнях правда была, а ведь правда-то какая некрасивая всё время получается. Придумать бы этот мир заново, по-хорошему. Мы же постоянно сами себя просираем. Не так живём, как стоило бы жить, не на то единственную жизнь тратим. Глупо живём. А песня об этой всей порнографии всё равно должна получиться колдовская. Небо на Землю стянуть охота. А не выходит. Пока что. Но – выйдет. Если разобраться – для этого и живу. Ради неба на Земле. Пятнадцать лет ушло на то только, чтоб это понять.
Сине небо вниз тянули,
тьфу ты – надорвалися, - частушечно вскрикнул Миша и по-цыгански хлопнул себя по бёдрам. Джинсы испустили облачко пыли.
-Перестань скоморошничать, - поморщился Алёшка.
Так и закончился ничем этот разговор. Пел – лишь для двоих. Но – не только пел. Учился со всей серьёзностью. Памятуя Женины слова, очень боялся оказаться за бортом физики. Вот так вот всё вместе: учился, жил, пел. А душу грызли неясные предчувствия. Как-то Миша сказал друзьям:
-Кажется, столько уже всего было, причём всё абсолютно всерьёз, а всё думается: самое главное ещё не начиналось. И начнётся – не сегодня. И – не завтра. Но будет. Обязательно.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Евангелие от Иуды


  И с меня, когда взял я да умер,
  живо маску посмертную сняли
  расторопные члены семьи.
  И не знаю, кто их надоумил –
  только с гипса вчистую стесали
  азиатские скулы мои.

Владимир Высоцкий



Светлой памяти Владимира Высоцкого
и его брата Павла Леонидова,
написавшего горькую и честную книгу
«Владимир Высоцкий и другие».







В вопросах чести и совести ориентировались, конечно, не на партию. Не то чтоб знали всё, просто фальшь чувствовали, да кое-что и знали – побольше, чем средний обыватель. Ориентировались на Высоцкого. Не так, конечно, чтоб слово – закон, мыслить потихоньку учились самостоятельно, да и не вещал он законов, как раз самостоятельность и проповедовал, хотя и проповедью это не назовёшь. Но – слушали и на ус пробивающийся мотали.
По университету ходили плёнки, забредали и в физматшколу. Тем более что на матфаке учился парень, лично знавший фотографа Плотникова, ну и…
На плёнках были не только песни, но и отдельные реплики о том – о сём, иногда складывающиеся в целые рассказы, дышащие живым обаянием человека, нёсшего себя людям, которые, может, и не стоили того, чтоб так за них сжигать себя.
Но случались и иного плана рассказы. Мальчишки до упаду хохотали, когда влил он однажды знаменитому одному писателю – за трусость, за предательство, за холуйство. И выставил его фигурой весьма комичной – живо, искромётно. Попросту смешно. И недвусмысленно заявил, что если уж ссорится с человеком, то ссорится – навсегда.
Писатель о существовании плёнки (о том, во всяком случае, что она сохранилась), видимо, не знал, и нынче бодро строчил мемуары на полузакрытую тему «Высоцкий и я в его жизни».
Хотя кое-что интересное, фактической стороны дела касаемое, попадалось в этих мемуарах. Да и написано было, несмотря на все оговорки, талантливо. 
Но все эти бумажки стали просто бумажками, когда попала к ним тамиздатовская книга брата Высоцкого, полная горькой правды. Ей поверили сразу. Почувствовали: не может правда не быть горькой. Но то, что почти никто не обошёлся без того, чтоб хоть раз сподличать, было шоком. Всё же каждый про себя верил, что самые-пресамые высоты кто-то взял, что есть кому верить безоговорочно и свято, и что сам он тоже сможет, если очень постарается, прожить свою жизнь без подлости.
Тяжело было после этой книги. Да, в общем-то, и раньше догадывались, что в приглаженном официальном образе, когда «отчаяньем сорванный голос современные средства науки превратили в приятный фальцет», от настоящего Высоцкого – ничего или почти ничего.
И тут вдруг приехал в Городок тот самый писатель. Выступил «Под интегралом», в университете тоже выступил и собрался теперь почтить своим вниманием физматшколу.
Миша сперва не хотел идти: чудилось ему что-то непорядочное в том, чтобы слушать человека, изначально ему не веря. Но – уговорили.
-Брось ты, - сказал Пашка. – Принципиальный с понтом! Может, что интересное скажет.
-Пошли-пошли, - сказал и Алёшка. – Вместе так вместе. Всё равно у нас на этаже, так что всяко покоя не будет.
Вот и пошли.
***
Сначала писатель воодушевлённо сыпал историями о том, как любил его Высоцкий.
Миша наконец не выдержал, хотел встрять, но Алёшка заметил это и, зная необузданность темперамента своего друга, подал голос сам:
-Но ведь всё в действительности было, мягко говоря, не совсем так, как Вы говорите.
Писатель обиделся:
-С чего вы взяли эту глупость?
Но Алёшку бурно поддержали: плёнку, почитай, все слышали.
-Откуда такая информация?! – с патетическим негодованием произнёс писатель.
-А Вы что думали? Что ту плёнку уничтожили? – спросил Алёшка. – Весь тираж?
-А, вот оно что! – с нехорошей улыбкой сказал писатель. – Значит, знаете мнение противоборствующей, так сказать, стороны. Ну так и моё послушайте! Да, в какой-то мере всё было не совсем так, как я говорю и пишу. Но вы же, ребята, умные люди, и должны понимать, что массовый читатель, массовый зритель, слушатель не готов к тому, чтобы знать всю правду. И раз уж надо людям на кого-то молиться, ладно, пусть, раз им так хочется, молятся на Высоцкого. Но ведь икона – не фотография. Хотя я и не понимаю, почему Высоцкий. Мало у нас, что ли, поэтов и актёров талантливых?
-Таких-то больше нет! А вы все просто боитесь, - усмехнулся Миша, и опять пошёл ропот одобрения.
-Да что вы вообще знаете?! – горячился писатель. – Он вовсе и не такой был. Это сделали его таким. Вы начали, мы доделали, да. Подретушировали. Так надо было. Да, он талантливый был, но совсем не святой, и даже гораздо больше не святой, чем разрешается говорить.
-А учатся не у святых, - сказал Пашка. А Миша добавил:
-На святых только молятся.
-А мы не молиться хотим, а именно что учиться, - разъяснил Пашка. – Может, скажете, мало того, что он нас жить учиться заставил? Думать учиться. Вдохновил, говоря высокими словами.
-А учатся-то на правде, - сказал кто-то из ребят. – Пусть и горькой.
-Да, конечно, горькой, - со вздохом согласился мемуарист. – Но её-то вы и не знаете.
-Мы-то знаем, - сказал Алёшка. – Гораздо больше, чем Вы думаете.
-Не знаете!
-Знаем! Но она не только для нас горькая, но и для Вас тоже.
-И для меня, - кивнул писатель. – Он очень часто обижал меня совершенно незаслуженно!
Дружный хохот был ему ответом.
-Но это правда!
Хохот.
-А как он пил! Да, пишут, но – малую часть.
-Знаем, - сказал Миша. – Но ведь это не вина, а беда. Попробуй не пей, когда всё вокруг варится в несправедливости, а ты умнее всех и видишь всё-всё. Какое сердце выдержит – без водки?!
-Спектакли срывал!
-Знаем.
-У него брат в Америку эмигрировал.
-И это знаем. Ну и что? Это ж брат, а не сам. Да и то двоюродный. Не выдержал…
-Но и сам тоже хотел.
-Ну и что?! – орали фымышата. – Не уехал же? Может, он выжить хотел, да не смог, чтоб без того, что любил.
-А с женщинами… Да его первая жена Изольда…
-Знаем про Изольду.
-Так вы считаете, что если человек талантлив, то ему не обязательно быть порядочным? – подытожил писатель, пытаясь отвоевать позиции.
-Обязательно. Но порядочность – это совсем не иконописность, - ответил Алёшка, а Пашка добавил:
-Порядочность – это ведь в основном искренность. Если по большому-то счёту.
Писатель совсем смешался, видимо, не зная уже, что ещё сказать. И тогда, ясными глазами глядя прямо в писательские очи, Миша чётко и раздельно произнёс:
-Я всю жизнь считал, что если оплакиваешь смерть друга, то можно быть только предельно искренним, и никак иначе. А лить крокодиловы слёзы, зарабатывая деньги и политический капитал – это, по меньшей мере… - Он не договорил и стал торопливо выбираться из своего уголка, не дожидаясь, чем весь этот спектакль закончится. Друзья – за ним.
***
Закурили прямо в комнате – все трое. Окно открыли – и на свой страх и риск.
-Вот так… - сказал Алёшка. – Такое вот Евангелие от Иуды. Ты, Мишка, когда помрёшь, думаешь, мы с Пашкой мемуары о тебе писать станем? У нас рука не поднимется. А у тех, кто палки в колёса ставит – всегда пожалуйста. Может, наша литераторша, которая тебе нынче за неглубокое проникновение в образ деда Щукаря пару влепила, и будет бить себя пяткой в грудь и рвать волосы под мышками и вопить, что первая поняла, что ты гений.
Мишу передёрнуло.
-Шёл бы ты, Монго, со своими шуточками многомудрыми, - поморщился Пашка. И так на душе погано…
***
Ночью гнуло и корёжило. Корчась в злых бесслёзных рыданиях, боясь разбудить Пашку с Алёшкой – даже и им – не их дело! – выскочил в коридор, в холле в уголок забился, где стулья от встречи с литературным деятелем остались.
…-Ты что?! – тряс друга за плечо Пашка. – Что с тобой?!
-Уходи! – прорычал Миша. – Убирайся к ****е матери! Убирайся, слышишь?!
Пашка положил богатырскую лапу на трясущееся плечо друга.
-Миша… Господи, Миша же…
-Уходи… - Миша стучал зубами.
Пашка крепко сжал пальцы на Мишином плече, другой рукой неловко в карман залез – за сигаретами. Сунул сигарету Мише в зубы, подобрал на подоконнике кем-то забытый коробок спичек, сломал несколько, пока зажёг, но зажёг-таки.
-Миша, ну ты… Слов нет. Такой вот. Кури давай…
Миша затянулся, прогоняя дрожь из тела, крупно дёрнулся последний раз. Процедил со злым придыханием, судорожно ещё выплёвывая слова и воздух:
-«Быть – не быть?» - в чём вопрос, если быть не могло по-другому!..
-Это песня? – тихонечко, боясь опять нарушить непрочное Мишино спокойствие, спросил Пашка.
-Песня? – переспросил Миша. – Песня, говоришь? Пожалуй что, будет тебе песня. Завтра. – Словно паутину сдирая, провёз рукой по лицу и будто проснулся. – Есть ещё сигарета? Дай.


























ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


Порвали парус одинокий


  Мы лепили Любовь –
  вышла баба с веслом.

Юрий Шевчук


















С дедом Щукарём покончили – с божьей и ещё неизвестно чьей помощью. Но навалилась «Война и мир». И чуть не довела до беды – двойка в четверти была равносильна отчислению.
-Это надо ж, - удивлялся Пашка, - иметь пять по русскому и два по литературе. И это при твоей начитанности!..
А что начитанность? Как будто он эту «Войну и мир» не читал. Читал ведь. И даже очень светлые моменты находил. Ему даже нравилось, что нет там общего прямолинейного сюжета, всё ветвится, как в жизни. Но эти разговоры о смысле жизни… Разве такое на публику выносят? Да и отношения с литераторшей ещё раньше не сложились: не нравилось ей Мишино свободомыслие там, где всё давно было апробировано.
Здорово у неё получалось: думать надо самим, но к выводам в результате приходить именно тем, что имела в виду она.
Миша же считал, что надо не трепаться совершенно безответственно о смысле жизни, а – жить. Жить ради наименее подлого пути в нашей подлой жизни.
Как-то (сочинение-то надо написать…) обсуждали это в комнате.
-Вот и аргументируй теперь, что жизнь подлая, - меланхолически предложил Алёшка.
-А нет? Все подличают в мелочах, даже самые лучшие. Ситуации тоже бывают: так – подло, и анти-так – тоже подло. И все на подлости сквозь пальцы смотрят.
-Ты так думаешь? – Алёшка был в лениво-недовольном настроении.
-Да, думаю. А мнение своё навязывать не хочу. Подлая человеческая натура, хотя хороших людей полно. Вспомни ту книгу о Высоцком. А что сквозь пальцы… Вон Игорь в армию ушёл, а его девушка с его же другом живёт. Кто-нибудь не подал ему руки?
-А ты уверен, что сам так никогда не сделаешь?
-Уверен. Что сделаю. И не хочу, а сделаю. Чем лучше знаешь, как надо, тем хуже это получается.
-А чего Игорь-то вдруг в армию? – спросил Пашка.
-Что-то у него дома было, он в академ ушёл. И загремел.
-Д-да… - вздохнул Пашка.
А Алёшка сказал:
-А Высоцкий – это тоже о смысле жизни. Который в любви и сострадании. Только это не для сочинения. Нечего забалтывать. Хотя, наверно, было что-то и кроме любви и жалости, только сейчас не сообразить. Но просто это так… Ну не знаю… Жалеет и любить пьяненьких Ваню с Зиной – и костерить от всей души за то, что алкаши. Для их же пользы костерить.
-Не только это, - внёс свою лепту и Пашка. – А чувство России пополам с чувством справедливости? Не за то любить Россию, что она какая-то там, а за то, что Россия.
-Эта мысль литераторше понравилась бы, - кивнул Алёшка. – Хватит трепаться, давайте к сочинению готовиться.
И – подготовились-таки. Написали. Четвёрка спасла Мишу от четвертной двойки, и возвращение домой отложилось до летних каникул, до июля.
***
За этот год Городок стал для Миши не просто родным, а чем-то словно само собой разумеющимся. Он сдал сессию, не особо расстраиваясь, а если по правде, не расстраиваясь вовсе из-за троек по литературе, географии и тому подобной тягомотине, и теперь собирался домой. Без особого уже нетерпения. Ему было здесь хорошо. Но и два месяца дома, с бабушкой и братом – это было здорово. На море! Во Владивосток!
Валька вырос ещё, совсем взрослым казался, а бабушка словно помолодела. Или это так радость молодила? Встреча в Артёме была платой за почти год вдали друг от друга.
Дома, у Вальки на столе, он увидел фотографию Александры Михайловны (даже мысленно Миша не назвал её матерью), заботливо вставленную в рамочку. Миша расстроился, но говорить ничего не стал: а какое он право имел, у каждого свои представления о жизни. И всё же Миша решил не брать в голову, не портить себе каникулы.
И они провели их весело. Ходить по городу уже не так тянуло, иногда – да, но не всё время. Когда дождь, в основном – под дождём так хорошо гуляется вдвоём с братом. А в солнечную погоду к их услугам был пляж Спортивной гавани.
В августе бабушка вышла в отпуск, и они успели вдоволь наговориться.
Так что каникулы прошли очень даже хорошо. И к Кириллу Анатольевичу Миша сходил, и Сашу-первую повидал. А вот Саша-вторая, оказалось, вышла замуж. Ну что ж…
Но, как ни странно, в конце августа уже ощутимо тянуло в Городок. И по Пашке с Алёшкой соскучился, и – по самому Городку.
Хорошо бы дом – и фымыша, семью – и друзей (и Мишку Волкова тоже…), Владивосток – и Городок свести воедино…
Но так не бывает, конечно…
Но, во всяком случае, и то, и другое – его, он дома и там и здесь, и даст бог – так и будет…
Он на это очень надеялся.
***
Друзья сидели в комнате втроём, и Миша пел. Алёшка пытался подыграть – струны потихоньку пощипывал.
И вдруг в неплотно прикрытую дверь сунулась кудрявая голова.
-Серьёзный – куда бы деться. Это ж надо к собственной персоне так всерьёз относиться! – Лариска ловко увернулась от брошенного Пашкой в щель двери, как в амбразуру, тапочка и захлопнула дверь.
Настроение было испорчено. Миша знал, что Лариска не права – и всё же в чём-то права. Не был он по жизни человеком мрачным, даже чересчур серьёзным не был. Почти над всем готов был смеяться, всё опошлить. Над собой же посмеяться – в первую очередь. Но почти всё – это всё же не совсем всё. К тому, о чём пел, относился с трепетной почти серьёзностью. Было для него кое-что святое. Россия, да, Россия. И что, что громко? Он, как и до него, имел право на свою Россию – изначальное право, которое есть у всех, но не все которым пользуются. Миша пользовался и впредь собирался. Считал почему-то, что так нужно, а почему – вопроса себе не задавал. Так чувствовал. А тут вдруг эта дура кучерявая подняла вопрос.
Почему, действительно, он так серьёзен в своих песнях? Зачем? Зачем, действительно? Кому это нужно?.. Ну, самому – да, но ведь это недостаточно. Всё делается ради кого-то. Так кому ещё?
И всё же думалось, что кто-нибудь да поймёт его, кому-то это будет необходимо. Иначе всё просто бессмысленно. А с бессмысленностью Миша не смог бы смириться.
Он будет нужен! Хоть кому-то! Хоть самому последнему дураку – но нужен. Миша верил в это, верил назло всем ларискам на свете.
Однако настроение было испорчено. «Пришёл поручик и всё опошлил», - в сердцах подумал Миша.
-Вот зараза, - сказал он вслух. – Столыпин, спой что-нибудь красивое.
-«Белеет парус одинокий
    в тумане моря голубом»… - начал Алёшка, но Миша обрушил на струны шквал бешеных пальцев:
-«…Но парус!
    Порвали парус!!
        Каюсь,
каюсь,
каюсь!!!»
-Порвали парус одинокий, - подытожил Пашка. – Одиноким всем всегда труба. Даже парусу.
И Миша понял, что боится. Со своим даром, которым пока ещё сам до конца не владел, он оставался один на один, разделить этот груз невозможно, между творцом и зрителем (потребителем, считай…) – пропасть, даже если зритель самый-самый. Даже рядом с самыми замечательными друзьями этот груз давил на плечи отдельностью, отъединённостью от всего мира, одиночеством и сиротством. Раньше как-то не задумывался об этом, а тут волна боли и страха накрыла с головой.
***
После октябрьских праздников класс опять понёс потери. Выгнали двоих. Но один быстренько, как-то наспех, попереживал и уехал домой – в нормальной школе хороший аттестат зарабатывать. А другой, Борька, остался. Из физматшкольного общежития выселили – перебивался нелегально в университетском. Говорил, что поедет домой, конечно, аттестат нужен, куда без него, но пока нельзя, надо кой-какие дела закончить.
Вообще-то он ничего был парень, этот Борька, только отстранённый несколько от всего. Днём всё у бывших соседей по комнате торчал, скучал, вроде как, но что у него за дела, толком никто не знал. Поговаривали – наркотики, но не особо настойчиво. Миша не верил. Борькины странности границ обыкновенности не переходили.
Зря, оказалось, не верил.
Как-то раз вечером Борька краем глаза заглянул в триста седьмую. Увидел, что Миша одиноко вникает в физику, и обрадовался. Но спросил делово:
-Мишк, привет! У тебя как с деньгами?
-Не очень, - сказал Миша. – Вернее, очень не.
Это была правда. Бабушке на одну зарплату двоих тащить да ещё за ФМШ платить нелегко было, и на карман Миша у неё брать стеснялся. Был, вообще-то вариант: вагоны разгружать, но он требовал времени и сил, а при Мишиной фанатичной преданности физике не оставалось их ни на что другое.
-Так что ничем не могу помочь, - сочувственно сказал Миша.
-Ты не понял, - обрадовался Борька. – Заработать хочешь?
-Ну? – вопросительно уставился на него Миша.
-Я тебе адресочек дам, отвезёшь кой-что на Вокзальную. Деньги пополам.
-А сам? – недоверчиво спросил Миша.
-Я не могу, - замялся Борька.
-Чего так? – не отставал Миша. – Это опасно?
-Нет-нет, - заволновался Борька, руками даже замахал.
-Ладно. – Миша взял у Борьки нечто, завёрнутое в газету.
Попал Миша просто-таки в притон. На навязчивые – с хватанием за локоть – предложения зайти ответил категорическим отказом и поспешил убраться. Деньги разделили с Борькой, но теперь насчёт наркотиков Миша не сомневался, поэтому, когда Борька снова подъехал с тем же предложением, отказался. Сперва отказался. Но Борька обладал завидным красноречием.
И всё повторилось. И раз, и другой, и ещё. И однажды, то ли любопытство взыграло, то ли что (моча, говорят…) в голову ударило – остался.
Опять так же отстранённо, как тогда, когда после визита Александры Михайловны вены кромсал, наблюдал он за тем, что же творит этот идиот Мишка. А идиот Мишка, видать, совсем рехнулся.
Игла вошла в вену.
…В физматшколу к отбою Миша, как можно догадаться, не попал, лишь к утру дополз, путая улицы и автобусные маршруты.
Вышел скандал – было не принято, чтоб фымышата, не предупредивши, исчезали на ночь.
Да тут ещё явился какой-то – как лунатик.
Однако друзья выручили – тревожась, искали поддержки у Жени, из окна (на третьем-то этаже!..) после отбоя вылезли – и к нему.
И теперь Женя самозабвенно и от страха за друга вполне правдоподобно врал, что Миша вечером пришёл к нему, а потом ему стало плохо, очень-очень плохо, ну совсем-совсем плохо, и он ночевал у Жени, и предупредить Женя не мог, боялся оставить одного, вдруг что… Да, так плохо. Именно так.
При желании в Женином рассказе можно было найти немало узких мест, но искать их не стали, поверили или сделали вид, что поверили. Скандал замяли, начальство удалилось, и Женя (ребята-то всё поняли, и Женя тоже: знали своего друга как облупленного) постарался вправить Мише мозги путём подзатыльника, причём весьма крепкого. Алёшка же сказал:
-Идио-от!
-Не смей! – рычал Пашка. – Понял, не смей!
Миша и сам решил больше не экспериментировать. Жила в нём некая надежда на то, что он сможет в этой жизни самореализоваться, жила большая, страстная любовь к двум главным своим делам: к физике и песням, жило ощущение, что он не один и не имеет права так поступать с близкими людьми, и это пока хранило Мишу от саморазрушения.
И в следующий раз Миша послал вездесущего Борьку по точному адресу. Да тот вскоре и уехал.
***
В марте к ним в комнату опять зачастила Лариска. Ласкалась и крутилась вокруг Миши.
И повторилось давно, казалось бы, забытое. Но уже не случай был – система.
-Смотри осторожнее, захомутает, - предупреждали Пашка с Алёшкой.
Миша бы и рад осторожнее. Да не получалось.
-Доиграешься, - предупреждали друзья. Так и получилось. Доигрался.
Лариска (конец мая уже был, экзамены сдавали) пришла и заявила, что беременна. И как бы в скобочках язвительно так разъяснила, что не ветром надуло, а Миша, который тоже Ветер, руку приложил. Ну то есть не руку…
-И что? – спросил Миша. – Ты предлагаешь моей бабушке в пятьдесят прабабкой стать? – Он говорил ровно и спокойно, а душа заходилась, холодела от ужаса.
-А что ты предлагаешь? Да, ты. Аборт? Нетушки. – Похоже, для неё во всем этом всё ещё оставался элемент игры.
-Ничего не предлагаю, - сказал Миша. Да ему и в голову не приходило, что тут можно предложить. – Предлагать ты будешь.
-А чего предлагать?! – радостно сказала Лариска. – После выпускного распишемся.
-Да мне же даже ещё семнадцати нет! – пришёл в ужас Миша. И успокоил себя: - Не распишут.
-Ра-аспишут! – Лариска хлопнула на стол справку о беременности – не побоялась же взять! – Как миленькие. Такие бумажки на них безотказно действуют.
Так и вышло – расписали сразу после выпускного.
-С-сучара… - зло процедил Алёшка. – Добилась-таки своего. Телёнок ты, Мишка. Хоть бы резинкой пользовался – она ж нарочно.
Лариска шумно выторговала у вечного председателя студсовета Рената комнату, и Миша с тоской наблюдал, как подселяются к Алёшке с Пашкой двое каких-то посторонних, хотя и вполне располагающих, пацанов. Конечно, пока ещё на абитуру, но ведь и впредь будет то же самое…
…Убедившись, что в списках зачисленных все четверо, а их четверо всего из их класса на физфак и поступало, Миша пошёл в ботсад – хронически испорченное в последние месяцы настроение просило одиночества.
Вернувшись, он увидел, что Лариска лежит на кровати и рыдает – аж булькает.
Ты чего? – Миша осторожно тронул жену за плечо. – Поступила ты, чего ревёшь?
Она попробовала подышать, а потом выдавила вперемежку со всхлипами:
-Выкидыш.
-Как выкидыш? Почему выкидыш?
Но она не в состоянии была ответить. И до Миши вдруг дошло: умер его ребёнок. Неродившийся ребёнок. Но что это меняло?
Вечером он напился как свинья, и его с непривычки долго полоскало у Алёшки на руках.
-Ну ты прямо как будущая мама… - мрачно пошутил Пашка. (Алёшка свирепыми глазами глянул на Пашку и хмуро покачал головой: медведь ты, Пашка.)
-Как будущий папа… - простонал Миша. – Несостоявшийся.
Он едва не плакал.
***
Шестнадцатилетний муж семнадцатилетней жены. Ради чего, спрашивается?! Какого лешего?!


***
На следующий день они разъехались по домам: Лариска – к себе, а Миша, наглотавшись таблеток и кое-как запихнув мозги обратно в черепную коробку – к себе, благо билет на руках был. Семья называется… Обхохочешься.
Так что вот – поехал в грехах каяться. Но и не только: ещё – раны зализывать. Повёз растерзанную свою душу туда, где спокойно и неторопливо, дружно и тепло жили Валька и бабушка – родные и долгожданные.
Дома отогрели. И в Городок Миша вернулся холодно- спокойным и готовым решительно драться за свою свободу. За то, что он – вольный ветер.
***
Теперь Миша не пропускал ни одной юбки. Но дальше постели, однако, никого, особенно жёнушку, не пускал.
Жена пыталась напомнить, что она жена, чем доводила Мишу до бешенства.
Но и он её доводил. Выданную ему постель, сказав, что им с женой для супружеского ложа одной Ларискиной вполне хватит, отнёс в маленькую комнату, выторгованную Пашкой у Рената каким-то совершенно мистическим образом (первокурсники! в маленькой!!), соорудил к радости «не чаявших увидеть его живым» друзей двухъярусную кровать, где обычно и ночевал, о жене вспоминая лишь эпизодически.
Она ругалась, а он или не слушал, или отругивался. И однажды выдал ей:
-А наутро жена
 начинала пилить его ржавым скрипучим смычком,
 называла его паучком
 и ловила дырявым семейным сачком…
И дальше в том же роде. Причём аллегорий своих он и сам не понял.
Нервы всё это пережигало, конечно, со страшной силой.
И всё же перебравшись к друзьям и отвоевав себе часть свободы, он с головой погрузился в физику.
Слишком долго он тратил себя и время своё на ерунду – деньги, наркотики даже (Вспоминать стыдно – и страшно, ой, что могло быть!..), женщин этих глупых и скучных, и навязчивых… Не было в этом ни смысла, ни… Ничего не было! И значит – зря всё это. Мишина жизнь – это песни и физика. Ну – друзья. И всё…
Вот и окунулся – с головой. И всплывать не хотел. Интересно ему было физикой заниматься – и всё тут.
-Мигель, так нельзя, - сказал как-то Женя. – У тебя очередная крайность. Ты словно извне на этот мир смотришь. Словно не в нём живёшь. Или вот сейчас – вообще не живёшь. Вечно сам драматург, актёр и зритель, да. Теперь вот про физиков пьеса. Нельзя так, Мигель! Физика – это, конечно, хорошо, и для тебя хорошо, это твоё, но это же не вся жизнь! Не считай себя автоматом для чего бы то ни было, даже для изучения мира, с помощью хоть физики, хоть поэзии. Ты не компьютер, ты и не физический прибор. И не приёмник, чтобы подслушивать, какие бог песни поёт. Ты человек. Вот им и будь.
Женя к тому времени защитил диплом, работал в ИЯФе и выхлопотал у шефа пропуск для Миши, не дожидаясь, когда он на третьем курсе на общих основаниях получит. Шеф Женин ещё с физматшкольного факультатива помнил Мишу, понимал, что с него будет эксперименту толк и реальная польза и помощь, и пропуск справил. Вот Миша и увлёкся – чересчур.
А вообще Женя сохранил с их троицей прочные, тёплые, хотя немного покровительственные по-отечески отношения.
А в тот раз он сказал:
-На-ка вот кассету. Тебе должно понравиться. В Европе, говорят, уже года три слушают. Знаменитость, вроде как.
-Кто это? – спросил Миша.
-Сперва послушай.
Миша забрал кассету.
На первой стороне был крепко сбитый одесский блатняк, предварённый, для отвода, видимо, глаз, если не те глянут, фразой «Иллюстрации к Бабелю». (Впрочем, у этих не тех и Бабель не особо в чести был…) Знакомый, с металлинкой, голос. И вдруг, перевернув, друзья услышали:
«…Офицерам молоденьким
      век убийцами слыть.
      Ах Володя, Володенька,
      а нам кого обвинить?!»
Возвращая кассету. Миша спросил:
-Поляков?
-Поляков, - кивнул Женя. – Слыхивал?
-Слыхивал.
Потом попадались и другие его записи. Конечно, был он значительно слабее Высоцкого, но всей остальной пишущей-поющей братии – выше на голову. И был он жив, и было интересно: а что дальше напишет, споёт. А Пашка так вообще был в буйном восторге.
К весне стали поговаривать, что с университета снимут бронь. Миша пришёл в ужас: Пашку с Алёшкой заберут сейчас, а его, с распрекрасным его днём рождения в октябре – через год. Перспектива расстаться с друзьями на три года стала реальной. А тут ещё все эти разговоры по углам о том, что там, в СА, творится. Армию прошли многие, те, кого когда-то выгнали, и кто теперь восстановился.
Ко времени летней сессии слухи эти переросли в суровую реальность. Алёшка с Пашкой – грудь вперёд – лезли во все и всякие кабинеты к высоким чинам, чтоб хоть уйти-то вместе.
Миша затосковал. Затосковал настолько, что просто-таки флюиды боли излучал. Пашка озлился наконец:
-Ты нас, что ли, хоронишь? И без тебя тошно, а тут ещё ты. Ходишь тут, как туча, ****ь, по небу, на ***.
Весело не стало, но стало очень смешно. Кулём с соломой Миша рухнул на кровать:
-Ты, Пашечный, базар-то малость хоть фильтруй. Чего несёшь-то?!
-А чё я сказал? Как туча, говорю, по небу.
Миша хохотал – разве что ногами не дрыгал:
-Как туча, говоришь, по небу? Ага! Как туча ****ь по небу на ***! Звучит, а?
Пашка подумал немного и тоже расхохотался.
Так их и застал Алёшка – серьезный и решительный.
-Всё! Берёшь гитару, идёшь на кухню, садишься на подоконник и поёшь.
-Чего это вдруг? – ощетинился Миша.
-Того это. Ты что, собираешься три года не петь? Да ты ж сгоришь! Пора на публику выходить. Услышат, соберутся, споёшь на людях. Пора!
И Миша решился. Видать, правда было пора. За последнее время он с такой жизни, похоже, здорово поумнел. И написал несколько песен, которые не стеснялся уже вынести на суд взыскательной публики. Когда-то всё равно надо. И лучше это сделать сейчас, пока друзья рядом.
***
Дома, на каникулах, случилась нечаянная радость: снегом на голову свалился синеглазый Мишка:
-Не прогоните? – И смех искрами в глазах.
Потом он толковал, что только в гости пришёл, что собирался посилиться в общежитие, но его уже никто не слушал. Все были ему безоговорочно рады. Молодой журналист Валентин Ветер (подающий надежды и регулярно печатающийся – знай наших! – в «Красном знамени») – сдержанно, но изнутри светился, а бабушка – бурно, едва ли не больше, чем сам Миша. Называла она его почему-то Ясным Соколом.
А Сокол что – сдаст экзамен (И ведь хорошо сдавал, зараза, хоть и на восточный факультет, трудный, престижный, конкурс – ого!) – и на балкон.
Частенько сиживали вдвоём. Миша курил потихоньку, в рукав – бабушку и Вальку стеснялся, а Мишка поймёт, Мишка всегда принимал его таким, какой он есть, не воспитывал, но это не от равнодушия, просто Мишка умел поставить себя на чужое место. Мишка – понимал.
Нет, ни с Валькой, ни с бабушкой отчуждения не было. И всё же спасительной отдушиной оказался Мишка.
Сидели как-то опять же на балконе, Миша тихонько струны перебирал, а Мишка на город смотрел, за бухту.
-Вот и снова это всё моё. А ты уехал…
-Да… - вздохнул Миша. Брякнул по струнам. – Я б, может, хотел тебя туда перетащить. А вот… Не получается в жизни, чтоб всем всё сразу. Почему ты не научился на гитаре играть? Ведь ты настолько наш человек. Гораздо более наш, чем Макс. Но Макс играет, а ты нет…
-Из-за Макса и не стал. Раз он играет, чего я-то полезу. Вон Валька тоже так, да?
-Что ты, не так. Знаешь же, у нас – не так. У Вальки элементарно медведь по ушам потоптался.
-Ну и слава богу, - улыбнулся Мишка, - что хоть у вас не так.
-А почему тебя бабушка Соколом зовёт? – перевёл разговор Миша.
-Дай руку. – Мишка посерьёзнел, даже тень улыбки слетела с него. – И глаза закрой.
И встала перед глазами картина: раскинул стремительный Мишка руки – а они не руки уже, а крылья. И сам он – гордая птица. И вот уже – по небу. Кругами.
-Чувствует, наверно, - пояснил Мишка-Сокол. – Я часто такое представляю. Всё кажется: и впрямь может быть такое, что это не просто фантазия, мечта…
Крепко запал Мише в душу этот разговор. Всё думалось: прав Мишка. Не может быть не прав – при его искренности. Способен человек на полёт! Не взлетел ещё? Ну, это впереди.
Но больше о таком не говорили. Такие темы – не для обыденной жизни. Ушло в подсознание.
Но и каждодневных тем хватало. Говорили обо всём, и странным казалось, что не виделись три года (совсем не отдалились!) и с этой армией так невовремя – всем троим через год идти – неизвестно когда опять увидятся.
Мишка рассказывал про Макса, как тот всё меньше и меньше замечает людей за своим эгоизмом, Валька – о своих новых друзьях с журфака, среди которых тоже, конечно, распространены были студенческие привычки, но которые всё же с уважением относились к Валькиным принципам, к Валькиной стойкости и сдержанности, к замкнутости его печальной. Миша тоже рассказывал: и про Лариску, и про Пашку с Алёшкой. Он даже обиделся немного, когда Мишка сказал:
-Пашка твой надёжнее. Алёшка чем-то на Макса моего похож.
-Ты его не знаешь, - защищал друга Миша. – Он настоящий.
И всё же Миша поймал себя на том, что и ему Пашка всё же ближе. Нет, боже упаси, это не камень в Алёшкин огород…
Расставались трудно: чувствовал Миша, брата и бабушку, может, перед армией ещё успеет увидеть, а вот Мишку – вряд ли. Чувствовал – не увидит, и всё. И когда теперь? Видимо, никогда, хотя логика говорила, что ещё сто раз увидятся, но сердце логике не верило, и было больно. Выходило, встреча эта ничего не возвращала, а лишь напоминала о том, что и так не забыто.
Остаться бы дома, не возвращаться к этой проклятущей Лариске!.. Но физику бросить Миша не мог.


***
Второй курс Миша запомнил как растянутый во времени ночной кошмар. Пашки с Алёшкой не было, спастись было не у кого, и он поступал в полное Ларискино распоряжение.
Когда он приволок обратно свой матрас, она торжествовала. Хватило ума – молча. Но улыбочка… Сплошной оскал.
И чёрт же её знал, чего ей надо было? Семью настоящую создать рассчитывала? Любовь завоевать надеялась? Ну так ясно ж было: не будет этого.
Однако по ночам она считала его полной и нераздельной своей собственностью – погулял, дружок, и будя. Может, страстью своей яростной надеялась ответную страсть разбудить, может, и правда страстью этой пылала, но извела-измотала его до изрядного нервного истощения.
-Я тебе кто? – спросил Миша однажды. – Борька-бугай, первый чемпион? У меня в последнее время одна хрустальная мечта – выспаться.
Лариска вдруг стала спокойно-ласковой. Волосами тряхнула:
-Спи. Завтра воскресенье, будить не буду. Завтрак в постель подам.
Это была уже не та пятнадцатилетняя девчонка, задорная, смешливая, кудрявая (кудри вместе с химкой кончились), а длинноногая молодая женщина, быстрая и норовистая. Как Высоцкий пел: «Женщины, как очень злые кони». Порывистая, решительная до властности. Но иногда она умела делаться мягкой.
А из холла неслось громыхание «чёрных скачек», и музыка была хорошая – а идти не хотелось. Одно дело – с друзьями, другое – с кем? Неизвестно. Не с кем. Не с женой же.
Утром и впрямь Лариска завтрак исхитрилась приготовить. И сменила тактику: старалась угодить во всём. Не умел Миша на добро, даже показное, придуманное, платить злом, на ласковую улыбку – хамством. Смирился. Уговаривал себя: всё не так уж плохо. Но себя-то не обманешь. Душа болела. Какая тут к чёрту студенческая жизнь! Лишь физика спасала.
Да песни ещё. Он пел иногда по ночам на кухне, а вот писал мало, да и то стихи в основном. Довольно-таки безнадёжные.
«Моё ружьё ещё чуть-чуть дрожит.
  Свои ошибки я теперь исправил.
  Я нынче расстрелял все миражи,
  я купола воздушные дырявил…»
Или ещё:
«Один сварил себе стальные двери,
  другой стишки кропает до утра.
  Я одинок. Я никому не верю.
  А впрочем, видит бог, не велика потеря
  весь ихний брат и ихняя сестра…»
Ни с кем общаться Миша не хотел. Друзья уехали, новых не надо, и лишь Жене порой дозволялось бранить своего непутёвого Мигеля. Ну что с кем-то общаться? Зачем? В этих отношениях много искренности – но и грязи, и предательства – едва ли меньше. Здесь, в Городке, среди умных людей, просто-напросто всё обострено. И плохое, и хорошее – всё.
***
Миша отправил в форточку очередной окурок и закурил новую сигарету. Лбом горячим привалился к холодному стеклу окна в холле. Уф!..
-Эй, цыган белобрысый. – Тёплая ладонь опустилась на его плечо. – Чего страдаешь?
-Я не страдаю. – Миша оглянулся. – Я просто элементарно хочу спать.
Он знал её. Она недавно из Томска приехала диплом писать – бывало так иногда: шеф у неё здесь. Звали её Ольгой. Но, собственно, что это меняло? Ну Оля, ну и что?
-А чего не идёшь?
-Куда?
-Ну спать…
Она была беленькая, худенькая, но казалась пухленькой – такая вся мягонькая, пушистенькая, уютная. И приветливая. Улыбалась доброжелательно.
-Меня жена из дома выгнала.
Она не стала задавать вопросов. Она просто сказала:
-Пошли.
-Куда? – снова спросил Миша.
-Ну спать же… - разъяснила Ольга.
Миша потоптался – и пошёл. Он почему-то поверил ей. Никаких бурь страстей не предвиделось, и она даже постелила ему тогда, в первую ночь, на полу – достала где-то запасной матрас и всё прочее.
Уже засыпая, он спросил:
-Ну белобрысый – это понятно. А цыган-то почему?
-Слыхала, как поёшь. Чистый цыган.
-Ну и как тебе? – неловко, но и надеясь на признание, спросил Миша. Ольга не ответила. Сделала вид, что спит – дышала ровно. А может, и действительно заснула – был третий уже час. И всё было очень, ну просто совершенно целомудренно.
Утром, однако, когда Миша поблагодарил её и хотел уйти – учится пора – протянула ему ключ.
С Олей он чувствовал себя как дома – как с бабушкой, как с Валькой – отогревался. Можно было бы и не спать с ней, но Миша понимал, что Ольгу это обидит. Но и это было тепло и по-дружески, ни выяснения отношений, ни битья посуды, ни крови на прокушенных губах. Мирная, тихая гавань. Скучно? Зато с Лариской весело. Спасибо!
Утром – завтрак на столе, вечером – расскажи, как день прошёл. Про всё расскажи: про Женю, про институт, про эксперимент. И про свою работу тоже рассказывала, и о приятелях. Только о прошлом, о том, что было за гранью их полусемейной жизни, по молчаливому какому-то согласию, не заговаривали никогда.
Но вот когда Миша начинал говорить о жизни вообще, о взглядах своих, Оля недовольно морщилась. Или ужин готовить норовила уйти, или просто разговор переводила. Конечно, она видела, что «белобрысый цыган» не так-то прост, но сложностей не хотела. Не нужны они ей были. Всё же однажды, чувствуя, что Мишина рука сама к гитаре лезет, попросила, но как-то вяло и скучно, спеть. Слушала внимательно, а потом сказала:
-Это не для женщин. Во всяком случае – не для нормальных женщин. Я – нормальная. Мне нужен пусть маленький, но тёплый и уютный мирок. А ты словно на сквозняк вытаскиваешь. На ветер. Мы не созданы друг для друга. К сожалению.
-Мне что, - спросил Миша, - сегодня к Лариске идти ночевать?
-Да нет, зачем? Как хочешь… Мы же всегда знали, что вместе не навсегда, год этот проклятый пережить – и ладно. Я не хочу тебя обидеть, песни хорошие, но ты не пой мне больше, и не обижайся, не надо. Я даже по-своему люблю тебя.
-О господи… - сказал Миша. Впрочем, ничего, кроме удивления, в этом возгласе не было.
И вроде ничего не изменилось. Может, и нужна была ему такая хозяйка, чтобы тоже на время мог стать он простым и глупым и по-глупому счастливым.
Хотя и знал Миша, что это не так. Что пора кончать. По-хорошему – но кончать.
Кончили за него. И – не по-хорошему.
Они уже легли спать (ну это так называется – спать), когда в дверь постучали. Миша с Ольгой ни от кого ничего не скрывали. (Лариска в очередной раз перебесилась, а остальным что вообще за дело?!) Ольга накинула на плечи покрывало, Миша залез под одеяло, и она открыла дверь.
В комнату шагнул высокий плечистый мужик, не особо юный уже, окинул взглядом происходящее, брезгливо покривился и бросил Ольге:
-С-сука, - и Мише: - Одевайся и выходи. – И вышел сам.
Миша быстро всё сообразил и, торопливо одевшись, вышел. Трусить и бросать Ольгу одну расхлёбывать – нет.
-Что ты о ней знаешь?! – негодующе спросил мужик. – У неё дочери два года. У нас то есть.
-Вадим, не надо! – Ольга тоже уже оделась и выскочила в коридор. – Дима, он не виноват. Он не знал. Я не говорила, я сама виновата.
-С тобой тоже ещё поговорим. С тобой – без мордобоя, - сказал рослый и, видать, сильный Вадим. И заехал Мише в челюсть.
Как сопротивляться, когда знаешь: прав человек…
…Болело ребро – треснуло, видать, шатался зуб. Миша выплюнул кровь и встал.
-«Кроме мордобитиев – никаких чудес», - проскрипел. Выматерился, как только умел, и поплёлся домой. Домой? Это называется – домой? К Лариске.
Лариска не стала злорадствовать. Она сочувствовала. Но это обидело сильнее, чем если бы смеялась. Миша натряс денег по карманам – сплошная мелочь! – и пошёл за водкой.
На другой день он узнал, что Вадим увёз Олю, но увёз мирно. Ну и ладно…
Это друзей не было – собутыльники быстренько объявились. Кое для кого из них этот «штопор» - крутой весьма – стал роковым – выгнали. Но Миша выбрался. Была всё же у него, видать, счастливая звезда – хранила.
Он едва не попался пьяным на глаза замдекана Ивана Николаевича – но – оттащили. Лариска же и оттащила.
Он едва успел выйти из запоя к сессии – но успел-таки. Любовь к физике и тут спасла – четвёрками себя не унизил всё же.
***
С весны он уже с нетерпением ждал момента, когда уйдёт в армию и расстанется с Лариской до лучших времён, когда рядом снова будут друзья – какой-то тыл был бы в необъявленной войне. Но хотелось решить до армии ещё один вопрос, если и не животрепещущий, но всё же достаточно важный.
-Вернусь, ты уже маститым учёным будешь? – спросил он раз Женю.
-Брось, Ветерочек, дурака валять, - отмахнулся Женя. – Лучше, кума-лиса, сразу говори, чего хочешь.
-Шефом моим будешь? – рубанул Миша.
-Эка куда хватил… Уж как получится. Но если всё будет нормально и до подобных вещей дойдёт, лучшего студента, естественно, и желать некуда. И всё ж, Мишка-Мигель, не хорони себя заживо.
-Ладушки, - засмеялся Миша. – Я и не хороню уже.
Он действительно уже не хоронил. Когда он вернётся из армии, всё будет начато с начала, набело. Миша обретёт свою опору, верил, обретёт. Надо верить, и не только в себя, но и в то, что всё хорошо и жизнь прекрасна.
Это пока он ещё не до конца нашёл себя. Многое, да, было не то и не так, многое не там искал. Но если всё снова, с чистого листа, прихватив, однако, лучшее – то ничего, а? Всё лучшее, что обрёл и понял, что сумел и успел воспитать в себе. Всё путём будет, не спорь с собой, Мишка!
Ну что так уж плохо-то? Ведь всё – и свобода, и несвобода – идёт изнутри. Снаружи – лишь наличие или отсутствие тех, кого можно любить.
А он, вернувшись, будет не один. И значит, всё нормально. И Миша был в этом абсолютно уверен. Будет радость, а чёрные дни почти что уже и прошли.
И вообще грусть-тоску и одиночество пора было списывать в архив: пришла бумага. Выпало Мише идти не в армию, а на флот, а он, дурак по общему мнению, даже обрадовался. Море он, у моря выросший, любил. Но не это было главным в этой ситуации. Прежде всего, он это уже знал, он попадёт домой. Что и как там дальше – видно будет. Три-то уж года протянет. Но ведь сначала – домой. Он понял, как здорово скучал этот год по бабушке и Вальке. А вдруг да и Мишку увидит?
Так что теперь он с невыразимым облегчением разглаживал на пыльном джинсовом колене бумажку с якорями на печатях.

































ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ


Морской король

   О, Ваш приход – как пожарище.
   Дымно и трудно дышать.
   Но – заходите, пожалуйста.
   Что ж на пороге стоять?!

   Кто Вы такая? Откуда Вы?
   Ах, я смешной человек…
   Просто Вы дверь перепутали,
   улицу, город и век…

Булат Окуджава








-Жив? Дышит?
-Не дышит…
-А пульс?
-Кажется, нету… Да погодите вы бескозырки снимать. Вон Михаил Яковлевич уже идёт. Скорее, Михаил Яковлевич, скорее!
***
Мутное нефтяное марево слегка расступилось, и дышать стало чуть-чуть легче. Но всё же это очень тяжело, когда вода вместо воздуха. Дышать… Дышать!.. Но ведь дышат же как-то те двое… Он увидел молодого ещё, но уже изрядно лысого мужчину, невысокого, полноватого, но подтянутого, с ног до головы фирменно одетого, но с умными, хитроватыми зелёными глазами. А рядом – девочка-подросток, не столько даже красивая, сколько какая-то загадочная, невероятная. Каштановые кудряшки рассыпались по узеньким плечикам, в глазах – болотная зелень.
Она взглянула ан него и поманила к себе. Он шагнул, и…
…Он поднял голову и открыл глаза, ничего ещё не понимая.
-Ну молодец! С того света вернулся! Выкарабкался, герой! До ста лет теперь доживёшь!
-Где я? Что со мной? – Он ещё с трудом ориентировался, едва припоминая, кто он, но сознание уже, стремительно проясняясь, возвращалось к нему.
-Говорю, с того света вернулся, - услышал он ответ. – «Наша славная совейская действительность». Неполадки кое-какие. А ты, ей-богу, молодец. Я уж тоже думал: безнадёжно. А ты выкарабкался.  Молодцы мы с тобой всё-таки! Теперь-то уж поправишься. Поваляешься тут ещё, конечно, изрядно, пневмония – вещь серьёзная, кто понимает, но теперь уже всё, считай, выкарабкался. Ладно, не переживай, всё в ажуре будет. «Солдат спит – служба идёт». Ну и матросу, понятное дело, тоже поспать не вредно.
-Вы врач? – выдохнул он.
-Врач, врач, - улыбнулся врач. – Михаил Яковлевич меня зовут.
-А меня – Миша.
-Да знаю уж, что Миша. Ну ладно, тёзка, хватит болтать для первого раза, вредно тебе пока. Спи давай, устал ведь?..
-Устал…
-Ну спи давай, спи.


***
-Иди сюда, - лёгким движением руки поманила она его, и он сделал несколько шагов, таких тяжёлых в давящей водяной толще.
Она смотрела на него и печально улыбалась. Словно знала что-то.
Зрачки огромных, тёмно-зелёных русалочьих глаз медленно пульсировали, засасывая, словно болотная трясина, и сладкой была гибель в их омуте.
«Русалка, - подумал он. – Русаша. Саша…»
-Можно, я буду звать тебя Сашей? – спросил он её.
-Можно, - одними глазами улыбнулась она. – Зови, как хочешь. Ведь меня нет. Я снюсь тебе, ты придумал меня, думай как хочешь. Но меня нет.
-Не шути так, - попросил он. – Это слишком жестоко.
она подошла к нему и положила руки ему на плечи. Он притянул её к себе, и она уткнулась носом в его плечо. Он погладил её по голове.
-Девочка моя, не говори так. Не говори, пожалуйста. Ты есть. Вот же ты!
-И всё же я только кажусь тебе, - вздохнула она, и он почувствовал, что тельняшка у него на плече промокла.
Как странно всё вокруг! Как что-то может промокнуть, если кругом одна вода?! И как они дышат этой водой? Неужели это всё правда только кажется?!
И как он может думать о чём-то ещё, если его Саша плачет?
И разве может казаться такая девушка?!
А впрочем – такая-то только и может, что казаться. На самом деле таких не бывает. Разве может воплотиться мечта?!
***
-Ну что, герой, как самочувствие? А?
-Да знаете, ничего уже. Лучше.
-Не скучно?
-Скучно? Не знаю. Иногда вообще-то полезно бывает выпасть из событий и полежать-подумать. Но уже, честно говоря, надоедать начинает. Да и без музыки тоскливо. Гитару бы…
-Нет, дружочек, гитару тебе ещё рано. А что, играешь? Или балуешься?
-Да вообще-то играю, и песни даже пишу понемногу. Иногда неплохо даже получается. А играю давно уже. Говорят, хорошо…
-Ну тогда, если хочешь, я тебе сыграю-спою, пока время есть.
Скоро Михаил Яковлевич вернулся с гитарой.
…-Послушайте, а ведь Вы и есть Михаил Поляков?!
-Я и есть, - со сдержанной гордостью улыбнулся Михаил Яковлевич.
-Ну надо ж, - рассмеялся Миша. – С какой знаменитостью судьба свела! И при каких обстоятельствах! Нет, чёрт, здорово же Вы поёте! А я Вас давно слушаю. Нет, здорово! Ради такого случая и там не жалко побывать. К тому же там интересно.
-Интересно?! Ну-ка, расскажи, как там. Тьфу ты, захотелось Мишке Полякову славы Раймонда Муди.
 -Да ну, чего рассказывать. Непонятно там. И возвращаешься – словно другой. Это Вы расскажите о себе. Мне давно интересно. А то кассеты ходят, и всё, информации никакой, даже фотографии не видел никогда. Хотя мог бы и по голосу узнать. Да сейчас плохо мир воспринимается. Ну ладно, расскажите, а?
-Да чего там рассказывать? Нажил к двадцати семи годам жену, десятилетнюю дочь, лысину, пузцо, квартиру в самом красивом в мире городе и три специальности.
-Какие три?
-Военный моряк, врач, музыкант. Вот собственно и всё. И не смотри так недоверчиво на мою лысину, мне действительно всего лишь двадцать семь. А тебе восемнадцать?
-Девятнадцать уже. Я в октябре родился, так что забрали после второго курса.
-А ты где учился?
-В универе. На физфаке. В лучшем в мире городе, где сосны, и где академики за нефиг делать встречаются.
-Мой город лучше, - сказал Михаил Яковлевич.
-Нет уж, большой фигвам, - засмеялся Миша. – Такого всеобщего братства, как в Городке, нигде больше нет.
-Ладно, - покладисто согласился Михаил Яковлевич. – Каждому кулику по ранжиру положено своё болото хвалить. А вообще-то ты откуда?
-Мы с братом, с Валькой, у бабушки во Владике жили. Где-то есть родители, и словно и нет их. А мы дружно жили. Мы близнецы с братом, только разные совсем. Забрали Вальку в Афган… Ох, чёрт… Он там же, во Владике, на журфаке учился, с бабушкой остался. А я после восьмого класса в физматшколу уехал. Гложет, чёрт, тревога за брата…
-Не журись, хлопче, - положил Мише руку на плечо Михаил Яковлевич. – Ты всё дурное, что вам причиталось, уже на себя собрал. Вернётся твой Валька. Ты отработал. Не бойся. Лучше расскажи, как там, у вас в Городке? Как жил?
-Были у меня друзья, да что были, они и сейчас есть, тоже в СА забрали, самые лучшие в мире друзья, Алёшка и Пашка. Алешка умный такой, тонкий, но малость эгоист, иногда бывает чересчур правильным, а это не всегда… Но он всё равно очень хороший. Добрый и верный. Принципиальный очень. А Пашка увалень, иной раз и сделает что-то неуклюже, и расхвастается, то-сё, но он очень тёплый. Алёшка педант, а Пашка пофигист изрядный. Но иной раз, если что случится, Пашка скорее всё проинтуичит. Так часто получается. Но всё равно Алёшка тоже замечательный. Они бы друг без друга не потянули. Их даже служить вместе отправили. Пороги изрядно пооббивали. Мы Алёшку Аристократом зовём, а Пашку Медведем.
-Повезло тебе с друзьями, - вздохнул Михаил Яковлевич. – Не каждый таких в жизни находит. Ну, а девушка-то есть?
-Жена есть, - вздохнул Миша. – Лариска.
-Что-то не слышу энтузиазма в этом твоём заявлении… - вкрадчиво произнёс Михаил Яковлевич.
-Да… - махнул рукой Миша. – Какой блин нафиг энтузиазм, и смех и грех. Чужие люди под одной крышей то мирно, то не очень – с переменным успехом – сосуществуют, и не более того. Говорю же, дурь одна. Уложила в койку, залетела. Миша, как честная Маша, женился, а она не выносила. Теперь только мешаем друг другу, прямо не знаю, то ли разводиться, то ли что.
-Разводиться, - вдруг совершенно серьёзно сказал Михаил Яковлевич. И ещё раз повторил: - Разводиться. Встретишь когда-нибудь свою настоящую любовь, ан шея в хомуте…
-И палец в кольце, - вздохнул Миша и помахал правой рукой с растопыренными пальцами.
Зависло молчание, а потом Миша спросил:
-Товарищ доктор, а товарищ доктор…
-Что?
-Ну если уж моей пневмонии петь пока нельзя, то хоть просто-то на гитаре поиграть можно?
-Просто поиграть можно, - согласился Михаил Яковлевич, отдал Мише гитару и вышел.
***
-Слушай, Сашок, по-моему, это он и есть. (Мужчина, между прочим, на Михаила Яковлевича здорово похож.)
-Ты о чём это?
-Ты знаешь, о чём. Меня ждут другие дела. Я не могу больше быть королём. А этот мальчишка – такой, как надо. Неравнодушный.
-Он не сможет! Ты лучше!
-Я больше не смогу. Я – не смогу. Он – сможет. Я устал. Он тот, кого я искал. Надо попробовать.
-Папа Миша, не смей!
-Ну что «не смей»… Я же не помирать собираюсь, ей-богу. Ну что ты плачешь опять?.. Ну, Санечка, ну брось же ты. Не надо. Всё будет нормально. Ну, он справится. Я же чувствую. Саша!
***
-П-потрясающе! – изрёк Михаил Яковлевич.- Просто потрясающе! Не ожидал такого даже от тебя, честное слово. Нет, Мишка, ну ты даёшь! Нет, это пока, естественно, не гениально, но лет-то тебе сколько? Девятнадцать! Просто это всё ещё в некотором роде незрело. И по-человечески, и технически. Но в тебе есть нерв, есть неравнодушие, а остальное придёт с жизненным опытом. Просто надо уметь ни от чего не отворачиваться. А ты – сумеешь. Да уже умеешь, чего там. А с техникой я тебя кое-чему поучу. Но ты дальше меня пойдёшь, это уж точно…
***
-Иди сюда, - позвала, грустно улыбаясь, Саша. – Иди, не бойся.
-Да уж чего мне бояться? Хуже всё равно не будет. И так уж счастлив, что пропал.
-Так вот. Мы решили…
-Стоп! А «мы» - это кто?
-Ну – я и папа Миша. Мы решили, что тебе можно поручить быть хранителем души народа, хранителем поэзии. Папа Миша не может больше, он считает, что у тебя больше возможностей. И мы решили, что тебе стоит дать слова. Ты сможешь жить так, как надо.
-Не было печали, - возмутился Миша. – Это почему это я должен жить так, как кому-то там надо?!
-Да не кому-то там! Ты сможешь жить так, чтобы быть поэтом.
-Так что ж теперь: ни солгать, ни струсить, ни себе принадлежать?
-Да ерунду ты говоришь, - вздохнула Саша. – Совсем не значит жизнь поэта отказ от жизни, это наоборот жизнь навзрыд. Просто в одном тебе будет отказано раз и навсегда. Ты никогда не сможешь быть равнодушным. Но это для тебя ведь и не новость. А со словами у тебя проблем не будет. О чём ни захочешь спеть – слова сами придут. Ты согласен?
-Э, ч-чёрт!.. Пропади оно всё пропадом, согласен, - с восторгом обречённого сказал Миша. – Эх, Сашенька, из твоих рук – хоть смерть…
-Нет, Миш, ещё не смерть. До смерти пока что несколько лет… - она пристально смотрела ему в глаза.
-Сколько? – со страхом и любопытством спросил он.
-Восемь… Так что быть тебе Морским королём Михаилом третьим.
-А почему Морским королём?
-Но ведь это ты сам так придумал… Так тебе хочется. Мы не против. Красиво получилось.
-А третьим почему?
-А папа Миша – второй.
-А первый?
-Был и первый. Да ты знаешь. Ты ведь всё знаешь о поэтах.
***
Ночью вдруг приснился Алёшка. С гитарой.
-«…Но не тем холодным сном могилы…
        Я б желал навеки так уснуть,
        чтоб в груди дремали жизни силы,
        чтоб дыша вздымалась тихо грудь…»
Вдруг откуда-то взялся у Алёшки чистый, удивительно красивый, сочный голос. Это был его голос, Алёшкин, но окрепший, набравший силу и чувство.
-Алёшка, - позвал его Миша, - слышь, Алёшка…
Но тот не слышал. Он пел.
-«…тёмный дуб склонялся и шумел».
***
Коронация была – и смех и грех. Как в кино, причём в самом дешёвом. Опереточное нагромождение торжественности, блеска, причём совершено мишурного, и некоего мистического ужаса. Тоже мне, «бал у Сатаны»…
Но когда всё кончилось, вдруг стало страшно. Миша понял, что всё по правде, всё всерьёз.
В руки кто-то сунул гитару.
-Ну что, Михаил третий, Морской король, попробуй.
И он попробовал, и исчезли (да и не могли они не исчезнуть, он ведь сам к этому шёл, сам хотел стать поэтом) страх и робость, голос набрал силу, и легко и радостно находились самые заветные слова.
***
Ко времени возвращения во Владивосток Миша уже совсем выздоровел и с нетерпением ждал теперь отпуска и встречи с бабушкой. Сто лет не виделись!
Кто ж знал, что дома он найдёт последнее – бодрое внешне и с невыплаканной болью между строк – письмо брата – и цинковый гроб…
Елизавета Алексеевна в свои пятьдесят два сдала резко и невозвратно, ничего не видела вокруг, ничего видеть и не хотела. Мир полинял, потерял чёткость, зашатался, рассыпался и исчез. Зачем всё, если Вальки – Вальки!- больше нет?! Миша гладил дрожащую бабушкину руку, а она всё повторяла:
-Как же так, Мишенька, а?
Потом, когда печальные обязанности были выполнены, когда Миша сумел добиться, чтобы, вопреки всему, всё было сделано так, как настаивала бабушка, они смогли-таки немного прийти в себя, хотя что-то с Валькиной смертью в Елизавете Алексеевне, да и в Мише тоже, ушло навсегда, тоже умерло.
Бабушка сделалась задумчивой и тихой, молчаливой, печальной – но и решительной.
-Эх ты, поэт, говорил, политика – ерунда. При любом, мол, политическом устройстве люди находят, как остаться людьми…
-А и надо оставаться людьми. При любом строе, - сказал Миша.
-Но этого недостаточно. Конечно, человек ко всему привыкает, он просто не может бояться без передышки. Но это ужасно, что могут вот так: взять и бросить на смерть, и ничего не сделаешь.
-Человек всегда может погибнуть в любой момент, жизнь и смерть всегда рядом.
-Но взгляд на смерть разный. Чем считать человека: личностью или пушечным мясом. – Обида на весь мир перекидывалась на Мишу, словно он – не уберёг…
-Перестань, - поморщился Миша. – Валька никогда не считал себя пушечным мясом. И никого не считал.
-А его посчитали! Он не мог стрелять, зная, что и этого человека тоже, в которого надо стрелять, кто-то любит и ждёт, так как же стрелять? Не выстрелил он – выстрелили в него. Пойди разберись, свои или чужие. Уж я-то знаю, каким он был.
-А я, что ли, не знаю, - обиделся Миша. – А впрочем, ты права, у нас порой приходится платить жизнью за право оставаться человеком. Или совестью за то, чтобы не оставаться. Это ненормально. Но я уж лучше жизнью… Да, впрочем, дилетантские рассуждения. Нельзя так жить, как мы живём…
-Нельзя, - согласилась Елизавета Алексеевна. – Нельзя жить! Как жить, если Вальку убили… - и заплакала наконец.
-Бабушка…- Миша сжал её руку. - Бабушка…
-Ни мать, ни отец не приехали сына похоронить – как же так, Мишенька?..
-Ты знала отца? – спросил Миша.
-Знала… - вздохнула бабушка. – Никогда не понимала я его. Ну да ладно. Но похоронить-то можно было приехать… Ох… Тяжко, Миш…
***
-Как поёт наш тёзка Звездинский, «три года прошли, как немыслимый сон» - так, что ли, а, Миш?
-Ну почему немыслимый… Порой бывало неплохо… А ради того, чтоб познакомиться и подружиться с таким человеком, иной раз и умереть не грех…
-Не кощунствуй, сын мой, - притворно нахмурился Михаил Яковлевич. Минула тебя Могила Неизвестного матроса, и будь доволен.
-Что? – вскинулся Миша.
-Могила Неизвестного матроса. Океан, то есть. Помнишь, как раньше хоронили…
-Да… - вздохнул Миша. – Минула.
Миша провожал Михаила Яковлевича в аэропорту, в Артёме. Завтра он тоже уедет. А утром ещё успеет на кладбище, на могилы брата и бабушки. Вот так-то вот…
Жаль, Мишки нет в городе. Сдал сессию и уехал в Находку. Значит, всё. Больше они не увидятся: больше Миша не приедет уже сюда. Не к кому. Жаль.
А Михаил Яковлевич вышел в отставку. Конверсия. Теперь можно.
-Жена на развод подала, за другого собралась. А дочь ей мешает. Ну да ладно, меня в нейрохирургию зовут. Да и устал. Домой хочу. И по девчонке соскучился. Слушай, ты мне свой адрес напиши, да давай свою записную книжку, я тебе свой оставлю. Приезжай, если что случится, если вдруг плохо будет. Да и просто так приезжай.
-Спасибо, Михаил Яковлевич. Я постараюсь. У меня теперь кроме Пашки с Алёшкой только Вы и остались. Ой, это уже на Ваш рейс посадка…
-Всё, Миш, пока. Увидимся, мир тесен. Ну, будь! – и Михаил Яковлевич, впечатав на прощание руку в Мишино плечо, поспешно испарился.
Миша вздохнул и пошёл. Было грустно расставаться, но через несколько дней предстояла встреча с друзьями…





















ЧАСТЬ ПЯТАЯ


Изгнанное

  Я не шагал, а семенил
  на ровном брусе.
  Ни разу ногу не сменил,
  трусил и трусил.
  Я перед сильным лебезил,
  пред злобным гнулся.
  И сам себе я мерзок был,
  но не проснулся.

  Да это бред! Я свой же стон
  слыхал сквозь дрёму,
  но это мне приснился он,
  а не другому.
  Очнулся я и разобрал
  обрывок стона.
  И с болью веки разодрал,
  но облегчённо…

