Григорьев

ГРИГОРЬЕВ


Глава первая

Париж




Юру Григорьева любили все, кто его знал: преподаватели – за его живой ум и независимый характер, девушки – за его обаяние, друзья и приятели – за верность, смелость и барскую щедрость. Сам он о себе говорил так:
- Я дворянин в двенадцатом поколении, это обязывает.
Юра Григорьев учился на четвертом курсе института военных переводчиков, когда его на год послали на практику в Африку, в Гвинею. В те семидесятые годы это было престижно. Обычно на работу за границей распределяли только после окончания института и далеко не всех. Выпускники института, в котором учился Григорьев, становились военными переводчиками и работали с нашими военными специалистами то ли в песках Средней Азии, то ли в развивающихся странах Африки. Кому, как повезет. Юре повезло еще до окончания института, и он поехал в командировку в Гвинею. И все было бы хорошо, если бы через полгода работы в Африке он не подцепил какую-то непонятную тропическую болезнь. То ли это была желтая лихорадка, то ли острая форма малярии, то ли еще что-то. Наши врачи развели руками и отправили его лечиться домой, в Москву. На родине Григорьев пролежал еще месяц в госпитале, и хотя врачи так и не поняли, что это было, болезнь прошла сама собой. В институте ему дали академический отпуск на год по болезни, а в госпитале назначили регулярно показываться врачу в специальной поликлинике при министерстве обороны. Юра хоть и был расстроен из-за того, что не доработал отведенное ему время за границей и недополучил положенных ему, хороших по тем временам, денег, но в то же время радовался, как отпущенный на каникулы школьник, что, пусть он и числится в институте, но на год предоставлен сам себе. И за этот год свободы Григорьев совершил поступок, который определил всю его дальнейшую жизнь – он женился.
С Катей они познакомились в коридоре поликлиники, когда оба ждали своей очереди на прием к врачу. Хотя поликлиника была особой и закрытой, и очереди здесь были меньше, но деревянные жесткие стулья и узкие, темные коридоры были такими же, как во всех российских поликлиниках. Они сидели рядом в томительном ожидании, потом пошли вместе покурить. Так они познакомились и стали встречаться. Катя училась в институте иностранных языков и была из семьи военных. Для Юры этой информации было достаточно, и он не хотел вдаваться в подробности, что это за семья, и кто эти военные. Он влюбился в Катю с первого взгляда, и она полюбила его.
Только когда Катя впервые пригласила его к себе домой, он понял, что его избранница не из обычной семьи. Новый кирпичный дом располагался в тихом центре Москвы, в арбатских переулках, был обнесен забором, а у входа дежурила охрана. В огромной квартире можно было потеряться. Когда они вошли в дом, и Катя познакомила Григорьева со своим отцом, Юра, несмотря на свою природную отвагу, граничащую с наглостью, оробел. Он знал этого человека по портретам военноначальников, висящих в институтских классах – это был маршал Коршунов, заместитель министра обороны.
Когда они втроем сели за стол в гостиной пить чай, Юра понемногу ожил и даже заговорил. Маршал был в штатском, в домашнем, спрашивал мягко, не по-военному, а Юра отвечал, как на допросе: где живет, где учится, кто родители, какие планы на будущее. Нашлись общие знакомые: институтские преподаватели.
- Да, да, я этого помню, - говорил маршал.
Он был еще крепкий, коренастый мужчина и выглядел лет на шестьдесят.
Катя в разговор не вмешивалась, разливала чай, подавала печенье и конфеты и слегка улыбалась.
Видимо, ответами будущего зятя маршал остался доволен, потому что через несколько месяцев Катя с Юрой поженились.
Было лето. Свадьбу играли на маршальской даче в Подмосковье. Было много именитых гостей, и Юрины родители тихонько жались в углу, чтобы никому не помешать. К свадьбе маршал подарил молодоженам трехкомнатную квартиру в центре Москвы и деньги на обстановку.
Когда через год Юра закончил институт, ему присвоили внеочередное звание капитана и направили работать во Францию в ранге помощника военного атташе. Такой головокружительной карьеры никто из выпускников института не делал никогда.
В Париже каштанами цвела весна. По Елисейским полям гуляли влюбленные и туристы. Юре с Катей выделили большую квартиру в центре города и машину. И пьянящий запах Парижа, похожий на легкий аромат дорогих французских духов, вскружил им обоим голову.
За границей наши люди мало общаются друг с другом, но зато все друг про друга знают. Очень быстро все узнали, кем приходятся Юра Григорьев и его жена знаменитому маршалу Коршунову, и сами стали искать с ними знакомства.
По утрам Юра с Катей завтракали в соседнем кафе, Юра уезжал на работу в посольство, а в обеденный перерыв заезжал за Катей и они ехали обедать в ресторан, выбирая каждый раз новый. Вечером они гуляли по улицам Парижа, бредя наугад, открывая для себя незнакомые улицы и переулки, и, находившись, присаживались за столик какого-нибудь случайного кафе или ресторана.
- Незнакомый город надо узнавать ногами, - говорил Юра.
И они ходили пешком и узнавали, и раскрывали для себя Париж.
Катя не любила готовить, и они редко оставались дома. Больше всего им нравилось посещать маленькие кафешки на Монмартре, где когда-то давно встречались за столом импрессионисты, и дорогие рестораны на Елисейских полях. Официант наливал Григорьеву на донышко бокала вино и стоял, склонившись, в ожидании одобрения. Только после этого он разливал вино по бокалам, ставил бутылку на стол, где уже расположились всевозможные сыры, и шел подавать закуску и горячее. Юра и Катя привыкли к этому торжественному ресторанному ритуалу и с удовольствием подыгрывали ему. Григорьев, неторопливо смакуя вино, делал задумчивое лицо, потом на губы выскальзывала улыбка, и он важно говорил официанту:
- Да, хорошее вино. Сегодня мы будем пить именно его.
А Катя едва сдерживалась, чтобы не засмеяться и не захлопать в ладоши, глядя на серьезную пантомиму мужа.
Денег у них хватало, и Юра никогда не скупился, особенно, для своей любимой Катеньки. Она была маленькая, хрупкая, темноглазая, черноволосая, и ее тонкой шее так шли золотые украшения, что часто Юра сам предлагал:
- Зайдем в ювелирный, я тебе подарить хочу что-нибудь.
Они вместе выбирали ожерелье, и Юра тут же, в магазине, обнимал им нежную Катину шею. Катя смотрелась в зеркало, хлопала в ладоши и на виду улыбающихся продавщиц целовала Юру.
Самыми трогательными для Юры были те моменты, когда Катенька, задумавшись, вдруг начинала читать по-французски стихи Артура Рэмбо. Она откидывала голову назад, закрывала глаза и читала их нараспев, будто играла на скрипке словами:
«Des violons longs, des sanglots de l’automne,
Blessent mon coeur d’une langeur monotone.
Tout suffocant et bleme quand sonne l’heure,
Je me souviens des jours anciens et je pleure.
Et je m’en vais au vent mauvais,
Qui m’emporte,
De ca, de la, pareil a la feuille morte».