Владимир Высоцкий




На вокзале ждали закадычные друзья: Алёшка Зимаев да Пашка Кондрашов, соседи по комнате, страшно вспомнить, в гражданской и холостой (и квази-холостой тоже) жизни. В окно вагона Миша увидел, что ждут они его откуда-то не оттуда, подошёл незаметно сзади и сгрёб их обоих в охапку. Радостная кутерьма – это то, ради чего стоит не видеться четыре года.
-Красавец, - обрадовано орал Пашка. – Бабы лягут штабелями. Да, Лорка домой уехала. Кстати, выбила вам комнату на втором этаже.
-Да, знаю, - сказал Миша. – Она писала, что едет к родителям на всё лето. Ну и добро, будем вести холостяцкую жизнь. Кстати, Пашечка-кондрашечка, какая она Лорка тебе, тоже мне, Гарсиа Лорка. Ларка, Лариска. Да, а почему: «выбила»?
-А Ренат хотел её, как стажёра, вообще выселить, - улыбнулся Алёшка.
-Интересно… Молоток Ренат. Что ж не довёл дело до логического завершения? Я б ему налил за такую любовь к ближнему…
-Говорю ж: Лариска выбила.
-А… Ну-ну… А вы-то с кем?
-Ни с кем, - сказал Алешка. – Пашка у Рената мохнатую лапу заимел. А ты молодец: сплавил жену и радуешься.
-Есс-тесс… Тому и радуюсь, что и сплавлять-то не пришлось. Сама сплавилась. Буду наслаждаться прелестями холостяцкой жизни.
-Будем, будем, - сказал Пашка. – Всенепременно.
-А скачки сегодня будут?
-Какие тебе скачки ещё? – хмыкнул Алёшка. – Не суббота ведь.
-Ну так сессия, - не понял Миша.
-И что с того, что сессия, - вздохнул Пашка. – Иван Николаевич «гайки винтит».
 -И к «железному лбу» новые прозвища присовокупливает, - добавил Алёшка.
-Это какие? – поинтересовался Миша.
-Планета Галлея.
-Как-как? Планета? – не понял Миша. – Почему планета?
-А потому что Иван Николаевич, - процедил Алёшка. – Потому что замдекан по боксу.
-Ясно, - сказал Миша. – Вопросов не имею. Пошли домой… Нет, ну вы даёте всё-таки. На двоих комнату отхватили. Ещё, поди, большую?
-Большую, большую. К тому же практически я один, - сказал Пашка. – Алёшка у Ирки живмя живёт – днюет и ночует.
-Кто такая, я не в курсе? – спросил Миша.
-Невеста, - серьёзно, почти мрачно, чтоб понял Миша, что это не шутки, сказал Алёшка.
…Они дошли до конечной «восьмёрки» (фантастика: очереди нет, автобус – через пять минут), сели и стали рассказывать новости.
-А мы кошака завели, - восторженно сообщил Пашка.
-«Мы», - передразнил его Алёшка. – Молчал бы уж – мы, - и объяснил Мише: - Это Кондрашкин завёл – меня чуть кондрашка не хватила. Это чмудо нажрётся колбасных шкурок и блюёт где не попадя.
-Шарман… - сказал Миша. – Весело живёте. Как зверя-то зовут?
-Как зовут? – удивился Пашка. – А так и зовут: Кошак.
-А я думал, кошак – это профессия. Существо, на котором зло срывают, - сказал Миша. – Что ещё интересного? Кто у моего курса замдекан?
-Саша Костюрина, - не предвещающим ничего хорошего тоном сообщил Алёшка.
-Ой-ё-ёй… - простонал Миша. – Ещё баб нам в замдеканах недоставало… Свирепая?
-Да она ж у нас лабы вела на первом курсе, - напомнил Пашка.
-Тогда была свирепая, - вздохнул Миша. – Но тогда-то мы от неё не пострадали.
-Конечно, - ввернул Алёшка, - На лабах за пьянку не гоняют. Да ты на лабы пьяный и не ходил.
-Ну ладно, ладно, – остановил его Миша. – Вы на какой кафедре подвизаетесь?
-По любому на ядерке! – сказал Пашка. – Оба. И ты к нам в родимый ИЯФ?
-Всяко! – сказал Миша. – «Не пройдёт и полгода…» Недельку поразгильдяйничаю, пойду работать устроюсь. Деньги грести буду –  лопатой. Жрать-то что-то надо… Женька-то как? В порядке? В ИЯФе?
-А что ему сделается? – сказал Алёшка. – А ты о себе-то чего молчишь? Женька-то в порядке.
-Да я ж всё писал. Да не хочу я сейчас о том, что уже кончилось. Хочу сегодня наслаждаться возвращением в любимый город.
Они помолчали. Миша почти зачаровано смотрел в окно: дома и деревья были серыми от пыли, но такими привычными, словно и не уезжал, такими родными и любимыми… Да, что-то он стал нынче сентиментален… А, чёрт! Миша тряхнул головой и улыбнулся.
-Ну хоть про Михаила своего Яковлевича расскажи, - попросил Пашка. – с таким человеком дружбу свёл – и молчит. Мы, кстати, записи его новые слушали. У нас есть. Расскажешь?
-Да расскажу, - улыбнулся Миша. – Всё расскажу, не сегодня только.
-На ВЦ выходить будем или до конца поедем? – осведомился Алёшка.
-Хочу скорей в общагу, - сказал Миша. – Соскучился, знаешь ли. А потом пойдём пошарахаемся, ага? Кстати, что в «Москве» идёт? Если скачек нет, может, пойдём на десять?
-Херня в «Москве», - вздохнул Пашка. – Маде ин Индия, две серии. Пошли выходить.
Они пошли через лес. Всё было точно так же, как раньше (и белки бегали…), и то казалось, что это «раньше» было только вчера, никуда он не уезжал, а то – что он обретает давно потерянное, без которого неизвестно как столько прожил, и острая мучительная радость властно сжимала горло.
На вахте как обычно (ещё одна примета своего, родного!) сидела вечно слегка поддатенькая (забила она на сухой закон!) бессменная вахтёрша баба Клава.
-А, Ветерок вернулся! – обрадовалась она. – Красив морячок, ничего не скажешь. Как служилось, Мишань?
-Всяко бывало, - Миша дипломатично не стал вдаваться в подробности. – А вообще – ничего. Да, ничего. Флот – не армия. Деды не докучали. На боевом корабле ходил. И вообще – люди интересные попадались.
-Ну вот и ладушки, - обрадовалась баба Клава. – Ну только вы тут потише. Еремеев шарится. Говорит, если везде порядок будет, вечером разрешит сами знаете что… Так что… Напился – веди себя прилично. Как я, - усмехнулась баба Клава.
-Бу сде! – откозырял Миша и шёпотом крикнул: - Ура? – и развёл руками от избытка чувств.
Они поднялись на второй этаж.
-На ключи, - сказал Алёшка. – Скидывай фланельку и клёши. И дип забрось. А вот гитару оставь. Та-ак… И быстренько к нам. Джинсы в шкафу – Ларка новые купила.
Наконец они поднялись в комнату, где жили теперь Пашка с Алёшкой, где царила разгильдяйская атмосфера фымышатской триста седьмой. Миша с размаху прыгнул спиной на кровать, вытянулся и наконец совсем-совсем понял, что – всё. Что – вернулся.
Алёшка достал сверху из шкафа заботливо спрятанную в дипломат бутылку водки, подумал, достал сразу ещё одну, потом – изрядную канистру пива.
Пашка вздохнул, собрал со стола стаканы и поплёлся их мыть, ворча:
-Алёшенька у нас аристократ. Водку из грязных стаканов не пьёт…
-И носки под чужой кроватью в чужом тазике по неделе не квасит… - в тон ему подпел Алёшка, намекая, видимо, прозрачно на Пашкины грешки. – Вот медведь, даже не краснеет. Натуральный медведь.
-А ты видишь? – огрызнулся Пашка. – Может, я покраснел?
-В каком это месте? – поддел Алёшка. – В том, которого под штанами не видать?
-Нашли время лаяться, - усмехнулся Миша. – Кончайте, слышите. Пашка, тащи стаканы, я хочу водки! Водки хочу!! Пашка-а!
Появился Пашка, с грохотом брякнул стаканы на стол, открыл бутылку и налил.
В открытую дверь просочился раскормленный дымчатый кошак, деловито и спокойно обнюхал Мишу, потом запрыгнул Пашке на колени.
-Наглая усатая харя, - сказал Пашка, подцепил протяжно мяукнувшего кошака за шкирку и бросил Мише на кровать. – Вставай, Мишок, я начислил.
Миша подсел к столу.
-Покатили, - сказал Алёшка. – С возвращением тебя! – Они сдвинули стаканы, выпили, разломили одиноко лежащий на столе кусок какого-то поза-поза-давнишнего хлеба.
-Не густо, - сказал Алёшка. – Вопрос с закуской вчера был решён, да Пашинский её со жратвой перепутал.
-Чё опять я? – полусерьёзно возмутился Пашка. – Я жрать хотел.
Миша засмеялся, а Алёшка сказал:
-Ты, Пашечный, как двоечник. «Чё я», «жрать захотел». Ты каким местом думаешь?
-Задницей… - огрызнулся Пашка.
-Оно и видно, - буркнул Алёшка.
Миша смеялся:
-Да хватит вам, ей-богу. Что за проблема…
-А не сгонять ли нам в торгушку хоть за консервами? – предложил Алёшка.
-Может, по знакомым? – нерешительно возразил Миша – ему было лень куда-то идти.
-Ай, знакомые… - сморщился Алёшка. – Знакомые тепереча все сами голодные.
-Л-ладно, сказал Миша. – Ура! В ТЦ! Вперё-од! С песнями!
-Погоди, - вспомнил Пашка. – С песнями повременим. Я вчера колбасу покупал.
-Ура! – сказал Миша. (Сейчас «Ура!» было абсолютно всё.) – Да здравствует колбаса! Да здравствует Пашечкин, колбасу купивший! Да здравствуем мы, колбасой закусывающие!
-Нас с кондрашкинской колбасы точно кондрашка хватит, - предостерёг Алёшка и объяснил: - Он эту колбасу вчера кошаку предлагал. Тот не жрал.
-Не в духе был, - объяснил Пашка.
-Ну конечно!
-Алёшенька, - проникновенно и убедительно сказал Миша, - то кошак, а то ж мы. Кошак не жрёт, а мы съедим. Опять же это ж ведь не жратва, а закуска. Под водовку-то… И не то съедим.
Пашка нашёл колбасу и целую (богатство!) пачку «Казбека», порезал колбасу.
-Даже хлеба нет… - укоризненно сказал Алёшка. – Хорошо друга встречаем, ничего не скажешь…
-Да завянь ты, брюзга старая, - огрызнулся Пашка. – Как родного встречаем. Студенческую жизнь в бархат не нарядишь.
-При чём тут бархат, я о хлебе.
А Миша опять смеялся. Похоже, ничего другого он сейчас просто не мог. Счастлив был, да и этот «театр одного зрителя»…
-Так что вот… Не брюзжи, Лексей, - сказал Пашка, запихивая в рот основательный кусок колбасы. – Ты, Лёх, лучше жуй, ещё ведь не вечер, зажуём и двинем в торгушку, всё прекрасно успеем. И ты, Мишка, тоже давай жуй, не стесняйся давай.
-Я не стесняюсь, - сказал Миша. – Только я сперва покурю. Я на балконе. Можно?
-Ну что, не родной, что ли? – сказал Алёшка. – Всяко можно.
Миша закурил и вышел на балкон. Из окна под ними летело:
-«Фонари сутулятся
    в сигаретном облаке».
Миша вдохнул побольше воздуху и гаркнул:
-«А на Пирогова
    приходит снова
    весенний гомон…»
И в этот миг он окончательно понял, что вернулся.
На четвёртом этаже распахнулось окно, высунулся кто-то очень знакомый (но кто именно, Миша не вспомнил, ну да успеется ещё), лохматый и весёлый, и помахал рукой.
-Ветерок вернулся! Здорово, Мишк! Как жизнь?
Миша показал большой палец, полностью уверенный, что жизнь и вправду – «во!».
***
Ближе к вечеру засуетился народ, все бегали и спрашивали друг друга об одном и том же:
-Ты не в курсе, скачки будут?
И они всё-таки были. То ли Еремеев беспорядков не пронаблюдал – Миша и компания ему на глаза в пьяном виде уж точно не попались (Да и сто лет бы его не видеть!), то ли сам он выпил, и настроение у него по этому поводу хорошее было, но – расщедрился.
Хорошие были скачки (да сегодня вообще всё было в масть). Темно было в холле первого этажа, лишь стробоскоп мигал, и оглушительно гремела музыка, старый добропорядочный рок, никакой тебе пошлой дискотни.
Миша пребывал в состоянии блаженной полупьяной (но не слишком) эйфории. Вокруг мелькали знакомые лица, кто-то хлопал его по плечу, кто-то – между лопаток, и постоянно слышались радостные возгласы:
-Мишка, привет! С возвращением!
-Привет, Мишанька! Сколько лет, сколько зим! Как служилось?
-Здорово, Ветерок! Как жизнь молодая?
-Мишк! Здорово живёшь!
Миша радовался и удивлялся такому обострённому вниманию к своей, как ему казалось, скромной персоне.
-Вот не думал, что меня всё ещё помнят, - сказал он Алёшке. Алёшка вздохнул:
-Светлый ты человек, Михайло. И наивный. Не знаешь, какой ты. Любят тебя: ты добрый и не ломаешься. С тобой тепло.
Миша улыбнулся. Но тут через микрофон загремел голос диск-жокея:
-Сегодня мы приветствуем вернувшегося с флота товарища. Миша Ветер! Аплодисменты – прошу! А сейчас для Миши звучит композиция…
Миша слушал это с радостным недоумением: даже так?! Но раз так – танцуем!..
Откуда-то возник радостный и шумный Пашка с тремя стаканчиками мороженого.
Только Алёшка был что-то слегка не в духе.
-Чего это он? – спросил Миша Пашку.
-Ирка на работу ушла, - фыркнул Пашка. – Что-то у неё там срочное. А он без неё, видите ли, некомфортно себя чувствует. Да чего там, у каждого свои приколюшки. Он же аристократ. Рыцарь при Прекрасной даме…
Алёшка сердито глянул на Пашку:
-Может, заткнёшься?! Обойдусь без твоих комментариев.
-Лучшие друзья, - вздохнул Миша, - существуют исключительно ради того, чтоб с ними собачиться. Чтоб жизнь малиной не казалась.
…В двенадцать пришёл Иван Николаевич и всех разогнал, а в час – на страх и риск диск-жокея – всё началось снова, контрабандой, в темноте – знаменитые «чёрные скачки». Только переместилось этажом выше.
В свою отдельную и по случаю Ларискиного отъезда холостяцкую комнату после этого мероприятия Миша ушёл не один. С красивой женщиной ушёл – вот и ещё одна радость гражданской, студенческой жизни. Отвык? Пора привыкать. То ли с матфака она была, то ли ещё откуда, не суть. Были у неё тёмно-пепельные волосы, гладкие и длинные, и чёрные глаза, и звали её, кажется, Верой. Да, точно, Вера она была. Да какая, впрочем, разница…
***
Ну ладно, Пашка на работе до ночи сидит, Алёшку-то где носит? Вернулся ведь. Очень интересно: он, называется, в ТЦ пошёл, пожевать купить. Конечно, может, сейчас так ходят, но раньше это было гораздо быстрее. Или теперь ТЦ в Москву уехал? Или в Свердловск? Сколько можно?!?
Миша брюзжал так про себя, но от голода это помогало слабо, чтобы не сказать, что не помогало вовсе.
Миша забрался с ногами на Алёшкину кровать, дотянулся до гитары и от нечего делать тихонечко теребил струны. Но с голоду и скуки даже играть толком не хотелось.
Когда стукнули в дверь, он обрадовался. Любое человеческое лицо – шаг от однообразия, шаг, который кто-то сделает за него, ибо сейчас ему лень даже это.
-Да-да! – радостно крикнул он.
-Алёшки нет? – Появившаяся на пороге девчонка оглядела комнату. – Где он? Когда придёт?
Она была очень худой и невысокой, горбоносое лицо было решительным и волевым, но не суровым, а длинные чёрные волосы были забраны в конский хвост.
-Алёшка в торгушку подался, да, видать, по дороге черти с квасом съели. Там не знаешь, возле РЗД бочка стоит? Ладно, это я так. Ты ведь Ирина? Алёшка должен прийти, заходи, подожди.
Она притворила дверь и села на стул возле заплёванного стола.
-Можно курить?
-Странный вопрос… Всяко можно, если есть что. Есть?
-Есть. Угостить? – Она закурила сама, а потом бросила ему пачку сигарет и спички, после чего разгребла немного на столе, нашла банку из-под консервов и приспособила её под пепельницу, огляделась, что же дать ему, подобрала пустую пачку и бросила на кровать:
-Не мусори.
-Мерси. Ну и сервис. Хотя чего уж тут не мусорить, и так сиф убирать – руки не стоят. А ты не торопишься? Алёшка правда уже должен прийти вот-вот.
-А куда мне торопиться-то? Нет, не тороплюсь. Совсем даже. Сижу, жду, чего там. А ты, кстати, Миша? Да?! (Он кивнул и улыбнулся – невеста у Алёшки была что надо.) Алёшка говорил, ты поёшь здорово. Спой, а? Ты же всё равно сидишь бренчишь. Ну не отказывайся, ну пожалуйста…
-Да что мне отказываться? Делать всё равно нечего.
Есть вещи необъяснимые. Почему-то одни и те же слова, когда из них пытаются что-то сложить одни, оказываются беспомощными, куцыми, бескрылыми, ничего не объясняющими, у других они ложатся легко, свободно и естественно, и получается что-то словно само собой разумеющееся. У третьих же выходит что-то невозможное, алогичное, невероятное, свежее, живое, о чём не расскажешь, и чтобы хоть как-то это объяснить, говорят: колдовство.
Да что об этом говорить!.. Это слышать надо.
Несколько минут Ирка ошарашено в упор смотрела на Мишу. Потом отвела глаза. Сидела, отрешённо и обречённо глядя куда-то в угол, то ковыряя пепел длинным ногтем, то катая в пальцах на столе шарик из размокшей газеты.
Миша пел всерьёз. Что-что, а вот пел он всегда всерьёз.
Допел, вернулся к действительности. Посмотрел на Ирку и вопросительно повёл головой: как, мол.
Она не видела этого жеста. Она ещё не вернулась.
А потом она подняла на него грустные глаза, словно даже виноватые, извиняющиеся.
-Ну вот, - сказала она. – Всё так просто…
И наконец закурила.
-Знаешь, я пойду, - спохватилась она, докурив. – Ты вот что, Алёшке не говори, что я заходила. Я всё сама, хорошо?! А ты заходи ко мне, ладно? Я совершенно серьёзно. – Она посмотрела ему в глаза: понял ли, что не из вежливости приглашает, что ей правда очень надо, чтобы пришёл он. – Я на пятом этаже живу, аккурат над вашей маленькой.
-Всенепременно, - улыбнулся он. – Нет, серьёзно, я зайду. Правда, зайду.
***
Жизнь понемногу входила в колею. Не то чтобы накатанную, не очень ровную, но всё же.
Со скрипом, но Алёшка пережил Иркин уход без обид на Мишу. Не к нему ведь ушла, хотя и из-за него. Не звал её Миша, сама так решила, сама ушла. Сама она всегда всё решала, никого не слушала. Такая уж она была, такую её и любил Алёшка.
А Миша потихоньку работал у Жени в ИЯФе, и с кафедрой всё уладилось. А физику Миша, что ни говори, чтил. Дурковал, конечно, и пил и пел, и жизнь, игнорируя Ларискино неудовольствие, вёл почти холостяцкую, но всё это «в свободное от трудов праведных время».
-Физику я не проброшу, - говаривал он Алёшке с Пашкой. – И стипендия чем больше, тем оно, естественно, лучше.
-Слетишь ты со стипендии, - предостерегал Алёшка.
-Иван Николаевич тебя вспоминает и нежно любит. Разве что приветов не передаёт, - добавлял Пашка.
-Ничего, - отмахивался Миша. – Сергей Николаевич отличников в обиду не даёт.
-Пока отличники не попадаются ему на глаза в состоянии нестояния, - подковыривал Пашка.
-Нет, а кто попадается?! – возмущался Миша. - Кто попадается?!
-Ещё попадёшься, - пророчил Алёшка.
-Вот ещё, - фыркал Миша. – С чего бы? Не попадусь я.
А в ИЯФе было хорошо. Тепло было на душе и комфортно. Работа интересная и люди тоже интересные. К тому же можно на машинах поработать, а когда время есть, и тексты своих песен распечатать.
Август кончался, и вот в один из вечеров – последних вольных перед учебным годом – в холле первого этажа поставили пианино. Пашка с Алёшкой сидели, бренчали в четыре руки.
-Пора нам группой играть, - сказал Алёшка. – Две гитары и фоно. Мишкины песни.
-А ты их играл? – огрызнулся Пашка. – Мы ж только так бренчим. А он всё сам поёт. Куда нам с грыжей.
-Ну просто подыграем, - возразил Алёшка. – Конечно, класса нет, но всё лучше, чем одна гитара. Да получится, чего там.
-Ты думаешь? – усомнился Пашка. – А Мишанька захочет?
-Не знаю, - пожал плечами Алёшка. – Надо попробовать. Да сговорим!
-Группа «Весёлый Роджер», - сыронизировал Пашка.
-Почему «Весёлый Роджер»? – удивился Алёшка.
-В каждом из нас живут и побеждают идеи Капитана Флинта. Ну нет, ну ты послушай, как звучит: группа «Весёлый Роджер»!
-Группа «Парадный строй», - прорычал подошедший Миша.
-В чём дело, Михаил, я не понял, - сказал Пашка.
Миша был злой и взбудораженный. Руками размахивал, и с папиросы летел непогасший пепел, грозя пожаром.
-А в том и дело!! Построили по подоконникам. Парадно. Мало по морям ходил три года, так ещё тут военка!
-Так она ж всегда была… - возразил Алёшка.
-Была, когда в армию не забирали. Сейчас-то за что?! Зря, что ли, отслужил?!
-Не зря, - успокойся. – Пашка впечатал Мише между лопаток свою богатырскую ладонь. – Лейтенантом будешь.
-Ну так мы будем петь, или мы не будем петь, а будем глазки пучить? – встрял Алешка. – Давайте попробуем.
-А где аппаратура? – спросил Пашка. – И это, - он обвёл руками задрипанное расхлябанное пианино, - аппаратура?!
-Да брось, - сказал Алёшка. – Профессионалы с понтом. А фоно настроим. Без базара.
-Группа «Парадный строй»! Поприветствуем! – балдел Миша.
-Ладно, Миш, кончай, - сказал Алёшка. – Миш, ну давай иди за гитарой, попробуем. Давай-давай. А мы с Кондрашкиным за поллитрой сейчас махом сгоняем. Пошли, Медведь. Надо же попробовать.
И они попробовали. Дурака валять прекратили, став строгими, почти мрачными.
Так и повелось: группа «Парадный строй».
***
Всё вдруг стало получаться у них быстро и хорошо: сыгрывались они потихоньку. Бывает, конечно, лучше и внушительнее, но не всё же сразу.
Это было в субботу. Где-нибудь через недельку они уже хотели сыграть в холле «пятёрки». Надо было только с партийным начальством договориться: что поделаешь, времена меняются, порядки на факультете – остаются.
Вот и бегали они все трое кругами около парткома. Найти, однако, никого не могли. Наконец кто-то сказал Алёшке, что эти дела решает Бодалян, но тот болеет и сидит дома. Адрес, впрочем, дали. Алёшка нашёл Мишу и сказал ему:
-У тебя ж три пары всего… Ты прихвати гитару, сходи к Араму, спой. Ты ж его, я думаю, сумеешь уговорить. Сходи, Миш, уговори красноречиво.
Арам сидел на кухне, глотал раскалённый чай с малиной из огромной кружки, Мишу угощал. Потом сказал:
-Ну давай, спой, что ли…
Он слушал очень внимательно, но совершенно спокойно: закваска-то партийная.
-Ладно, - сказал Арам, дослушав Мишу. – Пойдёт. Только без самодеятельности. Сам понимаешь… Чтоб неприятностей не было. Можешь идти. Но чтоб всё было спокойно.
Жил Бодалян на Цветном, возле конечной «восьмёрки». Обратно Миша пошёл через крошечный кусочек леса – таких много сохранилось в Городке.
Там он и увидел этого старика.
Так уж получилось, что дожил Миша до двадцати двух почти что лет, а нищих не встречал никогда и никогда о них не думал. А тут…
Потрясённо и испуганно он шарил по карманам. Вытащил всё что было до копейки – тридцать рублей с денежкой, не думая ни о том, как доживёт до зарплаты – уж с голоду-то умереть не дадут, и ни о чём вообще. Пряча глаза, он опустил деньги в замызганную шапку. Рядом с шапкой он увидел обрубки ног, спрятанные в подобие валенок. Пахло спиртным и ещё чем-то – беспробудно тоскливым, кисло-сладким и тошным. Их взгляды случайно встретились. В глазах деда стояла боль и униженная благодарность, но он ничего не сказал. Если бы поблагодарил, Миша бы не вынес…
Потом дед словно пришёл в себя, и, видя, что Миша ещё стоит (а он просто забыл, как это сделать – уйти), открыл рот, что-то сказать хотел, но только странный писк вылетел из охрипшего горла. Миша испугался и поднял руку – не надо, мол. Старик увидел окаменевшее и мгновенно стёкшее Мишино лицо – и замолчал. Миша тряхнул головой и ушёл, совершенно раздавленный.
…Он не помнил, как добрался до Пашкиной комнаты. Неужели нет ничего выпить?! Но на антресолях он нашёл бутылку водки и канистру с пивом. Нехорошо так, конечно, но разве это имеет теперь значение… Потом, наверно, простят… Ну да всё ерунда.
Всё ерунда… Он не стал искать даже стакана, выпил бутылку из горла. Потом увидел, что стакан стоит на столе, и запил водку ещё тремя стаканами пива, а потом упал на Пашкину кровать.
Никого никогда больше не видеть. Никогда больше не петь. Господи, о чём петь, когда есть – такое. Умершие заживо, у которых не осталось ни гордости, ни чувства собственного достоинства – ничего. Ничего. Всё ерунда. Он не сможет больше петь. Как бы ни старался он быть честным и ни от чего не прятаться, но вся грязь в его жизни, все его проблемы, все радости и вся его боль – всё ерунда по сравнению с тем, что может быть – вот так.
Этому дедку не нужны его песни. Он никогда не услышит их, и ему уже никогда не будет нужно ничего, кроме хлеба и водки.
Значит, ничего не нужно будет Мише. Зачем? Ну правда – зачем?!
Всё ерунда. Всё. Любовь? Борьба? Но кого любить, с чем или с кем бороться? И за что? Душа? Но где же её бессмертие, если можно вот так умереть при жизни? Всё ерунда. Всё. Всё ерунда.
Он погрузился в сон – пьяный кошмар, и был там всё тот же дед, гниющий, не успев умереть, душой и телом.
Потом сквозь сон до его сознания добрались-докопались голоса: Алёшкин, Пашкин и ещё чей-то – женский.
-Чего это он спит?
-Пьяный, кажись.
-А где бутылка?
-Нет бутылки. Он, что ли, выжрал, троглодит?
-Мишка, вставай. Вставай, слышишь? Эй. Мишка, ну ты чего, просыпайся давай.
-Ой, ребята, наверно, что-то случилось.
-И правда, не мог он просто так один всё выпить. Совесть-то ещё всё-таки не пропил.
-Миш, вставай. Ну проснись же, Миш… Ну что с тобой, ну мы же понимаем.
-Ребята, а он дышит?
-Да господи, всяко дышит. Ладно, Анна, пошли, пусть спит. Значит, так надо. Потом разберёмся. Пошли, Анна, слышишь. Оставь его в покое. Пошли-пошли.
…Сколько он проспал? Час? Год? Он проснулся, потому что почувствовал, что раскалывается голова и желудок стоит в горле. Он думал встать или хотя бы разлепить распухшие стопудовые веки, но сил не было. Он лежал на спине и хотел лишь одного: тихо сдохнуть.
Дверь отворилась, скрипнув, а потом захлопнулась изнутри. Щёлкнул замок. Кто-то сел рядом с ним на кровать. Чьи-то губы, жадные и влажные, гуляли по его лицу.
-Миш, проснись. Слышишь, Миш?.. Просыпайся давай. Хватит уже. Ну, чего ты? Всё, Миш, нормально… Голова болит? Хочешь кефиру? Бери давай, вот.
Он с трудом приподнялся, открыл кое-как глаза и со стоном благодарности вцепился в стакан. Стало легче.
-Пей, бедолага. Ещё хочешь? Ну чего, ну Анна я, баба Алёшкина. Налить ещё? Как тебя угораздило так? Ну ничего, ничего. Пей. Со всеми бывает. Выживешь.
Миша допил кефир и облегчённо рухнул обратно. Анна уже снова целовала его. Он попытался отстраниться.
-Ну чего ты? Не хочешь? Не нравлюсь? или перепил, не можешь? – Она расстёгивала пуговицы на его рубашке. Он молча посмотрел на неё. Одуревший от алкогольного тумана мозг зафиксировал наглый курносый носишко, крашеные белые волосы. Но глаза были карие, тёплые.
А, пусть. Всё ерунда. На всё наплевать. На всё и на всех. Ничего не имеет ни смысла, ни значения, ни ценности. Всё можно, ничего не нужно. Пусть. Какая разница.
-Ну иди же ко мне, иди. Ну же! Да чёрт с ним, с Алёшкой! Да хватит ему, не бойся. Меня на всех хватит.
Миша сдался. Действительно, чёрт со всем. Какая теперь разница, как жить. Всё ерунда.
***
А сыграли они классно…
Миша блаженно валялся на Пашкиной кровати и тихонько выстукивал что-то на корпусе гитары.
Алешка с Пашкой весело и довольно гомонили. Алёшка пытался сплясать с кошаком папуасский танец. Пашка же без обычного бурчания воодушевлённо и почти вдохновенно мыл стаканы. Потом принёс в комнату, брякнул на стол. Показал Мише на Алёшку, пальцем у виска покрутил: свихнулся, мол, аристократ.
-Ладно, тебя не спросил, - сказал Алёшка, впрочем, не сердито, ибо сам сознавал, что странно друзьям видеть его утратившим серьёзность. – Всё, хватит дурью маяться. Пошли в Торец за беленькой.
-Ну нет, мужики, я не пойду – такая расслабуха, - сказал Миша. Блаженная, счастливая усталость разливалась во всём теле, и не хотелось шевелиться. Миша отложил гитару и закрыл глаза.
Пашка с Алёшкой ушли, оставив счастливого солиста отдыхать.
А через несколько коротких минут, словно под дверью она стояла, ждала, когда они уйдут, эдаким явлением Христа народу – возникла Анна, дверь отработанным движением захлопнула, на кровать присела – точно так же, как тогда. (Господи, как плохо тогда было!..)
-Миш, не спи. Я пришла. Ты не рад?
-А как же Алёшка?
-Ну при чём тут Алёшка? Алёшка не узнает. Я же тебе говорила, меня на вас обоих уж как-нибудь хватит… - она нагло и озорно хихикнула. – Или так прям и не хочешь? Я многое умею.
Он молчал, снова закрыв глаза.
Она сделала всё сама. Он просто не стал ей мешать, а потом и подыграл немного, чего уж там. Но что-то гадкое было во всём этом, а ещё было предчувствие катастрофического финала. А вот Анна не стеснялась, не комплексовала. Для неё всё было совсем обыденно. Совсем просто.
К тому времени, как пришли Алёшка с Пашкой, всё уже было позади. Анна благополучно испарилась, а Миша как ни в чём не бывало валялся с гитарой на кровати.
-Ну что, народ, пора пить, - сказал Пашка. Он стоял у стола и широко пластал ножом хлеб и колбасу, запихивая большими кусками в рот и то и другое.
-Садитесь давайте, - позвал Алёшка. – Пашка, хватит жрать, Мишка, хватит валяться.
Миша вздохнул и сел на кровати, подумал и пересел к столу. И тут, словно и не ушла отсюда только что, появилась Анна – только из душа, волосы мокрые. Миша пристально смотрел на Алёшку, так, что тот заметил его взгляд:
-Что-то не по так?
-Да нет, всё по так. Просто чего-то пить не хочется. Голова болит, что ли. Ладно. Я скоро вернусь.
…Он поднялся к Ирке. Она взглянула на него и ахнула:
-Что-то стряслось?
-Стрястись не стряслось, но…
Почему-то Ирке он мог рассказать всё.
***
В середине октября установилась погода – не погода, загляденье, праздник, почти лето. Солнце сияло, как сумасшедшее, и тепло было – аж не верилось.
Ну а колхозы-совхозы, конечно, лихорадило – каждый год так бывает, там одно не успевают, там другое, сами с уборкой, ясное дело, не справлялись.
И так уж получилось – повезло Мише с днём рожденья. Хотя это с какой стороны посмотреть, другой бы кто, может, от везения такого нос бы своротил. Только не Миша. Миша считал, что ему повезло – значит и впрямь повезло. Он любил ездить в колхоз. Любил эту атмосферу радости и общности и чего-то ещё, чего не мог определить, да и не пытался.
Алёшка с Пашкой тоже, кстати сказать, недовольства не выражали, губ не надували: ехать – так уж ехать весело.
Так что вот отметил Миша свой день рожденья выездом на уборку последней морковки.
Ехал весь факультет. Суетились возле автобусов замдеканы, но Еремеева, слава тебе, господи, не было. В автобусы сели кто как хотел, и Миша с друзьями оказался со своей новой группой. Неплохая была группа, Миша успел уже со многими общий язык найти. Особенно заметен был Пашка Норс, по-хохляцки, несмотря на странную свою, не хохляцкую вовсе, фамилию, идеально, хотя и немного хищно, красивый, чёрный и черноглазый, балагур и лихой гитарист. Он запросто уже был и с Алёшкой, и с Пашкой, и они все вместе смеялись, и гитара ходила из рук в руки.
-«Деканат нам твердит,
    сам декан говорит…» - пели они и хитро посматривали на Юрия Павловича, замдекана Мишиного нового курса (всё-таки минул бог от Саши Костюриной). Юрий Павлович крякнул, ничего не сказал и ушёл в нос автобуса, к немногочисленной группочке девчонок. А пацаны переглянулись и закончили куплет:
-«…мы уверены в том,
       что и сам он большая дубина.»
-Эй вы там, полегче всё-таки на поворотах, - крикнул Юрий Павлович для порядка – песня была старая, привычная, бороться с ней всерьёз было бесполезно.
Миша легко и беззаботно рассмеялся в ответ на слова замдекана, за ним все, кто был вокруг. Юрий Павлович не выдержал, тоже улыбнулся.
…Рубашки-тельняшки скинули – ну их, действительно, такая жара. Солнце пекло по-летнему, и радостно было подставлять ему в последний раз перед зимой всё ещё загорелые плечи.
Морковка была крупная и сладкая, работалось с удовольствием, легко и радостно. Впрочем, сегодня был один из тех дней (говорят, они редко бывают, ну да кто их считал, на самом-то деле), когда всё, абсолютно всё, получается легко, естественно и, главное, радостно.
Они втроём стояли, курили. Алёшка с Пашкой уже выбросили бычки, а Миша о чём-то, а скорее – просто так, ни о чём, задумался, присел на корточки, рассеянно, с глуповатой улыбкой водил пальцем по донышку перевёрнутого ведра, оставляя на пыли странный узор – улетел, что называется. Сигарета тлела в пальцах и наконец обожгла их. Миша вздрогнул, очнулся, затянулся и увидел, что идёт прямо на него какая-то незнакомая крохотуля.
Чем-то неуловимым она была похожа на Женю, Мишиного теперь шефа. Роскошные чёрные волосы болтались двумя хвостами, а в жёлто-карих глазах с расширившимися от волнения зрачками плескалось что-то непонятное, что можно было принять и за решительность, и за отчаяние.
-Курить… - выдохнула она. - …Извините, ребята, закурить не будет? – она не отрывала глаз от окурка в Мишиных пальцах. Миша развёл руками:
-Сегодня Алёшкины курим. – Он указал рукой на друга. Алёшка достал пачку, залез в неё тонким длинным пальцем, досадливо поморщился и, смяв её – пустая – бросил в кусты. Девчонка обречённо вздохнула, провожая взглядом пачку.
-Извини, - развёл руками Алёшка. – Мы бы рады, да вот… Кончились. Сама понимаешь.
Девчонка ещё раз вздохнула и пошла прочь – маленькая, несчастная. Чёрт знает, что там у неё случилось, только ей сейчас очень нужна была сигарета, которой, как назло, не было.
-По автобусам! – кричали уже и Юрий Павлович, и Саша Костюрина, и другие замдеканы.
В этот момент Миша увидел Пашку Норса. Тот мирно стоял под деревом со своим другом, Владькой, кажется, Миша плохо его знал, и курил. Миша подошёл к нему.
-Курить охота, не отсыплешь? А то у нас кончилось.
Пашка отсыпал щедро.
Одну сигарету Миша сунул в зубы и оглянулся: нет ли где этой страдающей крохотули. Он увидел её почти сразу. В каждой руке у неё было по сетке с дармовой морковкой. Ну да ладно, Миша тоже собирался прихватить: надо же именинный пирог печь.
Поскольку руки у неё были заняты, он сунул сигарету ей в зубы и сам поджёг. Ей было неудобно, раз руки заняты, даже пепел не стряхнёшь, но и радостно – вспомнили… А ведь парень незнакомый совсем. Она хотела что-то сказать – поблагодарить, но сигарета мешала, и она только скользнула по нему ласковым благодарным взглядом.
Он улыбнулся. Он сам не знал и не хотел разбираться, почему ему так легко и радостно, почему так хочется улыбаться. И лицо его просто озарилось этой улыбкой, осветилось, зажглось. Мало кто умел так улыбаться…
…С водкой был порядок – водки было много. Вернее, очень много. А вот с закуской…
-Давай пироги стряпай, - сказал Пашка. – Давай-давай, именинничек. Зря, что ли, херячились, морковку волокли?
-Не зря, конечно, - согласился Миша. – Но чего это вдруг я-то буду готовить? Давайте вы, я именинник, сам говоришь, следовательно, отдыхаю.
-Ты именинник, следовательно, обеспечиваешь стол, - резонно объяснил Алёшка.
Миша вздохнул обречённо и поплёлся на кухню – включать духовку. Впрочем, переживать особо было не о чем: всё – и тесто, и начинка, было уже давно готово – лепи – и в духовку…
Когда он притащил пирожки на кухню и поставил в духовку, он заметил, что в углу, уткнув лицо в колени, сидит та самая, что в колхозе курить хотела, крохотуля. Миша взглянул пристально: чего это она опять, странная какая-то, и тут услышал всхлип. Он присел рядом и обнял её за плечи.
-Ну, ты чего? А? Случилось чего? На-ко вот сигарету.
Она всхлипнула сильнее, потом подняла на Мишу мокрое и удивлённое лицо:
-Ты откуда взялся? – но сигарету всё-таки взяла. Миша чиркнул спичкой. Она затянулась, глядя на него странно и непонятно. – Так откуда ты?
-Живу я здесь, - пожал плечами Миша. – Слышь, малява, так что у тебя всё-таки стряслось?
Она опять уткнулась лицом в колени, и плечи её задрожали сильнее. Миша сжал пальцы на её плече:
-Будет сырость разводить. Рассказывай.
Девчонка ещё раз всхлипнула и выдавила:
-Выперли. Приказ висит.
-А… - протянул Миша. – Понятно. Неприятно, конечно. Но не смертельно ведь? Правда? Да правда не смертельно, я тебе говорю. Где работать будешь, нашла?
-Нашла, - вздохнула девчонка.
-Из общаги не гонят?
-Не гонят пока. Да не выгонят. Не, не выгонят.
-Ну а через год восстановишься. Так?
-Так, - согласилась она.
-Так чего ж реветь? – спросил Миша. – На вот ещё сигарету. Бери не стесняйся, мы запаслись. Как зовут-то тебя, а, малява?
-Женька. То есть Женя. – Что-то близкое к улыбке появилось на её лице.
-Ну ты поди ж, - искренне удивился Миша. – Ты на моего шефа похожа. А он тоже Женя. А почему я тебя до сих пор не видел? Ты с какого курса?
-Не встречались, - пожала она плечами. – А жаль. Я со второго. Была… Да я в другом крыле живу. Вот, сбежала от своих. Достали с расспросами и соболезнованиями.
-Подожди, Жень, я сейчас вернусь.
Миша исчез, но очень быстро вернулся: за плечом гитара, в одной руке бутылка водки, в другой два стакана. Поставил на пол, вытащил из пачки две сигареты, прикурил сам и протянул Жене. Она взяла, закурила и поняла, что успокоилась. Что ж теперь, так уж получилось – тут не плакать надо, а смотреть, чтоб хуже не вышло. И она уже не плакала, а улыбалась. И вообще рядом с этим белобрысым улыбаться было как-то проще и естественнее, чем плакать.
Миша плеснул себе и ей по полстакана водки.
-Без закуски пьёшь? Не поспела ещё закуска. За мои двадцать два. Да?
Она зажмурилась и выпила. Вдруг стало тепло и хорошо.
-Тебе двадцать два? Я думала, меньше. Сегодня? Поздравляю! – она сунула руку в карман, порылась, но ничего не нашла. Посмотрела на его тельняшку.
-Ты правда на флоте служил? Или просто понты нарезаешь?
-Служил, - просто, но и с гордостью ответил Миша. – Ой, чуешь, пирожки уже пахнут. Скоро пировать будем. Я, конечно, змей, но от своих я, считай, сбежал.
А она в это время отцепила от своей рубашки и приколола на Мишину куртку самопальный, видимо – откуда б ещё такой – значок с Андреевским флагом.
-А… Спасибо. Сейчас своим тоже пирожков отнесу – и будем пировать. Будем?
-Будем, - с лёгкой улыбкой согласилась Женя.
Он отнес в комнату пирожки и исчез оттуда под бойкую Пашкину матерщину и осуждающий Алёшкин взгляд. К Лариске же зайти ему и вовсе в голову не пришло. Ему казалось почему-то, что сейчас он нужнее этой чужой девчушке, которую он, может, и не увидит больше никогда.
Он не стал ей петь. Он просто сыграл несколько битловских мелодий. Было легко, без горечи, грустно и как-то светло на душе. Они подошли к окну. Тяжелая капля звонко плюхнула по жести подоконника. А потом вдруг одномоментно рухнула стена воды.
-Ну вот, - сказал Миша. – Дождь. Здорово. Дождь – и больше ничего не надо. – Он поставил на пол гитару, поставил на подоконник бутылку и стаканы, плеснул ещё по половинке. – Пей давай. Да пирожки бери, не стесняйся. Или курить ещё хочешь.
-Курить… - вздохнула она. – Знаешь, мы, может, и не увидимся больше, не знаю, это случайность, каприз судьбы, но я тебя не забуду. Ладно, это лирика. Давай покурим.
И они курили. И улыбались.
-Ладно, - за тебя. – Она подняла стакан. Миша посмотрел на неё с полуулыбкой и поднял свой, придвинув к её.
-Будь! – сказала Женя.