А потом, вкладывая в слова всю свою душу и любовь, Катя повторяла на русском языке свой собственный перевод:
«Осенние скрипки
Так скорбно вздыхали.
Усталое сердце
На части мне рвали.
Мне час расставанья
Уже предназначен.
И я вспоминаю
И плачу, и плачу.
И я улетаю,
Как желтый листочек.
И я умираю
Судьбой одиночек».

Катеньке нравилось ему читать своего любимого Поля Верлена, а Юра был благодарным слушателем.

«Il pleut dans mon coeur,
Comme il pleut sur la ville,
Quelle cette langeur
Qui penetre mon couer».

«Тихо плачет сердце,
Тихо дождик плачет.
Ничего не будет,
Ничего не значит».

«C’est bien la pire peine
De ne savoir pourqoui
Sans amour et sans haine
Mon couer a tant de peine».

«Есть тоскливое мученье,
Разгребая сердца дар,
Без любви и сожаленья
Душу выбросить в подвал».

Юра Григорьев смотрел на ее вдохновенное, одухотворенное, как на дореволюционных фотографиях, лицо и думал, что никого любимее, роднее и ближе его жены нет у него на свете.
Наверно, и вправду, противоположности притягиваются друг к другу. Юра был сдержан и искрометен умом и порывами души, Катя – непосредственна и общительна, Юра – яркий блондин, Катя – жгучая брюнетка. У Юры – большие голубые глаза, у Кати – глаза темные, распахнутые настежь. Большие глаза всегда очень искренни и правдивы. Даже если они говорят неправду, они не таят в себе лжи и лицемерия, они открыты душой. Маленькие глаза выдают человека замкнутого, спрятавшегося в свою коробочку, большие глаза или правдиво лгут, или искренне говорят правду, но всегда выражают душу. У них было много общего. И еще они оба любили свою ласточку – свое Рено.
На машине они выезжали вдвоем по выходным: в Версаль – походить по дворцу и по парку, на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа – постоять у могилы Бунина, а иногда, совсем далеко от Парижа – в Орлеан или в Бретань, на побережье Атлантического океана.
Так радостно и влюблено, легко и бездумно прошел год.





Однажды Юра вернулся домой раньше обычного и застал жену в постели с любовником. Любовником оказался советник посольства. Он неторопливо оделся и спокойно сказал:
- Я думаю, не в ваших и не в моих интересах раздувать скандал и кому-то рассказывать об этом маленьком инцинденте. Иначе нас вышлют из страны. Всего хорошего.
И ушел. Юра молчал. Он не кричал, когда увидел любовную сцену, он не ругался, когда советник что-то говорил, он не набрасывался с кулаками на притихшую, спрятавшуюся под одеялом, жену, когда советник ушел, он просто стоял, молчал и неотрывно смотрел на кровать, будто до конца не понимал, что произошло.
- Мы же любили другу друга, - наконец, выдавил из себя Григорьев. – Или это была неправда?
Катя высунула лицо из-под одеяла и, увидев, что муж спокоен, с достаточной долей уверенности сказала:
- Это правда. Мы любили друг друга. И сейчас любим. Я тебя люблю. Прости, это случайно произошло.
Глядя на кровать, мимо жены, Юра сказал:
- Ты меня предала. Ты мне изменила. Ты предательница.
Юра в жизни своей многое прощал и друзьям, и родным, и знакомым. Но самым страшным он всегда считал то, чего он простить не мог никому и никогда, - предательство.
- Ты меня предала, - чуть растягивая слова, повторил он, словно констатируя еще раз для себя этот факт.
Он вышел из спальни, сел в гостиной за журнальный столик и налил себе полный стакан виски. Через пятнадцать минут в гостиную пришла уже одетая и подкрашенная Катя. Она села рядом и попыталась обнять его. Он нетерпеливо сбросил с плеча ее руку.
- Милый, не обижайся, не сердись, прости меня.
Больше всего ее в этот момент бесило то, что он так спокоен. Лучше бы ударил, накричал. В этом спокойствии ей чудилось что-то пугающее, непонятное, страшное.
- Что ты собираешься делать? Доложить послу? Тогда собирай чемоданы, поедем в Москву.
- Я никому ни о чем не собираюсь докладывать. Можешь не беспокоиться, ты еще поживешь во Франции.
Катю эта мысль, действительно, волновала. Ей не хотелось уезжать отсюда.
- Вот и хорошо, милый. Давай помиримся. Все бывает. Прости меня. Больше это не повторится.
Юра ничего не ответил на эти слова. Спокойно и молча, не глядя на Катю, он допил стакан и налил еще.




С тех пор прекратились их походы по ресторанам и поездки загород. Они   еще иногда завтракали вместе в соседнем кафе, но в обед Григорьев уже не заезжал за своей женой, а вечером обычно садился в гостиной и пил виски, жадно, залпом, как водку, глядя в упор перед собой. Раньше с Катей они занимались любовью до изнеможения, каждую ночь. Теперь, иногда, спьяну, он в постели набрасывался на нее, как изголодавшийся зверь, и молча и торопливо удовлетворял свою похоть.
Григорьев сам понимал: что-то надломилось в нем с того злополучного дня. Лучше бы он не приехал тогда раньше, лучше было бы ничего не знать. Но теперь забыть и вернуть, что было, он не мог.
За эти месяцы отчуждения и молчания Катя тоже изменилась. Она не чувствовала себя виноватой: «В жизни каждой семьи случается: жена изменила или муж изменил. Это же не значит, что после всего надо разводиться или портить друг другу кровь, или изводить друг друга. Он меня изводит, он не разговаривает со мной или говорит лишь односложные «да» и «нет», он не спит со мной, а лишь удовлетворяет свои потребности, словно сходил пописать в туалет». И глухая ненависть, смешанная с неудовлетворенностью, постепенно закипала в ней. Она больше не встречалась ни с кем и ни разу ни с кем не переспала, но пришел день, когда Катя решила про себя: «Раз он меня больше не любит, то и я его больше не люблю. Найду себе любовника, хотя бы этого же – советника посольства». И она стала приглашать к себе советника в постель, в обеденный перерыв, на час, пока Юра был на работе. Догадывался ли ее муж об этом или нет, ей теперь было безразлично.
Юра пил регулярно, каждый вечер. Раньше они устраивали дома небольшие приемы для своих знакомых из посольства, теперь они не хотели и не могли никого принимать.
Однажды Юре захотелось на воздух. Душная, домашняя, вечерняя атмосфера гнобила и давила его. На Катю он смотрел молча и подозрительно. Не говоря ни слова, он надел пальто и вышел один на улицу. Где находится квартал «красных фонарей», он хорошо знал. Проститутки стояли в этот холодный вечер в куртках, высоких сапогах и коротких юбках вдоль узкой улочки Сен-Дени с двух сторон. Григорьев выбрал самую развратную, с ярко накрашенными губами, и она повела его к себе. Он был уже здорово пьян, и ничего не получилось.
- Поласкай, погладь меня хотя бы, - сказал он.
Как исполняют постылую обязанность, она гладила его спину и грудь в течение десяти минут, а потом сказала:
- Тебе пора уходить.
Григорьев оделся, пошел домой и, ни слова не говоря, лег в постель, повернувшись к жене спиной.
Катя не спала. Она одновременно и жалела мужа, и ненавидела его. Она лежала на спине с открытыми глазами и в ней боролись два чувства: обнять его и прижаться к нему, и вернуть себе эту ее потерянную любовь, или навсегда отвернуться от него и попытаться заснуть. «Да, - думала Катя, - это я все испортила. Но почему же он не может простить? Ведь мы любили друг друга. Ведь мы не могли жить друг без друга. Ведь нам всегда было хорошо вдвоем. Почему он такой, упрямый, непримиримый? Теперь вот, спивается. Я же вижу, как он изменился. Я не могу без него, но такой он мне тоже не нужен. Что же делать?»
Катя повернулась к мужу спиной и уснула.
На следующее утро Григорьев проснулся с головной болью, в жутком похмелье. Он позвонил в посольство, сказал, что заболел, и выпил стакан виски. Боль в висках утихла, и пальцы перестали дрожать. В последующие три дня он не выходил из дома и пил с утра до вечера. Катя позвонила любовнику и отменила встречу. Иногда она заходила в гостиную, смотрела на пьяного, невидящего, немого мужа и уходила к себе. В эти дни она выходила в соседний магазин прикупить еды, потом шла домой и что-то готовила, ела сама, а Юра даже не прикасался к еде: он сидел, как сомнамбула, перед бутылкой виски, и когда она заканчивалась, вынимал из бара еще одну и снова сидел, и пил, уставившись перед собой. Потом падал в кровать и отключался. Утром не хотелось вставать, не хотелось, чтобы проснулось сознание. Он доходил до гостиной и глушил сознание спиртным.
В один из этих беспробудно пьяных вечеров Юра встал и на покачивающихся ногах пошел к двери.
- Ты куда? Ты же не дойдешь никуда, - не выдержав, крикнула вслед Катя.
Юра полуобернулся и посмотрел куда-то мимо нее:
- Мне надо.
Потом он вышел на улицу, с трудом открыл дверь своей машины и поехал. Куда ехать, он не знал, просто вдруг захотелось уехать, куда глаза глядят. В том состоянии, в котором он находился, он с трудом различал зеленый, красный и желтый светофор, и ехал вперед, не обращая внимания на знаки и повороты. Когда на него, светя фарами и непрестанно сигналя, стала наезжать машина, он инстинктивно взял руль вправо и врезался в столб. После этого он потерял сознание и очнулся, когда полицейский тряс его за плечо и вызывал скорую помощь. После больницы его повезли в полицейский участок. В участок пригласили советского консула, а разбитую машину доставили на территорию посольства. Консул Григорьева из полиции благополучно увел, но на следующий день состоялся неприятный разговор сначала с военным атташе, потом с послом. А через двадцать четыре часа Юру Григорьева, вместе с женой,  выслали на родину, в Москву.