-Буду, - серьёзно ответил Миша. – И ты тоже – будь.
-И я буду, - вздохнула она. И вдруг, то ли ни с того ни с сего, а может, и была причина – засмеялась. И неожиданно опять заплакала.
-Ну ты чего опять? – удивился и огорчился он.
-Ничего, нервы, ты уж извини. – Она сжала его локоть, ткнулась ему носом в плечо, постояла так несколько секунд, а потом подняла сухие уже глаза и повторила: - Правда, ничего. Нервы это. Всё уже. Ты извини, мне пора уже, а то я совсем растекусь. Пойду спать лягу. Кстати, как зовут-то тебя?
-Миша, - удивлённо сказал Миша. Он и забыл, что не представился – так просто и легко им было. Словно всегда знали друг друга.
-Ну всё…
-Пока…
***
Миша сидел на полу, меланхолически покуривал и запивал водкой пирожок с морковкой. Отсутствующая улыбка играла в его глазах. Было хорошо.
И вдруг – такое всегда случалось у него вдруг, ибо не хотел Миша жить в постоянном ожидании плохого, появилась на кухне разгневанная, а впрочем, она всегда, сколько он её знал, была разгневанная, Лариска.
-Сидишь?! Ну, сиди, ****ь, сиди! Опозорил меня перед людьми, а теперь сиди!! Конечно!
-Спокойно, - сказал Миша. – Не части. Чем опозорил? Перед какими ещё людьми?
-Перед друзьями.
-Перед чьими друзьями?
-Перед моими.
-Интересно… Каким это образом я могу опозорить тебя перед твоими друзьями? И какое вообще я к ним отношение имею? А? Может, объяснишь? – Разговор был Мише явно неприятен, но пока ещё он сдерживал раздражение, чего не скажешь о Лариске.
-Жена на стол собирает, потому что у мужа день рожденья, а муж шляется *** знает где, гости сидят, ждут, как идиоты.
-Лора! В конце концов это мой день рожденья, и надо было бы всё-таки меня спросить, нужны ли мне эти гости. Зачем, собственно, они мне? Не знаешь? А я им – зачем? То-то же. Ни за чем. Наши интересы не пересекаются. Ни с тобой, ни с друзьями твоими нет у меня ничего общего. Мы чужие люди.
-Кто? – испугалась, завязнув в недобром, Лариска. – Кто – чужие?!
-И гости твои мне чужие, и мы с тобой. Разве ты не видишь, что не супруги мы, а соседи по комнате? Ну уложила ты меня пусть не силой, а нахрапом, в койку, ну сводила по необходимости в ЗАГС – ну и что? Ну и что?! Как были чужими, так и остались. Можешь брызгать хоть слюной, хоть желчью – требуй на здоровье сколько угодно – всё равно это ничего тебе не даст. И любить тебя за твои требования, по требованию никто не будет. Любой человек делает то, что считает нужным он сам, что сам хочет. Зря думаешь, что можешь заставить кого-то делать по-твоему. Кишка тонка заставить подчиняться. Нет у тебя сил.
Лариска заходилась от возмущения, дышала тяжело и часто, глазами широко распахнутыми лупала. Наконец отдышалась слегка и могильным голосом сказала:
-Пошли домой.
-Нет, - скучно ответил Миша.
-Ну и скотина!.. За что мне такой муж достался?!
-Какого уж сама взяла… Я с тобой всегда буду скотиной. А вот за что мне такая жена? Это ж не жена, это ж ведьма злющая.
-Миша, иди домой!..
-Ну сказал же – нет.
Она подошла к нему и влепила пощёчину. Он поймал обе её руки и крепко сжал запястья.
-Остынь. Всё, повоевала. Хватит. Иди давай сама домой. И давай попытаемся просто мирно сосуществовать. Я дал тебе кольцо и печать в паспорте, а большего не жди. Мы чужие.
Она вдруг заплакала. Миша растерялся, отпустил её руки.
-Я люблю тебя, дурак, люблю, скотина ты эдакая, как ты умудряешься ничего не понимать?! Ну пошли домой, пожалуйста. Я всех разгоню, только иди ко мне.
Миша вздохнул и усмехнулся.
-Очень просто назвать любовью желание иметь в собственности. По харе – раз!- и вся любовь. Ну ладно, уж хватит мне на сегодня сырости, ей-богу. Ну не реви, хватит, говорю. Ладно, приду, иди, разгоняй их всех к чёрту под корень.
 …Когда всё кончилось, она посмотрела на него со смесью любви и ненависти и печально так и неожиданно тихо сказала:
-А ведь это первая наша ночь с тех пор, как ты вернулся…
***
Миша с Иркой сидели в кухне, на корточках у стенки, курили.
-Не пойму всё-таки, как ты можешь так.
-Как – так?! – вскинулся Миша. – В конце-то концов: как – так?!
-А так! – кипятилась Ирка. – Такие песни пишешь, а живёшь, как бог на душу положит.
-Вот как? Всё-таки бог? Чем же ты недовольна?
-Ты словно презираешь всех…
-Нет, Ириш, не всех. Кого-то – может быть, но не всех. Далеко не всех.
-Гений не принадлежит себе. Он должен быть чист, должен оправдать возложенное на него.
-Ну, понесла… - Миша поднялся с корточек. – Где тут кто гений? Что должен? Кому должен? Кому?! Сама не знаешь, городишь тут. Я лично сам себе принадлежу. Да, я поэт. Раз уж пошёл разговор, то не буду умирать от ложной скромности – я поэт. Я знаю себе цену. Но в жизни я сперва всё-таки человек, а потом уж поэт. Я поэт потому, что именно такой человек, какой есть, а не такой, как тебе кажется нужным. Что я поэт – это следствие. А вообще я просто живу обычной жизнью. Когда я пишу и пою, я уже немного другой. Как это происходит, я не знаю. Но обычно я совсем обычный человек. Но с какими-то своими качествами, кои и дают мне писать и петь.
-Миша, успокойся…
-Ну что Миша, что успокойся… Начала, так слушай. Вот говоришь – гений. Да никакой я не гений. А что поэт, что дано мне это – так я никого об этом не просил. Не просил я давать мне это!! И обязательств никаких никому по этому поводу не давал. Как считаю нужным – так и живу. А там будь что будет. Не смогу писать – значит не смогу.
-Неужели именно так ты и считаешь нужным? Ты же просто ерепенишься, и передёргиваешь поэтому.
-Именно так и считаю, как живу. Поэтом становится тот, кто перешагнул грань полной безжалостности к себе. А там уже становишься безжалостным и к другим тоже. И мы ведь не в книге живём, а в жизни. И нет в ней однозначности и прямолинейности.
-Но ты ведь хочешь быть поэтом! Хочешь! Да, хочешь! Ты без этого просто задохнёшься. А поэт – он поэт не только песнями, но и жизнью.
-Да, жизнью! Да, жизнью! Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Поэт должен пройти через всё. Совсем всё, безо всяких запретов и ограничений. Я буду бояться, когда страшно, я буду предавать, когда получается именно так. Одного мне не дано: пройти мимо чего бы то ни было, остаться глухим к чьей-то боли. Чего не могу – того не могу. И этого достаточно, чтобы быть поэтом. Да, достаточно. Поэт – это резонатор. Понимаешь?
-Вроде правильно всё, - раздумывала Ирка. – Но ведь самые лучшие, самые добрые песни не будут искренними, никого ничему не научат, если не подкреплены жизнью.
-О господи, как ты казённо выражаешься. Ты что, считаешь, что я не искренен? Я не уверен, что прав, но как чувствую, так делаю.
-Не знаю. Ты меня в тупик ставишь. Ты сам себе противоречишь.
-А я знаю. Ничего я не противоречу. Я как раз, как ты говоришь, жизнью подтверждаю. Хотя вообще-то самое лучшее подтверждение вообще-то смерть, но пока ещё рано об этом. Не хочу. Так вот пока что жизнью. Искренность ведь не в святости, а в неравнодушии. Ты ведь меня в равнодушии не упрекнёшь, так ведь? Да, мне случается делать людям зло, но я сам, как Печорин, первый при этом страдаю, первый боль испытываю. И как иначе?
-Нет, конечно, в равнодушии я тебя не упрекну. Но всё же… Ты ведь по большому счёту о Любви поёшь. Не о любви к женщине, а вообще о человеческой любви. А сам злой.
-О Любви, говоришь?.. А где она, Любовь? Оглянись, где?! Я не злой, я её ищу, но – где она? И я – не о любви, а о тоске по миру, основанному на принципах любви, а не ненависти, а тем более равнодушия. Я хочу так жить, хочу, чтоб было так, но где это?! Этому надо учиться, но я и сам не умею. Я пытаюсь учиться, хочу, чтоб и другие тоже учились, вот и пою.
-Сядь, - сказала Ирка. – Сядь, успокойся. У тебя сигарета погасла. – Она протянула ему спички.
Миша опять прикурил, но успокоиться и считать тему закрытой не мог:
-Никому кроме себя я, как и другие, ничего не должен. Только сам человек судья себе, и только от него самого зависит, какой он судья. Ты же знаешь, я верю, что свободен, что моги решения – они и правда мои. И не каждый же хочет зла… Конечно, тебе обидно, хочется, чтоб кто-то был непогрешим. Ты знаешь, каким бы ты меня хотела видеть, а я не такой, и не считаю, что должен быть таким. И никому, и тебе тоже, я этого не обещал. Разве кто-то обязан соответствовать чьим-то идеалам? По какому праву? Ну пусть ты увидела во мне что-то, что заставило тебя относиться ко мне иначе, чем к другим – ну и что?! Ну и что?! Что, я спрашиваю?! Я сам разберусь, каким мне быть. И любой разберётся. А мы почему-то считаем: «Люблю – значит имею право требовать и поучать. Ведь я же люблю!»
-Ну правильно, ты давно понял, что я люблю тебя. И от Алёшки я ушла из-за тебя. Пусть не к тебе, но – из-за тебя.
Миша хотел что-то сказать, но Ирка остановила его.
-Погоди, дай скажу. Я знаю, ты меня не любишь. Да этого и не надо. И мне от тебя ничего не надо, кроме честности твоей. И всё. И забудем.
Миша сполз по стенке, присел рядом с Иркой, обнял её за плечи.
-А Лариска тебя любит.
-Ты это к чему? – удивилась Ирка.
-Да так, ни к чему.
-Не любит, а терпит как неизбежное зло. Чувствует, что я нужна тебе. Я тебе нужна? – Она бросила на Мишу быстрый взгляд.
-Да, - сказал он. – Да, нужна.
-Чувствует, - продолжала Ирка, - что надо тебе душу отвести. Вообще-то не понимаю я такой любви, когда ещё кто-то нужен. – Ирка сползла на пол, вытянула ноги.
-Да какая любовь, - поморщился Миша, - при чём тут любовь… Ты тут единственная, о ком я пожалею, когда расстанемся. А, впрочем, с хера ли бы нам расставаться…
Он сидел, молча курил, потом, словно решившись, заговорил опять.
-А вообще если уж про любовь – никому бы не сказал, тебе скажу – мне знаешь какая девушка снится… - Он резко встал, швырнул окурок в форточку – словно не было этого разговора. – А знаешь что, пошли к Пашке, Алёшка у Анны, там койка свободная. Я там ночевать буду. – Миша протянул руку, помог Ирке встать.
…-Ложись, я сяду к тебе…
Он разулся, она отвернулась, он быстро скинул джинсы и нырнул под одеяло.
Всё ещё стоя спиной к нему, она шепнула:
-Мишенька, милый, можно к тебе, а?..
-Нет, - строго сказал он. – С друзьями не трахаюсь и тебе не советую. – И добавил уже мягче: - Садись сюда. – Она присела на краюшек кровати. Он погладил её по щеке: - Дай руку, посиди со мной.
Было на душе грустно и светло, но с балкона раздались странные звуки. Кошака рвало кожурой от колбасы.
-Ну вот, - сказал Миша, - пришёл Кошак и всё опошлил. Вот и поговори после этого о высоких материях.
Миша дотянулся до гитары, выжал из неё что-то весёлое.
-Тише, - сказала Ирка. – Пашка спит, тише, разбудишь.
-Пашку разбужу?! Вот анекдот – да Пашка спит как убитый, - рассмеялся Миша и опять обнял Ирку за плечи.
***
День случился на редкость тяжёлый, но и удачный – тоже на редкость. После трёх пар Миша пошёл в институт, и вдруг неожиданно у них с шефом «пошёл» эксперимент, который вот уже две недели никак не получался, капал на мозги, давил на психику и всё такое прочее. Вечером (если бы не английский, который так некстати воткнули на шесть часов, они это дело, естественно, ни на какой вечер не откладывали бы) они с Женей собирались отметить эту скромную, но такую нужную победу.
Миша, блаженно усталый и спокойный, в общем, довольный жизнью, сидел на скамеечке за плацем, смотрел, как в безвременно зачахший фонтан падают непрочные звёздочки первого печального снега, и как смутным матовым светом мерцают от снега сумерки.
Он закурил и лениво подумал, что скоро явится Женя с бутылкой, а вставать и куда-то тащиться совершенно не хочется, так хорошо здесь сидеть, а дома ещё, чего доброго, Лариска…
-Здравствуй, Миша!
Перед Мишей стояла очень красивая женщина, и ветер трепал широченное её пальто и длинные распущенные – она была с непокрытой головой – тёмно-пепельные (хотя цвет он в темноте скорее угадал, чем рассмотрел) волосы. Миша напряг память и вытащил из глубины её имя этой женщины.
-Здравствуй, Вера, - приветливо улыбнулся он.
-Миш, послушай меня, - явно волнуясь, сказала Вера.
-Уже слушаю. Это же так интересно: что можно сказать человеку, которого видела один раз в жизни.
-Не валяй дурака. Это серьёзно, - словно обиделась она и теперь смотрела, ушла ли улыбка с его лица. – Я беременна.
-Ну а я здесь при чём? Мне-то какое дело? Не понимаю, зачем сообщать об этом первому встречному? (Он усердно делал вид, что не догадывается, к чему она клонит, хотя догадка на самом деле уже обожгла его испугом, и холодный пот потёк между лопаток.)
-А при том ты здесь, что это твой ребёнок.
-Что-о?!
-То самое. Знаю, что говорю.
-И теперь, как честный человек, я обязан жениться? Да? Иди-ка ты, милочка, аборт делай. Что ты обо мне знаешь? Я, кстати, женат. Да-да. И не надо делать большие глаза.
-Господи, какой аборт, что ты несёшь?! Тогда у нас что было, ну-ка вспомни.
-Конец июня.
-А сейчас?
-Конец октября.
-Ну и?
-Что «ну и»?
-Четыре месяца. Кто мне на таком сроке аборт сделает?
-Ага, - усмехнулся Миша. – Значит, решила поставить перед фактом: буду, мол, рожать, куда, мол, ты теперь нафиг денешься-то. С подводной лодки-то. Так?
-Не так.
-А как? Именно что так. Называется «ловля на ребёнка». А я не буду ловиться. Не буду – и всё. – Миша начал заводиться. – В конце концов это твои проблемы. Хочешь – бабку ищи, хочешь – рожай, твоё право, только мне, естественно, до всего этого глубоко пополам.
-Даже так? – Вера уже тоже злилась.
-Именно так. Мало ли с кем я спал – если на всех жениться…
-Спал – одно, а ребёнок – другое.
-Да… В чём-то ты права, - согласился Миша. – Кстати, ты уже решила, будешь рожать или всё-таки не будешь?
-А ребёнка признаешь?
-Хм… А что… Ребёнка можно и признать.
-Но я, пожалуй, всё-таки бабку найду.
-Ну, как знаешь…
-А тебе не жалко своего ребёнка? – вдруг в упор спросила Вера.
-А знаешь, пожалуй что и жалко. А тебе-то самой?
-Да и мне жалко. Но только не хочу без мужа. Я ведь надеялась.
-Но мы же чужие! и мы совсем друг друга не знаем?
-А тебе что, любовь подавай? – спросила Вера. – Хотя есть в тебе что-то такое.
-Такое – это какое?
-А вот такое. Что с любовью рядом лежало. В тебя, наверное, многие влюбляются. Я бы, наверно, тоже могла. – Она улыбнулась и он тоже – почему-то спало напряжение. И Вера продолжала: - Странный ты. Загадочный. Обаятельный. Улыбаться вот умеешь. Романтик, наверное. И циник. А может, поженимся всё-таки? А?
-Иди у моей жены руки моей проси. Офонарела в конец, ей-богу. Вот, женат я. – Из внутреннего кармана куртки он вытащил паспорт и показал ей печать. – Правда женат.
-Ну ладно, - вздохнула Вера. – Пошла я. Бабку искать.
-Что, прям щас?
-Не сейчас, но и не откладывая особо. Время-то идёт…
И Вера ушла. А Миша, пытаясь от самого себя скрыть свою потрясённость, всё смотрел ей вслед. Ёлки-моталки! Надо ж так подзалететь!!
Он вспомнил вдруг Ларискин выкидыш, вспомнил, как плакала она тогда и как едва держался он сам. А разве что-то изменилось с тех пор? Разве сам он – другой? Ему вдруг до отчаяния жалко стало этого ребёнка, которому, видно, не судьба родиться.
А вот бросить всё, развестись и жениться?! Ну и что ж, что чужие! Правда, что ли, любовь искать?.. Ну да нет на свете девушки, которая была бы похожа на явившуюся ему в бреду русалку Сашу. Нет её, нет, нечего и искать. Свобода? Ну да как при Лариске гуляется, так и при Вере он ещё славно погуляет – только держись.
Он едва не вскочил и не бросился её догонять, но что-то его остановило. Чувствовался в этой женщине всё тот же нахрап, готовность зубами выдирать своё и даже то, что лишь показалось своим. Именно этот нахрап всегда пугал и шокировал его в Лариске, отталкивал от неё. Что ж теперь – шили на мыло менять? Хотя эта мягче, а может, просто умнее. Если оставит, скоро уже видно будет. «Шила в мешке не утаишь». Шило, шило… При чём здесь шило? «И шило в мешке мы пустили на мыло»… Бред какой!
-Миш, очнись! Эй, Мигель, ты чего?! Не спи! Снег тает, тебе за шиворот течёт! – Женя решительно и небрежно тряс и отряхивал Мишу. – Не видишь, что ли, весь мокрый уже.
-Ёлки-моталки! Женя! Ну наконец-то! Водку купил? Две?! Ну ты гений! Нет, я серьёзно говорю: гений! Слушай! Давай прям здесь напьёмся, а?
-Да что с тобой?!
-Да ничего со мной, - отмахнулся Миша. – Пошло оно всё в баню! Я хочу жить! Чтоб всего много было в жизни. Я хочу пить водку! Я хочу петь песни! Я хочу любить простых, понятных, добрых, искренних и, конечно, потрясающе красивых женщин.
-Простых и понятных? А не скучно будет?
-Не скучно. Тепло и радостно. «А Вера была и простой и понятной»… - Он порылся в карманах, нашёл ручку, но бумаги не было.
-Кириллыч, оторви от последней выдачи. У тебя в правом внутреннем кармане. И давай водку открывай. Ща как напьёмся, только вот черкану маленько. Да давай здесь, чего там, у меня, поди, Ларка дома.
Женя открыл бутылку и осторожно спросил:
-А что за Вера ещё? Это ты из-за неё такой?
-А, брось, - беспечно махнул рукой Миша. – Ничего я не такой. А Вера… Говорю же: простая и понятная. И давай не будем. Не хочу я. Всё, пьём. Открыл уже? Покатили. «Водка лишь в глотку, а Верка в кровать…»…
…Через месяц он встретил Веру случайно, на лекциях. Ни о какой беременности не было и речи: она была стройная, красивая, джинсовая.
Неловко улыбаясь, он подошёл к ней и спросил:
-Нашла, значит, бабку всё-таки… А я уж искал тебя, хотел, чтоб ты оставила. На всё уже решился, ей-богу. Да вот не нашёл. Трудно искать, когда не знаешь, кого ищешь. Ты, кстати, математик?
-Геофизик, - усмехнулась она. И замолчала. Смотрела печально и задумчиво, словно прощая за что-то. Потом с грустной и виноватой улыбкой сказала:
-А знаешь, не было бабки…
-Выкидыш? – вскинулся Миша.
-Ничего не было. Вообще ничего.
-Как? – не понял он.
-Ну – «как»? Вот так. На пушку взять хотела, думала, захомутаю.
Миша даже не нашёлся, что сказать, только смотрел ошарашено.
-Н-да… - выдавил наконец он. – Даже моя жена до такого бы никогда не додумалась. – Он поднял глаза, боясь встретиться с её смешком, но она тихо плакала – не всхлипывала даже, лишь слёзы текли.
-Так был ребёнок или нет? – Он взял её за плечо. – Или ты теперь хочешь меня от лишних тревог уберечь, чтоб совесть не мучила, чтоб убийцей себя не считал? Не стоит, не бери на себя, я сам за себя отвечу. В конце концов, я имею право знать. Скажи, был ребёнок? Был? Или нет?
Видимо, это «или нет» прозвучало с надеждой – Вера молчала, и только в чёрных её глазах стояли слёзы.
Она даже не замечала, что многие вокруг уже смотрят на неё…
***
Не успели оглянуться – подкрался Новый год, и общежитское настроение всё больше замешивалось на мандаринах (шкурки уже по всем углам валялись) и сессии. Для многих эти дни несли нервотрёпку: как бы сдать последние зачёты и честь по чести допуститься до сессии, но у Миши с друзьями с этими делами был полный порядок. Все зачёты давным-давно были получены, никогда для них эта проблема не стояла, а большинство экзаменов, а у Миши так вообще уже все, были сданы либо досрочно, либо автоматом. И оставалось ещё больше месяца, чтобы ни на что, ни на какую учебную суету, не отвлекаясь, спокойно поработать в ИЯФе.
Миша уговаривал Женю встречать Новый год с ними. Как-то уж так случилось, что были Миша с друзьями всё время втроём, и не было больше общих друзей. Компании постоянной, колхоза – не было. Были, конечно, приятели, но кто из них окажется рядом в новогоднюю ночь, было абсолютно непредсказуемо. А Женю все помнили и любили. И даже бескомпромиссной Ирке он был безоговорочно симпатичен. Конечно, ведь Женя сам ко всем хорошо относился, а это люди, как ни крути, ценят. Словом, встречать Новый год вместе с Женей – это был хороший, всем понравившийся вариант. Но пока что Женя не соглашался, охал и скрипел.
-Стар я уже, - говорил он. – Скачки эти ваши…
-Конечно, двадцать семь – это возраст, - ехидно соглашался Миша. – Глубочайшая старость. Столько вообще не живут. Как, кстати, зовут твоего младшего правнука?
-Тьфу, охальник, - морщился Женя.
-Так придёшь?
-Видно будет… Отвяжись, холера! Зануда, честное слово! Ты сегодня работать будешь? Или ты не будешь сегодня работать?
Миша неопределённо уставился на шефа, пожевал губами:
-Ей-богу, что-то не хочется. Не так уж часто я сачкую. Или часто всё-таки, а? – Миша ехидно улыбался и смотрел на Женю.
-Да не часто, не часто, отстань, надоел.
-Ну так слушай, плюнь на всё, хватит на сегодня, айда по домам.
На том и порешили. Впрочем, Миша пошёл не домой, а к Пашке. Ну да, по правде говоря, именно эту комнату, а не Ларискину, считал он своей, и даже ночевал здесь гораздо чаще: Алёшка, днём не очень-то скучавший по Анне, спал всё же обычно у неё.
-А тебе бандероль, - сказал Пашка. – От твоего Михаила Яковлевича, поди, или у тебя ещё кто в этом городе есть?
-Никого нету. А я смотрел почту, ничего не видел.
-Всяко, - согласился Пашка. – Потому что я, ясно море, извещение забрал.
-Ну так гони его сюда, пойду получу, пока не разделся.
Пашка что-то проскрипел себе под нос, отложил гитару, с которой только сидел в обнимку, но не играл, слез с кровати и, не переставая ворчать, чертыхаться и сдавленно материться, поплёлся искать извещение. На это ушло минут пятнадцать, Миша порядком взмок и уже хотел плюнуть на всё, раздеться и отложить культпоход на почту до другого, более благоприятного, случая, но Пашка со всей силы радостно шарахнул себя кулаком по лбу и вытащил измятую бумажульку – искомое извещение – из собственного дипломата.
На почте Мише вручили малюсенький – с магнитофонную кассету размером – свёрток. Кассета и есть, - подумал Миша и рванул обёртку. И впрямь кассета. Чётким красивым почерком на ней было выведено – прямо-таки начертано: «Михаил Поляков. Вальс над рекой».
Миша бросил обёртку в урну, сунул кассету во внутренний карман куртки и заторопился домой – слушать.
Но вдруг, выйдя на крыльцо, обомлел, остолбенел от красоты и покоя. С матово-серого, ровно светящегося каким-то мерцанием раннего вечера, неба (Хотя ведь не бывает мерцание – ровным, но – как объяснить такое?!) огромнейшими мягкими и лёгкими хлопьями медленно и редко валил липкий (вдруг неожиданно потеплело) снег. Миша спустился с крыльца, подставил снегу лицо и замер. Снег таял от живого тепла, было сыро и холодно, а Миша стоял, закинув голову, и тихо бездумно смеялся.
Вместо общежития он пошёл в ботсад. Он бродил там, пока не стемнело. Снег перестал валить, а только лежал, пушистый, нетронутый, на земле и деревьях и смутно, будоражаще светился на фоне чёрного, в снежных бликах и отсветах, неба. Надо было возвращаться, но не хотелось запираться в скучных стенах какого бы то ни было, пусть родного, но замкнутого пространства. Душа просила свободы, а колдовская, демоническая – и спокойная одновременно, монументально спокойная, величественная красота не отпускала. Это же так здорово, это же восторг – наедине с самим собой шариться где-то ночью, под Луной и звёздами. Ну пусть это не ново, всё описано-переписано – ему-то что до этого?!
-Ну ты загулял, - усмехнулся Пашка. (Алёшки уже опять не было – отбыл всё в том же направлении.) – Мокрый весь. Кыш отсюда, иди в коридоре вытрясайся. Простынешь ведь, идиот, где только черти носили. Жрать хочешь? Вон в сковороде колбаса и картошка жареная – иди ешь, тебе оставили. Да чай-то пей, горячий. Грейся, дурак, а то простудишься. Что Михаил-то Яковлевич твой прислал?
-Кассету свою прислал. Садись давай тоже есть, я что, один, что ли. буду?
-Да это тебе…
-Садись, Пашинский, не выступай, ты ж всегда голодный, перед кем ломаешься… Пожрём – кассету поставим послушаем. Кстати, колбасу на кошаке проверял?
-Проверял…
-Ну и?
-Что «ну и»?
-Каков результат?
-Ну… Каков… Обычный…
-То есть не жрёт, надо понимать…
-Не жрёт. Ладно, не кобенься, мог бы понять уже, что кошак от колбасы принципиально только шкурки жрёт, так что он не показатель. И нам невпервой есть то, что кошаку не вкатывает – Пашка подсел к столу, и сковорода очень быстро опустела.
И они включили магнитофон.
А песни были что надо. Вроде и ничего такого уж особенного, но за душу брали своей искренностью и теплотой. И запоминались. И вообще было сработано вполне крепко и профессионально – может это и грубо звучит, а может, и цинично немного, но уровень чувствовался. Хороший уровень. Высокий.
Миша ощутил что-то вроде укола совести. Ему, Мише, дана возможность писать обо всём, что он чувствует, а он не пишет. За последние два месяца он ничего не написал. Ибо – не пишется. Но упрекал он себя больше для порядку, хорошо зная, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не станет вымучивать ни одной песни. Он записывал, и впредь всегда будет так и только так, лишь то, что приходило само. Внутренняя работа – да, выстраданное – да, но слова – сами, слов не искал.
***
Новый год – праздник без царя в голове. Самый весёлый, самый бестолковый, самый искристый (Как шампанское!), суетный, смешливый и дурашливый, когда все любят друг друга, друг другу рады, когда все пьяны, когда кажется, что праздник не кончится никогда, и похмелье не наступит. Но оно наступает, всё же наступает, никуда от него не денешься, и чем веселее ночью, тем больше и неприятнее, тем тягостнее утреннее (это когда часа в четыре дня открываешь, вернее, с болью разлепляешь, глаза) опустошение на пепелище праздника, на свалке из бычков и бутылок. Уж лучше не просыпаться до вечера, до второй серии пьянки, а, проснувшись, немного прибраться и постараться так уж сильно не свинячить больше, пусть будет в доме хоть немного уюта и тепла. И всё же это сложно. Везде погром – от вахты до чердака, и так просто его не уберёшь. Везде обрывки серпантина и много-много ставших, когда умер праздник, мусором блёсток и конфетти. Лучше уж совсем не просыпаться (Жаль, с живыми не бывает такого…) или уж удрать туда, где праздник не разгромил, не оставив камня на камне, покоя…
Да уж… У всего есть оборотная сторона.
«Славно проспать первый январский день…» Потом это стало строчкой из песни. Но пока это «потом» ещё не наступило. Пока праздника только ещё ждали.
Было тридцать первое, и Миша всё же уговорил-уломал-таки Женю, и в начале пятого уволок его из института – к себе.
В ожидании праздника разгонялись, разогревались. Водкой, ясное дело. Бродили по друзьям-приятелям из комнаты в комнату, дурили, поздравляли. Ждали скачек, как начала праздника.
Миша охал и кряхтел, что-то просчитывал про себя, варианты прикидывал, потом попросил Женю:
-Подстрахуй, будь другом. Пойду всё-таки жену поздравлю. Кто знает, может, вылечу в коридор с пробитой головой.
Никуда он не влетел. Мирно, улыбаясь, вышел несколько минут спустя.
-Спасибо, Жень. Прямо камень с плеч. У неё, кстати, уже гости. Ну и слава богу.
А из холла уже доносилось громыхание музыки, и все засуетились. «На тепловое движенье электронов наложилось направленное, вызванное внешним электрическим полем…» Ещё глоток водки, и…
…Ирка сама подошла к Алёшке. Миша не слышал, о чём они говорили, видел только, что она сдержано и немного виновато, но очень доброжелательно и даже ласково улыбается ему, и Алёшка тоже улыбнулся, грустно, но светло. Она погладила его по плечу, и с полувздохом-полуулыбкой тряхнула головой: всё, мол, Алёшенька, образуется. Всё нормально будет.
И они пошли танцевать.
Миша тоже улыбнулся: он был рад их примирению, рад был окончанию отчуждения, причиной, пусть и не виной которого он сам невольно стал. Так с улыбкой он и оглянулся, ища глазами шефа. Но того не было видно, а Мишин взгляд вдруг споткнулся о знакомое лицо. Чему-то вдруг неожиданно (и от выпитого слегка бурно) обрадовавшись, он узнал крохотулю Женю, с которой так славно встретил свой день рожденья, и улыбнулся ей. Она в ответ расплылась беззаботной и широченной улыбкой. Не сговариваясь, они пошли сперва навстречу друг другу, а потом танцевать.
-С новым счастьем! – улыбнулся Миша.
-Тебя туда же! – засмеялась Женя. – Как ты? Всё путём?
-Всяко! А ты? Тоже? Где работаешь?
-В Ядерке, как все белые люди. Вот только шеф не в масть. Сменить бы…
-Мигель, ты куда пропал? – это был шеф. Миша с Женей остановились. Ну и наезд, успел подумать Миша, сам пропал, а возмущается.
А дальше… Взгляды встретились: Женя смотрела на Женю, Женя смотрел на Женю. Она улыбалась ему, он – ей. Кто-то не верит в любовь с первого взгляда?!
-Вот к какому шефу просись, - сказал ей Миша. – Кстати, Жень, это Женя. – И, обернувшись к шефу: - И это тоже Женя.
Шеф нашёлся первым:
-Наверное, надо бы нам выпить за знакомство. Да и за Новый год. Чёрт, где же Пашка с Алёшкой?
-Алёшка с Иркой танцует, не трогай их сейчас. А Пашка… Где же, ч-чёрт, Пашка? Да вот же он идёт!
И они плюнули на всё и пошли в комнату пить и петь.
И было здорово. И Миша пел, много пел, вдохновенно, легко и радостно до самозабвения, и песни вырывались из души  и лёгких самые светлые…
…Всё-таки странный праздник этот Новый год. И вообще странный, а в смысле выпивки – особенно. Конечно, странный: пьёшь, пьёшь – и ничего, в порядке, а проснулся – и не помнишь ничего. Что? Как? А бог знает!.. Не было. Выпало.
…Когда он продрал глаза, в комнате было серо и хмуро. Миша попробовал сообразить, где же это он. У стола с утюгом и платьем в руках стояла Анна. Она заметила, что он проснулся, и без предисловий сказала:
-Алёшка Ирине своей ненаглядной баки заливает. А я что – рыжая?! Фиг ты теперь от меня отвертишься. Мой будешь, и не спорь. А классно сегодня было!
Миша даже не нашёлся, что сказать, плюнул только, оделся и вышел.
Анна, как ошпаренная, выскочила за ним в коридор, но только молча посмотрела ему вслед.
***
«Завтра будет Рождество, завтра будет праздник…»
Мишу словно прорвало. Пошла масть: всё получалось легко и весело, в жизни была радость, был свет, а в чём дело, он и не пытался разобраться. Так уж. И слава богу!
К радости своего этажа, и соседних этажей тоже – от первого до пятого, а их пять всего и есть, он каждую ночь пел на кухне и как сумасшедший (себе он точно в эти минуты не принадлежал), словно боясь не успеть ухватить и зафиксировать пришедшее в голову, писал песни. В душе была радость – да и не только в душе – она словно летала и кружилась над всем – красивая, блестяще-яркая, невесомая, бесхитростная, добрая, ласковая – короче – рождественская. И Миша отдался этой радости легко и бездумно.
…-Вот он, я же говорил, у нас сидит, - бодро донёсся из-за раскрытой двери Алёшкин голос: - Гитару терзает. Заходите. – И Миша увидел, как Алёшка жестом приглашает кого-то войти в комнату. «Кто-то» вошёл и оказался Бодаляном. Миша посмотрел на Арама и выжал из гитары немыслимый аккорд. Тот улыбнулся и покрутил роскошный ус.
-Здравствуйте, Арам Мумеджанович, - спохватился Миша. – Алёшка, здоров… - Миша перевёл на Бодаляна вопросительный взгляд. Арам погладил конопатую лысину и сказал:
-Понимаешь, Миша, у деканата к тебе просьба.
Мишина поза говорила: я весь внимание. Ну, действительно, интересно, зачем понадобился он партийному начальству. Хотя вообще-то он, конечно, догадывался…
-Так вот, просьба. Деканат решил повернуться лицом к Рождественскому празднику. И я бы попросил вас сыграть группой седьмого числа, часиков ну что ли в пять, у кого там в этот день экзамены, чтоб уж всё к этому времени свернулось. Отберите на часок самых таких светлых песен. Вы люди серьёзные, ответственные, я вам доверяю. Могу я надеяться, что будет без эксцессов?
-Нормально всё будет, Арам Мумеджанович. Чай с вареньем будете? Сейчас поставлю. С абрикосовым.
-Ну давай, Алексей, пои чаем. – Арам усмехнулся в усы. – Ну что, Михаил, сыграете? Я понимаю твои сомнения: мы, мол, и так каждую ночь в холле импровизируем, зачем лишний раз с властями связываться, если и так «Парадный строй» любим и чтим. Так, да? А теперь сюда послушай. У всего, Мишенька, есть две стороны. Официальное признание иногда тоже не лишне. Полезно, прямо скажем. И не знаешь заранее, где оно пригодится. Мало ли. Может, в кино или ещё куда твои песни попадут. Хорошо ж пишешь, паразит. – Арам смутился почему-то, неловко крякнул.
-Конформизмом несёт, - поморщился Миша. – Расчёт всё какой-то.
-Да брось. Глупости несёшь. Ерунду всяческую. Никто тебя ни редактировать не собирается, ничего. Просто обеспечишь себе выход на более широкую аудиторию. Нельзя же, Миш, быть дураком – глупо это.
Миша вздохнул и согласился:
-Дураком быть и впрямь глупо…
Алёшка вернулся с электрочайником, воткнул вилку в розетку и стал разгребать на заплёванном столе место, куда можно поставить стаканы. (Их ещё тоже предстояло вымыть…)
-Лёх, ты бы хоть гостей чаем из горячей воды не поил. Это они, Арам Мумеджанович, чтоб быстрее закипело, воду из горячего крана наливают.
Арам рассмеялся, но снова как-то словно нервно.
-Мишка, брось, ты ж знаешь, что это только Пашка так делает, а я никогда.
-А, ну да, ты ж аристократ. Кстати, как думаешь, этот великий скептик согласится играть?
-Уже согласился, - сказал Алёшка, собрал со стола и понёс мыть стаканы.
-Афишу рисует, - добавил Арам. Алешка остановился и с удивлением глянул на партийного босса – это было новостью и для него тоже.
-Кстати, Миш, мешок  с вареньем с антресолей достань, в банку пересыпь. – И Алёшка пошёл полоскать стаканы.
-Так, значит, сыграете? – спросил Бодалян.
-А чего ж, сыграем, - улыбнулся Миша и махнул рукой: - Ага, сыграем.
-Ну так в Мальцевской в пять часов. Хорошо?
…Приняли – на ура. Какие-то ребята, видимо, наслышанные уже о «Парадном строе», притащили перед концертом откуда-то довольно сносное пианино, а потом обратно унесли.
Никто особо не обращал внимания на то, что класса особого нет (да какого там к чёрту особого…), просто подыгрывают, и всё, все слушали песни. Песни – нравились. И как Миша поёт – тоже. Верили ему. Заслужил. И настроение у всех, и у них самих, было светлое, праздничное: красота с грустинкой.
 Чужие тоже здорово приняли. Да и народу было много. Пашка вообще сказал: тьма. Ну да это ж Пашка. Он всё удивлялся по этому поводу, а потом сказал:
-В принципе, ничего странного. Я такую афишу намалевал – мёртвый бы пришёл.
…После концерта подходили друзья, хлопали по плечу, по спине, куда придётся. Сперва появились Женя с Женей, ставшие неразлучными (он и работать взял её к себе, всё решилось быстро и легко, и не жалел он, она не халтурила), сияли одинаковыми жёлто-карими глазами и говорили, что комментарии здесь излишни и просто преступны – всё ясно и так. Потом они ушли, и «Строй» уже решил идти за водкой, как подошла Ирка. Алёшка вспыхнул и хотел что-то сказать, но не смог ничего даже промямлить. Она улыбнулась Мише, а потом сказала Алёшке:
-Пойдём уж, что ли, побродим, выясним всё до конца… - И Алёшка ушёл за ней как привязанный.
Пашка оглянулся, куда-то посмотрел сквозь толпу и сказал Мише:
-Извини, Мишаня, но, кажется, вон там стоит девушка, с которой я хотел бы прожить ближайшие полтора года.
Пашка спешно испарился, Миша даже не заметил, как это он так, и девушки не видел.
Так и остался солист вдвоём со своей гитарой.
Строй «Строя» распался.
…Ну что ж.
Миша повернулся и пошёл.
…К Анне.
Может, она не такая уж плохая – тоже ведь живой человек, тоже чем-то живёт, не одной же постелью, о чём-то думает, наверное, переживает, что-то и у неё болит, что-то и она чувствует, и ей обидно бывает, когда задевают её гордость. У каждого это по-своему, и он не судья ей. Другое дело, что ему это неинтересно. Но, в общем-то, с ней не так уж плохо, и ничего из себя корчить не надо, она принимает его холодность и равнодушие.
Да ладно, чего зря рассуждать, если ему сейчас просто вот хочется взять и пойти к Анне.
Да и поздно рассуждать, потому что уже пришёл.
***
-Давай попробуем начать всё сначала…
-Господи, ну что ты несёшь?! Что начать? С какого ещё начала? Мы совершенно разного хотим от жизни, как ты этого не понимаешь?! Наши дороги не пересекаются – ну вот просто по жизни. Заметь, я никогда не говорил, что ты там пустой или глупый человек. Просто чужой. Мы друг другу только мешаем. Всё, что мы можем – это испортить друг другу жизнь. Ты мне этого хочешь? Я тебе – нет. Никакого зла я на тебя не держу. Я только рад буду, если ты будешь счастлива.
-Врёшь!
-Тьфу ты! Не вру я, и ты сама знаешь, что не вру. Но только счастье твоё – без меня, пожалуйста. На блюдечке с каёмочкой я тебе его не вынесу. Крутись сама.
-Это как?
-А так. Я на твою свободу видов не имею. Делай что хочешь. Возьми любовника заведи, мне только спокойнее будет.
-Я не понимаю, ты что – издеваешься?
-Господи, да как сквозь твой здравый смысл пробиться?! Мы чужие люди, и ревновать тебя мне было бы просто смешно. А тебе бы так лучше было. А на приличия мне глубоко плевать.
-Ты свою жену совсем за человека не считаешь, да?!
-Гос-споди-и!! Да не за человека, а вот как раз за жену! За жену я тебя не считаю. Это ты можешь понять?!!
-А ты можешь понять, что я тебя люблю?
-А я тут при чём?! Это твои проблемы. И я тебе уже говорил, что я не могу считать любовью желание иметь в собственности. Извини, я не верю в твою любовь. Это обида, ревность, может, даже страсть, да что угодно, только не любовь. Оскорблённое самолюбие, задетая гордость, в конце концов, тривиальное женское желание. Но при чём тут любовь-то? Ну да, ты считаешь, что любишь и поэтому – имеешь право всё что угодно со мной делать… Ну ладно, ну могу я тебя нынче трахнуть, но настоящей женой моей тебя это всё равно не сделает. Да и вообще ничего не изменится.
-Уже изменилось. И это ты меня научил. Я поняла, что требовать от жизни чего бы то ни было – бесполезно. Надо заслужить.
-А ты молодец, - мягко и доброжелательно сказал Миша и взял сигарету из пачки на столе. – Успехи делаешь. – Он хлопнул себя по карманам: - Чёрт, где же спички? А, вот они.