Юра с Катей вернулись домой, в свою новую трехкомнатную квартиру, полураспаковали чемоданы  и легли спать, каждый в своей комнате.

Через три дня Юру Григорьева вызвали в кабинет заместителя министра обороны маршала Коршунова.
На этот раз маршал разговаривал с Григорьевым отнюдь не по-домашнему.
- Ты что наделал, сукин сын? – кричал он, брызгая слюной.
Отрезвевший Григорьев стоял перед ним по стойке смирно и молчал.
- Ты что, гад, наделал? Ты себя подвел, ты меня подвел, ты жену свою подвел.
- Она мне больше не жена.
- Молчать, когда я говорю. Я все знаю, можешь не рассказывать. Я все знаю про ваши отношения. Она – дура, но и ты хорош: урезонить, что ли, жену не смог, обязательно надо спиваться было. Это я уже тебе не как маршал, а как тесть, говорю. Все в жизни бывает, приди в себя, я тебе два месяца отпуска дам. Поживите тихо, успокойтесь оба, и все будет нормально. Знаешь, Юра, если бы ты мне сразу не понравился тогда, я бы тебе хрен свою Катюху отдал. Ладно, присаживайся, давай, поговорим по-семейному.
Маршал немного успокоился, занял свое кресло, Юра присел напротив.
- Давай поговорим по-хорошему, ты мне ведь, как сын. Ты же мне не чужой. Хрен с ней, с этой Францией, хрен с ним, что вас выслали оттуда. Все это поправимо. Поедешь служить в Швейцарию – помощником военного атташе. Это для начала. Через несколько лет сам станешь военным атташе. Да, пойми ты, дурень, она же тебя любит, она страдает. А я не могу терпеть, когда моя Катюша страдает. Если бы не любила тебя, давно пришла бы ко мне и сказала: «Папа, избавь меня от этого козла». Так ведь нет, она переживает, она любит тебя. Ну, прости ты ее, ну, помирись с ней. Через два года получишь майорские погоны, а дальше сам все прекрасно понимаешь, - все дороги и звезды перед тобой открыты.
- Простите, Иван Петрович, я не могу.
- Чего ты не можешь, генералом стать? Можешь.
- Я не могу больше жить с Катей. Простите, я очень ценю ваше отношение ко мне, но я буду с ней разводиться.
- Я чего-то не понимаю. Я всегда считал тебя толковым парнем. Ты что, сдурел? Чего ты горячку порешь?
- Иван Петрович, я не могу простить предательства.
- Молод ты еще толковать, что такое предательство. Ну, загуляла девочка, ну, бывает. Мы с тобой мужики, должны уметь прощать и забывать.
- Я не могу забыть и простить.
- Ох, ты какой. Я не могу забыть. Тогда послушай внимательно. Или ты, капитан, возобновляешь с Катей нормальные семейные отношения, без всякой дури и без всякого пьянства, или ты через месяц, когда окончится твой отпуск, едешь служить в казахстанские степи простым армейским капитаном. Понятно?
Григорьев встал.
- Понятно, товарищ маршал.
- Что понятно?
- То, что я поеду служить в Казахстан.
Маршал вскочил.
- Капитан Григорьев, смирно. Кругом. Пошел вон отсюда, дурак.