-Не знаю, что ты понимаешь под любовью, а я всегда была в восторге от твоего умения делать так, чтобы вокруг тебя было тепло и радостно. И ведь никто не знает, почему это так. Так – и всё. Такой вот ты. И я вовсе не хочу тебе плохого. Но я-то чем плоха, что тебе не может быть со мной хорошо?
-Ох-хо-хо… Ну как объяснить то, что элементарно. Именно то в тебе и пугает, что ты из штанишек выпрыгиваешь, дабы доказать, что ты хорошая. А это вообще не нужно, нельзя доказывать специально. Люди сами решат, какая ты. Ты же считаешь, что все обязаны делать тебя счастливой. А никто ничего никому не обязан. Совсем. Даже самый лучший человек не в праве требовать счастья. Впрочем, лучшему-то требовать и в голову не придёт, а если и требует, он не лучший уже. А любовь – кто про неё скажет, почему тот, а не другой. Ну вот не люблю я тебя. И даже если ты ничего требовать не будешь, даже если это будет совершенно искренне, я всё равно не буду тебя любить. Не смогу. Просто ты – не та.
-А кто – та?
-А той – нет. Во всяком случае – пока.
Лариска тихо и дипломатично пустила слезу, отошла к окну, стояла, штору теребила. Миша не стал ничего ей говорить – пусть, как сама знает. Лариска была неожиданно и непривычно тихая, и Миша просто побоялся, что любой его шаг сейчас сломает эту тишину. Но этот шаг был всё же сделан – вопреки Мишиному желанию.
Распахнулась дверь, и взъерошенный, загнанный Пашка окликнул Мишу:
-Ну, Мишка, обыскался! Не думал, что ты здесь. Я из института, у Женьки эксперимент пошёл, он тебя очень просил вернуться, а то они там с Женькой вдвоём, зашиваются. Иди, а, ему сильно надо. Ага?
-Всяко, ага, - сказал Миша, на душе стало легко и радостно, ибо работать с шефом гораздо приятнее, чем выяснять отношения с женой. Миша взял с вешалки куртку, а Пашка довольно издевательски пропел:
-«И тогда
прибор нам как жена,
    и тогда
жена нам не нужна…»
Зря он так… Миша даже испугался, и не зря, потому что тут же услышал:
-Миша, нет. Вспомни, что ты мне обещал.
-Ты что, офонарела совсем, окончательно и бесповоротно? Слышала: я нужен?
-Миша, нет. Я говорю: останься.
-Ты опять за своё? И это называется – ничего больше не требовать от жизни… Или я – не жизнь, от меня можно именно что и требовать?
-Миша!..
Он вдруг заметил, что провокатор Пашка всё ещё стоит и ждёт его, а сам он всё так же куртку в руках держит. Он сунул руки в рукава, быстро взял шапку и шагнул в коридор.
-Да что ж это такое?! – взвыла Лариска и схватила пальто. Пашка шагнул к ней, большой, сильный, удержал за плечи – не вырваться, усадил на кровать.
-Ну ты что в самом-то деле?! Жил он себе спокойно и жил, и не слушался тебя, и ты привыкла, а как ему что-то вдруг понадобилось, жена на пороге костьми ложится. Имей совесть, помилосердствуй.
Лариска вздохнула и вроде успокоилась.
-Без глупостей, да? – строго спросил Пашка.
-Да, - вроде бы остыла Лариска, да и как тут своевольничать: Пашка держал её медвежьей хваткой… - Иди, Паш, иди, всё нормально. Ну правда.
Миша увидел, что она догоняет его, возле Института Гидродинамики.
-Миш, постой. Ну давай по-хорошему поговорим.
Миша вздохнул и остановился: куда было теперь-то деваться?..
-Миш, ну я не права была. Я знаю, тебе правда надо. Но ты возвращайся. Не сердись, я нагрубила, потому что мне просто больно. Помнишь, ты ведь всё-таки обещал мне эту ночь… А там… Ну вдруг всё-таки что-то ещё изменится. Вдруг, понимаешь. Я дура, но я ещё не научилась смиряться, соглашаться с безысходностью. Я всё равно надеюсь.
Она протянула руку – хотела на плечо ему положить, она сделала шаг к нему… И…
Где-то в Цитологии уже несколько часов как (так ведь у нас обычно бывает…) лопнула труба, и вода текла из подвала. Было темно и тепло, вода не замерзала, но Лариска не видела лужу.
Она сделала свой шаг к мужу и поскользнулась, оступилась. Что там было? Лестница подвальная? Что ещё? Но было глубоко.
Кое-как, в темноте едва различая её руку, оскальзываясь и намокая сам, он всё же довольно быстро вытащил её, мокрую насквозь. Она дрожала и едва стояла на ногах.
-Быстро в общагу! А то помрёшь…
Сперва он сам возился с ней, но быстро понял, что без врача не обойтись, и вызвал «Скорую».
…-Это я во всём виноват. Не ломанулся бы я, и она бы не ломанулась. Не дай бог, помрёт и не узнает, что я ничего плохого ей не хочу. И хочу, чтобы она жила.
Миша замолчал, и Алёшка вложил в его руку полный стакан водки. Миша послушно выпил. Алёшка протянул ему зажжённую сигарету. Миша затянулся, но машинально, взгляд оставался пустым.
-Да Миш, она баба крепкая, справится, - сказал Пашка, но Алёшка посмотрел на него и отрицательно помотал головой: молчи, мол. И заговорил сам.
-Не в том, Миш, дело: виноват – не виноват. Может, и виноват, а может, судьба. Никто же не винит себя, если сделал хорошее, а обернулось бедой. Где-то, конечно, ты виноват. Но это только для тебя важно, не для неё. А ты не о себе подумай, о ней. Просто, наверное, всегда надо помнить, что вот такое вот, глупое, нелепое и страшное, может в любой момент случиться с любым из нас. И к каждому так надо относиться, чтобы не раскаиваться потом, что обидел.
-Да!.. – сказал Миша. – Вообще, если разобраться, нельзя людей обижать. Не надо. Потому что всем больно. Людей жалеть надо. Или как? Щадить, что ли. На их место себя ставить. Есть ещё водка? – Миша сидел, уставясь в пол и уронив голову. Теперь уже Пашка налил стакан и снова вложил Мише в руку. И Миша снова, словно не замечая даже, что делает, выпил. Пашка изловил Кошака и посадил Мише на колени.
-На. Да успокойся ты, обойдётся, надо верить. Перестань. А то ты сейчас заплачешь. А впрочем, знаешь, иногда можно. Всё надо уметь. Если человек не чурбан, а душу имеет, то он и смеяться умеет, и плакать.
Миша вымученно улыбнулся.
-Да не заплачу я, перестань. Может, и надо уметь плакать, но надо уметь и не плакать. Да я и не могу плакать, слёз нет, окаменело всё. Страшно мне. Кто знает, может, и сорвусь когда от ерунды, а сейчас нет. Я бы и говорить не смог, если бы не вы.
-И не водка, сказал Алёшка. – Ты пей давай, тебе надо сейчас.
И Миша пил, так и не становясь пьяным.
Сунулась в дверь Ирка, но Алёшка посмотрел на неё и опять отрицательно покачал головой. Она всё поняла – кивнула и исчезла.
Утром он проснулся у себя и увидел, что спал одетым и на покрывале. А на полу возле кровати сидела маленькая Женя и крепко держала его за руку. Он благодарно кивнул ей, а вот улыбки не вышло.
… Он совсем дошёл за этот месяц, почернел и отощал. Он жалел Лариску и раскаивался в том, что злился. Но в то же время знал: поправится она – и снова будут и ссоры, и злость. Есть вещи, которые он может понять. Но есть в его душе неблагие, неправедные, может быть, порывы, которые он хотел бы преодолеть, да и то не всегда – да не может.
И вообще – он просто боялся. Что-то должно было произойти, злое ли, доброе ли, но этот исход от него не зависел. И это было ужасно. Хотя рядом всё время были Алёшка и Пашка, были Женя и Женя, и поэтому всё же легче было. Ирки он, сам не зная, почему, избегал. Она всё понимала и не лезла ни с сочувствием, ни даже с помощью.
Но всё равно было ужасно. Если бы он мог что-то сделать, что-то изменить…
И когда, сказав, что нужно достать это лекарство, врач протянул ему рецепт, Миша обрадовался, что теперь будут не напрасные, ничего не меняющие, а только сжигающие душу мысли, а конкретные, целенаправленные действия.
Легко сказать: достать. А как?
Сперва он попытался действовать по официальным каналам. Потом – через знакомых. Но это было напрасной тратой времени, тратить которое было как раз никак нельзя.
Были, однако, люди, обратиться к которым он не мог. Одни из них когда-то обидели его, других он сам обидел. Но если нельзя, но очень надо…
Друзья, конечно, искали вместе с ним. И в конце концов Женя выяснила, что у одной её знакомой бабушка в аптекоуправлении работает.
Всё бы ничего, но знакомая эта оказалась Верой. Женя стояла в сторонке, а Миша, давясь от неловкости, чувствуя вечную теперь свою вину перед ней, и пряча глаза, объяснил ей ситуацию и протянул рецепт. Она вздохнула и взяла. Сказала:
-Попробую.
…Лариска поднялась. И Миша махнул на всё рукой и решил попробовать действительно начать всё сначала. Ведь если обстоятельства не дали осуществить прежнее решение, нужно, не комплексуя, принимать новое. Чем чёрт не шути, вдруг всё получится как надо. Конечно, холостяцкие замашки свои он бросать совсем-то уж не собирался, но и на жену, как на совсем чужую, сейчас не смотрел. Меняются обстоятельства – меняемся и мы сами, так и должно быть – таким примерно образом думал он теперь. Лариску сейчас он жалел. Она казалась изменившейся – испуганной – и смягчившейся, подобревшей. Испуг, пережитое страшное всегда меняют человека. Только вот одних навсегда, а других – на время.
Миша не знал, что будет дальше, и не загадывал. Просто сейчас остался с женой, а там уж – как получится.
***
На столе в лужице пива ползала муха. «Вот сейчас глотнёт и свалится. Много ли мухе надо. Она свалится. А я не свалюсь». Вздохнув, Миша отставил ставшую ненужной гитару и уронил голову на руки. Он просидел так несколько минут, потом поставил на стол локти и подпёр голову руками. Сидеть было неудобно. Он посмотрел на канистру пива и налил себе стакан, но не выпил – не хотелось ни пива, ничего. Ну вот так вот: ничего почему-то не хотелось – и точка. И крышка. Он сунул руку в карман в поисках курева, но вспомнил, что папиросы в куртке на вешалке. Он что-то проворчал невнятно и встал, нашёл папиросы, спички, закурил и пересел на кровать. Не хотелось совсем ничего – во всём было какое-то отупение. Он вдруг заметил, что потолок уже изрядно потемнел – сколько ни курить в комнате, и окно поганое, а ведь весна, а какое в грязи может быть настроение. Но что-то делать, что-то менять, вообще суетиться – не хотелось, лень было, и Миша вдруг понял, что смертельно устал. Нет, не он устал – душа устала, вымоталась и… выключилась. Нет радости, но нет и стремления к радости. Сколько горя в жизни, что он, Миша, может, изменить? И какое право он имеет быть счастливым, если кому-то сейчас смертельно плохо. Это эгоистичное счастье. Он вспомнил, что раньше не позволял себе распускаться именно из тех соображений, что другим, может быть, гораздо хуже, чем ему, так что ж он-то будет растекаться и жалеть себя? Но и это воспоминание не встряхнуло его. Наплевать. Пусть.
А что могут изменить его песни? Мир всё равно один и тот же – что с ними, что без них. Он не Пушкин, он и не Высоцкий.
Он пересел к столу, взял стакан пива, посмотрел на него. Выпил. Тоска!
Вдруг пришли слова, но были они не просто о горьком – такое бывало, но – о безысходном. На него свалилось отчаяние, но в чём дело, он не знал и сам. Было такое впечатление, что он не замечал раньше, сколько в жизни несправедливости. Да нет, замечал, конечно, но не заострял на этом внимания, боялся думать об этом и, как страус – голову в песок. Кружили повседневные дела.
Он нашёл бумагу и ручку и записал слова новой песни, сам удивляясь их черноте.
Хоть бы Пашка пришёл, что ли… Или Алёшка. Но сейчас лучше бы Пашка.
Скрипнул дверь, Миша услышал осторожные шаги, а потом знакомые добрые руки легли ему на плечи.
-Что-то ты стёк… - тихо сказала Ирка и сжала пальцы на его плечах. Он благодарно повернулся к ней, стоявшей у него за спиной, обнял, вернее, обеими руками сгрёб в охапку где-то за талию, и уткнулся носом ей в живот.
-Ничего, всё нормально. Устал просто. Вымотался, правда. Хочешь пива? Голова болит…
Она гладила его по голове, по мягким светлым волосам.
-Ир, есть сигарета? Не могу сейчас папиросы, фу ты, чёрт, башка раскалывается. Устал, не могу.
Она достала две сигареты: себе и ему, зажгла обе, протянула одну ему, взяла под пепельницу со стола пустую пачку, отошла от Миши и села на кровать.
-Иди сюда. Ложись, голову на колени клади. Не переживай. Всё не то что будет нормально – всё уже нормально. Просто когда спадает напряжение, человек чувствует себя выжатым, вымотанным. Выпотрошенным, если хочешь. Всё уже образовалось, а он этого ещё не понял.
-Просто по-старому никогда ничего не бывает. Начинаешь смотреть на мир новыми глазами. Беззаботность уходит. Разучиваешься радоваться, что ли… Видать, розовые очки чёрными сменяются.
-Миш, брось. Не было у тебя никогда розовых очков, и чёрных  тоже никогда не будет. Ты ж всегда – то в жар, то в холод. То радуешься, то опустошённый. Это не значит, что сейчас ты изменился. Просто это виток такой. Да и разве бывает хорошее настроение при больной голове? Это ж естественно.
-Значит, я не умею ничего глубоко прочувствовать. раз снова потом радуюсь? Значит, ничего не принимаю близко к сердцу. Так, что ли?
-Да брось ты, честное слово! Просто ты открыт всему: и плохому, и хорошему. Просто ты знаешь, что кроме горя есть ещё радость, и сколько бы ни было горя, она всё равно есть. Поэтому ты и отдаёшься то тому, то другому, причём и тому и другому – совершенно искренне. Радость ведь не горем гасится, а несправедливостью. А сейчас тебе просто надо выспаться. Вот так вот прозаически – просто выспаться.
-Объяснила мне меня… - вздохнул Миша. – Утешила. До гитары не дотянешься? Я новую песню написал.
-Не сейчас. Нет, я, конечно, очень хочу услышать, ты же знаешь, правда хочу, что бы ты ни написал, но своему любопытству на горло я сейчас наступлю. Не обижайся, но не надо сейчас. Тебе не надо. Нельзя. Отключиться надо. Спи.
-Ты загубишь во мне поэта.
-Нет. Ты просто останешься самим собой, а не загаснешь окончательно. Ты был и будешь поэтом, но жизнь и радость в тебе были и должны остаться. Спи, тебе говорят. Слушайся старших. Всё пройдёт, а на самом деле всё уже и прошло. Спи, пока мужики не пришли.
Она положила ладонь ему на глаза, боль словно уходила – её уводила эта добрая сильная рука, и Миша не заметил, как заснул.
А когда проснулся, всё ещё на коленях (затекли, наверное…) у Ирки, голова была ясной и свежей, а в грязное  окно был виден кусок ослепительно синего весеннего неба. В этой жизни, конечно, навалом злого и несправедливого, но есть добрые и хорошие отношения людей друг к другу, а у него, у Миши, есть ещё самые лучшие в мире друзья. Так что ж, так-таки и нет в жизни радости? Есть! Устроить, что ли, себе маленький праздник – окно помыть?
Он снизу вверх пострел на Ирку, поднял руку и бережно провёл по её лицу. Их взгляды встретились, и глаза улыбнулись…
***
-Миха, в «Москве» на четыре какая-то суперпремьера немыслимая, я сам не знаю какая, Лёха три билета достал. Идёшь?
Миша бросил тряпку в ведро с мыльной водой и смотрел, улыбаясь, на заполошного Пашку.
-Ну так идёшь? Одевайся быстрее, да бросай это дурацкое окно, не уйдёт.
-Не иду, - сказал Миша.
-Ну и дурак. Куда твоё окно денется? Собирайся, пошли. Лёха ждёт. Ну чего ты копаешься?
-Не хочу я.
-Вот идиот. Кино только нынче, а окно в любой день.
-От идиота слышу. Просто у меня сейчас настроение мыть окно, а не в кино идти. Понимать надо. Ирке вон предложи.
-«Понимать», - буркнул Пашка. – Чего тут понимать, если кино прозеваешь. Ирка его уже, кстати, видела, говорит, не здесь где-то.
-Да нафиг мне твоё кино обосралось, - огрызнулся Миша, повернулся к окну и с видом художника провёл тряпкой по стеклу. Вода в ведре была непристойно грязная, поганые лужи стояли на полу, но там, где окно было уже насухо вылизано газетой, ослепительный солнечный свет победно врывался в комнату и душу ярким приветом весны. Но Миша решил, что можно бы и чище (просто в самом процессе было что-то неистребимо праздничное), выплеснул с балкона воду и пошёл за новой – ещё на разок ополоснуть начисто, без мыла.
…-Ой, Миш, привет. А Алёшки нет? – Анна оглянулась недоверчиво, словно Миша его где-то прятал. – Так нет, значит. Ну и хорошо.
-Сядь на кровать, ноги подбери. И не мельтеши тут. Алёшка в кино пошёл, Пашку потащил. На четыре.
-Хочешь, помогу с окном?
-Вот уж дудки. Иди у себя мой. А здесь мне и самому мало. Да я его уже и вымыл, вытру вот – и всё.
Газеты скрипели, разводы на окне высыхали и исчезали, и окно становилось таким чистым и праздничным, что казалось, будто его и вовсе нет. Миша удовлетворённо оглядел созданный своими руками праздник, отправил с балкона и второе ведро воды и пошёл за новым – полы мыть. На Анну он не обращал внимания, словно её здесь и не было, и в конце концов она разозлилась.
-К тебе, мог бы заметить, женщина пришла. Долго ты собираешься полы мыть?
-Пока не кончу.
-Ты собираешься кончить от мытья полов? Мало же тебе надо, - съязвила Анна.
-Чего ты за мной таскаешься, как последняя шлюха?! Чего тебе от меня надо?! Мне Алёшке в глаза смотреть стыдно.
Анна вдруг посерьёзнела.
-Тут, знаешь ли, каждый за себя. Если я перед Алёшкой виновата, то я перед ним за свою вину и отвечу. Но только за свою. А что ты перед ним виноват, на меня не сваливай. Меня ваши отношения не касаются, я за них не отвечаю. И ты отлично знаешь, чего мне от тебя надо, и знаешь, что дашь мне это, никуда не денешься. Не сможешь ты мне отказать. И я ж ведь тебя не заставляю. Но вот ведь ты сейчас сам из штанишек выпрыгнешь…
Миша взбеленился:
-Выпрыгну! Да, выпрыгну! От злости! Достала уже! Ну чего ты до меня доебалась?!
-«Чего доебалась, чего доебалась», - передразнила Анна. – Я что, не человек? Нравишься ты мне.
-А Алёшка? – опешил Миша.
-И Алёшка. Я до жизни жадная, ничего и никого не хочу упускать. Боюсь упустить, понимаешь?! А там можешь дурой меня считать.
Миша растерялся. За что, собственно, её винить? И… разве сам он не такой? Если разобраться, эта глупая, пошлая, вульгарно накрашенная, чужая и вовсе не желанная даже женщина, которой он, однако, действительно никогда не мог – просто не удавалось, на абордаж брала, отказать – карикатура на него самого. Жажда жизни плюс глупость равны безвкусице. А сможет ли он прогнать её вот сейчас?
А она не стала тратить время на сантименты и лишние – их и так уж много было – слова. Она захлопнула дверь – и тут же на кровать полетела её одежда.
Ах ты, чёрт возьми! Опять его не спросили! Сколько же можно над ним издеваться?! Да в конце-то концов, он что, не живой человек? Не мужчина?! Ему даже и делать ничего не надо, эта потаскушка сама со всем разберётся.
И опять он не прогнал её, чувствуя, что не сможет сделать этого и потом тоже, и ещё немного – и она будет чувствовать себя хозяйкой если не в жизни его, то уж в постели точно, и избавиться от неё с каждым разом всё труднее, теперь, наверное, и невозможно уже.
«Когда-нибудь это печально кончится, - подумал Миша. – Или я её прибью, или она меня. С ней я боюсь самого себя, ибо не знаю, в чём дело, почему я перестаю быть хозяином себе. Или меня подавляет её уверенность, что я всё сделаю так, как хочет она?»
Солнце сияло сквозь свежевымытое окно, и солнечным, весёлым, наглым было торжество Анны. Она издала победный клич и стала одеваться.
А пол, кстати, так и остался недомытым.
Когда Анна наконец убралась, он в душе выматерил себя, а потом отжал тряпку и снова взялся за пол. Тьфу, напасть!.. Да, собственно, что она есть, что нет её… Не капает. Было бы из-за чего, уговаривал он себя, переживать и расстраиваться. Ерунда. Не стоит она этого. Но всё же знал он, что всё не так просто.
И солнечное  настроение больше уже не вернулось.
…-Ой, Мишка-Мишенька… Зря ты, ей-богу. Это называется идти по пути наименьшего сопротивления. Свинство это, извини меня. Ну хоть маленько-то надо уметь владеть собой… Не умеешь? Значит, учиться надо. Именно от бесконтрольности психики – и зависть, и злоба, и всё на свете. И куда тебя это занесёт – не знаю. И ты сам не знаешь. Я боюсь за тебя.
-Ну Ир, ну хоть ты-то меня не ругай. И так тошно. Пришла эта дура, всё испоганила. Не могу, гадко… Не ругайся.
-Да не ругаю я тебя. А если и ругаю, то любя, для твоей же пользы. За тебя же переживаю. Ох, Миша, берегись. Это страшная женщина. Я бы и Алёшку от неё уберечь хотела, да он и не послушает. Кстати, он от неё меньше шансов пострадать имеет. Потому что он сам себе из-за неё не изменяет. И не комплексует.
***
Два года студенческой жизни после флота пролетели-промелькнули – не моргнулось и глазом. Хорошее всегда летит стремительно и незаметно. Конечно, всякое бывало, но все проблемы решились, всё утряслось, и время это казалось Мише добрым и славным.
Мише оставалось ещё год учиться, а Алёшка с Пашкой должны были скоро уехать по распределению. Уехать в тот самый знаменитый, огромный, красивый европейский город, где жил, уволившись с флота, Михаил Яковлевич.
Миша не переставал удивляться. Ну как может человек, столько лет проживший в Городке и полюбивший его, добровольно с ним расстаться?!
-Наука, - разводил руками Алёшка.
-«Наука», - передразнивал Миша. – А тут тебе чем не наука? ИЯФ. Мировой уровень. Нет, скажешь?
-Ты его больше слушай, - встревал Пашка. – Наука ему с понтом. Заебись! Не наука, а Европа.
-Ладно, Алёшке Европа, а тебе-то чего неймётся? Куда намылился? Тоже Городок надоел?
-«Людей посмотреть, себя показать». «Им овладело беспокойство, охота к перемене мест». Ну и куда Алёшка-то один? Мы с ним начиная с роддома ни разу не расставались, - объяснял Пашка.
-Ага, значится так даже, да? Алёшка один никак, а я, значит – как? Свинтусы вы оба, вот что я вам скажу. Свинтусы.
-Ну и ты через год к нам приедешь. В конце концов там твой Михаил Яковлевич.
-Ну нет уж, дудки-с, - говорил Миша. – Чтоб я из Городка?! Да ни в жисть. «Жаву я здесь». Всё. Вопрос закрыт.
 ***
…Алёшка вломился – едва дверь не вынес.
-Так, значит?! Да?! Значит, так?! Друг, называется… Ну спасибо, дружок. Ой, ****ь, удружил, спасибо.
Ни Миша, ни Пашка не поняли ничего.
-Угомонись, - сказал Пашка. – В чём дело-то?
-Ах, теперь, значит, «в чём дело?»! – Алёшка смотрел только на Пашку, Мишей словно брезговал. – А ты знаешь, что этот фраер с Анной спит?! Уже два года почти!
-Правда, что ли? – спросил Пашка в пространство.
-Нет, конечно, - сказал Миша.
-Правда, правда, - процедил Алёшка.
Чем наглее, и, бывает, неправдоподобнее даже, ложь, тем легче и естественнее обычно врётся.
-Да с чего ты взял?! – наглел от чувства собственной неправоты Миша.
-С чего взял, да?! – снова подлетел Алёшка. – Да сама вот сказала в сердцах, сейчас вот, как поссорились.
-Ну мало ли что в сердцах ляпнешь?! – Миша отступать, сознаваться в своём случайном, хоть и протяжённом во времени, грехе не собирался, и Алёшку он убедил в своей если не невинности, то во всяком случае невиновности, и забылось бы всё; но тут ведь ещё и Пашка был… А Пашка фальшь всегда чувствовал. То ли просто был Миша не спокоен, а излишне для невиноватого, нагло самоуверен, то ли ещё что, какое там чувство эн плюс первое. Только не смолчал Пашка.
-Миш, ну зачем ты совсем-то уж… Ну должны же быть хоть какие-то представления, тьфу ты, чёрт побери, о порядочности, что ли. Ну ты бы хоть уж не врал бы.
Алёшка, до конца не веривший, что его предали (Хотя Миша и не считал это предательством, так ерунда, и баба не стоящая – ни Алёшки, ни его самого не стоящая… И Алёшке она, поди, тоже сто лет не нужна, кто ж знал, что он через неё переживать станет, что его это вообще заденет…), и кто – лучший друг, посмотрел на Пашку  и всё понял, и не надеялся больше, что его разуверят, уговорят, что всё нормально, ничего не было.
-Предатель… - бросил Алёшка. – Руки не подам! – И хлопнул дверью.
Алёшка ушёл, а Миша смущённо и виновато посмотрел на Пашку.
-Глупость какая… Сам не знаю, как началось. Не умею отказывать, когда баба сама в койку лезет. А дальше пошло-поехало. И плевать же мне на неё. И перед Лёхой стыдно было. А не тормознулось…
Пашка уже жалел, что не промолчал, что обернулась чем-то не тем его излишняя принципиальность.
-Да перекипит он, чего там, помиритесь. Он её не шибко-то и ценил, просто заело, что друг на его покусился. На его собственность, что ли…
-Да не покушался я!.. – взвыл Миша. – Сама она.
-А Лёхе в пополаме, сама или не сама. Он тут как Лариска твоя: хоть говно, да моё. Личное. Собственное. Самолюбие задели. Гордыню.
-Что ж делать-то теперь?! – психовал Миша.
-Да ничего, - сказал Пашка. – Перебесится, говорю.
Алёшка не перебесился.
Несколько дней Миша ходил за ним хвостом, пытался объяснить, что считает это мелочью и глупостью, и даже врал лишь для того, чтоб Алёшку ерундой не нервировать, что плевать ему на эту Анну, ****ь она, и бог ей судья, но это к ней пренебрежение Мишино ещё больше разозлило Алёшку: лучше уж от слабости напакостить, от страсти там всесокрушающей, чем от скуки, без души, вот так – равнодушно, цинично, между делом – это вообще уж подло. Зачем, доказывал Алёшка, брать чужое, кому-то нужное, если тебе самому не надо?! Миша клялся и божился, что не знал, что Алёшке надо, но напрасно. Не верил Алёшка.  А что ещё сказать в своё оправдание, Миша не нашёлся. Не было оправданий. Что тут скажешь?..
Пашка, как посол дружественной республики, дипломат, миротворческая сила, понимал обоих, обоих ведь ему жалко было, пытался сгладить и исчерпать. Пашка, бедолага, уговаривал Алёшку, что всё это глупости (но всё впустую…), а Мишу – что всё равно – перемелется.
А до отъезда оставалось всего ничего, и понял Миша, понял со всей отчётливостью и почти обречённостью: помириться не удастся. Поздно. Ушёл поезд, сожжены и мосты, и корабли. Но как это всё ни назови, какие эпитеты красивые ни приклей, а случившееся было ужасно…
***
Анна заявилась как ни в чём не бывало – это ж Анна.
Пришла и села.
-Мишенька, лапочка, что ж ты меня забыл. Не любишь, да. – Она нарисовала на своей рожице похотливую улыбку.
-Иди отсюда, ябеда поганая, - процедил Миша. – Когда я тебя любил?! Сука! Натрепала, язык поганый. Друга из-за тебя потерял. Такого друга… Иди, ****ь, отседова!
Анна смеялась.
-Друга? Да что тебе друг, вот же я здесь. Я хочу тебя. Посмотри, какая я красивая. Я ведь, Мишенька, красивая. Красивая ведь, Мишенька, а? – Анна вьюном вилась вокруг него. – И ты ведь хочешь меня – что тебе Алёшка – ты ведь меня хочешь – так что ж тебе друг какой-то.
Миша закипал, а она подошла к нему (не понимала, что ли, что с огнём играет?!), заглядывая в глаза.
-Мишаня, золотко моё, ну иди же ко мне, чего ждёшь?!
Он ударил её, ударил по лицу, зло, со всей силы.
Она вытерла кровь и отступила на шаг.
-Чё, рехнулся?! Алёшке скажу!
Миша взбеленился.
-Алёшке, сука, скажешь?! Мало ты ему уже сказала?! Проститутка ****ая, такого из-за тебя друга потерял. – Он пошёл на неё.
Она отступила ещё – спиной к двери, и сзади за спиной дёрнула ручку, но… Дверь ведь она сама захлопнула.
-Ладно, всё, - сказала она. – Ничего не было. Я пошла. – Непослушными, испуганными пальцами она вертела замок. – Я пошла, - полувопросительно, со страхом спросила она.
-Всё?! – взвился Миша. – Ничего не было?!! Ты пошла?! Ты, ****ь, пошла?!! Н-ну, нет!!! – Он подошёл к ней, оторвал от двери и бросил на кровать, срывая юбку и что под ней. Анна не сопротивлялась. – Ты мне за всё заплатишь, сучёнка. Сильно легко отделаться хотела. – И он овладел ею зло, ненавидя. – Только пикни Алёшке или ещё кому – убью. Ты меня знаешь, я шутить не собираюсь, поняла, гадина, только пикни полслова – точно убью. – Анна плакала, мешая с кровью злые слёзы.
Он вышвырнул её в блок (дверь открылась неожиданно легко, хоть и тряслись у него пальцы), бросил ей вдогонку шмотки.
-Одевайся и выметайся. И чтоб духу больше… Только быстро и без разговоров.
Она убралась почти мгновенно, радуясь, что так легко отделалась, и он успел заскочить в туалет и задвинуть щеколду.
Отвращение к себе, к этой потаскушке Анне и ко всему свету сломало его пополам над унитазом и долго выворачивало наизнанку.
***
А дальше своим чередом потянулась жизнь. Миша уже привык к тому, что она такая разная: то шторм, то штиль, то грустно, то весело, а то – никак. А сейчас было скучно, было грустно. Да… Совсем уж классические эпитеты… Не хватало Алёшки с Пашкой, что-то не к лучшему с их отъездом (да и не столько в отъезде дело, сколько в ссоре…) изменилось в жизни.
Но ведь не кончилась же эта самая жизнь! Ещё много хорошего можно в ней построить заново.
Миша повздыхал-повздыхал, вздохнул в последний раз и решил, что надо самому что-то делать для того, чтоб эта его жизнь была интересной. Хотя в конце концов рядом столько (хотя Пашку с Алёшкой кто заменит…) интересных, замечательных людей: Ирка, Женя с Женей, Пашка Норс (кстати, его Женя уже тоже к себе сманил, это только Ирка пока держалась, но у неё тема своя была, к тому же она уже кандидатскую защитила, а Женя – ещё нет, так что это поглядеть надо, кого кому сманивать).
Кстати, был Женя какой-то странный, отрешённо и самоуглублённо загадочный, да и Женя от общества самоустранилась как-то, не реагируя даже на безотказную обычно формулу «Заподло выпить с хорошими людями?».
Конечно, кой о чём Миша догадывался, но уверен не был, а Женя помалкивал, пока не сразил его в самое яблочко Пашка Норс:
-Шефушка, кончай темнить, женишься, что ли?
Женя смущённо, но и радостно кивнул:
-Женюсь, ребятушки, Женька залетела. Ну да мы и давно уж хотели, да всё руки не доходили. Ещё бы неизвестно, сколько собирались, а тут уж неделю, как заявление подали. Так что скоро приглашения по почте получимте…
Хорошие они были ребята – Женя и Женя. Такие, для которых всегда, безо всякого повода, хотелось сделать что-то хорошее . А раз уж повод есть, то дело не за просто хорошим – за особенным.
Миша загорелся. И, как он понял, загорелся и Пашка. Они быстро спровадили шефа домой:
-Иди-иди, - сказал Пашка (сегодня он был за главного). Топай к невесте. Чего она, кстати, так рано нас сегодня покинула?
-Да там четверо родителей, бабка и три деда… - вздохнул Женя. – высокие договаривающие стороны… Отдувается, бедная, за наши общие грешки.
-Ой… - с полупритворным-полунастоящим ужасом улыбнулся Миша. – Укатают они её. Ну ничего, не до смерти, поди.
-Вот и ой, - вздохнул Женя.
-Вот и иди спасай, - решительно распорядился Пашка. У Жени на лице (для постороннего это, наверное, выглядело комично) до невероятных разрослось ставшее уже обычным за последние недели выражение растерянности и удивления – словно не привык он ещё к новой роли, и Пашка успел (он был одним из лучших фотографов Городка, и с аппаратом своим, наверно, даже ночью не расставался), запечатлеть этот момент.
Наконец Женя ушёл, и Пашка сказал:
-С меня фотографии, с тебя литературная часть. А Ирку твою рисовать посадим.
-Ты это о чём? – не понял Миша.
-Газету сделаем, - сказал Пашка. – И все розы в ботсаде оборвём.
…Скучно бывает только тем, кто хочет скучать, кому лень жить и жизни этой радоваться. А если по душе человеку жизнь насыщенная, события сами его найдут. Пусть не ахти какие, не исторически судьбоносные, но жить ему будет интересно, он найдёт, чем наполнить свою жизнь, и, умея любить то, что другим покажется мелочью, ерундой, не достойной внимания: майский или октябрьский дождь – и выглянувшее после него солнышко; улыбку полузнакомого человека, которому стоит улыбнуться в ответ – и он станет другом – ведь это так просто; шум ветра в сосновой хвое; закат – и восход – человек сам сделает так, что ничего в жизни не пройдёт мимо него. Ведь он сам не имеет привычки проходить мимо. Конечно, не всё так просто, но, в общем и целом… А в общем и целом это так.
Поженились Женя с Женей, потом у них Серёжка родился.
А Миша…
А Миша жил. И было ему то больно до отчаянья, то радостно и светло, то грустно, но опять же светло, но не было ему скучно, потому что всё, что вокруг, было дорого ему, всё он любил. Ведь что значит скучно? Это ведь когда неинтересно, когда на всё наплевать, ничего человек не замечает. Это от высокомерия. А Миша во всё душу вкладывал.
Вот поэтому и писалось ему легко (легко – не значит безболезненно, писал он о выношенном и выстраданном, душа и пальцы в кровь, но о словах, как и обещано ему было – да было ли?!- не заботился, сами они приходили, и музыка с ними), и пелось.
Жаль только, не было больше «Парадного строя». То есть «Парадный строй» был, но был он не здесь, а там, куда Алёшка с Пашкой уехали. Писал Пашка, что всё так же играют они Мишины песни, и новый солист (зовут его Артур Симонян, хотя это по паспорту, а так он себя Симоновым называет) хорошо эти песни чувствует, хотя, конечно, рядом с Мишей его не поставишь, всё-таки автор – это автор, тут у Миши (при полном безголосии-то!) каждая интонация единственно возможная, лучше не споёшь.
Миша грустил о друзьях, да, что-то уже осталось в прошлом, какая-то часть жизни уже канула в безвозвратное – оглянуться, как это ни банально, не успел, но ведь это же ещё не всё, ещё очень много впереди – и хорошего и ужасного.
И… Пусть это всё будет! Ещё такая большая жизнь впереди.
***
Было это в конце мая, диплом был давно и благополучно написан, а до защиты время ещё оставалось.
Свободный и умиротворённый, Миша посмеивался над Пашкиными письмами, где тот снова звал его ехать работать в тот легендарный город, куда распределились они с Алёшкой. Город, слов нет, что надо, и по Пашке Миша не то чтоб тосковал, но – скучал, и с Алёшкой хорошо было б помириться, Пашка писал. что не злится уже он, всё ерунда, за годами и километрами потерялось, и Михаил Яковлевич был там, но… Места лучше ИЯФа для Миши-физика на свете не было, а Миша-человек, Миша-поэт не мыслил жизни безо всего Городка, да и опять же без ИЯФа – есть в нём что-то особенное… Так что спасибо, но извините.
Миша сутками пропадал в ИЯФе, начав новую работу, в свободное же время распечатал, на терминале набравши, десяток экземпляров сборника своих песен, написал на обложке «Валентин Ветер. Избранное» - на том и успокоился.
-А почему Валентин? – спросила как-то Ирка.
-Каждый автор имеет право на псевдоним, - полушутливо-полусерьёзно ответил ей Миша. – А у меня такое имя-отчество, что ко многому обязывает. При таком имени-отчестве писать можно только гениально.
-А ты и пишешь гениально. (Миша поморщился.) Да ладно, чего ты. Ну правда… Да имеешь ты право, имеешь, кто спорит. Почему только именно Валентин?
-Брат у меня был, Валька. В Афгане погиб…
…Ирка загасла…
Но жизнь-то шла.
В то воскресное утро Миша встретил Ваську Михайлова, «звезду» из «Кварка», больше известного, впрочем, под именем Мишка.
-Привет, - сказал тот. – Здорово, Майк, как жизнь преддипломная?
-Не капает, - сказал Миша. – Всё давным-давно готово.
-Значит, свободен?
-Сегодня отдыхаю.
-Вот и ладушки, - обрадовался хитрый Васька, который Мишка. – А мы капустник готовим. Поможешь, ага? Да всяко поможешь.
-Всяко помогу? – усмехнулся Миша. – Ты уверен?
-Уверен, - сказал Михайлов. – Как же ты откажешься, когда у нас трёхлитровая банка «протирки оптических осей».
-Ну пошли, протрём оси, - обрадовался Миша.
Они подправили тексты к капустнику, потом всем составом «Кварка» основательно всё отрепетировали. «Прогнали», что называется.
Ну и «напротирались», конечно, капитально. По полной, что называется, программе. Сухой закон был попран и забыт.
Миша с Васькой и Васькиной гитарой стояли в холле в сто первый раз горланили особенно удавшуюся песенку для капустника.
Иван Николаевич возник неожиданно. Только он один умел так появляться: вот не было его и вдруг – есть. Нате, любуйтесь.
-Та-ак… - голосом, не обещающим ничего хорошего, протянул замдекан. – Знакомые всё лица. Михайлов. И с ним – Ветер. Один другого легендарнее. Пьяные до поросячьих соплей. На что хорошее их нет. А напиться – в первых рядах. Вот отчислим за нарушение правил проживания.
Миша обомлел, не понимая, всерьёз это или просто потому, что по должности положен в таких случаях (ведь правда непорядок же!) ругаться. А Михайлов – Мишка – полез на рожон.
-Куда нас отчислять?! Куда отчислять-то?! Без меня «Кварк» загибнет, а Мишка – он вообще отличник.
-Отличник… - процедил презрительно Железный Лоб. – На ногах не стоит. – Он взял Мишу за подбородок. – На ногах не стоит, отличник сраный.
-А ну руки уберите! – зло процедил, оправившись от шока первой неожиданности, Миша.
Но Жлоб (хоть начальству и не полагается применять физические меры воздействия) тряхнул Мишу за челюсть.
Как случилось то, что случилось дальше, Миша не понял. Понял лишь, что ударил.
Замдекан по боксу, обомлев от смелости и наглости зарвавшегося студентика, ошалело смотрел на Мишу, приходя в себя от неожиданности, и поросячьи его глазки заливались кровавой ненавистью.
-С-сучий потрох! – орал Еремеев. – П-под-донок! Отличник он, защита у него, распределение, ****ь, у него. Я тебя, гада, в тюрьму распределю!
Вокруг, привлечённая шумом, собиралась толпа, а Иван Николаевич давал бенефис, в экстазе ненависти никого и ничего не видя вокруг и не слыша за своими собственными воплями.
Миша протрезвел и испугался. Угрозы свои Еремеев вполне мог выполнить,  и наверняка, если дать ему такую возможность, выполнит.
Миша нырнул в кольцо людей и скрылся.
Заскочил в комнату (слава богу, Лариски нет дома), закинул гитару свою за спину, бросил пару смен белья в спортивную сумку, туда же запихал документы и распечатки с текстами песен, только один экземпляр оставил, чтобы занести Ирке.
Исправил «бр» на «гн» - вместо «Избранное» получилось «Изгнанное» - и взбежал на пятый этаж.
Ног и Ирки дома не было. Может, и это к лучшему. Нехорошо исчезнуть, ничего не объяснив, но что тут объяснять – и как? Он сунул распечатку под дверь и побежал на автобус.
Он успевал на пятичасовой поезд в город, где жил Михаил Яковлевич.
…Это был великий драп.





























ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


Падший ангел

  Я
так тебя люблю
  что я
уже не знаю
  кого
из нас двоих
здесь нет.

Поль Элюар

А тем, кто сам, добровольно, падает в ад,
глупые ангелы не причинят
никакого вреда
никогда-никогда…

Вадим Самойлов










До дома Михаила Яковлевича он добрался, когда уже начало вечереть, слегка обалдев не столько от огромности свалившегося на него города, чай, сам не из деревни, сколько от красоты его и в то же время запущенности. Дом тоже был монументально красив, хотя и тоже уже несколько обветшал. Только львов у подъезда и не хватает, подумал Миша. Он даже оробел слегка, но – сумку с плеча на плечо перебросил, гитару поправил – и нырнул в подъезд. Надо же, и лестница широченная, не чета их – метровой.
Квартира оказалась на самом верху – на пятом этаже. Дверь клеёнкой обита, такая же основательная, как и весь дом, как и вообще всё здесь. Странно заколотилось сердце. Он вдруг испугался, что сейчас постыдно сбежит отсюда, поэтому даванул поскорее кнопку звонка, глубоко вздохнувши при этом и сказавши себе «уф».
Дверь мгновенно и широко распахнулась. На Мишу смотрели удивлённо и слегка разочарованно.
Он узнал её, узнал сию же секунду, и даже дыхание перехватило.
Зрачки огромных, тёмно-зелёных глаз медленно пульсировали, засасывая, словно болотная трясина, и сладкой была гибель в их омуте.
«Русалка, - подумал он. – Русаша. Саша». Кое-как справившись с собой, загнав в глубину души оторопь от свалившегося на него несусветного чуда и изобразив на лице видимость приличного спокойствия, он улыбнулся, слегка. правда, кривовато, и поинтересовался:
-Александра Михайловна?
Она смерила его слегка презрительным изучающим взглядом. -Да уж я-то Александра Михайловна, а вот ты-то что за птица такая?
-Я к Михаилу Яковлевичу.
-Его, как видишь, нет. (Мише показалось, что за ёрническим тоном и нарочитой бодростью она, как и он сам, прячет смущение и даже смятение, но он не мог сказать этого наверняка, вот и самому ему ничего больше не оставалось, как тоже продолжать игру.) я и думала, что это он вернулся. – Потом, словно спохватившись, она сказала уже мягче: - Ну да ладно, ты заходи, он должен прийти скоро. Ты надолго?
-М-да… - промямлил Миша. – Тяжёлый вопрос. Он сказал: «Приезжай, если будет плохо». Вот я и приехал. Короче, влип я. Может, правда чем поможет… Да, я не представился. Меня, кстати, Мишей зовут.
-Ладно… Гитару ставь сюда, сумку сюда. А ты с ним случайно не на флоте служил?
-Ты знаешь? Он что, рассказывал тебе, что ли?
-Он мне всё рассказывает, - с некоторой даже торжественностью произнесла Саша. – И я ему тоже.
Теперь за излишней её серьёзностью и некоторой напускной сердитостью Миша уже совершенно чётко видел, что Саша сменила гнев на милость и грубит, тон выдерживает исключительно от смущения. Ради соблюдения приличий, так сказать.
-Ну так что с тобой стряслось-то? Впрочем, ладно, не буду лишний раз мучить, вернётся отец – расскажешь. Ты с поезда или с самолёта?
-С поезда.
-Намаялся, поди?..
-Да как тебе сказать… Не то чтоб совсем без этого, ну да хоть выспался.
-Ну иди вон туда, в ванну залезь. Нечего тут в наше родовое гнездо грязь железнодорожную тащить. Сейчас тебе полотенце выдам.
-О, блага цивилизации!.. – блаженно простонал Миша. – Н-ну спасибо. Нет, ванна! Ну надо же, а!.. Я уж забыл, как она выглядит, десять лет по общагам да по казармам и кубрикам, окромя душа и бани ничего не видел.
-Бедненький, - усмехнулась она. – Ну иди, иди. Лови кайф.
Она принесла ему хрустящее, ослепительно чистое махровое полотенце, он вытащил из сумки смену белья и ушёл в ванную, она же пошла на кухню. Что-то не по себе ей было. Да, что-то вот не по себе. Стучало в висках, и пальцы предательски дрожали. Она поскорее выпотрошила из пачки сигарету, щёлкнула зажигалкой и на несколько минут отгородилась от всего мира. Это всегда так было у неё: что бы ни происходило на свете, пусть бы и мир рушился, всё это подождёт, пока она покурит. И всё же… Лишь бы отец вернулся раньше, чем…
Но уже пришло время готовить ужин, и, дробно тюкая ножиком по овощам, она незаметно отвлеклась и почти пришла в себя.
Наконец раздался звонок, Она открыла, с порога чмокнула отца в лысину.
-Что-то ты, дочь моя, какая-то не такая, а? Взбудораженная. – Он сбросил кроссовки, нагнулся за тапочками и увидел Мишину сумку. – А это чьё?
-У нас гость, - сказала Саша.
-Ну да, гость. И кто же?
-Матросик твой реанимированный…
-Гость, значит… И ты поэтому такая заполошная… Держи-ка себя, дочь моя дорогая, в руках. И чем же он тебя задел?
-Н-ну…
-Постой-ка, - вдруг дошло до Михаила Яковлевича, - а какой матросик? Миша?
-Миша, Миша. – Дверь ванной распахнулась, и Миша сделал шаг в крепкие объятия Михаила Яковлевича.
-Мишка, Мишка! Какими судьбами? Рад, рад! Впрочем… Действительно, какими судьбами? Ты случаем дров не наломал?
-Вай, Михаил Яковлевич, наломал, ещё как наломал. Только я ведь с дороги, может, чаем напоите, а? Кстати, хозяйка, можно тельняшку куда повесить и ещё там кой-какое барахлишко? Не стесню?
-Не стеснишь, - сказала Саша, с приходом отца ощутившая твёрдую почву под ногами. – Вон валяй там в ванной на верёвку и вешай.
-Ты, хозяйка, не болтай, - сказал Михаил Яковлевич, - а давай-ка иди ужин да прочий чаёк сообрази.
-Обижаешь, - улыбнулась Саша. – Ужин я давным-давно сообразила. А чай сейчас поставлю. Пошли на кухню.
Они сидели на кухне, ужинали. Саша, вновь утратив душевное равновесие, уткнулась носом в чашку с чаем, спичечный коробок двумя пальцами вертела, изредка бросая косой взгляд на Мишу, на худые его голые плечи.
-Ну давай, - сказал Михаил Яковлевич, - рассказывай, что натворил.
-Да уж натворил. Влепил нашему замдекану по боксу по роже. Допросился он у меня. Ему-то что, а у меня красный диплом погорел. Покидал кой-какие тряпки-бумаги в сумку, гитару на плечо – и к Вам. Может, посоветуете что. Хоть он и грозил меня в тюрьму распределить, всесоюзный розыск, я думаю, он организовывать поленится.
-Да, брат… Ладно. В общем, никуда ты не поедешь. Останешься у нас, прописку я тебе организую, тут мне сделают, не последний я человек, и на работу, я думаю, устрою, не физиком, пока, конечно, но это – пока, там что-нибудь придумаем. А сейчас нам в нервном санитары нужны. Пойдёшь?
-Конечно, пойду, где уж сейчас-то выбирать-то. Мне бы сейчас что-нибудь.
-Трудовая книжка есть?
-В ИЯФе лежит. Напишу заявление, через шефа вызволю как-нибудь.
-Ладно, поговорю с главврачом, авось повременит немного с документами. Придётся всё рассказать, ну да, я думаю, договоримся, он мужик свой.
Саша молчала-молчала, не выдержала и закурила, протянула пачку отцу, он тоже взял сигарету.
-Тут можно курить?! – обрадовался Миша. – А то у меня уже уши как у слона.
-Кури-кури.
-Ох, здорово. – Миша с наслаждением вдохнул дым. – А вообще первый раз такое вижу: дочь курит, отец на это смотрит.
-Ну а иначе она будет потихаря курить, - сказал Михаил Яковлевич. – Ещё и больше. Да у нас с ней вообще всё на доверии.
Миша докурил и наконец решился начать неприятный разговор.
-Вот Вы меня оставить согласны, прописку даже сделать. По совести, платить надо.
Михаил Яковлевич обиделся.
-Я с тобой как с  родным, а ты – платить. Будешь вместе с нами о доме заботиться, по-семейному, и оставим этот разговор. И вообще, ещё неизвестно, кому больше нужно, чтобы ты здесь жил. Кто кому больше нужен. Мне с тобой интересно. Хотя всё-таки ты собака, ни одного письма за три года не написал.
Миша покаянно, но надеясь на снисхождение, опустил глаза.
-Слаб я, когда особая тоска не гложет, письма писать, песни как-то лучше получаются. А интересно… Нет, это мне с Вами интересно. Да, кстати, у меня ведь и паспорт не выписан.
-Не проблема. Выпишешь по запросу. И хватит о делах, когда о песнях заговорили.
-Словно сама собой на столе появилась бутылка хорошего коньяка и три рюмки. Михаил Яковлевич принёс гитару. Сказал:
-Давай сперва я спою, потом ты.
-Ага.
Вообще-то он здорово пел, но недолго. Допел, прижал струны рукой.
-Здорово! – сказал Миша. – Нет, мне определённо повезло, не у каждого есть такой учитель. Можно мне гитару? Хочу на Вашей попробовать.
Михаил Яковлевич протянул гитару.
-Говори мне «ты». При нынешних обстоятельствах – настаиваю.
-Я постараюсь, - кивнул Миша. – Ого, чудная гитара.
-Гитара профессионала, - сказала Саша. – Ему за неё на телевидении и на «Мелодии» деньги платят.
-По телевизору видел, а вот насчёт «Мелодии»… Что, диск вышел?
-Целых четыре, - сказала Саша.
-Будет хвастать, - строго сказал дочери Михаил Яковлевич.
-А мне не попадалось… - вздохнул Миша.
-Да их ещё и не продавали, - успокоила Саша. – Да ты пой, мы слушаем.
Пел Миша, как пел всегда – самозабвенно. Всякое бывало в его жизни, и плохого, грязного, мутного – вдоволь, но это было до и после песни, а песня была родниково чиста; когда он пел, он полностью отключался, и всё исчезало. И глаза сами закрывались – ничего вокруг себя он не хотел видеть и не видел, ничего не было, только он и песня.
Михаил-то Яковлевич уже слышал его, а Саша просто остолбенела.  Потом как очнулась, неохотно возвращаясь в этот мир.
…Наконец Михаил Яковлевич взглянул на часы и сказал:
-Однако спать пора. У вас там теперь уже пятый час.
-У нас теперь уже не у нас, - грустно усмехнулся Миша. – И вообще я в поезде выспался. – Но Михаил Яковлевич был непреклонен:
-Пошли-пошли. Будет ещё день для разговоров. И не один. Никуда не уйдёт. Вон, кресло раздвигай. Справишься, я думаю. Вот тебе постель.
-О господи, - сказал Миша, - нельзя же так непривычного человека баловать. Белоснежные простыни! У меня от вашего комфорта и сервиса сегодня определённо удар случится. «Подобрали, обогрели».  Обласкали. За что?
-Ладно-ладно. Ни за что. Спи ложись. Так просто.
Саша ушла к себе, в дальнюю комнату, мужчины легли, но спать не получилось. Слово за слово цеплялся разговор, всё-таки три года не виделись, надо же ведь рассказать обо всём, что за эти годы было. Завтра? Так вот не получается завтра. Сейчас.
Саша лежала-лежала, ворочалась, маялась, но спать такой взбудораженной она не могла. В конце концов она не выдержала, накинула халат на ночную рубашку и вышла.
-Полуночники. Спать не дают. И обо всём интересном без меня разговаривают.
Она была лохматенькая, с немного опухшим от бессонной ночи лицом, такая простая, такая домашняя и милая, что Мише так ясно представилось, что вот он прямо сейчас встаёт и берёт её на руки. Но он осадил себя: надо ж совесть иметь, и лишь на минутку, чтоб прийти в себя, зарылся лицом в подушку.
Они проговорили чуть ли не до утра, а потом сон всё же свалил их. Саша едва дошла до своего дивана.
А утром, когда ребята блаженно спали, Михаил Яковлевич, хоть и не его смена была, ушёл в больницу. К главврачу. О работе для Миши договариваться.
***
-Послушай, Миш, а ты действительно думаешь, что это серьёзно? – спросил главврач Сергей Семёнович.
-Да знаешь, Серёжа, может и нет. Пожалуй что и нет. Трезвыми глазами, - задумчиво проговорил Михаил Яковлевич. – Ты понимаешь, я понимаю. Но пацан-то напуган и – знаешь же – у страха глаза велики. Он думает, что серьёзно, значит, для него – серьёзно. Никаких доводов рассудка он сейчас не услышит. Да и…
-А что «и»? – хитро спросил Сергей Семёнович. – Сейчас окажется, что он твой внебрачный сын.
-Н-ну, ты меня извини… Он меня на восемь лет моложе. Всего лишь. Я в таком возрасте ещё… Ну ты как скажешь… хотя в некотором роде… Как бы это сказать… Внебрачный зять, что ли? В будущем.
-Это как? – не понял главврач.
-Ну… Как… Они с Александрой как друг на друга глянули… - Михаил Яковлевич только рукой махнул.
-Может, всё ещё устроится как следует, почему уж сразу внебрачный-то?
-Да женат он, - вздохнул Михаил Яковлевич.
-Новые новости, - воскликнул главврач. – Мало того что с документами что попало, так ещё и женат. Где ты только это чудо выкопал?
-Да Серёж, да брось ты, я ж тебе всё объяснил уже. Ну, будут документы. Всё выправим, долго разве? Просто чтоб парень не комплексовал, не мучился, что всё потерял, пусть сразу впрягается. Сделаем?
-Сделаем, добро, - кивнул и улыбнулся Сергей Семёнович. – Т так-таки уж всё он потерял? Сашечку-то твою небось нашёл?
-Не знаю, - вздохнул Михаил Яковлевич. – Не знаю, чем это всё обернётся. Что перевесит: потерянное или обретённое. Будет разрываться между Городком и Сашкой. Может, лучше б и не встречал он её. Да что там, поздно говорить. Всё, проехали.
-Да что ты так переживаешь? – удивился Сергей Семёнович. – Мало ли кого нейрохирург Поляков с того света выволок за уши. Что тебе этот-то?
-Не знаю, - развёл Михаил Яковлевич руками. – А вот только его почему-то всё вспоминал. И рад ему, и отпускать его, старый эгоист, не хочу. Хотя, наверное, придётся. Там его жизнь. Перебесится – вернётся.
-Выше нос, - сказал главврач. – Что-то ты, Миш, сегодня до неприличия серьёзен. Всё нормально. Пусть завтра на работу выходит. Хотя погоди. У Сашки ведь каникулы?
-Они самые.
-Ну так пусть она его хоть несколько дней по городу потаскает, покажет. Резонно?
-Вполне, - согласился Михаил Яковлевич.
-Тогда, - Сергей Семёнович провёл пальцем по календарику, прикидывая, как лучше всё сделать, - пусть в понедельник выходит. Все великие дела с понедельника начинают. Хотя насчёт величия, конечно… Ну ладно, по рукам, что ли?
-По рукам, - согласно кивнул знаменитый нейрохирург.
…Пришёл домой, а ребята спят ещё.
-Эй, молодёжь, вы так всё на свете проспите. Ну-ка подъём!
С трудом продирая заспанные глаза, Саша побрела умываться. А Миша сидел, моргал и привыкал к мысли, что всё это – не сон.
-А теперь слушать сюда. Проблем не осталось. И судьбою в лице нашего главврача вам даровано время до понедельника. В полное распоряжение. Дочь моя, покажи город несведущему человеку. Да чтоб он проникся. Завтракайте и отправляйтесь.
…Перед Мишей Саша брякнула тарелку, сама же наскоро потыкала вилкой в сковородку, подбирая остатки вчерашней жареной картошки.
-Ешь давай. И побыстрей. И пошли. – Она говорила сердито, а глаза улыбались, и Миша робел, но не очень.
-А куда пойдём? – спросил он.
-Да всё равно.
-Тогда, может быть, к друзьям моим в общагу завернём? – Миша нашёл в сумке Пашкино письмо и показал Саше конверт с обратным адресом: - В курсе, где это?
Она кивнула:
-Хорошо, пойдём, конечно, я знаю, где это. Хотя далековастенько.
…Оказалось не просто далековато, а, как бы это выразиться, у чёрта на рогах. Физики всю жизнь на отшибе селятся. На выселках. Но зато уж и было их там… Не Городок, конечно, но тоже изрядно.
Миша нашёл наконец комнату, представил, что сейчас шагнёт в дружеские объятия (Пашка писал, что они должны уже в отпуск пойти) и стукнул в дверь. С минуту было тихо. Миша взглянул на Сашу: что будем делать? – но тут дверь открыли, и Миша  с Сашей увидели слегка заспанного красавца армянина. Не было никаких сомнений: это и был тот самый Артур Симонов, который Симонян. Или Симонян, который Симонов.
-Если не ошибаюсь, Миша? Судя по фотографиям.
-Я Миша, она Саша. А ты, если на этот раз я не ошибаюсь, Артур. Как там тебя: Симонович? Симоненко? А где пацаны-то?
-Как же? – удивился Артур. – На работе, вестимо, где ж им ещё быть? Это я в отпуске.
-Так ведь они… - начал было Миша, но Артур прервал его:
-С понедельника. И хватит через порог общаться, давайте в комнату.
-Найди, пожалуйста, листочек бумаги. – Ручка, как всегда, у Миши с собой была.
…Передашь Пашке записку, ладно?
-Конечно, - кивнул Артур.
-Только именно Пашке, ага? С Алёшкой лично буду говорить. Ну ладно, мы, видать, ещё увидимся, может, и споём ещё вместе, а? – улыбнулся Миша, и Артур вдруг, и для себя, и для Миши неожиданно, смутился (всё же без санкции автора пел его песни), и это Мише вдруг понравилось.
-Хорошо, я всё сделаю, не переживай. Да Пашка, как в отпуск выйдет, сам прибежит. Хотя вряд ли он так уж в понедельник освободится, им там кой-что доделать ещё надо.
-Ну мы тогда пошли, - сказал Миша. – Счастливо.
-Ага, счастливо вам. Ну, чёрт, мужики обрадуются…
-Пойдём, пройдёмся немного? – сказала Саша, когда вышли из общежития.
-Конечно! – обрадовался Миша. – Хоть до самого дома.
-Ну да, до дома, - засмеялась Саша. – И до утра не дойдём. Пошли, пока идётся.
-Пошли.
Здесь, на окраине, не было каменной красоты и помпезности, как на набережных в центре. А день был такой сверкающе солнечный, радостный, и эта же солнечная радость безраздельно царила в Мишиной душе, напрочь вытеснив тревоги, сомнения, горечь потери. А рядом шла русалка Саша и что-то говорила, а что – он уже давно не понимал, лишь купался в звуках её голоса.
А потом за какой-то оградой он увидел сирень.
-Стой, - сказал он Саше и легко (тогда ей в первый раз показалось, что невесомо, и потом часто чудилось, что не идёт он, а летит – лёгкий, как ветер) перемахнул через чахлую загородочку. Через пару минут он снова уже стоял перед ней с охапкой сирени.
-Зачем ты?! Сумасшедший! Как ещё цепняка не спустили. – И она спрятала в цветы лицо с неудержимо расплывающейся улыбкой.
***
Если думать всё время о потерях, небо с овчинку покажется. Миша этого не любил. У любого дела, пусть даже самого скверного, есть и хорошая сторона, непременно должна быть, и Миша в это свято верил. Весь вопрос в том лишь, чтоб её найти.
Миша вышел на работу и пытался теперь понять, куда же он попал. Официально отделение называлось нервным, хотя могло бы называться и психиатрическим или как-нибудь ещё в таком же роде. Впрочем, на своей шкуре Миша с этим не сталкивался, об «успехах» славной советской психиатрии знал лишь то, что знали все, хотя и не полагалось знать этого никому. Но здесь было совсем иначе. Пациенты – контингент психушки, а методы – отнюдь не драконовские. Должно быть, многое от завотделением зависит, а этим завом, к величайшему Мишиному удивлению, оказался Михаил Яковлевич. Вот это да!
-Ты же нейрохирург, - удивился Миша.
-А мы чем только не занимаемся. Это ж только мы так называемся – больница, а вообще это клиника. Да и отделение-то огромное. И травматология, и всяко разно. И оперирую, и администрирую. Иногда дым идёт.
А пациенты Мишу поразили. Даже потрясли – при его склонности к потрясениям. Столько интересных людей там оказалось… Должно быть, правда: любой талант немного безумие, но не любое же безумие – талант?! А тут выходило, что, может, и любое. В разной только, естественно, мере. Миша осторожно, со вполне объяснимым трепетом, даже ужасом, примеривал и к себе тоже понятия безумия, сумасшествия – и гениальности. Но он-то – что, тут такие люди были!..
Особенно одна. Ей было всего девятнадцать, студентка университетская (с философского факультета, так-то вот), но все её по имени-отчеству, и за глаза даже, называли: Алиса Витальевна. Почему-то люди – и другие пациенты, и, как ни странно (а может, и не странно это вовсе), персонал, проникались к ней с первого взгляда непоколебимым уважением и безоговорочным доверием.
И когда она говорила, чтобы ровно в полночь никто никогда её не трогал, потому что именно ровно в полночь она всегда распахивает окно палаты и десять минут летает над городом и над морем, её действительно оставляли в это время одну. Ну прямо «Барьер» Вежинова!..
«Но чем чёрт не шутит, - думал Миша. – Вдруг правда летает. Что-то такое Мишка когда-то говорил. Но он тогда ещё – только мысленно. А я бы – смог?? Хорошо бы… Вот идиот, совсем чердак съехал.»
И ещё думал он: «Физика – это безумно интересно. Вернее, любопытно. Влезть в тайны мироустройства – это здорово. Да, чёрт возьми, красиво и романтично. И всё же всего мы никогда не узнаем, главного не узнаем: живой этот мир или мёртвый. А люди – они точно живые. И вопросы морали, «что такое хорошо и что такое плохо», важнее мироустройства. И физическими методами, прав был брат, они не решаются. И любовь, память, а не покорение пространства, а не дырки в нём, могут только соединить тоскующие разлучённые сердца. А вот эти люди – они особенно живые. Они не пытались убить свою душу привычными правилами, ибо для них этих правил просто нет. И тратить время на физику, когда жизнь не бесконечна, отрывая его от общения с людьми… Нет. Может, это и есть моё место? Может, зря всё было? Но нет, не зря. То что моё – моё. Никому не отдам. Пашка, Алёшка. Ирка». И хотя он думал, что вот уже совсем скоро увидит Пашку (Всё уже было не по- прежнему, раньше б Пашка в тот же день примчался бы, едва узнал, а сейчас…), а может, и с Алёшкой помирится, но всё же тоска по Городку нет-нет да и накатывала холодной волной. И всё же жизнь нравилась, и песни просто водоворотом из души вырывались.
-Ну и как там у отца? – спросила Саша в первый же раз, когда он вернулся с работы. К тому времени она и забыла уже про свой иронический тон, была совершенно серьёзна, но он пошутил, песенку Галича припомнил:
-«Шизофреники
    вяжут веники,
    параноики
    рисуют нолики,
    а те, которые просто нервные,
    те давно уже спят, наверное».
Он смеялся, крутил-вертел её за плечи, «Сашка, Сашка, я ж сутки тебя не видел, с дорогой – больше, покажись, какая ты, со всех сторон покажись» - а она видела, что глаза у него – сумасшедшие. «Он сам с психами психом станет», - подумала она, но почему-то не испугалась. «…шутит, когда бог спит. Может, это и есть то, что ему надо. Может, судьба его».
Сутки отработал – двое отдыхаешь. Ну, поспал немного, а там – гуляй. Да ещё Сашка по городу водила – показывала. Чем не жизнь? Разве плохо?
***
Вечером Саша сидела дома одна. Михаил Яковлевич скрылся не то чтоб совсем уж в неизвестном направлении, а просто сказал «Личная жизнь» и отбыл, а Мишу она отправила по магазинам – самой-то идти было непроходимо лень. Лучше взять пепельницу – и на диван. С сигаретой. Однако ленивую расслабленность прервал звонок. Сашка помянула всех чертей и пошла открывать, запахивая на ходу халатик и никак не попадая ногами в шлёпанцы.
-Добрый вечер, - сказал Пашка. (Саша узнала его по фотографиям, Миша показывал, Пашка Норс в старые добрые времена от души их всех наснимал…) Мне Миша Ветер этот адрес оставил.
-Миша сейчас придёт. В магазин я его отправила.  Да ты заходи, ты ведь Паша? А я Саша.
-А, вот оно что. А то там какой-то юный кадр на стенке пишет «Миша плюс Саша», так я уж подумал, не мой ли это друг часом заголубел. – Пашка нёс какую-то ерунду, а сам думал о том, что вот любят же за что-то Мишку красивые женщины. Саша же смеялась.
-Проходи в комнату, - Саша протянула ему пачку сигарет. Пашка взял одну и, вертя её в пальцах, спросил:
-Это ты дочь того врача, что ли? Вроде у него в этом городе никого больше нет?
-Дочь того врача.
-Я чего-то не пойму, как он сюда попал. Я всё хотел позвонить ему, да вот не собрался, а сегодня время выбрал, решил лучше съездить. Так как же он здесь оказался, у него же защита на носу?
-Пролетела у него защита, как стая напильников над Парижем.
-Как так? Он же физик от Бога?!
-Он поэт от Бога, - возразила Саша.
-Ну да, конечно, поэт, кто спорит. Но и физик в неменьшей степени. У него же красный диплом должен был быть. А? Он что, дров наломал?
-Замдекану в рожу дал.
-А… Иван Николаичу… Ну эта скотина, конечно, не только по роже заслушивает, но Мишиного диплома эта тварь не стоит. Вот ты говоришь, поэт от Бога. Но в нём это вместе. Без физики он зачахнет. Он тут чем занимается?
-Санитаром работает, - вздохнула Саша. – В нервном отделении. Отец устроил.
-Да… - невесело усмехнулся Пашка. – Мишка на Агафуровской даче шизикам руки крутит… «Шизофреники едят вареники». Дело для настоящего мужчины. Конечно, он тут в тепле и комфорте, а мы в общаге, и женщины у нас случайные, а у него – такая. (Саша промолчала, не замечая вроде бы Пашкиного вопросительного взгляда.) Зато дело у нас – своё. А Мишка за бытом никогда вроде бы особо не гнался. Вот разве любовь искал настоящую. Ладно, чешуя. Как он сам-то? Виду не подает, конечно, что для него это крах? 
-Не показывает, - кивнула Саша. – А вообще-то он пишет сейчас много, так что, может, он пока ещё не слишком страдает. Хотя прав ты, конечно. Сама знаю – верить не хочется.
Дренькнул звонок.
-Погоди, пошли вместе, - попросил Пашка.
-Вот хлеб, - сказал Миша, - вот молоко, а яиц нет и курить одни «Любительские». – Он поднял глаза и просиял, увидев Пашку, а тот не теряя времени, сгрёб его в свои медвежьи объятья.
-Хорош, хорош! Ничуть не изменился. А в тельняшке этой до пенсии ходить будешь.
-Не до пенсии, а до смерти. Да вот она, похоже, и смерть, придавил совсем. Отпусти, я ещё поживу немного. Отпусти, говорю, я ещё жить хочу. Медведь! Как был медведь, так и остался. Ну пошли покурим. А я всё ждал, что позвоните… Видел, видел вашего нового солиста – как бишь его?- Симоненко? Симонович? Будешь «Любительские»? А нет – вот у Сашки ещё сигареты есть.
-Ладно, Миха, не части, - остановил его Пашка. – Ты с нами дело иметь собираешься?
-«Щас как дам больно», чтоб идиотских вопросов не задавал. Не собирался бы, так не искал бы вас.
-Алёшка по тебе скучает.
-Ой, честно говоря, не знаю…
-Чего ваша интеллигентная светлость не знает?
-Как Алешке на глаза показаться. Стыдно.
-Да брось ты, ерунда. Он тогда просто вспылил.
-Ну а я-то хорош был. «Чует кошка»…
-Говорю, брось. Пустое. Всё будет хорошо, я тебе обещаю. А сыграть с нами ты не хочешь?
-Да мы ж триста лет вместе не играли.
-«Спой, светик, не стыдись». Старое споём, мы ж твоё играем иногда. Артурчик поёт. Но если ты петь будешь, он сыграет. Он на чём хочешь может, хоть на стиральной доске. Он, пока в физики не подался, два курса консервы кончил. Спой, а то наша общага тебя только с Симоновской подачи.
-Так-таки и знает? Ну да… Льстишь ведь ты мне.
-Серьёзно, знает. Артурчик пел. Ну да спой, ей-богу. Чего ломаться?! Когда можешь?
-Я завтра на работе, в субботу утром освобожусь. Посплю пару часиков – и к вам. Только вот как Сашка?
-Саш, пойдём, - попросил Пашка. – Пошли.
-Да неудобно как-то, - вздохнула она. – Вы меня сперва с Алёшкой познакомьте.
-Да, только как всё-таки с Алёшкой-то, - опять засомневался Миша. – Боюсь я…
-Сказал, не бойсь. Да и я ж с тобой. Что петь-то будем? Да, кстати, как твои шизики?
-Давай вместе с Алёшкой решать, что петь, - придумал Миша. – Хочу, чтоб повод был мириться. А шизики – народ занятный. Конечно, лучше б с физиками, но с шизиками – тоже интересно. У них такие идеи… Я потом как-нибудь расскажу. Мне даже хочется спеть для них. Мне кажется, они бы поняли. Ну, значит, в субботу часиков в одиннадцать-двенадцать подскочу. Ждите. Саш, ты не обидишься?
-Не обижусь. Иди спой. А сейчас пошли – по рюмке коньяку. За успех компании. Сейчас чаёк поставлю.
Вот и договорились…
…-Сегодня с группой «Парадный строй» поёт её бывший солист и автор песен Валентин Ветер!..
И Миша пел. Долго и самозабвенно. Физики были в восторге.
А потом всё пошло совсем по-студенчески. Сварили картошки, запасливый Пашка вытащил бутылку, и, видно, она у него была не единственная. Уже где-то успевший поднабраться Алёшка лез целоваться, говорил:
-Мишка, я безумно рад, - шмыгал носом и обнимал за плечи. Курил Алёшка больше всех, и не пьянел, а трезвел, потом вполне сознательно сказал: - Знаешь, Миш, я дурак, я вспылил тогда, просто заело, что тебе всё, а у меня опять облом. Анна ж вообще дура, ****ёха, мне и тогда по большому счёту на неё плевать было. Я ж Ирку любил!.. Мы с ней два года прожили, заявление уже подали, а тут ты. Ну и ушла она. Знала, что не будешь ты с ней, но вот полюбила – и ушла. Тут без обид – ты её не звал. Но она такой человек: ни на кого оглядываться не будет, как сама считает нужным, так и сделает. Нет, Ирка – женщина зашибическая. Я ж из Городка уехал – из-за неё. Сбежал, фактически. Струсил… - Алёшка горько вздохнул. – Что говорить, до сих пор люблю… Ну и мне – хоть вой. Я и пустился во все тяжкие. С Анной. А она возьми да скажи, что с тобой спит. Я и взъелся на твою неразборчивость.
-Алёш, прости, это я дурак, меня б, наверное, неразборчивость погубила, - каялся Миша, - вовремя остановился. Ну свинья я, свинья, ну не умел я гнать шлюх, когда сами в койку лезут. Прости, Алёш…
-Ну всё, всё, - хлопал его по плечу Алёшка. – Поплакали, поговорили и забыли. Всё, проехали. Давай ещё выпьем.
И пили ещё и ещё.
С утра у всех трещали головы. Впрочем, это уже и не утро было, легли-то ведь часа в четыре. Но неутомимый Пашка потащил Мишу искать пиво. Они пробродили часа два, чертыхаясь и уже не надеясь найти, но вдруг набрели-таки на «золотую жилу». Выпили по кружке, залили канистру, и жить стало веселее.
Вернулись, растолкали Алёшку с Артуром, освежились, время шло незаметно, потом Пашка откуда-то достал бутылку, вторую… Это была новая серия пьянки…
Мишу грызла мысль, что Саша волнуется, что и так уже заночевал, не предупредив. Он хотел спуститься хотя бы позвонить, но Алёшка сказал, что автомат уже неделю не работает. Миша попытался уйти домой, говорил, что завтра на работу, но Артур сказал:
-Вот завтра утром и пойдёшь прямо в больницу. Саша твоя тебе всё равно уже вклепает, так не всё ли равно, за одну ночь или за две? Сиди! Ещё вон сколько водяры осталось. У нас ещё тушёнка есть.
-А я не сдохну – четыре ночи спать кое-как?
-Не сдохнешь. Нам завтра тоже на работу.
-Ну так мне-то на сутки.
-Ну ты прям как будто студентом не был.
Этот Артуров аргумент добил Мишу, и он остался. Тем более что так здорово было сидеть, вспоминать студенческую жизнь. И ведь с Алёшкой же помирился! И Артур тоже Мише нравился. Интересный он был человек. Нестандартный.
…Из больницы Миша первым же делом позвонил Саше. Она что-то сердито буркнула и бросила трубку.
Ну что ж, решил Миша, придётся немного поползать на брюхе.
***
За неимением денег опять пришлось лезть за сиренью в какой-то сад.
Когда он тихонько, виновато вошёл, Саша с ногами сидела в кресле и курила, поставив пепельницу на подлокотник. Воробушек нахохленный, покаянно подумал он.
-Саш, - сказал он жалобно. – Ну не сердись, - и протянул ей сирень. Она, даже не взглянув, положила цветы на стол. Миша вздохнул, закурил и устало сел на диван.
-Саша! Ну прости меня ради бога! Ну, дурак я, ну свинья. Только прости! Я не обещаю, что такого больше не будет, на меня иногда находит, бес вселяется, ничего не могу с собой поделать. Ну заводной я человек, иногда злой. – Она уже во все глаз смотрела на него. – Но я постараюсь тебя не огорчать. Саш, прости.
Она встала и подошла к нему, прижала к себе лохматую его голову. Он облегчённо вздохнул, бросил в пепельницу сигарету и обнял её, блаженно утыкаясь носом куда-то ей в живот.
Но немного посидев так, он попросил:
-Сядь…
Она села рядышком, он взял её за руку и, держа эту руку перед глазами, сказал:
-Саш, я хочу, чтоб ты знала. Я ужасный человек. Злой. Где-то даже подлец. Я трусил, предавал, иногда – от слабости, а иногда – и мстил.
Она взяла в ладони его лицо, повернула к себе. Он смотрел на неё сумасшедшими, запредельными глазами. И тогда она опустила руки ему на плечи, притянула его к себе и крепко поцеловала.
-С ума сойти! – сказал он, когда они наконец отпустили друг друга. – Извини, я закурю, а то сердце колотится.
-Ну вот что я тебе скажу, - говорила Саша. – Любовь – не наш выбор, это бог решает. Но не важно, кого любить, важно – как. Наверное, ты и правда не ангел, но нет на свете такого греха, даже преступления такого, чтоб надо было бросить человека на произвол судьбы, такого, после которого нельзя было бы протянуть человеку руку. Не всё можно простить, но помогать можно – всегда. Как бы трудно тебе ни было, я всегда буду с тобой, всегда буду тебе помогать. А с ангелами вообще скучно. Знаешь ведь, что демон – это падший ангел. Как-то он мне симпатичнее.
-Тоже мне, нашла Демона Лермонтова тире Врубеля, - усмехнулся Миша.
-Почему Врубеля? – улыбнулась Саша. – Мне Зичи больше нравится.
Она помолчал, снова закурила. Он обнял её за плечи, погладил её волосы, и просто, нежно и спокойно сказал, целуя куда-то в шею:
-Саша, милая, я люблю тебя. И ты ведь это знаешь.
-Знаю, - просто сказала она. – И ты тоже знаешь, что и я тебя люблю. Ну да впрочем как тебе не знать, если я об этом говорю почти открытым текстом, - усмехнулась она. - Ай, ладно.
Она наконец докурила. Посидела ещё немного молча, подумала, потом решительно сказала:
-Иди ко мне.
«Боже, - подумал он. – Неужели это сокровище можно брать в руки?! Разве на неё можно вылить всю мою грязь? Разве можно божественное низводить до уровня земной обыденности?»
-Не надо… - сказал он. – Я не хочу. Я боюсь. Не надо тебя в эту грязь.
-Перестань, - сказала она. – Не ломайся. Да, впрочем, ты и не ломаешься. Так вот, слушай. Положись на женщину. Женщина знает. Я хочу, чтоб мы были вместе. Настолько вместе, насколько это вообще возможно на Земле. Значит, не должно быть ничего запретного. И ни о чём больше сейчас не думай.
Это было даже не желание – наваждение какое-то. Кроме чувства обладания самым огромным и прекрасным сокровищем мира он не ощущал ничего. Он не видел ни красоты её, не видел почти её смуглого стройного тела. Всё это пришло позже, а тогда – не видел.
Она же была спокойна и даже слегка буднична, словно инее было в этой кровавой клятве их общности ни нового для неё, ни необычного. Ласкал его почти по-матерински, успокаивала даже.
Он ещё лежал на наспех постеленных простынях, потрясённый невероятным, нечеловеческим счастьем (Тогда он не знал ещё, что иногда этому счастью, именно потому, что оно так огромно, перестаешь верить…), а она встала, красивыми, спокойными движениями неторопливо оделась и сказала:
-Я пойду цветы в воду поставлю, а то завянут. Ты давай приходи в себя да вставай, пойдём обед готовить. А то отец в двенадцать придёт.
Она взяла вазочку, через минуту вернулась, наливши в неё воды, поставила сирень, отошла на шаг, посмотрела, поправила немного и села на диван, наклонилась к нему и ещё раз поцеловала.
-Вставай.
-Не встану, - улыбнулся он. – Вот так вот и буду лежать и с тобой целоваться.
-Ну и будет папе на что посмотреть.
-Уговорила, встаю. – Он сел и, притянув её к себе, снова поцеловал.
…Он сидел на кухне на табуретке и смотрел, как отваливаются на доске от её ножа кругляшки морковки…
Через окно падала на пол полоска яркого и весёлого летнего солнца. Было удивительно легко и хорошо, словно все беды, все угрызения совести вдруг свалились камнем с плеч. Нет, не вдруг. Это Саша их сбросила. Блаженство было разлито и в воздухе, и во всём теле. Он сидел и любовался волшебницей, в один миг сделавшей вдруг жизнь осмысленной и прекрасной.
И эта волшебница была его женщиной.
***
-«Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» - пропел Михаил Яковлевич. – Ну-ка признавайся, злыдень, куда девал.
-В заднице! – не принял шутки Миша. Он сидел на диване и зло смотрел, как разувается весёлый Михаил Яковлевич. – Там же, где мы все.
-И чего это мы нынче не в духе?
-Того это! Горбачёв ещё этот долбанный. Раньше врали – так хоть люди, когда в спектакле всеобщем играли, знали, что это спектакль, и смеялись, и близко к сердцу не принимали. А Горби ж умный… Теперь же многие верят, что нынешний спектакль – не спектакль, а всё по правде. Раньше худо-бедно можно было обойтись без политики, а теперь поди, попробуй. Все без разбору в неё играют.
-Недиалектично рассуждаешь. Всё равно многое от человека зависит. И раньше у всех всё по-разному было, и теперь по-разному. Хотя, конечно, общая картина… Но всё-таки чего это мы такие мрачные? – не унимался Михаил Яковлевич. Миша не ответил, он думал и говорил о своём.
-Я перестаю понимать, что такое вся эта государственная система. Это люди или это что-то уже сверх людей, когда люди не властны?
-А этого никто ещё доподлинно не понял. Можешь и не стараться. И разве это повод злиться?
-Я понимаю, что все мои проблемы, все мои внутренние конфликты, с самим собой которые, когда я сыт, одет, живу в тепле и не под бомбёжкой – мелочь, ведь есть на свете войны, голод и всё такое. Но мне-то не легче оттого, что это мелочь. Не могу я жить растительно, может, это правда с жиру, но не могу я не думать «о судьбах государства». Гложут меня эти судьбы. Вроде вот не встречал я в жизни плохих людей, но зла-то вокруг всё равно сколько, а? И оно уже словно само по себе. Ну кто вот Вальку убил? За руку ведь никого не поймали. И никто не скажет, ну, почти никто: «Я хочу людям зла». Тьфу ты, не могу!.. Эти быки, которые от голода падают, так перед глазами и стоят…
-А… - сказал Михаил Яковлевич. – В кино сходил. На Говорухина.
-Ага… Да… «В свете последних постановлений» даже уже Михаилом быть неприлично…
-Это ты что, из-за Горбачёва? Да брось ты, даже смешно, ей-богу… Михаил третий…
Миша вздрогнул. Но он не испугался непонятного проникновения его сказки в жизнь, а лишь смутился:
-Да ладно, шутка. Вот я и говорю. Плохие люди – всё как бы и мимо меня. Больше сам с собой воевал, чем с людьми. Но пинков от жизни наполучал-таки. И словно даже сама жизнь их раздавала, а не люди. Но ведь люди же!!! Из-за чьей халатности тонул? Не знаю. Никто ни за что не отвечает. Это так надо? Это кто-то так придумал, что во всём круговая порука, или даже это само собой у нас вышло? Это проще, конечно: считать, что зло не персонифицировано, нет у него конкретных носителей. Да это просто мне на людей везло. А сколько кругом злых людей! Просто злых. Да, я глаза на это закрываю. Но ведь это они, поди, жизнь злой делают? Или – жизнь их? Не знаю, запутался.
-Да и никто не знает, что ты, правда, - вздохнул Михаил Яковлевич.
-Я не хочу любить злых людей! И не могу, и не буду. Ну как же я буду их любить? Как я буду для таких петь? – это ж себя им отдать. А для чего ещё петь, если не ради людей, не ради любви к ним?! Ради чего?! А? Взрослые уткнулись либо в политику, либо в огород, и глаз к небу не поднимут. А для политики душа не существует, только душа населения…
-Ох, Мишка, Мишка, - вздохнул Михаил Яковлевич, на несколько мгновений положил руку на Мишино плечо, потом взял гитару и сел рядом.
-Я тебе ещё новую песню не пел? Очень к случаю подходит. – Он бросил пальцы на струны.
-…И вот подумал наш матрос:
      чего же я страдаю?
      Быть надо с теми, кто мой рост
      нормально понимает.
      Я буду петь о чём хочу,
      своих не тратя нервов,
      и будет всем нам по плечу,
      и будет всем нам по плечу,
               и станет всем нам по плечу
      любовь и гулли-верность.
На секунду Миша развеселился:
-А может лучше так:
… Я буду петь о чём хочу
     и пить коньяк и вермут… А? Более жизненно, да?
Они закурили, и Михаил Яковлевич решил, что Миша успокоился уже, но тот заговорил опять:
-Не знаю, чего прорвало. Ну выговорюсь, ну и что? Что изменится?! Что? Всё равно страшно жить, хоть молчи, хоть вопи. Все, ****ь, в политике по уши увязли. Куда же без неё, родимой?! Мы ж несознательные – не доросли до безвластия. Или с голоду перемрём, потому что без палки работать не будем, или глотки друг другу поперегрызём. Кто ж спорит, что без проблем нельзя, развития не будет. Но уровень-то, чёрт возьми, у проблем другой должен быть. Человеческий!! Чтоб от каждого только и требовалось, чтоб человеком был. Это ведь трудно тоже, этот с позволения сказать человек как только сытно жрать начинает, сразу забывает, что не у всех есть этот сытный кусок. Как научиться при благополучии не забывать о сострадании к неблагополучному? И к прошлому своему неблагополучному тоже… Не знаю, как: я сам не могу всерьёз плакать над смертью дикаря из каменного века, которого мамонт съел. Но, наверно, как-то можно не стремиться к успокоению, к уходу от боли, не причиняя, однако, боли специально. Да, трудно и просто человеком быть, понимаю. Но на общем человеческом фоне возможно, верю! Я хочу писать такие песни, как «Битлы» писали. Но ведь это – не у нас и не про нас. Да, я хочу, чтоб жизнь была светлая и радостная, что совсем не исключает память, сострадание и печаль. Хочу. Да вот, смею хотеть. Этого хотеть в нашем мире, где все друг друга кушают, и в прямом, и в переносном смысле, где, бают, человек от обезьяны произошёл, хотя, мне кажется, он и не произошёл всё ещё – до сих пор, и когда по- настоящему произойдёт – хрен знает. В мире, где человек спокон веку в страхе живёт. Смею! Мало ли – не будет – всё равно хочу! Вот такой вот идиот – хочу! А люди о радости даже говорить не умеют. Когда беда – трагедия, когда смешно – комедия. Для радости даже и слова-то нет.
-Конечно. Обсуждают ведь только отклонения, - пожал плечами Михаил Яковлевич. Он не пытался ни спорить, ни успокаивать: видел, что Мише сейчас надо лишь, чтоб его внимательно выслушали и поняли, разделив его тревогу и боль.
-А я всё равно хочу, чтоб в жизни была радость! – продолжал кипятиться Миша. – Хочу! Понимаешь: хочу! Чтоб не сказку красивую люди любили, а реальную жизнь! Я хочу петь о том, что есть, а не о том, как должно быть. Но так не получается, потому что это «есть» до того уж мерзко… Да, соглашусь теперь, что политика сделала нас такими: напуганными и подлыми.  А кто политику сделал –  я не знаю. Не знаю, как это, только получается, что не сами мы по себе, не свободны, и сделать нас могут – какими угодно. И унизить может кто угодно, любая сука. Вроде нашего Еремеева. Вот это вот и страшно.
-Да нельзя нас сделать какими угодно… Да, правильно, был бы добрее, будь добрее мир, но совесть у тебя никто не отобрал и не отберёт. И у меня тоже. И у многих ещё… - опять попытался утихомирить Мишу Михаил Яковлевич. Но Миша ещё не перекипел и сбивчиво продолжал:
-И всё-таки до конца не зависеть от своего страха никто почти не умеет. Так-то вот. Взрослые в политику ударились, пацанву «Ласковому маю» на растерзание отдали. Откупились, чтоб не мешали.
-Думаешь, раньше не было такой халтуры?! Просто об этом теперь забыли – халтуру кто б помнил? И про «Май» забудут.
-Забудут, - невесело согласился Миша. – Но то-то и страшно, что всегда такое есть, что суррогат любви за любовь продают, чтоб люди, не дай бог, настоящей духовности не приобщились. Обыватели, конечно. И ведь иногда это даже красиво выходит. Талантливо. Эстетство чёртово! И ни слова правды! А я хочу петь о любви, но о настоящей любви, а не придуманной, опошленной. И не о политике! А пацаны-то же верят, что этот бред и есть любовь. И что страшно, всегда кто-то верил. Много ли кто знал, что любить – это себя отдать не только ради благополучия любимого, но и ради того, чтоб он человеком был. Нет, не могу! – Миша смотрел на Михаила Яковлевича так, словно ждал, что тот докажет ему, что вовсе не так всё безнадёжно. – Страшное это время, когда не поётся о простых и светлых вещах…
-Благополучие не рождает гениев. У них «Битлы», у нас Высоцкий.
-Да до Луны нам до благополучия! Я не об этом. Я опять об уровне проблем. К чёрту гениев такой ценой! – опять взвился Миша. – Не могу! Не хочу! У русских всё на надрыве, а если не на надрыве, то всё ерунда. К чёрту гениев такой ценой! – повторил Миша. – Не хочу! Да чтоб в этом свинстве разобраться, в грязи нашей всепогодной, надо самому в неё лечь и захрюкать. А обыватель нашей боли не заметит и ещё и пальцем тыкнет: пьёт ещё хуже нас и тоже хрюкает.
Миша замолчал, тряхнул головой. Потом вдруг попросил:
-Включи ящик…
-Сегодня программу «Взгляд» ведут Владислав Флярковский и Станислав Говорухин.
-Бо-оже! – простонал Миша. – Нет! Убери! Переключи…
-«…Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий», - стонала Марыля Родович. Михаил Яковлевич с досадой щёлкнул переключателем. Но по местной программе шло «Бегство мистера Мак-Кинли».
-…Не верь, старик, что мы за всё в ответе,
      что где-то дети
      гибнут – те, не эти.
      Чуть-чуть задуматься – хоть вниз с обрыва.
      А жить-то надо. Надо жить красиво.
      Передохни, расслабься, перекур.
      Гуд дэй, дружище, пламенный бонжур.
         Михаил Яковлевич щёлкнул выключателем телевизора, протянул папиросы и повторил:
-«Передохни, расслабься, перекур».
Миша курил и снова тосковал:
-Да, папа Миша, да, именно: за всё в ответе. Должен за всё отвечать – а – бессилен. Как жить, если ничего от тебя не зависит? Дойду в конце концов до того, что ничего не буду замечать, ни о чём думать не буду. Но это ж человеком быть перестанешь. А уж «смерть поэта» – это стопудово. А сейчас что с того, что я поэт?! Если жизнь страшная, разве песни способны научить не бояться?! Надо мочь что-то изменить, а если всё бессмысленно, если нет даже шанса – тогда зачем?! Зачем, я спрашиваю, петь?
-Нет, Миш, тут ты точно не прав, - мягко, осторожно сказал Михаил Яковлевич. Во-первых, не петь ты просто не можешь, и вопрос «петь или не петь» решаешь поэтому ты совершенно зря: он давно уже решён настолько, что и вопроса-то нет. А во-вторых, представь, где бы мы были, не будь у нас Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Галича, Высоцкого. Да, заболтали. Но что-то люди в голову всё равно берут. Без них мы б в ещё большей заднице были, совсем бы скотами дремучими. По счастью, «без них» - не бывает, такого даже представить невозможно, всегда кому-то больше всех надо. Они на подсознание действуют. Помнишь же: «Поэт в России больше, чем поэт…». Вот и тебя не могло не быть. Вот ты на политику всё время нападаешь. Ты чувствуешь, что спасение не в ней, а в духовности. А духовность ведь всего лишь любовь, всё так просто… Причём от всего спасение, и от политики тоже. Что-то я «высоким штилем» заговорил, но ведь правда должны люди во что-то верить. Нельзя всё подряд грязью поливать, надо что-то святым оставить. А если нет такого достойного – придумать. Да нет, это не то всё равно будет, надо правду знать, да, но и в правде видеть достойное уважения.
-Пап Миш, - спросил Миша, - ты-то сам во что вот так веришь?
-Да что ты меня на громкие слова провоцируешь, - заворчал Михаил Яковлевич. – Не люблю я этого, но иногда приходится их говорить. Уж вот Андреевский флаг поганить не дам.
-«Гордость и красота всероссийского флота»?
-Да, именно. И что народ в войне перенёс – тоже. Хотя и знаю, что и там люди были разные, и зверели, бывало, и под какими лозунгами шли, в курсе. Да, всё знаю, но мне того не почувствовать, что они чувствовали, так хоть не плевать буду, а уважать. Бескозырку перед ними снимаю. Ладно, Миш, пойдём, чего уж там, водки выпьем. Ты ж не автомат для писания стихов – живой человек. Тяжело всю жизнь свой дар на горбу таскать. Эх, Мишка… Если б это только у нас на Руси так было… Так плохо… Это мир так устроен. Это Россию всю жизнь несёт куда попало.
-Из песни в драку, - вздохнул Миша, - от драки к чуду.
-И у каждой живой души, если она правда ещё живая, бывают по этому поводу вспышки отчаяния. И у меня тоже. И у Сашки. Только наружу не выходит. Может, у нас разума больше, чем чувства. И вообще держись давай.
«…Ведь ты моряк, Мишка,
      моряк не плачет
      и не теряет бодрость духа никогда…»
-Да я, собственно, и не плачу, - попытался улыбнуться Миша.
-Зато бодрость духа потерял, - назидательно сказал Михаил Яковлевич. – Ну-ка давай, держи хвост кандибобером. И вообще – пошли водку пить. «Видя Мишкину тоску, а он в тоске опасный…»
-Пошли, - поднялся Миша.
-Миш, ты просто не представляешь, какой ты, - уже на кухне, за бутылкой и папиросой (спиртное язык развязывает, что широкоизвестно) говорил чуть смущённый тем, что обсуждает такие неподходящие для произнесения вслух вещи, Михаил Яковлевич. – Это же колдовство – твои песни. Ну вот у Высоцкого даже, хоть он огромен и гениален, как галактика, такого не так уж много. Ну, может, «Деревянные костюмы», ну, «Медвежий футбол», ну, там ещё, может, что, а у тебя – чуть ли не всё подряд, хотя масштаб не тот, конечно. Ты – сверхновая. Смотри только не взорвись, - неуклюже пошутил Михаил Яковлевич. – Остаётся признать, что не каждая гениальность – колдовство.
-Но и не каждое колдовство – гениальность, - впервые за вечер почти весело, свободно рассмеялся Миша. – Нашёл с кем сравнивать – с Высоцким. Ещё, помнишь, Лермонтов не хотел быть вторым Пушкиным.
-Да какой из тебя второй Высоцкий, ты что, - рассмеялся и Михаил Яковлевич. – Ты сам по себе. И слава богу. Принято считать, что русский поэт – это тот, кто выразил словом то, о чём народ думал, что чувствовал, чем жил. А ты чужие думы и чувства до своего уровня тянул. Такого раньше пожалуй что и не было. – Михаил Яковлевич ощутимо пьянел и с удовольствием тоже шёл вразнос: - Вот я знаю, что я не гений. Я в последнее время песни вообще не пишу, а вымучиваю. Может, ну его нафиг, а только тебе пробиться помочь – и всё? Ты ж так пишешь – всё наизнанку выворотив. Не только душу свою – жизнь тоже. Ничего и никого не жалеючи. Это тоже своего рода честность. Но я-то на такую честность права не имею. Твоя честность в песнях – честность свободного. А у меня – дочь. Я перед ней честным должен быть. Значит жизнь моя должна быть честной, а не творчество. По совести я должен жить, а не без тормозов. Сложно всё это, непонятно даже. Так вот могу пройти мимо чего-нибудь – действительно мимо. Хоть вот, хорошо, мимо тебя не прошёл. И написать честно – уже не получается. И не надо мне про Пушкина ля-ля, что женатый был, поэт с хвостом – уже не поэт. Я тем более не Пушкин. Я про себя говорю. А ты… Я хочу, чтоб ты смог. Чтоб сохранил в себе всё.  Да, больно тебе. Но – учись радоваться боли.  Да чего там, ты умеешь, может, не знаешь этого, но – умеешь. Ты свою судьбу на другую бы не сменял. А я вот сменял… И чего теперь рассуждать, что мне было дано, а что – нет.
Я вчера погиб не за грош …
-«…За большие тыщи погиб, - вспомнил Миша.
-А он наружу лез из всех своих кож,
  а я теперь не двину ноги…» Не переживай, может, всё так и задумано было…
-Да, наверно… Я тебе отдал корону Морского короля, и я в тебя верю. Я вот всё пейзажики городские писал, пока город – родной и любимый – разваливался, а ты… «Калечные дворцы простёрли к небу плечи…» Не умею я так. Да и раньше не умел. Миш, ты не заснул?
-Не заснул, но успокоился. Ты, пап Миш, всё за меня сказал. Всё, что накипело. Запал мой весь вышел. Что поделаешь, надо просто жить, кого-то любя и не разбираясь, за что. Анализ убивает любовь. Любить, и всё. Это ж всё болтовня, что вот, мол, политика привела к тому, что никто никого бескорыстно не любит. Дудки-с. Всё равно мы любим. Всем чертям назло. Всё равно любим. Да?
-Да, - сказал Михаил Яковлевич. – Видишь, не так всё беспросветно. Вот выпей ещё чуток и иди спать.
И тут лёгкой тенью возникла Сашка. И вся уже поутихшая Мишина боль отразилась в её глазах. Но он верил ей, и она знала, что он верит, и вместе они чувствовали себя надёжно, зная, что всегда в силах прикрыть друг друга. И верил Миша женскому чутью, знал, что она всегда чутьём этим найдёт правильное решение.
-Миш, спать пора. Папа, я его забираю, - с божественным, грациозным спокойствием произнесла Саша, совершенно не сомневаясь, что и у отца не возникнет никаких сомнений в том, что так и только так надо. И отец поверил ей, как верил всегда.