Через неделю оформили развод, а через месяц Григорьев уехал служить в Казахстан.

































Глава вторая

Казахстан



Офицеры сидели в душном, дымном баре и пили водку. Григорьев играл в преферанс с капитаном Лахметьевым и старшим лейтенантом Веденякиным.
- Все, господа, игра закончена. Пожалуйте мне деньги.
Капитан положил на стол деньги и отошел. Лейтенант Веденякин долго щупал свой бумажник, потом сказал:
- Здесь господ нет, мы тебе, Григорьев, товарищи.
- Гусь свинье не товарищ, клади деньги.
Веденякин положил на стол проигранные деньги и, полуобернувшись, сказал, так, чтобы слышали все:
- Это не капитан, а шулер.
- Стой, Веденякин, - воскликнул Григорьев, - ты меня шулером назвал. Может быть, ты знаешь, а может, в меру своей природной глупости, и нет, но это оскорбление в мой адрес. И я тебя вызываю на дуэль, как принято между русскими офицерами.
Старший лейтенант обернулся и сказал:
- Ты что, Григорьев, спился совсем? Какая дуэль?
- Господа, минуту внимания.
Григорьев вскочил из-за стола и, перекрывая невнятный гул голосов, громким голосом повторил:
- Господа офицеры, прошу внимания.
Бар стих, и офицеры повернули головы к Григорьеву.
- Господа офицеры, этот хлыщ меня только что оскорбил. Он назвал меня шулером, и я вызвал его на дуэль. Приглашаю всех присутствующих офицеров в свидетели и секунданты. Как оскорбленная сторона, я выбираю оружие. Мы будем стреляться. Будем стреляться с завязанными глазами. Мы выходим со старшим лейтенантом Веденякиным в соседнюю комнату, секунданты завязывают нам глаза и вкладывают каждому в руки по пистолету с двумя патронами. Потом раскручивают нас и уходят за дверь. А потом каждый из нас с Веденякиным имеет право на два выстрела. Если Веденякин трус, он откажется от дуэли и при всех извинится передо мной. Если нет, приглашаю всех поучаствовать в этом спектакле.
Старший лейтенант Веденякин побледнел и смолчал. Ему было страшно, и теперь он думал только об одном: «Откуда этот Григорьев свалился на нашу голову?»


Григорьев свалился на голову этих заиндевевших от степи, скуки и зимнего мороза офицеров полгода назад. Все здесь, в гарнизоне, знали, кто он, и за что здесь оказался. Все офицеры задерживались в этом глухом уголке земли вместе со своими семьями надолго или навсегда, и мечтали только об одном: вырваться отсюда. А Григорьеву эта бесконечная степь и безлюдье пришлись по душе.
Летом из степи дул обжигающий ветер и постепенно сводил с ума. Зимой мороз и сухой, едкий ветер разъедали кровь и пригибали людей к столу и водке. Кроме водки и карт, в любую погоду и в любой сезон, делать было нечего, и не хотелось ничего делать. Либо выйти во двор и услышать, как воют волки в степи, и самому подвывать им, либо вернуться в освещенный офицерский бар и напиться.
У Григорьева здесь не было друзей. Его присутствие в кругу неприкаянных и неудачливых офицеров все воспринимали, как временное наказание начальства, вслед за которым последует помилование.
Гарнизон располагался в километре от маленького поселка, а до ближайшего города было километров двадцать.
У Григорьева еще оставались какие-то деньги после Парижа, и он купил себе дешевые Жигули. Это вызвало зависть и уважение со стороны сослуживцев: ни у кого из них не было ни машины, ни денег. Теперь и в гарнизоне, и в ближайшем поселке знали все: если на улице стоят светлые Жигули, значит, приехал капитан. А если в поселок приезжал капитан, девок загоняли в дом и закрывали двери и окна. Ведь каждая из деревенских, от пятнадцати до сорока лет, только и мечтала: хоть на ночь, хоть на час подпустить этого капитана к себе.


- Вы будете стреляться, Веденякин, или вы трус? – спросил Григорьев.
- Я буду стреляться, - заикаясь, ответил Веденякин.


Когда Григорьев приехал в гарнизон и вошел в кабинет начальника, он, не дожидаясь приглашения, сел и развязно, не по-армейски, сказал:
- Вы знаете прекрасно, за что меня сюда перевели. Но ведь дальше Кушки не сошлют. Я буду делать все, что положено. Только не доставайте меня.
Командир смолчал и, на всякий случай, согласился с ним.


- Господа, попрошу капитана Лахметьева и вас, лейтенант Рыжиков, быть нашими секундантами. От вас требуется только оставить в наших пистолетах по два патрона, завязать нам глаза, раскрутить, выйти из комнаты и смотреть в дверной замок, чтобы никто из нас не снял повязку. Согласны?
- Да, - пьяно закричали капитан Лахметьев и лейтенант Рыжиков.

Все остальные офицеры встали вокруг Григорьева и преданно смотрели ему в рот. Такого представления им еще не доводилось видеть в этом Богом забытом захолустье.
Григорьев пил каждый день, по-черному, в течение последнего года, и в Казахстане только сменил виски на водку, но стрелял он хорошо, и руки не дрожали в последнее время. Он чувствовал себя уверенно, на Веденякина и последствия ему было наплевать. На самом деле, теперь ему было на все в жизни наплевать: и на себя, и на службу, и на саму жизнь. Наступила какая-то отчаянная пора в его существовании: что будет, то будет, а дальше, куда Бог выведет.
Григорьев с Веденякиным зашли в комнату, секунданты предварительно проверили платки и завязали им глаза, раскрутили их, вручили каждому по пистолету с двумя патронами и вышли за дверь.
Все офицеры собрались за дверью и ждали выстрелов. Тут же прозвучало два выстрела.
Григорьев думал:
- Убьют, так убьют, хрен с ним, со всем.
Когда раздались выстрелы, он подумал:
- Этот дурак Веденякин с испугу расстрелял свои патроны. Куда он стрелял? Попал в молоко. А теперь я его проучу. Я его не буду убивать. Зачем он мне нужен? Но эту дуэль он запомнит на всю жизнь.
И тогда Григорьев, как в старой, русской детской игре, на ощупь, на слух, внимая каждому шороху, стал двигаться, с пистолетом в руке, по комнате. И так продолжалось до тех пор, пока Григорьев ни обхватил шею Веденякина и ни приставил пистолет к его груди.
- Все, Веденякин, прощайся с жизнью, ты опять проиграл.
И тогда лейтенант не выдержал:
- Помогите, он меня сейчас убьет. Я сдаюсь.
В комнату вбежали секунданты и развязали глаза дуэлянтам. Веденякин затрясся, заплакал и закричал:
- Григорьев, я прошу у тебя прощения. Можно, я уйду?
- Можно.
Веденякин ушел, а через месяц перевелся служить в другую часть.

Дело замяли. Начальник гарнизона, подполковник, решил сделать вид, что ему ничего неизвестно, тем более, письменных рапортов ему никто не подавал. Не хотелось связываться с этим Григорьевым: сегодня он в опале, а завтра опять на коне.






В пьяном угаре офицерского бара сидел Григорьев с гитарой в руках и тихонько пел. Звон стаканов притих, и все стали слушать.
«По нашим следам степь за степью несется,
Спасибо, друзья, что я здесь не один,
Погибнуть и мне в этой схватке придется,
Ведь я тоже русский, и я дворянин».