***
А наутро была у него песня, равной которой не писал он доселе…
«Из песни в драку,
  от драки к чуду…»
А перед глазами всё стояли падающие от голода быки – и бесконечные, за горизонт уходящие ряды могил бесприютного Ковалёвского кладбища.
***
-Зайди, - сказала Алиса Витальевна. – Зайди-зайди.
Переборов обвально хлынувший вдруг страх, он шагнул через порог палаты.
-Смотри. Тебе пора.
С невесомой грацией она шагнула на подоконник. По хрупкому телу пошла сперва мелкая, потом всё более крупная дрожь. Она раскинула руки, словно крылья распластала по небу.
…Радужные нефтяные пятна пошли перед глазами, и не  стало палаты, и вспять пошло время. Девятнадцатилетний, стоял он там, где пришла к нему Саша (точно такая, как теперь), и держал её за плечи.
-…Ты согласен?
-Э, ч-чёрт!.. Пропади оно всё пропадом, согласен, - с восторгом обречённого сказал Миша. – Эх, Сашенька, из твоих рук – хоть смерть.
-Нет, Миш, ещё не смерть. До смерти пока ещё несколько лет… - Она пристально смотрела ему в глаза.
-Сколько? – со страхом и любопытством спросил он.
-Восемь… - вздохнула Саша.
Ну вот, а прошло с тех пор всего лишь шесть. Но, видать, это был первый звонок не к началу, но к окончанию спектакля, именуемого жизнью.
…Алиса Витальевна совала ему под нос вату с нашатырём.
-Это было? – спросил он, не открыв ещё глаз и даже сам не зная толком, о чём спрашивает. – Это… было?..
-Было, Мишенька, - кивнула головой Алиса Витальевна. – Всё было. Всё по правде – хватило бы мужества поверить…
***
Какой это был замечательный день – после вчерашнего взгляда за черту мир и царившая в нём безраздельно русалка Александра были ещё дороже, а вот ни горечи, ни страха не было почему-то.
Александра… Как любил он её… Нет, не женщину так любят – саму жизнь, саму любовь.
Александра… Как любила его она… Ведь это так просто и понятно было: просто любить, оставаясь самой собой. Не демонстрируя себя, а просто – оставаясь собой. Но – действительно собой, а не тенью его. Но – любить. Любой шаг от золотой середины означал крах всего. Но женское чутьё находило эту золотую середину легко и естественно.
Сколько раз, глядя на неё, дивился Миша тому, какая она в свои шестнадцать. Она была мудрее него, даже нынешнего, а уж тем более – шестнадцатилетнего. Что это было – всё то же изначальное женское чутьё, безошибочно угадывающее то, к чему он шёл через потери, когда становился реализмом максимализм юности? Или время нынче такое, что никуда не денешься, приходится быть мудрой? Или не может быть иной дочь такого отца, да и условия, в которых она выросла, были не те, что у него – с детства думать своей головой учили.
А, собственно, важно ли это? Просто вот такая она, его Сашка. Разве не думала она над теми же проблемами, что и он, разве не волновало её всё это? Волновало… И всё же ей казалось, что если люди будут по-человечески относиться к тем, кто рядом, то одного уже этого запросто хватит, чтоб человеческой стала и жизнь. Она не задавалась вопросом, как это сделать, она просто сама так делала. Да, она знала, что многие много раз начинали с себя, и ничего от этого подвижничества с мёртвой точки не сдвинулась, и мир всё тот же – дикарский, даже тот, что зовётся – цивилизованным, и это страшно.
Но всё же страшнее всего было для неё, когда непроходимо угрюмым и злым становился Миша. Это для него первой болью была боль России. А для неё – его боль.
А этот день… Вернувшись с дежурства, он вошёл в квартиру. Она ещё спала, но как ни были тихи и осторожны его шаги, они разбудили её. Но даже ещё не проснувшись окончательно, Саша потянулась к нему – такая, как всегда утрами, лохматенькая, тёплая, родная. И губы потрескавшиеся…
На этот раз не гроздья сирени (не сезон уже) посыпались на одеяло, а одной-единственной розе позволил он упасть.
Жёлто-оранжевая роза, и кровавым обведены лепестки. И вновь просияли её глаза: даже если чудо повторяется, не стоит к нему привыкать.
Какие это были удивительные минуты, какие важные для обоих – прижаться друг к другу, ощутить опять с той же остротой, что они – вместе. Вот так забыть обо всём на свете и целоваться, как ненормальные…
-У нас с тобой будет дочка Саша, - улыбнулся он.
-Сейчас? – испугалась она. – Ведь отец сколько раз просил повременить. Дай хоть школу кончу.
-Ну просил, да. Ну повременим. Но ведь успеем же? Кончишь школу, и… Да? Или чуть ещё попозже? Но – совсем чуть-чуть. Да?
-Да, - улыбнулась она. – Но почему дочка обязательно? Все вон сыновей хотят.
-Дочка, - с нежностью сказал Миша. – Как и ты – Александра Михайловна. («И как мать…» - мелькнуло в голове, но даже в этой мысли сегодня не было горечи.) И на тебя похожая.
-Э нет, - улыбнулась Саша. – Счастливая дочь должна быть похожа на отца.
-Пусть, моя русалка, - сказал Миша. – Пусть наша дочь будет похожа на меня, но только пусть она будет. Да?
-Да… - с улыбкой шепнула Саша.
Он целовал её уже совсем по-сумасшедшему, словно их дочь уже была на свете, и он благодарил. Но ведь он знал – будет обязательно.
-Шалопай… - она легонько хлопнула его по губам тоненьким пальчиком. – Хватит. А то мне твои лохматки во все дырки лезут, - она, смеясь, запустила пятерню в его отросшие светлые волосы. (Почему-то это нравилось делать всем его женщинам, фу ты, не ко времени вспомнились, но у Саши это выходило так легко и весело…) – Давай подстригу.
-Нет уж, дудки, - сказал Миша. – Находился лысым, премного благодарен, сыты по уши. Как военка кончилась, так и хожу патлатый.
-Ладно, - вздохнула и тут же улыбнулась Саша. – Подъём?
-Не-а.
Но звонок резанул тишину.
…Можно было б разозлиться, если б нелёгкая кого-то другого принесла. Но она принесла Алёшку.
-Встаём, одеваемся и едем все втроём петь и пить. Живенько! Саша, вставай, - Алёшка разговаривал с ней запросто, не устраивая официальной церемонии знакомства – всё и так ясно было.
-Встаю, - кивнула Саша. – Миш, напиши там папе записку, и идём. Идите, я оденусь. Или лучше позвонить? Иди позвони. Ага?
…Когда они вернулись, Михаил Яковлевич говорил по телефону.
-…Да, есть вещи, которые невозможны. Но вы запомните, что у нас с Сергеем Семёновичем возможно – всё. И очень прошу впредь иметь это в виду. – Михаил Яковлевич впечатал трубку в аппарат и шарахнул кулаком по стене. Казалось, ему хотелось запустить в эту стену аппаратом.
Но Миша не хотел разбираться, за что и на кого разозлился Михаил Яковлевич. Он думал о другом. Ему давно уже хотелось спеть в отделении, и фраза о том, что для Михаила Яковлевича с Сергеем Семёновичем возможно всё, не шла у него из головы.
***
Не было ни цветов, ни аплодисментов. Только Алиса Витальевна сказала:
-Спасибо, ребятушки…
Миша смущённо жал её прозрачную руку, да и Алёшка не знал, куда деть глаза. Алиса Витальевна зря не скажет.
Они были вдвоём. Большего даже Михаил Яковлевич не смог, да и тут предупредил:
-Вы всё-таки потише…
Когда решали, что петь, Пашка сказал:
-Ну, что там у тебя попроще?
-Попроще они не поймут, - возразил Алёшка.
-Поймут – не поймут, не о том разговор, но я тоже за то, чтобы не проще, а самое серьёзное, - поддержал Алёшку Миша.
Пашка надулся, и вопрос, кто пойдёт с Мишей, был решён автоматически.
А потом, когда они были поняты и приняты отделением, Михаил Яковлевич поскрипел немного и со вздохом сказал:
-Ладно, договорюсь на телевидении, - так, словно его об этом долго упрашивали, просто-таки умоляли, хотя ни Миша, ни остальные, успевшие уже стать своими людьми в доме Михаила Яковлевича (и соседи, случалось, собирались их послушать), не обмолвились об этом ни словом. Дни и так были забиты до предела: все работали, и жили теперь далеко друг от друга, но для того, ж чтобы петь, время всегда находили: это было главным, и опять, как в студенческие времена, их уже хорошо знали, а то, что из инструментов они обходились сейчас лишь четырьмя гитарами, давало маневренность и независимость от помещения: пой где угодно, хоть на улице в центре.  Разок попробовали и это, но… У улицы свои законы, и люди там свои. В общем… обошлось мирно, и ладно.
На телевидении же в их распоряжении оказалась аппаратура, какой они и в глаза не видывали, кроме, разве, Артура, обедневшего аристократа, вздыхавшего по прежним – золотым! – временам. Но Михаил Яковлевич помог – разобрались. А зрителям Михаил Яковлевич был уже хорошо знаком. Вот и их представил. И ребята были довольны тем, как он это сделал.
Но потом какой-то высоколобый заговорил о втором Высоцком, Миша разозлился, заругался и чуть не сорвал запись. Михаил Яковлевич с трудом загасил разгоравшийся конфликт, но всё скомкали, а Миша так и дулся до конца. Потом, когда смотрели, это было хорошо заметно, слава богу, спеть успел до недоразумения, а то бы – отказался. Но теперь, когда уже перед телевизором сидели, настроение у Миши снова испортилось. Да ещё все неудобства съёмки вспомнились… Чтоб отвлечь его от неприятных мыслей и воспоминаний, Артур сказал:
-Не пора ли нам, частным, понятно, порядком, деньги за концерты брать?
-А что, физикам мало платят? – огрызнулся Миша.
-А что, санитарам много? – обиделся Артур.
-Бросьте, господа, - утихомиривал их Алёшка, хотя яд сомнений уже проник в Мишину душу, да, похоже, и в Пашкину тоже. – Не сумеем мы петь за деньги. Всё пропадёт. Да и как это устроишь? Неприятностей захотелось? Мишка, ты первый не сможешь.
-Сейчас не старые времена, - только чтоб поспорить, сказал Миша: он знал, что и впрямь не сможет.
-Всё, ребята, кончили об этом, - сказал Алёшка. – Давайте досмотрим.
…Так всё и шло. Психи. Ребята. Саша. Михаил Яковлевич. И опять то же самое: работа, концерты, любовь.
Саша часто бывала с ними, но Миша чувствовал, что вся эта атмосфера тяготит её, хотя сами ребята были ей симпатичны.
И когда кончилось лето, она с некоторым облегчением восприняла необходимость тратить изрядную часть времени на школу.
Времени, но не души. Она серьёзно относилась к занятиям, хорошо и ровно училась, а химией и биологией вообще даже всерьёз интересовалась, но школа для неё состояла лишь из уроков.
С одноклассниками она не конфликтовала, но и точек соприкосновения не имела. Внутренне она была гораздо взрослее их, и молодёжные проблемы поиска своего места под Солнцем её, уже наверняка это место нашедшую, совершенно не волновали и не занимали.
С девчонками – с теми она вообще никогда не ладила. Женский пол завистлив, красивых не любит (Красивая – всегда соперница, даже если не смотрит на твоего, но да вдруг он на неё посмотрит?), завидует красоте и успеху, даже ненужному. А проблемы девичьи были Саше просто смешны: все эти тряпки, мальчики, кто с кем ходит, кто как на кого посмотрел. Это как в фильме про Петрова и Васечкина: «Обязательно узнай, какого цвета у него глаза. Это очень важно!»… Бред!
Мальчишки бывали умнее. Да и то не всегда. Она злилась порой, а иногда, под настроение, сочувствовала, заметив иной раз обожающий взгляд. Она понимала: никто тут не виноват, ничего не сделаешь, так бывает, что ж, значит, будет, придётся терпеть.
Но кончился и последний школьный год, и даже на последнем звонке, не говоря уж о выпускном, не было печали и сожаления о школе в её сердце.
Она поступила в медицинский – куда ж ещё. И с этим ничего не изменилось в их жизни. Они были вместе, и они понимали и любили друг друга. И они были счастливы. Хотя бывало всё – жизни далеко до идеала. Но в общем и целом – они были – счастливы.
И ещё год прошёл.
Над городом, над дворцами, над гранитными набережными, над морем буйствовал сиренью май.
***
От приторной сладости перехватывает горло.
Всё было хорошо. Но даже счастья может оказаться слишком много.
Тошно вдруг стало на душе, Миша злился и раздражался, сам поначалу не зная, отчего.
Начинало казаться: Загнал себя в рамки. Хорошим сделал. Надо же!
Немыслимое, счастливое единение двух душ имеет свою оборотную сторону: перестаёшь чувствовать себя собой, свою отдельность, индивидуальность свою чувствовать перестаёшь. Всю жизнь, пусть неосознанно, страдал от сиротства, было оно его вечной горечью, но сейчас оно, так близко связанное с одиночеством и покоем, уже казалось сладким и желанным. Хотелось принадлежать лишь себе, и никому больше. Мне не надо ни мира, ни… Ничего мне не надо, дайте мне меня.
Да знал он, без Сашки – никуда, но с ней… Всё время тянуться на её высоту. Всё время быть хорошим… Сколько можно?! В конце-то концов!! Нельзя, невозможно жить всё время на тормозах. Но и расслабиться, знал, нельзя.
А так хотелось отмочить что-нибудь, чтоб всем чертям тошно стало. Чтоб видели все, что не объездили его, не превратили в довольного жизнью сытого бюргера. Хотя, если разобраться, при чём тут бюргеры?! В их жизни с Сашей никогда не было успокоенности.
И всё же загнал себя в золотую клетку. Да, золотая она, эта клетка, да. И всё же – клетка.
Видно, полетели тормоза. Миша чувствовал, что весь мир чужой ему и не нужен совершенно, как и он не нужен миру.
…По меньшей мере бить посуду…
Но всё же при Саше он не мог позволить себе даже этого. Руки не поднимались. Он молчал и злился. И снова молчал. Михаил Яковлевич хотел было выругать его, что по всему отделению бычки в цветочных горшках – и не стал. Бесполезно. Не в себе человек.
-Шёл бы ты в отпуск, - не выдержал наконец Михаил Яковлевич. – Да к себе бы съездил.
-Ну да, - кивнул Миша. – Сперва к себе, потом лес валить.
-Сколько можно с дурью своей носиться, лелеять её, - разозлился Михаил Яковлевич. – Ничего тебе не будет, ясно же. И тогда бы не было. а теперь вообще все всё давно забыли. Наверно, и защититься можно. Пашка вон твой говорил, что ты бы у них нужен был, я ж слышал. Да и вообще…
-Что «вообще»? – Миша вскинул испуганные глаза, чувствуя за этим что-то важное.
-Ты собираешься жениться на моей дочери? – жёстко спросил Михаил Яковлевич.
-Ну так для этого ж надо развестись… - вздохнул Миша.
-Ну так значит надо разводиться. Вот и езжай, - говорил Михаил Яковлевич.
-Если б всё так просто было…
-Просто, как известно, только кошки родятся. Ты попробуй сначала, чего уж заранее-то лапки кверху. Получится – не получится, а попытаться надо.
-Да как я жене на глаза покажусь?!
-Ага… Показаться, значит, стыдно. А сбежать так вот, не простясь, не стыдно было, - кивнул Михаил Яковлевич. Он видел уже, что Миша готов. – Берёшь отпуск за два года, отпускные – в карман, и – вперёд.
Долго ли Мише собраться?..
***
Самолёт приземлился вовремя, но трап всё никак не подавали. По салону сновала стюардесса, публику заторопившуюся успокаивала. Наконец подали и трап.
Миша спустился, посмотрел издали (ещё вагончик ждать…) на аэропорт.
Всё было как раньше. Всё было родное. Но он был один, и никто пока не знал, что он здесь.
И это, как ни странно, радовало его. Он хотел хоть ненадолго остаться с этим городом один н6а один, хотел обретать (впрочем, можно ли назвать обретением встречу с тем, что уже не твоё, с чем всё равно придётся расставаться…) в одиночку.
…Он стоял на конечной в очереди на экспресс, и радость мешалась с печалью в его душе. Эта душа навсегда принадлежала этому городу. Тот, другой, пусть он и встретил там свою русалку Сашу, так и не стал для него родным. И не станет никогда. А этот город, обретённый в юности (пятнадцати ж не было!), ничем ему не заменить. Владивосток? По Владивостоку страдать бессмысленно…
Вот, наконец, и автобус. Миша словно здоровался с этими улицами, но грусть не отпускала. Ибо теперь они уже не принадлежали ему. Он чувствовал себя гостем. Это было горько. И всё равно… Сейчас он был здесь, и он был счастлив.
Знакомых лиц почти не осталось. Но Ирка всё так же жила на пятом этаже, баба Клава, бессменная баба Клава сообщила ему это, как-то грустно глядя на него.
-Баб Клав, а мне ничего не будет? – опасливо спросил Миша.
-Господи, да все всё давно забыли! Неделю поговорили, потом Еремеев же и жалел, что ты исчез. – Баба Клава тяжело вздохнула. – Выпить хочешь? – и она протянула ему стакан и огурец. Зайдёшь завтра в деканат, договоришься, защитишься без проблем.
Миша выпил и стоял, испытующе глядя на пьяненькую вахтёршу:
-Что-то Вы не договариваете, баб Клав? А?
-Да нет, всё спокойно. Иди к Ирке, не бойся.
…Ирка издала сдавленный вопль и повисла у Миши на шее. Он поцеловал её, по-настоящему, в губы, погладил по голове.
-Ну что ж ты плачешь… Ну-ну, не надо. Ну успокойся. Ну как ты?  Ну рассказывай…
А она вдруг сказала, глотая слёзы:
-«…Давай я стану помелом –
       садись, лети.
       Да ты не бойся раскружить,
       не бойся обороты брать.
       Когда мы врозь, мне страшно жить.
       Когда мы вместе, мне не страшно умирать…» - откуда только знала… Но – знала. И знала, что не ей они… 
Он виновато и ласково гладил её и гладил по голове.
-Ну давай успокаивайся. Всё у тебя нормально? Всё в ИЯФе работаешь? Замуж не вышла? Что ж так?
-Мишенька…
-А…
Она вдруг отодвинулась от него, отошла на пару шагов.
-Ты где остановился? У Лариски был уже?
-Нет. Ну да не у неё же, в самом деле. Да я завтра к ней зайду.
Ирка, как и баба Клава, как-то стушевалась, словно чего-то не договаривая.
-Ирина, в конце концов! Чего вы все темните?
Ирка засуетилась.
-Да нет, ничего, нет, всё нормально. Завтра так завтра. Ну правда. Правда я ничего. У меня останешься?
-Останусь, - кивнул Миша, и видя, что она смотрит на него напряжённо и недоверчиво, повторил: - Останусь, останусь. Пить будем? Пошли за водкой.
Ирка встряхнулась и, вдруг повеселев, уже радостно согласилась:
-Пошли, конечно.
А вечером они сидели и пили, и Ирка благоразумно помалкивала, а он рассказывал ей обо всём, но так, словно это и не с ним было, словно это сюжет чужого красивого романа. Здесь, в Городке, ему так и казалось, что его, именно его жизнь – только здесь, а там – там было хорошо, но там был не он.
Это была их первая ночь. Она любила его так иступлённо, как никто его не любил никогда, даже Саша, и он не жалел ни о чём и ни в чём не раскаивался. Так было надо. Сейчас он сам тоже любил её.
А утром (Вернее, это уже и не утро было, в блаженной истоме, благо, суббота, они провалялись в постели почти до обеда, и думал теперь Миша, что никогда уже не сможет уехать отсюда, это его, родное, любимое, здесь его место, и чем-то всё равно придётся жертвовать, но пожертвовать физикой и Городком он уже не в состоянии. Но любовь… Боже мой! Любовь… Сашка… А было ли это, и если было, то – с ним ли?) Ирка засуетилась, занервничала.
-Иди к Лариске сходи.
-Зачем? Не хочу я её видеть. Я не уеду. А мы с тобой и так хорошо будем жить, правда? Или тебе так нужен мой развод?
Ирка вздохнула и сказала потерянно:
-Иди-иди. Надо.
…Это к Ирке можно было войти без стука, а прежде, чем постучаться к Лариске, он долго собирался с духом.
-Да-да… - рассеянно ответили из-за двери.
Миша вздохнул и сделал такой тяжёлый шаг – совесть камнем лежала на плечах – вошёл в комнату.
-Здравствуй, Лариса…
-Муженёк, ёб твою мать! – от неожиданности Ларискины глаза стали огромными и бешеными. – Явился – не запылился. Зачем пожаловали?
Миша переглотнул и решил не хитрить.
-Разводиться.
-Да? Очень интересно! А где ж ты раньше был? Где тебя, чёрт побери, черти носили два года? А?
-Ты же знаешь про Еремеева.
-Знаю. А зачем тебе сейчас-то разводиться приспичило?
-Жениться хочу.
-Я тебе не дам развода. Когда я хотела выйти замуж, я этого сделать не могла, и добром развода я тебе не дам. Хочешь – судись. Добром – не дам.
-Лариса…
-Не дам.
Он хотел уже выйти, чего уж говорить, всё сказали, как в дверь ступил рыжий здоровяк с пацанёнком лет полутора. И пацанёнок этот был точной копией, не Мишиной, нет – Валькиной.
-С дядей Володей хорошо, а с мамой лучше! – рыжий пощекотал пацанёнка по пузу, и тот радостно взвизгнул. – Лови, мама, Мишу. Миша соскучился.
…Слёзы подкатили – едва удержал. Что угодно готов он был сейчас сделать, всё отдать, от всего в этой жизни отказаться, лишь бы не гнали его от этого пацанёнка, от Миши-маленького. От сына.
-Лариса, прости, - выдавил он.
-И что? – прищурила она глаза. – У нас будет семья?
-Да! Всё что угодно, только не гони. Я никогда не изменю тебе больше.
Она засмеялась:
-Поздно, солнышко. У тебя другая семья, у нас – тоже. Ты же видишь.
Маленький Миша притопал к дяде Володе и залез к нему на руки, а тот молчал и только гладил Мишиного сынишку по голове.
-Всё, - сказала Лариска. – Всё, иди. Не будет тебе ни развода, ни сына. Уходи! Всё! Уходи, не лезь в чужую жизнь. Ты же видишь: она чужая.
Кровью искусанных губ пачкая мундштук папиросы, Миша обречённо поплёлся к Ирке.
…-Ну ничего, ничего. Это бывает. Ничего, пробьёмся. Это надо иногда. Что ж теперь поделаешь… Ничего не изменить. Она всё давно решила. Я знала. Но ты сам должен был это пережить. Ну  ничего, ничего. Я понимаю. Я всё понимаю. Это ничего. – Ирка гладила его по голове, а  он зарывался лицом в её колени. – Надо жить. Мишенька, родной, любимый, надо жить….
***
Миша проснулся ни свет ни заря – Ирка ещё спала, и лёгкая улыбка делала мягким и красивым её строгое горбоносое лицо. По комнате полз сумеречный полусвет.
Миша выбрался из-под одеяла. Его удивило, что в комнате тепло. И это тепло, и серый дождливый свет были такими добрыми и уютными. Миша подошёл к окну. По запотевшим изнутри стёклам снаружи вкривь и вкось бежали капли. Он посмотрел на это майское весёлое великолепие несколько минут, а потом дёрнул шпингалеты, распахнул окно и впустил дождь в комнату.
Капли смачно плюхали по жести подоконника, по сосновой ветке возле самого окна (Миша протянул руку и качнул её – руке было мокро и холодно, но холод был упоительный, пронизанный радостью и сумасшествием весеннего дождя.), где-то внизу основательно промачивали плотно слежавшийся пласт прошлогодней хвои и листьев. Ощущение было непередаваемое: радость и глупость, маята, офонарелость и полёт. Майский дождь пахнет клейкими листьями тополя. Майский дождь пахнет весной.
Встала Ирка, видимо, холод от открытого окна разбудил, подошла сзади, повозила носом и губами по затылку, руки на плечи положила, подышала в ухо, потом стала тихонечко перебирать рассыпанные по плечам кольца длинных светлых волос. Она тоже любила дождь. Она их обоих – и Мишу, и дождь – чувствовала. Они сейчас были вместе – все трое.
Долго они так стояли…
-Ладно, давай вставать, - сказала наконец Ирка.
-А мы, по-моему, уже встали.
-Ладно-ладно, не цепляйся к словам. Завтракать будем?
-Да я не хочу…
-Ну тогда умываемся, одеваемся и идём, - решительно сказала Ирка. – Хотя, чёрт, рано ещё.
-Куда это? – опешил Миша. – Куда – рано?
-Как это куда? В деканат, естественно. О защите договариваться. Ты же собираешься защищаться?
-Защищаться?.. Да пожалуй собираюсь. Но чего торопиться-то? Успеем. Впрочем, ладно. Чтоб уж не висело над душой.
-На-ко вот тебе второй ключ, пока не забыла. Я тебя дождусь, пока договариваться будешь, потом на работу пойду.
Миша взял ключ, покачал на ладони, сунул в карман – под молнию – висевших на стуле джинсов. А сам молчал, губами шевелил, что-то соображая.
-Знаешь что? Я тоже, однако, на работу. Раз уж решил остаться (Он стоял к Ирке спиной и не видел, как опять озарилось улыбкой, засияло, просветлело от счастья её лицо при этих его словах.), надо как-то проблемы решать. Защита, работа, прописка. Там ещё как-то надо выписаться, уволиться. Ну да это не самое трудное. – Он вздохнул и помолчал, потом продолжал: - Как ни крути, а я со всех сторон предатель. (Ирка вздохнула, она понимала: в какой-то степени это так и есть, и что она даже сама его на это толкает, да, собственно, не в ней по большому счёту дело, да и отпустить его сейчас она в любом случае была бы не в состоянии.) И придётся мне ещё, опять же, как ни крути, с Михаилом Яковлевичем объясняться. И с Сашей. Вот это тяжело.
Он вернулся опять к окну, и минут десять они стояли, прижавшись друг к другу и слушали дождь, потом Ирка тряхнула головой, словно это ей самой помогало встряхнуться, и сказала:
-Всё. Хватит морально разлагаться, долой лень, собираемся в кучу, идём умываться.
-И всего-то? Такой длинный базар из-за такой ерунды? – рассмеялся Миша – в дождь ему всегда хотелось смеяться. – А умываться вместе идём? Или всё-таки сами?
-Да бог знает, - улыбнулась Ирка. – Как знаешь. Давай, ладно, топай мойся.      
…Он застелил кровать, и тут вернулась свежая, сияющая Ирка, плюхнулась, подобрав под себя ноги, на кровать, вытащила сигареты, спички и пепельницу, закурила и ему протянула:
-Сядь, покури и морально приготовься петь.
-Ты это серьёзно?
-Совершенно.
-А я совершенно не готов.
-Вот я и говорю: кури и готовься. Собирайся с мыслями. Настроение создавай. Что-нибудь сообразное дождю.
Миша наскоро, но с удовольствием высадил две сигареты и потянулся за гитарой.
…Вопросы защиты решились неожиданно легко:  приходи и защищайся, казалось даже, да и не казалось, а на самом деле было, что Сергей Николаевич, а он всё-таки на последний человек в ИЯФе, был больше заинтересован в Мишиной защите, чем даже сам Миша.
…Они стояли на крыльце под дождём, оба без зонтиков, оба мокрые и забубённо счастливые. Ещё позавчера Мише казалось, что в рухнувшем мире, где у него отобрали сына, он некогда уже не сможет быть безоглядно счастлив, но сегодня пошёл дождь…
Ирка взглянула на часы:
-Время есть. По Университетскому идти не хочется. Пошлёпаем ещё по лужам?
-М-м-м… - в нерешительности простонал Миша. – Душа рвётся на свидание с ИЯФом и трепещет в нетерпении. Но с другой стороны – опять же лужи… ИЯФ не уйдёт, а лужи могут и высохнуть. – Он засмеялся и одной рукой обнял Ирку за плечи, а другой махнул решительно: - Решено: идём топать по лужам. Ильича, Морской, далее везде.
Его окликнули возле Красной столовой.
-Миша! Миша, постой. – Сзади его похлопали по плечу. Миша оглянулся (и Ирка тоже) и увидел того, субботнего, который был с Лариской. И с его, Мишиным, сыном.
-Миш, ты прости меня. Хотя, собственно, мне перед тобой не за что извиняться. Ты свою жену бросил, беременную, между прочим, ну да я знаю, что ты не знал, ладно, так что я её у тебя не уводил, да и вообще ты к ней-то самой не особенно и рвёшься.
-Не части, - сказал Миша. – Успокойся. – Он смотрел на Володю снизу вверх – тот был выше него головы на полторы, и не видел, что глаза у Володи всё-таки виноватые.
-Ну вот я и говорю, - Володя заговорил помедленнее. – Я – с твоей женой, пацан – при ней. А я навроде отчима, - и вдруг неожиданно спросил: - Ты правда не знал про ребёнка?
-Правда, - вздохнул Миша.
-Вот я и говорю, что тут она не права. Ты отец, и в чём бы ты ни был перед ней виноват, но сына ты не предавал, и зря она тебя от него гонит.
-Зря, - грустно вздохнул Миша. – Но да что я могу сделать. – Он пожал плечами.
-Ты ему ничего не будешь говорить? Ну там «папа» и всё такое прочее? Маленький-то маленький, а он всё чувствует. А я его люблю. – Володе тоже, видать, было несладко.
-Нет, не буду. А, собственно, как бы я это сделал, если меня прогнали, - снова вздохнул Миша.
-Мы с ним к вам придём, - сказал Володя.
Миша ошарашено смотрел на него и хлопал глазами. Тут нашлась Ирка:
-Конечно! Какой разговор! Конечно, Володя, приходи, ты умница.
-Слушай, - сообразил вдруг Миша, - а если я де-юре всё ещё муж, то и в отцах числюсь тоже вполне законно?
-Да, - вздохнул Володя. – Ладно, ребята, я пошёл, - и быстро, словно это избавляло от лишней неловкости, свернул за угол.
А Миша с Иркой так и остались молча стоять посреди лужи. Наконец Миша вздохнул в очередной раз и заговорил:
-Знаешь, я всегда старался быть самим собой, ни от чего не прятаться. А тут вдруг замечаю, что сам собой черствею. Что, оказывается, удаётся пережить то, что пережить никак невозможно. Знаешь, устал я.
-Или просто взрослеешь. И мы с тобой сто раз уже об этом говорили. А чего ты сегодня-то об этом? В субботу, допустим, впрямь было такое, чего не пережить, а сегодня, видишь, всё образовалось.
Она была старше него и опытнее, а в чём-то и мудрее, знала, что есть в жизни такое, с чем ничего не поделаешь, и не всегда это убивает, иногда приходится и смириться. А ещё она знала, что всегда теперь, прав он или не прав, и даже особенно тогда, когда не прав, она будет защищать его, от всего света защищать, но в первую очередь – от самого себя, хотя это и не всегда по совести.
-Ну ладно, - спохватился Миша. – Мы в ИЯФ-то идём? Пошли, что ли, потихоньку. Да?
-Пошли… - сказала Ирка. – Ладно, пошли, что ли, правда.
***
Кто бы ещё обращал внимание на то, что пропуск у Миши сто лет как просрочен.
Шефа он нашёл на ВЦ. Тот возился с магнитофоном и что-то ворчал себе под нос.
-«Дежурный! Второй дископротяжный механизм зажевал пакет дисков!» - противным голосом сказал Миша.
Женя оглянулся, глаза его стали огромными и смешливо-весёлыми, а из коробки в руках выпала магнитофонная лента и покатилась, разматываясь, Мише под ноги.
-Ветерочек, ты ли это?!
-Я, Женя, я. – Миша поднял ленту и протянул её шефу.
-Вернулся! Знал я, что ты вернёшься… Хотя и о проблемах твоих наслышан.
-А проблем, Жень, уже нет. Все обо всём благополучно забыли. Защищаюсь и остаюсь. Есть, конечно, некоторые организационные сложности, но и не такое видывали. Преодолеем. А ты почто это один? Сергеевна где?
-В декрете.
-Так Серёжка ж большой уже…
-Зато Кирюшка маленький.
-Н-ну поздравляю. Нет, ну молодцы вы!
-Да ладно тебе, - смутился Женя. – Кстати, ты сегодня работать намерен? Или просто так? А то я действительно один: Пашка в отпуске.
-Всяко намерен! – сказал Миша. – Стосковался по всему по этому – по нашему. Едва не зачах.
-А вот это по-нашему, - обрадовался Женя. – Тогда смотри сюда. – Он ткнул пальцем в распечатку. – Видишь бред какой.
Миша вчитался:
-Действительно бред. Стой, а если вот так попробовать, - он сел за терминал и кое-что подправил в программе.
-Давай попробуем, - сказал Женя. – Ну а ты пока давай рассказывай потихонечку, как два года жил, что делал.
-Санитаром в больнице работал. В нервном отделении. Это называется так, а на самом деле это просто психушка. Люди несчастные и интересные, мне их сейчас даже не хватает. А теперь вот в отпуск пошёл за два года.
-Так ты не уволился? – удивился Женя.
-Нет, не уволился, уважаемый Евгений Кириллович, - вздохнул Миша. – Не уволился, ибо собирался туда вернуться, защитившийся и разведённый. Жениться там собирался…
-Уже не собираешься? – деликатно спросил Женя. Миша опять вздохнул:
-Тут такие пироги – у меня вообще мозги на раскоряку. Кстати, смотри, программа-то прошла почти нормально.
Женя взглянул на распечатку:
-Уже лучше. Так-так… А может теперь так – и будет совсем хорошо. Замечательно будет. Ну да ты давай рассказывай всё подробно и по порядку, начиная с Еремеевской физиономии. А программу эту мы с тобой сегодня отладим, будет работать, куда денется. Рассказывай-рассказывай. И не расстраивайся особо – всё будет хорошо. И в жизни, и в программе. – Помолчал и повторил: - Всё будет хорошо.
Эта фраза показалась Мише строчкой из песни. Он предостерегающе поднял руку: чуть-чуть молчания, оторвал кусок от какой-то старой выдачи. Ну а ручка у него всегда была с собой.
-Эту песню я тебе посвящу. (Женя  смущённо улыбнулся.) Нет, правда. Это ты меня надоумил.
…К вечеру Миша успел в подробностях узнать всё  произошедшее за два года в ИЯФе и в жизни всех своих ИЯФовских товарищей, в подробностях же изложить события своей жизни за отчётный период и довести, вместе с шефом, конечно, до совершенства работу этой чёртовой программы, такой необходимой и так упорно не желавшей отлаживаться. За последнюю неделю программа много крови Жене попортила.
-Евгений Кириллович, доброго здоровья!
-Здравствуй-здравствуй, Ирина Алексеевна!
         -Ну как тут мой (Это слово она произнесла с особым          смаком: весь мир должен был знать о её счастье и торжестве.), квалификацию не потерял? Соображает ещё?
-Соображает, - удовлетворённо сказал Женя. – По высшему классу. Я тут неделю бился, а он «пришёл, увидел, победил». Вот что значит свежий взгляд.
-Мы вместе победили, - скромно сказал Миша. – Две головы, всяко, лучше одной.
-Ну так я его забираю? – спросила Ирка у Жени.
-Ну ладно, забирай. Но чтоб завтра в девять был тут. Как с куста! – и Женя погрозил Мише пальцем. – В девять, понял?
-В девять, да, - сказал Миша.
А Городок после дождя сверкал жёлтым, зелёным и голубым. Был уже не такой уж и ранний час, но Солнце было ещё нахально ярким, а молодые листья – душистыми и свежими.
-Что-то есть хочется… - вздохнул Миша.
-В ТБК? – предложила Ирка.
Когда они вышли из ТБК, Ирка хитро и понимающе посмотрела на Мишу.
-А я знаю, чего тебе сейчас хочется.
-Чего же?
-Разом оказаться во всех родных и любимых местах, - сказала она. – Поздороваться. Почувствовать, что – твоё.
Невозможный она была человек, эта Ирка. Мишу она насквозь видела, но эта проницательность – не обижала. И была она сейчас такая родная – ближе всех на свете, ближе фантастической Саши, да, такая вот родная и тёплая. Такая настоящая.
-Ну… - неуверенно сказал Миша. – Разом во всех не получится, пожалуй. И ведь это правда теперь всё наше – успеем. Пошли в ботсад.
…Они до заката просидели на берегу крошечного прудика. Было хорошо и спокойно, так хорошо, что даже больно. Нестерпимо хорошо. Миша жалел только, что нет с собой гитары – хотелось подобрать новую песню.
…Окно они так и оставили открытым, и весна была не где-то там, снаружи, а прямо у них в комнате – влажный после дождя воздух, пропитанный радостью и свежестью, расправлял слежавшиеся прокуренные лёгкие, слежавшуюся за зиму и уставшую от покоя душу.
Миша сидел на полу возле кровати, откинув на неё голову, тихонько перебирал струны гитары. Стихи легли на музыку легко и естественно. Впереди у него была великолепная ночь с той, кто стала не только его женщиной, прекрасной женщиной, но – самым близким и родным на свете, самым понимающим, самым необходимым сейчас человеком. Почти матерью. И Городок не был бы вполне городком без Ирки. Её любовь хранила его… И хотя он не дарил ей всего мира, он был бесконечно благодарен ей за то, что она дарила этот мир ему. Большего не мог – что ж… Она понимала. А потом его ждал день, полный любимой работы, полный всего того, что он любил, без чего жизнь была не жизнью, а – золотой пусть, но всё же клеткой, клеткой, клеткой, в которую он сам себя посадил, да, добровольно, но…
Впрочем, не один такой день был у него впереди, вся жизнь, полная всего этого, только начиналась этим днём.
Конечно, многим приходилось жертвовать: друзьями, совестью в какой-то мере – ведь это снова было что-то вроде бегства. Любовью. Да, это больно. Но вот Ирка легла на кровать у него за спиной, запустила пальцы в его мягкие и длинные светлые волосы…
И он понял, что не на словах, а в сердце сделал уже свой выбор. Всё решилось само собой. Просто он не мог иначе. Хотя и здесь и там было такое, без чего – никак, он понимал, чай, не маленький, что разорваться и туда и сюда он всё равно не может. Значит, и нечего рваться. И сейчас он не сомневался, что уже выбрал, и выбрал правильно.
***
По случаю начала сессии Еремеев разрешил дискотеку – да, именно так это теперь и называлось.
Начали в семь. Солнце садиться ещё и не собиралось. Скачки при свете – это не скачки, а так, бред сумасшедшего замдекана.
Ирке всё же удалось вытащить туда Мишу, хоть и не было у него на это дело ни малейшего настроения.
Но где-то через час, если не раньше, ему окончательно надоела вся эта порнография. Надоела музыка – сплошная пошлая попса, дискотня – ни уму, ни сердцу. Надоело колыхание потных тел, надоели чужие лица, молодые и глупые. И когда кто-то совершенно ему незнакомый пригласил Ирку танцевать, он тихо возликовал. В душе. Она кинула ему вопросительный взгляд, и он кивнул. Она пошла танцевать, а он элементарно смылся.
Нашёл ключ, открыл комнату, подошёл к открытому окну и спокойно, меланхолически закурил. Наконец-то, после гонки последних дней, он остался один, остановился и огляделся. Дух перевёл.
В дверь нерешительно царапнули.
-Можно! – крикнул Миша, и вошёл Володя. С пацанёнком.
Вообще-то Миша не верил, что они придут. Но вот стояли они посреди комнаты. Миша выбросил окурок в окно и на слабеющих ногах добрался до кровати. Володя сел на стул и молчал.
А Миша-маленький подошёл к Мише и бог знает почему залез к нему на колени. Повозился, устроился удобно – волосы его щекотали Мише шею и подбородок, потом поглядел прямо в лицо быстро и словно понимающе (глаза чёрные, Валькины…) и вдруг облапил за шею тёплыми добрыми ручишками.
Миша часто моргал и переглатывал, боясь шевельнуться. Но сын вдруг слез с его колен и деловито потопал к открытой двери. Володя, словно извиняясь, что, мол, поделаешь, развёл руками и вышел вслед за ним.
…Влетела Ирка, заполошная и словно испуганная. Она пряталась в обыденные фразы:
-Миш, ты чего ушёл?
-Не могу, - сказал он. – Не мо-гу…
Она всё поняла. Она – видела…
-Мишенька… - попыталась успокоить она его.
-Оставь, - оборвал он её. – Не могу…
…Защитился он «на ура». Получил свой красный диплом, неожиданно оказавшийся свободным, но расстраиваться по этому поводу не стал: знал, что Женя его и безо всякого распределения устроит.
Вот только перспектива объяснения с Михаилом Яковлевичем и Сашей придвинулась вплотную. Ну да и с выпиской и увольнением надо было решать. Он вздохнул и, как ни страшно ему было, пошёл на почту – звонить. Он бы и рад был отложить это дело, но насовсем не отложишь, а за душу тянет, да и деньги за работу пора бы уж получать, не всё ж на одно только благо отечества трудиться.
Он почти уже дошёл до почты, когда на него атомной бомбой свалилась Лариска.
-Так, муженёк мой дорогой-ненаглядный. Думаешь, я не знаю, что Володька партизанит, как последняя пятая колонна. Ну да он у меня ещё разгону получит, но тебя это не касается. Я тебя, да, вот лично тебя – предупреждаю: ещё один раз, и жизнь малиной не покажется. Я тебе такую жизнь устрою, что хуже смерти. Тебе тогда эта самая смерть избавлением покажется. На коленях за мной ползать будешь, чтоб я тебя убила. Понял?! Свободен. Ну чего смотришь, паразит?! Не понял, что ли?! Отдыхай, сказала. Пшёл отсюда, - и она исчезла так же внезапно, как налетела. Была – и нет.
По большому счёту Мише наплевать было на Ларискину ненависть: ну что она ему сделает, это ж просто шантаж, да и шантажировать-то ей особо нечем. Но вот то, что ненависть эта рано или поздно выльется и на сына тоже, никак его не устраивало. Не мог он сыном рисковать. А при такой озлобленной мамаше это было так опасно.
Да и встречи эти украдкой, без прав открыто любить самое родное на свете и любимое существо, такое худенькое и беззащитное, уже до дыр избили-истрепели Мишину душу.
Он развернулся и пошёл прочь от почты. Он уже знал, что уедет сегодня же.
…-Ты меня не провожай, - сказал он Ирке. – Не надо лишний раз душу рвать.
Ирка даже не плакала. Словно заглянула она за уголок чужого счастья, но как внезапно оно свалилось на неё, так внезапно его у неё и отобрали. Всё было правильно… Так и должно было случиться. Она даже не посмела ещё раз прикоснуться к нему: он был уже чужой, он уже ушёл в ту, другую – чужую – жизнь.
А он, уже закинув за плечо гитару, нервно кидал в сумку немудрящие свои пожитки – минимум тряпок, чуть больше бумаг, и как-то отстранённо думал, что уедет тем же поездом, что два года назад.
Но это ж надо, как повезло: диплом свободный… Вот Алёшка с Пашкой и посуетятся.
…А через несколько дней он увидит свою русалку. Как он мог забыть об этом?!
***
Не хотел Миша ни Саше, ни Михаилу Яковлевичу ни полслова говорить ни об Ирке, ни уж тем более о том, что хотел остаться. Про сына рассказал, а вот об этом – не хотел. Не то чтобы боялся, но чего уж там, раз уж всё равно всё позади.
-Ладно, Саш, ничего не поделаешь, это жизнь, - сказал Михаил Яковлевич. – Ты иди давай, иди на свою консультацию, а то завтра не сдашь. Иди-иди, я что сказал.
Саша поднялась с ворчанием, что папа у неё вредный и непонятливый, что вот, тут Миша приехал, а отец её из дому гонит, но тот прикрикнул на неё:
-Иди, говорят. Никуда твой Миша теперь не денется.
Миша посмотрел на него: что-то знает? Почему – «теперь»?
Саша ушла-таки, Михаил Яковлевич пошёл закрывать за ней дверь – и прямо из коридора сказал Мише:
-Не думал, честно говоря, что ты вернёшься.
Телепатия?!
-Ты привык быть свободным, и даже если ты сам выбрал, от кого тебе зависеть, пусть это всё даже мягко и деликатно, и умно, короче – не обидно, но вольным ветром можно быть только в одиночку. Вот я и говорю: всякая зависимость, какого бы свойства она ни была, пусть даже исключительно моральная и добровольная, всякая потеря свободы для тебя, товарищ вольный ветер, камень на шее. Тебе непременно надо знать, что ты можешь зафитилиться куда-нибудь на неделю, никого не предупреждая, и что потом не придётся добровольно ползать ни на пузе, ни на коленях. Ирка твоя… Да не вздрагивай, ну, рассказывал же ты про неё раньше, не помнишь, что ли? И понимаю: виделись, и вполне резонно предположить, что не только виделись. Ну вот, сбил с мысли. Так вот она понимает, что значит для тебя твоя свобода. Всё на свете, так ведь? И она, говорю, это понимает. И я бы не удивился, если б ты с ней остался. Именно оберегая твою свободу, она, как бы ни любила, слиться с тобой не будет пытаться. А Сашка, как ни печально, даже не понимает, что в чём-то подрезает тебе крылья.
-Папа Миша, перестань. Это, в конце концов, ниже пояса. Я её люблю.
-Да, - согласился Михаил Яковлевич. – Да, любишь. Конечно, любишь. Только свобода для тебя всё равно важнее. Что поделаешь, в жизни приходится, бывает, выбирать одно из двух, когда выбрать невозможно: уверен, что ни без того, ни без другого не прожить. И – живёшь. Потому что надо жить. Надо, Миш, понимаешь…
Телепат он, правда, что ли? Или впрямь со стороны виднее? Умному человеку-то…
Звонок в дверь прервал разговор. Впрочем, прерывать было нечего уже: Михаил Яковлевич, похоже, всё уже сказал – снял груз с Мишиной совести.
В дверях стоял Артур.
-Прошу, - пригласил Михаил Яковлевич. – Рад видеть.
-Привет, Симонович, - обрадовался и Миша. – Чего не на работе?
-У Алексея Аркадьевича очередные закидоны! Приступ служебного рвения! Всю ночь впахивали, как энтузиасты, комсомольцы-добровольцы, у него, видите ли, идея перспективная, так чтоб опять с утра впрягаться?! Нет уж, премного благодарен! Пусть их светлость одни вкалывают. Или с Пашкой. А я не буду. Устал… Нашёл ишака!
Миша хорошо знал, что Артур, когда злится, становится если уж не во всём церемонно вежливым, то уж, во всяком случае – по имени-отчеству того, кто разозлил, и на Вы. Всенепременно.
-Идём на природу? – предложил Артур.
-Идёте, - твёрдо и уверенно сказал Михаил Яковлевич. – Мишка, никаких возражений, понял? Вы идёте на природу.
Они взяли в прокате лодку. Было тихо-тихо, солнечно и спокойно. Миша закрыл глаза и подставил солнцу лицо.
…Он так и не понял, что произошло. Удар в днище, удар по голове, и вот уже кровь заливает глаза, а сам он – в воде, и не видно ни Артура, ни лодки. Собрав боль в кулак, он нырял и нырял, пока не нашёл всё-таки Артура. До берега было, слава богу, близко. Миша вытащил Артура, попытался сделать искусственное дыхание. Кажется, тот вздохнул и шевельнул ресницами. Тогда Миша потащил его к шоссе. Он успел просигналить, не зная, что Артур уже мёртв, и выключился сам. Первая машина не остановилась.
…-Ну чего же ты плачешь, дочь моя дорогая? Вот такая вот штука жизнь – а ты думала? Ну всё уже, всё. Я тебе говорю. Будет он жить. Будет. Пришёл в себя. Ну хватит тебе плакать. Прекрати, говорю.
*** 
Это был второй уже звонок, и всё теперь стало иначе. Всё изменилось, сместились акценты. И не потому, что погиб Артур – Артура было жаль, но жизнь свою, по большому счёту, он прожил по совести и по добру, хоть и бывал, случалось, меркантилен, и сейчас, Миша знал, ему было хорошо.
А потому всё изменилось, что Миша сам снова побывал – там. И вернулся другим – счастливым и отрешённым. Ежедневная суета не занимала и не донимала его, а просто шла мимо. Он снова прикоснулся к вечности, и если для кого-то это были абстрактные высокие слова, то для него – реальность.
Но и важные земные проблемы не трогали его. Сына отобрали? Да что ему сын… Только песни были теперь в его жизни – цель и средство.
Он неправ, так нельзя? Да наплевать!
Он не видел его со стороны, он не думал о том, что ему предстоит. Но Саша-то видела, каким запредельно красивым стал он вдруг, какая счастливая печаль и отстранённость стояли в его глазах. Эта отстранённость даже, пожалуй, граничила с высокомерием – он был не ровня тем, кому суждено остаться здесь, хотя он их любил и жалел.
Спокойная улыбка лежала на его губах, стояла в глазах – он был печален и счастлив. Саша не могла понять, как это может быть одновременно, и ей было страшно. Он жалел её, зная, что она не готова к скорой потере, но всё же оставался спокоен.
-Что ты так загадочно улыбаешься? – в конце концов не выдержала она.
-Я счастлив. Только тебя жалко. Девочка ты моя… Скоро ты будешь плакать.
-Я люблю тебя… - сказала она – что ещё скажешь в такой ситуации…
-Мы всегда будем вместе… - Миша очень серьёзно смотрел ей в глаза.
-До самой смерти?
-Ты не поняла. Не до смерти. Всегда.
Ужас стоял в её глазах: она догадывалась, что очень скоро ждёт её что-то неимоверно страшное, но что именно, она боялась угадать. Миша – нынешний – её пугал. А он как ни в чём не бывало беззаботно пропел – хотел разрядить обстановку, да вышло неловко:
-«…Друзья, давайте все умрём.
       Зачем нам жизни трепыханье?
       Уж лучше гроба громыханье
       и смерти чёрный водоём…»
Саша вдруг разрыдалась и бросилась на него с кулаками, неумело и отчаянно молотя его по плечам:
-Не смей! Слышишь, не смей этим шутить! Козёл твой БГ! Козёл! Козёл!
Миша сразу стал серьёзным. Встряхнул её за плечи, на колени к себе посадил.
-Ну прости дурака! (Саша невольно обмякла.) Прости, успокойся. Я хотел подготовить тебя, да не с того конца полез. Я скоро уйду, но ты мне верь: это совсем не страшно. Мы всегда будем вместе, слышишь: всегда. Ну не плачь же ты! У нас вся вечность впереди, и она наша. Да-да, я знаю, что страшно – когда вот так – с налёту. Ну да, страшно. Но ты всё равно не бойся. Я пока с тобой. Но скоро я должен буду уйти.
-Почему? Ну почему, чёрт тебя побери! – Саша размазывала слёзы по лицу.
-Потому что я был там. Потому что знаю теперь, зачем вернулся, знаю, что ещё должен сделать здесь.
-Значит, зря тебя отец второй раз вытащил? Зря, да?!
-Дурочка моя! Ничего не зря! Я не имел тогда права уйти. Ведь я ещё не сделал того, что должен сделать. И я успею. Поэтому я должен был вернуться тогда. Но потом я уйду. Ну что ж ты опять плачешь? Тебя мучаю – сам мучаюсь… Господи! Да не плачь же ты, не могу я! Что ты со мной делаешь?! Сашка!
-Что ты должен сделать? – сквозь слёзы спросила Саша.
-Я должен написать песню, которую не стыдно будет подписать моим настоящим именем. Видишь, раз я знаю, что я должен сделать, то и уйду легко и спокойно. Саша, милая, это совсем, девочка моя, не страшно. Только за тебя душа и болит. Мне так нужно, чтобы ты поняла, что это ничуть не страшно. Ну я прошу тебя, постарайся понять, как это легко и естественно. Ну хотя бы ради меня – не плачь… Сашок! Даже если бы я хотел что-то изменить, ну, ради тебя только, я бы всё равно не смог, песня всё равно придёт, а она стоит жизни. Но я и не хочу ничего менять, прости. Как это ни избито и ни банально, как даже, пожалуй , ни жестоко и эгоистично, у каждого своя судьба.
***
Этот день Саша запомнила навсегда. Это было двадцать седьмое июля.
Она вернулась с практики, из отцовской больницы, зашла в квартиру и увидела Мишу. Торжественный и чужой, он стоял на фоне балконной двери. Она почувствовала, что происходит очень-очень серьёзное, и сознание зафиксировало каждую мелочь. Она молча смотрела ему в лицо. Глаза его были печальны и строги. Она видела лицо прекраснее, чем лик Христа на плащанице, в нимбе просвеченных солнцем лёгких светлых волос.
Он молчал. Молча взял гитару, молча нажал на магнитофоне кнопку записи. Молча ударил по струнам… А потом…
-«…Мне будет легко улетать…» - эхом повторила Саша.
-Прощай, - тихо сказал он.
Сдавленный крик рвался, но так и не вырвался из её горла. Момент был хоть и трагический, но торжественный, и она не посмела нарушить эту торжественность.
Он встал на перила балкона, оглянулся на неё и улыбнулся, потом махнул ей рукой и сделал шаг. И другой. И ещё. И взмахнул руками. Это было не падение, это был полёт – красивый и гордый. И у неё вдруг загорелась сумасшедшая надежда, что он сможет вернуться, что он окажется сильнее смерти, сможет победить её и захочет вернуться. Главное - чтоб захотел…
Она не хотела понимать, что смерть – цена полёта.
Он не вернулся. Он исчез в играющем всеми мыслимыми и немыслимыми красками, таком красивом и таком печальном медленном северном закате. Всё выше, выше. И она поняла теперь, что он не вернётся – его жизненный путь был уже весь пройден.
…Его нашёл Михаил Яковлевич. За пронзительной печалью – и за необходимостью делать всё то, что положено делать в таких случаях, он почти забыл о дочери.
Он нёс на руках тело того, кто стал ему сыном. Пусть это было картинно, пусть так бывало много раз до него, но это была его боль, и он ни на кого не собирался обращать внимание, никого не собирался пускать в эту боль. Это его сын. Его.
А ночью он пытался объяснить что-то Саше. Она не плакала, но и не понимала ни одного слова из того, что он говорил ей. Каменная, словно и не живая, сидела она в углу и всё повторяла:
-«…Мне будет легко улетать…».
…Михаил Яковлевич знал, что хоронить без Саши нельзя, что будет, это будет для неё ещё одним ударом, ка бы ни последним, но он знал и то, что ещё очень не скоро она хотя бы относительно придёт в себя.
Только один человек мог ещё порой пробиваться в потаённый мир Сашиного молчания. Алису Витальевну собирались уже выписывать, но она согласилась остаться.
…Она тихонечко держала Сашу за руку, потом тихо-тихо сказала:
-Дочку побереги.
И – молчание.
Саша услышала.
Но всё же хоронить пришлось без Саши. Михаил Яковлевич. Пашка. Алёшка с Иркой. Всё.
Молча, но – вместе.
…Была уже осень, когда она, не чёрная даже, серая, облинявшая, стала-таки видеть что-то вокруг.
Она пошла к нему.
«Четырнадцатое октября», - читала она надпись на плите: «Михаил Юрьевич. Двадцать седьмое июля». Вот так. Значит, Михаил Юрьевич. Вот какое имя обязывало писать только гениально. Демон Лермонтова тире Зичи, вспомнила вдруг она.
Грань между жизнью и смертью стёрлась в её сознании. Сколько раз, оглянувшись, видела она его. Он смотрел на неё и улыбался светло и тихо. В плеске моря, в шуме ветра слышала она его песни, его голос. Это был он, он! И никто бы не доказал ей, что она не права.
А дочку она всё-таки назвала Сашей…








ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ




Джокер




  Мы не умрём мучительною жизнью,
  мы лучше верной смертью оживём!

Владимир Высоцкий



  Я не знаю, как жить,
       если смерть станет вдруг невозможной…

Юрий Шевчук












Вот так вот – взяла за руку, и… Как? Да так вот… За руку взяла… Хотеть надо сильно. Очень сильно. Вот и всё.
***
Не могла Саша без Миши жить. Что ей с того, что такими точно словами выражают свои чувства экзальтированные, но лишённые глубины юные дурочки – у нас ведь всё предельно заболтано. Громкие слова, но не могла – и точка. Смерть казалась единственным выходом, но и умереть не получалось.
Она пыталась выброситься из окна – воздух сгущался и держал её, она травилась таблетками – но лишь проваливалась в мучительно тяжёлый сон, она пыталась резать вены – металл и стекло крошились под пальцами.
Мишина любовь хранила её и после его смерти.
И она не пыталась уже что-то сделать, лишь слушала и слушала его записи.
И однажды, кусая подушку, услышала с последней плёнки его голос.
-Сашка, так нельзя.
Конечно, нельзя. А как – можно?!
И вдруг словно молния блеснула в мозгу. Она нашла выход.
Так не бывает. Конечно, не бывает. У тех не бывает, кто может смириться. А она – нет. Она – не может. Или получится, или она найдёт-таки способ умереть.
И она загадала. Глупо, конечно. При чём здесь это? Но – загадала: если вытащит джокера – получится. Вы никогда не пытались вытащить джокера из преферансной колоды? Его там просто нет.
-Папа, посиди с Сашкой, я сейчас. Я мигом…
Недалеко от дома – газетный киоск. Трясущимися пальцами вскрыла пачку. Не вытаскивая из неё колоду, наощупь выбрала карту. Вытащила.
На ступеньках между колоннами маленький шут раскладывал пасьянс.
Джокер!
Символ могущества и везения. Символ удачи и победы.
Всё, Александра Михайловна, получится. Всё выйдет, Александра Михайловна.
-Саш, что с тобой? – с привычной уже тревогой спросил Михаил Яковлевич.
Она глянула на отца уходящими глазами:
-Обойдётся. Дочку уложу и тоже лягу.
Дочка заснула. Саша погасила настольную лампу и прилегла. Закрыла глаза. И душа её сделала шаг.
-Миша…
Молчание.
-Миша.
Молчание.
-Миша! Да Миша же!!!
В ответ – слабый голос:
-Не надо…
-Что «не надо»?! Я нашла тебя и больше не потеряю. Ты вернёшься.
И она взяла его за руку.
Она открыла глаза и увидела, что всё так же лежит на диване, а Миша (Живой!!!) возле этого дивана сидит на полу, уткнувшись лбом ей в плечо и судорожно вцепившись обеими руками в её руку. И…
Но не надо смотреть на  то, на что смотреть действительно не надо. Не с прогулки увеселительной вернулся…
…Они стояли, намертво вцепившись друг в друга. Ни на что не было сил. Ей хотелось истерически целовать своё вновь обретённое сокровище, но и это потом: пока – стоять, вцепившись мёртвой хваткой.
-Там страшно? – спросила Саша, когда они оба слегка пришли в себя, когда она уже смогла немного вернуть его к действительности и успокоить. – Нет, не то. Там невыразимо страшно?
Его снова всего передёрнуло.
-Не то слово. Не надо, ладно?
Он наконец смог оторваться от неё, зашарил по карманам в поисках сигарет. Закурил.
-Ничего, один раз можешь при ней, но только сегодня
Миша испуганно оглянулся
-При ком?
Саша подвела его к кроватке.
-Это наша дочь? – испугано и радостно спросил Миша. – Ради этого стоит вернуться.
Он смог улыбнуться. Смял сигарету. Растроганно и бережно взял спящую девочку на руки, осторожно прижал к себе. Постоял так немного, легонько коснулся губами тёплых маленьких пальчиков и положил дочь в кроватку.
Отошёл подальше, закурил. Саша подумала и тоже – сегодня можно!- взяла сигарету. Кажется, напряжение спадало.
-Но как же теперь? – спросил Миша. – Что же мне теперь делать? Ведь я же мёртв по всем документам.
-Вот дурак, - с улыбкой покровительственной нежности сказала Саша. – Если уж я смогла вытащить тебя – оттуда, то что мне стоит прошлое изменить. Раз плюнуть. Нет, ты не умирал, не-ет. Ты работал весь этот год в институте вместе с Пашкой и Алёшкой. И всё тихо-мирно.
-Да? – неуверенно спросил Миша.
-Да, - убедительно сказала Саша. 
В дверь заглянул Михаил Яковлевич.
-Ребята, вы чего полуночничаете?
-Да так…
-Миш, ты чего зелёный весь? Нехорошо?
-Есть маленько… - он сконфужено улыбнулся.
-Помочь? – спросил отец.
-Не надо, - сказал Миша. – Ничего.
-Я сама, - кивнула Саша.
-Если что, зовите. – Михаил Яковлевич, стараясь не выдать тревоги, бережно прикрыл дверь.
-Ну вот, даже, видишь, отец не помнит, - сказала Саша.
-Да, - кивнул Миша. – Но ему-то можно, наверное, рассказать. Но как голова-то болит, а… Даже не знал, что так бывает.
-Я помогу, - дёрнулась Саша.
-Не надо, - Миша отвёл её руку. – Пусть. Это естественно и, пожалуй, хорошо: я снова ощущаю своё тело. Пусть и таким образом. Слушай, Саш… А что я написал за это время? Ничего ведь я там-то не писал.
-Ничего… - испуганно согласилась Саша. – Ничего. Жуть!
***
За радостью обретения навсегда, казалось бы, потерянного всё же стояла одна постоянная боль: ни писать, ни даже просто петь Миша не мог.
Взял как-то, в первые же дни, в руки гитару – и споткнулся о какой-то внутренний барьер: всё. Путь пройден. Не мог заставить себя ударить по струнам, хотя и очень хотелось.
Но всё же сперва радостей хватало. Дочку с рук не спускал, и она, совсем ещё крошечная, тянулась к нему.
И работа была в радость. Хотелось ведь решить для себя: как физическое связано с духовным. Как-то ведь всё же связано, если возможно такое… Вспоминались давние слова брата, и уж не в первый раз вспоминались, что не решить проблему счастья методами физики. А если наоборот? Но до ответа, конечно, было очень далеко, и Миша яростно, истосковавшись по работе, вгрызался в тайны устройства физического мира.
К тому же работа занимала время, отвлекая от того, что Высоцкий когда-то называл безгитарьем.
А рядом были Пашка с Алёшкой – тоже радость. Но Миша боялся того момента, когда они позовут его спеть, и придётся отказаться. Так и случилось.
Была годовщина смерти Артура.
Вернулись с кладбища, и Пашка сказал:
-Ты так давно не поёшь. Не пойму, что происходит. Но в память о друге…
-Не могу, - грустно покачал головой Миша.
-Рассказывай, - велел Пашка.
Миша молчал. Боялся он говорить. Это ж не Саша будет говорить, как отцу, а сам он. Но разве от Пашки отвертишься?!
-На моих песнях стояла печать: «Верить. Оплачено смертью». А теперь этой печати нет. Сашка взломала. В противоположность христианской идеологии я считаю, что воскрешение обесценивает смерть, лишает её права быть единственным доказательством того, что все лучшие порывы – правда и стоят самой высокой платы. Лишает смерть героизма, если хотите. Смерть способна расшевелить болото порой лучше, чем все прижизненные дела. Я умер. Но вот я жив. А петь не могу.
И он рассказал всё.
Друзья сидели просто ошеломлённые. Всякие штучки Миша, случалось, выкидывал, но такое… Но сомнений не возникало. Такими вещами разве шутят?!
-А мне не петь – хуже смерти, - закончил Миша.
И все молчали.
-Да… - присвистнул наконец Алёшка. – Плохи наши дела.
Он так и сказал: «наши», а не «твои». Но это было, конечно, не сожаление о кончине «Парадного строя», а лишь констатация общности беды. Мишино несчастье не могло оставить друзей в стороне.
-Что делать будем? – задал Алёшка почти риторический вопрос.
-Ничего… - пожал плечами Миша. – Что тут поделаешь?! Ничего. Нечего делать. – Он говорил очень ровным голосом. – Зря она это. Пройден мой путь. Всё прожито, всё написано, всё спето. Осталось небо коптить. – Он полез за сигаретой.
Да, он знал это почти сразу, но боялся даже себе признаться, что приговор этот окончательный. А тут вслух сказал.
И с того дня всё пошло совсем уж враздрызг. Внешне ещё он сперва держался. Но вот в душе… В душе – да-а…
***
В жизни людской довольно часто бывает всё очень плохо. Но ведь и очень хорошо всё бывает не столь уж редко. А вот когда всё плохо не просто очень, а – безоговорочно, когда жить не хочешь и, более того, не можешь – это случай из случаев. Уникальный. Но и тогда пытаешься если не развязать, а хоть смертью, да разрубить затянувшийся узел. А что делать, когда завязалась этим узлом как раз сама невозможность смерти?!
***
-Не кричи на меня… - шёпотом попросила Саша. – Пожалуйста.
-Да? А что же мне делать-то? – Миша, поникший, обессилевший, стал вдруг печально спокоен. – Как мне быть, а? Скажи, пожалуйста… Когда-то ты сделала меня самым счастливым человеком на свете. А потом – самым несчастным. И тоже ты.
-Ты больше не любишь меня? – всё так же шёпотом спросила Саша.
-Сама понимаешь, что глупости говоришь. Люблю. Знаешь, что люблю. Но когда-то это было счастьем, а теперь это – моё проклятье. Ты обрекла меня на молчание. Я громко выражаюсь? Пусть. Да, на молчание. Которое для меня страшнее смерти.
-Ты ещё сможешь петь!
-Нет. Не-ет! Есть стены, прошибить которые не в состоянии даже твоя любовь.
-Но ты же сам говорил… - Саша хваталась за эту мысль, как за последнюю соломинку. – Сам говорил, что там… - она пыталась подобрать слово, но не могла, - там страшно, что и слова-то такого нет.
-Да, - печально кивнул Миша. – Там действительно страшно – именно так. Но я тебе ещё раз говорю: молчание для меня страшнее даже этого. Есть ведь хороший принцип: «Живи и жить дай другим».
-Вот я и дала тебе жить, - вытирая глаза, сказала Саша.
-А для меня в этом смысле «жить» значило «умереть». Тут смысл в том, что человек имеет право распоряжаться собой, но не другими.
-Ты всё равно не имел прав уходить.
-А ты всё равно не имела права возвращать. Обрекать меня на то, на что обрекла.
-А ты сам-то хоть раз подумал, на что меня обрёк своим уходом? – уже откровенно всхлипнула Саша.
-Да. Всё правильно. Там, где любовь, разговор о правах нелеп и неуместен. Но проживут люди вместе и любя, ничем друг друга, пусть невольно, не ограничивая. Даже если эти ограничения сугубо добровольные. Если люди любят, то как разграничить, где кончается «я» и начинается «мы»… Вот столкнулись наши «не могу» - и авария. Но либо есть вещи, которые даже так ограничивать нельзя, да, да, право на смерть, именно, либо… Либо я просто настолько одиночка, настолько действительно вольный ветер, что неспособен, можешь считать, недостоин, жить в любви. В союзе. Гос-споди! Но ведь я же сам считал любовь в жизни целью и смыслом. И вообще к людям, и к тебе. Но ты посягнула на то, что я не готов был отдать. Даже тебе. Да, я виноват, но я не раскаиваюсь. Потому что знаю: по-другому сделать  я всё равно не мог. И как теперь быть, я просто не знаю. Ну и что дальше, скажи!
-Я смогу помочь тебе! Ведь я всегда могла!
-Наверно, мне придётся сегодня до конца быть жестоким. Обычно нам не столько сами люди помогают, ну, за редкими исключениями, а наше отношение к ним. И в этом нет ничего плохого, отношение к себе каждый сам создаёт. Так вот мне помогала вера в тебя и твоя любовь. Силы давала, счастьем моим была. А теперь я железобетонно знаю: не петь мне больше. Судьба. И теперь от твоей любви мне только боль. Так что – извини-подвинься. А песен больше мне дано не будет. А что старые петь мешает, я не знаю. Но мешает. Нельзя. И точка.
Несколько минут он молча курил. Потом спросил с печальной усмешкой:
-Ты хоть понимаешь, насколько серьёзно то, что ты натворила? Я ведь больше не смогу умереть. Во всяком случае – пока ты не отпустишь. А ведь «всегда» будет, пожалуй, пострашнее, чем «никогда». Но это не объяснишь, это почувствовать надо.
-Почему не сможешь умереть? – испуганно спросила Саша.
-Все дела до трёх раз делаются, - снова печально усмехнулся Миша. – Закон, если хочешь, такой. А я три раза умирал – и жив. Четвёртого не будет. – Он взял ещё одну сигарету. – Не бывает четвёртого.
-Тогда уйдём вместе, - решившись, успокоилась Саша.
Но Миша прервал её:
-Разве я пойду на это?! Нет. И не будем. Не смей. Я тоже эгоист. Сам себе противоречу, для себя – одно, для тебя – другое, но – не смей! Запрещаю! – Он опять закурил. – Знаешь, уеду я. Будешь утешаться тем, что я жив, но мне надо побыть одному. Считай скотиной, кем хочешь – не могу больше. Столкнулись наши с тобой эгоизмы.
-Ненавижу твой Городок! – выкрикнула Саша. – Пуще смерти ненавижу. Который раз он пытается отнять тебя у меня. Да, я тоже эгоистка, а проще – я тоже человек: я люблю и хочу, чтоб мой любимый был жив и со мной. И любил меня. А твоя любовь уже заметно попахивает ненавистью.
-А я понимаю, что это так, и даже то, что это естественно. Я не осуждаю. Но что сделать, раз наши желания так столкнулись и никак их не примирить… И уступить никто не в состоянии. Да я, пожалуй, и не в Городок поеду. Там ещё кое-кто из друзей остался, а мне сейчас нужно побыть одному. В одиночку найти какой-то выход. Иначе никак. На работе командировку предлагают. Как раз во Владик. Домой… Где – никого, - опять невесело не то улыбнулся, а скорее усмехнулся Миша. – Ни одной живой души. Одни могилы. Так хоть цветы принести…
-В командировку?
-В командировку.
-Значит, вернёшься?
-Может быть…
***
Промотавшись до субботы по делам института, Миша со всей отчётливостью понял, что одиночеством уже сыт по уши. Но и назад, к Саше, не хотел. И вдруг его осенило, чего ради спустя столько лет он оказался на родине.
Он зашёл в первый попавшийся книжный магазин и заглянул в лежащий на витрине телефонный справочник.
Это было чистой воды безумие – надеяться на справочник. Мишки могло не быть в городе. Или он мог жить ещё в общежитии. Или в квартире без телефона. Или его номера просто могло не быть в справочнике.
Могло вообще… Столько лет…
Нет, не могло! Миша даже рассматривать такой вариант не хотел, во внимание брать. Чтоб вдруг синеглазого Мишки… Нет! Всяко бывает, но – нет! Мишка? Не-ет!
Волковых, как и предполагалось, во Владивостоке оказалось – о-го-го. Но Миша вспомнил: Михаил Игоревич. Однако и М.И.Волковых было трое. Каждый из них мог оказаться Мишкой или хотя бы Максом, у которого можно бы было что-то о Мишке узнать. Но мог и не оказаться.
Миша нашарил в кармане горсть мелочи и пошёл искать телефон-автомат.
-Здравствуйте! Мишу Волкова можно?
Два варианта не дали желаемого результата, Миша уже не верил в успех, и вдруг…
Он быстро записал адрес и крикнул в трубку:
-Бегу! Лечу!!
Дверь открыл молодой красивый мужчина. От семнадцатилетнего Мишки он отличался разве что ростом, а так – та же стремительная синь глаз.
Вышла, с хорощей, непритворной улыбкой глянула на гостя милая уютная женщина – молодая, с кудряво-белокурой девочкой (просто-таки ангелочком) на руках. И ушла.
А они несколько секунд изучающе глядели друг на друга: стоит ли признать? – а потом сказали:
-Мишка! – и впечатали ладонь в ладонь.
-Дай хоть разуюсь! – пытался соблюсти приличия Миша, когда порывистый хозяин тащил его в комнату и весело мотал головой:
-Не-а, - так по-Мишкиному.
И Миша с удивлением заметил, что вдруг обрёл неожиданно (надолго ли…) душевное спокойствие и равновесие. И даже, кажется, хорошее настроение.
…-Ну что ты, где ты?
-Да вот… Перебрался с крайнего юго-востока на крайний же северо-запад. Физик. В командировку приехал. Ты, смотрю, цветёшь.
-А как же! – Мишка смеялся. – Я счастлив.
-А твои как?
-Родители в Находке осели, а Макс… - Тень пробежала по Мишкиному лицу.
-Что Макс? – встревожился Миша.
-В Штатах Макс. Окончательно и бесповоротно. Программист… В год по письму. Плавится от самодовольства…
 Они долго ещё рассказывали друг другу, и это не было светской беседой, о семейных и прочих делах. Хорошо им было вместе. Не расставаться бы – так были бы друзьями.
-Ладно, - сказал в конце концов Мишка. – Это всё хорошо, конечно, но что-то тебя гложет. Ты не из тех, кто ищет своё прошлое, да и я тоже. Ты вперёд всегда шёл. Не стал бы ты меня искать, если б не глодало ничего. Да не смущайся ты, все мы эгоисты, всё я понимаю.
-Да… - Миша махнул рукой. – Я прошёл свой путь. А она меня вернула.
-Рассказывай, - тоном старшего сказал Мишка.
Вошла в комнату та женщина, уже без девочки, примостилась на подлокотник Мишкиного кресла. Посмотрела на гостя, лучась доброжелательностью и приязнью. Полный обожания взгляд на мужа кинула, приобняла его за плечи.
-Машенька. – Мишка решительно и ласково пожал её запястье. – Там у нас коньяк есть. Пожалуйста… - и кивнул: надо, мол. – Да уж Игорёшку позвать пора, а?
Она кивнула и вышла, вскользь погладив руку мужа. Потом вернулась. Принесла коньяк и рюмки.
Миша достал сигареты, вопросительно глядя на хозяина. Тот кивнул, нашёл пустую чистую пепельницу. Миша протянул ему сигареты, но Мишка отказался.
-Не курю. Ты кури, не стесняйся. Сейчас выпьем, чтоб легче говорить – и рассказывай.
И Миша рассказал всё.
-И никто, главное, не может помочь.
Мишка вертел-вертел рюмку в руках, потом опять налил и выпил – и поднял на Мишу отчаянные, полные решимости – и ужаса – глаза.
-Я могу, наверное.
-Как?!
-Просто сделаю то же, что и твоя Саша. Только в обратную сторону. А потом всю жизнь буду себя убийцей считать.
-Нет!
-Что «нет»? Не перекидывать? Или не смогу? Или убийцей не буду считать? – даже в такой момент – шутка. Мишка – он Мишка и есть. Миша поймал себя на том, что смотрит на друга почти с таким же обожанием, что и его Машенька.
-«Нет» в смысле не надо считать.
-Ну – не надо… От меня, что ль, зависит?!
-А сможешь?
-Не знаю. Наверно. Не зря же ты ко мне пришёл. Судьба привела. Провидение. Наверно, смогу. Но буду помнить, что это я так сделал.
-А что было? – со страхом спросил Миша.
-А что было… А то и было, что было. Могила на Ковалёвском.
-Ладно. Только не сегодня. Ночью на понедельник. А завтра я хочу с городом попрощаться. Эх, сына уже больше не увидеть… У тебя дочку-то как зовут?
-Оля. Как тёщу. Не думай, у меня тёща вовсе не змея из анекдотов. Мы с тобой завтра вместе по городу походим. Если хочешь. Ты останешься ночевать? Это ж твой Чуркин, и вид с балкона почти как у тебя тогда…
-А твоя Машенька?
-Ну ты же сам видел, какая она.
-Добрая, - кивнул Миша.
-Ну вот. – Мишка опять выпил один, снова налил и выпил. – Что с вами со всеми такое?! Из армии прихожу, к вам чуть ли не с поезда, а в квартире – чужие люди. Парень, говорят, погиб, а бабушка не пережила. Теперь вот и ты тоже. Всё, молчу… Давай выпьем ещё.
-Слушай, я проверить хочу… - вздохнул Миша. – У тебя есть карты? Преферансная колода? На тридцать два листа?
-Зачем?
-Надо.
Мишка пошёл искать карты. Принёс, отдал.
-Там, конечно, нет джокера? – полуутвердительно сказал Миша.
-Конечно, нет. Откуда?!
Миша наугад вытащил одну карту.
На ступеньках между колоннами маленький шут раскладывал пасьянс.
Джокер.
Миша с торжеством посмотрел на Мишку: гляди!
Мишка быстро отвернулся и закрыл глаза ладонью.
…Не спасибо же говорить!..
-Об одном жалею, - сказал Миша. – О том, что не смогу спеть для тебя в последний раз. Ты слышал когда?
-Конечно! И физик слышал, и даже Сашка, помнишь? Ходят же кассеты. Кто в Европу ездил, привозили. Но ты сможешь спеть! – с железобетонной уверенностью сказал Мишка.
-Нет.
-Да!
-Хм… - Миша прислушался к себе. – Кажется, да. Кассета чистая есть? – и невесело пошутил: - Останется тебе посмертная запись. Пусть она не исчезает, ладно? И на вот ещё, возьми. – Миша протянул Мишке Женин, с Андреевским флагом, значок. – Пусть он тоже останется… А, чёрт, гитары в доме, конечно, нет?
-Есть. Машина.
-…А мертвякам припарки –
      что живым медали.
      Только и подарков –
      то, что не отняли.
      А нашим или вашим?!
      Липкие стаканы…
      Вслед крестами машут
      сонные курганы.
…Последняя песня – она и есть последняя. И звучит соответственно. И Миша спел ту, с которой тогда, двадцать седьмого июля, ушёл…
-…Ну-ну-ну, не плачь, не жалей.
      Кого нам жалеть?!
      Ведь ты, как и я, был сирота.
      Ну что ты?! Смелей!
      Нам нужно лететь!
      А ну от винта! Все от винта!
Мишка никогда в жизни ничего подобного не видел!
-…А ну от винта!! Все!! Все от винта!!!
Да, видно, Миша прав: нельзя оставаться после такого.
Вряд ли Миша пытался убедить в этом Мишку специально. Он просто пел. Пел в последний раз.
-…Все-все от винта!
***
Было двадцать седьмое июля. Ну вот, уже два года без Миши…
Саша сидела на кухне, курила. Слёзы текли по лицу, а она не вытирала их.
Она ждала отца, чтобы вместе ехать на кладбище.
Подошла дочка, голову на колени положила. Ей скоро полтора… Саша и ласково, и в то же время словно не соображая, погладила её по голове. Да… Дочке скоро полтора… Вылитый папа… Только каштановые кудряшки – мамины да глазищи зелёные.
Боль не уходила. Но за эти два года Саша уже научилась жить. Заново научилась. Научилась сосуществовать с этой своей болью. Радости теперь не для неё, и эта боль всегда будет с ней, и пусть будет, она и не отдаст её ни за что, но разве всё, что должна, сделала она уже в этой жизни? Придётся жить.
Надо жить…
***
На кладбище, конечно, случалось встречать не только Пашку с Алёшкой (да они её и так не оставляли, без них бы – вообще край) да иногда Ирку, когда та приезжала. Приходили многие из тех, кому случалось слушать песни.
Вот и сейчас Саша не удивилась, увидев молодого мужчину с почти чёрными розами в руках (он быстро положил их на могилу и посторонился), со стремительными синими глазами, в которых стояла, однако, печаль и, как ей показалось, вина.
С таким же, как у Миши, в виде Андреевского флага, значком на воротнике рубашки. Что это у них? Тайный знак? Всё-таки не всё знала про Мишу даже и она…
Мишка взглянул на Сашу и быстро пошёл прочь. Теперь он знал, чувствовал, что она не помнит того, что натворила в запале.
Теперь это был навсегда лишь его, Мишкин крест. Только его.
Но мог ли он сделать иначе? Нет…

1991-1998   Хабаровск
В романе звучат стихи
ВЛАДИМИРА СЕМЁНОВИЧА ВЫСОЦКОГО,
АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА БАШЛАЧЁВА,
АЛЕКСАНДРА ЯКОВЛЕВИЧА РОЗЕНБАУМА,
АНДРЕЯ ВАДИМОВИЧА МАКАРЕВИЧА,
МИХАИЛА ЮРЬЕВИЧА ЛЕРМОНТОВА,
АЛЕКСАНДРА ВАСИЛЬЕВИЧА КОЛЧАКА,
АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА ПУШКИНА,
АЛЕКСАНДРА АРКАДЬЕВИЧА ГАЛИЧА,
ИВАНА АНДРЕЕВИЧА КРЫЛОВА,
ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ЕВТУШЕНКО,
БОРИСА БОРИСОВИЧА ГРЕБЕНЩИКОВА,
а также песни, ставшие советскими и студенческими шлягерами, насчёт происхождения которых автор романа сказать ничего не может.



СОДЕРЖАНИЕ

Небо на Земле …………………………….4
Евангелие от Иуды………………………46
Порвали парус одинокий………………..52
Морской король………………………….71
Изгнанное………………………………...81
Падший ангел…………………………...140
Джокер…………………………………..192







АЛЁШИНА АЛЕКСАНДРА АЛЕКСЕЕВНА

Контактные телефоны 8-4212-56-59-79, 8-914-1651-782
 и 8-914-2000-257
          Электронный адрес saschafinsternis@mail.ru
***
Разбудите меня,
ведь уже до смешного двенадцать.
Снова нечисть пошла
из щелей, из углов выползать.
Только если проснусь,
мне ведь будет по-прежнему двадцать семь.
Здесь года не идут.
Только этого вам не понять.

Разбудите меня.
Я ещё не допел, не доплакал.
То и это ещё
не сумел, не успел завершить.
Здесь нельзя ничего.
Каждый миг, каждый век одинаков,
и поэтому мне
очень надо подняться – и жить.

Разбудите меня.
Я ещё молодой и горячий.
Я не понял ещё,
в чём секрет и любви, и огня.
Кто-то плачет сейчас.
Вы же слышите?! Слышите – плачет.
Разбудите меня.
Впрочем, нет. Не будите меня.

Не будите меня,
ведь уже до смешного двенадцать.
Значит, снова пора
всем чертям из щелей выползать.
Значит, если проснусь,
мне, как прежде, останется двадцать семь.
Я старался как мог.
Только этого вам не понять.

Не будите меня.
В моей жизни поставлена точка.
Пусть не там, где хотел,
но поставлена. Значит судьба.
Я ведь знаю давно,
как фальшива ненужная строчка,
как отравой горит
поцелуй мертвеца на губах.

Там, у вас, всё не так.
Перемены, конечно, к худому.
Он ушёл, и она,
и кого-то убили опять.
Что спокойно нам – вздор.
Мы, конечно, тоскуем по дому.
Только это пройдёт.
Остаётся отплакать – и спать.

А иначе нельзя.
Разорвётся усталое сердце.
Что мы можем – сейчас?
Да и разве когда-то – могли?
Так что – лучше забыть.
Жизнь поэта – предчувствие смерти.
Топим в водке тоску
от страданий любимой земли.

Что бы мог я один?
Смертью больше, чем жизнью, докажешь.
Да и этот кошмар –
разве можно его пережить?!
Я б хотел разбудить
хоть кого, на минуту бы даже,
и кошмары грехов
я бы смертью хотел искупить.

Неизбывны грехи.
тень их даже на вечность упала.
Я грешил, чтобы жить,
сердцу верность лишь только храня.
Двадцать семь! Двадцать семь…
Это много – но как это мало.
Не будите меня.
Но сейчас – разбудите меня.

И последний аккорд
прозвучит и навеки растает.
Канет вечность судьба,
ни за жизнь, ни за смерть не виня.
Это доля моя –
вот такая больная, простая.
А сейчас – я прошу –
хоть на миг разбудите меня.

Я ещё раз взгляну
на любимую, горькую землю.
Разве душу мою –
хоть когда – укрывала броня?!
Разбудите меня!
Разве голосу разума – внемлю?!
А потом… Что потом –
а потом – хороните меня.

Больше не попрошу
ни о чём – не положено мёртвым.
И двенадцать часов
мне уже не помогут ничем.
Я затихну навек,
под землёй навсегда распростёртый,
буду тихо лежать,
как и все, безучастен и нем.

Но сегодня прошу:
разбудите. Пробило двенадцать.
Снова вздор чертовщины
зовёт, возвращеньем маня.
Мне не нужно, клянусь
здесь надолго совсем оставаться.
Но сейчас – хоть на жизнь,
хоть на миг – разбудите меня.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ САШИ В НОЧЬ
НА ВОСЕМНАДЦАТОЕ ФЕВРАЛЯ

  Крутит ветер фонари
  на реке Фонтанке.
  Спите, дети. До зари
  с вами добрый ангел.
  Начинает колдовство
  домовой-проказник.
  Завтра будет Рождество,
  завтра будет праздник…

Любовь – это поезд Свердловск-Ленинград
           и назад…

Саша Башлачёв

Перебил злой ветер фонари.
Над Фонтанкой до утра темно.
Праздника не будет. Не горит,
ни одно не светится окно.

Чёрный поезд Ленинград-Свердловск,
не стучи так громко, не кричи.
В эту ночь совсем не надо слов,
только пламя чёрное свечи.

Скоро снег февральский над страной
заметёт кровавое пятно.
Скоро мир согреется весной,
но тебе всё это – всё равно.

Значит, спи. И значит – что? – прощай.
Ничего уже не изменить.
Над Россией голосит февраль,
если – так вот – рвётся жизни нить…