В последние дни Григорьева часто охватывало такое меланхолическое настроение. Иногда ему снился Париж, иногда он вспоминал Катю. Наверно, он все еще любил ее. Наверно, и она, по-прежнему, любила его. Он прекрасно понимал, что стоило позвонить Кате и сказать только три слова: «Я тебя люблю», - как на следующий день его отзовут в Москву, а еще через месяц он поедет с ней работать в Швейцарию. И закончится эта закоченелая грязь, беспросветное пьянство, эта серая, как степь, жизнь без будущего. Но почему-то, чем глубже он погружался в болото своей казахстанской службы, тем сильнее, с какой-то безысходной бесшабашностью, ему хотелось увязнуть в нем и захлебнуться от отчаяния.
- Господа, я в поселок. Кто со мной?
Офицеры в поселок старались не выходить. Народ там был озлобленный и на нищее житье, и друг на друга. Было много бывших ссыльных и тех, кто отсидел свой срок и задержался в этих бескрайних степях навсегда.
- Ну, тогда я один.
И Григорьев вышел в ночь. Он стоял один на темной дороге, ведущей в поселок, и смотрел на звезды. «Все дороги и звезды перед тобой открыты», - говорил ему маршал. «Может быть, вернуться в Москву, и все у нас будет хорошо с Катей», - подумал Юра Григорьев. И тут же отбросил эту мысль, как слабость. Что-то занозой, накрепко засело в голове, что не отпускало его к Кате и к прошлой жизни. Он должен был признаться самому себе, ни перед кем не хорохорясь, а только себе, что, если он когда-нибудь забудет и простит предательство, то, тем самым, он переступит через собственное достоинство. А стоит лишь один раз попрать свое достоинство, ты уже не человек, не дворянин.
И Григорьев пошел дальше, в ночь, к поселку.
Местная молодуха Клава уже ждала его. Ее муж уехал по делам в город и должен был вернуться  только поутру. Она уже не раз приглашала к себе капитана, когда мужа не было дома. И сейчас, в предвкушении ночи, она готовила, принаряжалась и прибиралась. Клаве было двадцать восемь лет. Она была ладной и крепкой девкой. С мужем Васей они поженились пять лет назад, детей не было, жили, как все: муж работал трактористом, а вечерами пил, она работала дояркой на ферме, а потом готовила, стирала и убиралась, и, по местным меркам, они жили хорошо. Но когда к ней в дом в первый раз пришел капитан и, после того, как они вместе выпили, стал рассказывать про Францию, а потом страстно и нежно прижал ее к себе и поцеловал в огненные губы, она поняла: то, как она живет, это не жизнь, это ежедневное выживание, и Клава влюбилась в молодого, красивого, умного капитана так, будто нырнула с головой в омут.
Григорьев вошел в дом, и она прильнула к его груди.
- Проходи, Юрочка, я стол накрыла.
На столе стояла запотевшая бутылка водки, дымилась в кастрюле вареная картошка, и приготовились стать закуской соленые огурчики.
Клава радостно улыбалась в ожидании похвалы. Но Юра Григорьев был задумчив и молчалив в этот вечер. Он сел за стол, выпил водки, закусил огурчиком и сказал:
- Клава, у тебя, по-моему, гитара была. Дай, пожалуйста.
- Сейчас принесу.
- Хочешь, я тебе спою.
- Конечно, хочу, милый.
Юра взял гитару и запел о том, что в последнее время мучило его, о надвигающейся смерти.
«По нашим следам степь за степью несется,
Спасибо, друзья, что я здесь не один,
Погибнуть и мне в этой схватке придется,
Ведь я тоже русский, и я дворянин».

В этот вечер Григорьев не увлекал, как раньше, Клаву сразу в постель, а говорил с ней вдумчиво и серьезно:
- Я тебе не говорил, Клава, я ведь потомственный дворянин. И я горжусь этим.
- Я соскучилась по тебе, любимый, пойдем.
Клава мягко обняла и поцеловала своего капитана. Она прекрасно понимала, что, кроме этих коротких ночей, между ними никогда ничего не будет. Кто он и кто она? Он – блестящий офицер, сосланный сюда из Москвы за какие-то проступки – об этом в поселке знали все и додумывали небылицы по этому поводу: будто он убил свою жену за измену, а его тесть, маршал, ему простил, но приказал спрятаться в Казахстане на год. А она – простая доярка и никогда никуда дальше ближайшего города не выезжала. Он скоро уедет обратно в Москву, а она навсегда останется здесь, с вечно пьяным мужем, который не то что поговорить с ней не умеет, но и двух слов связать не может. Ей становилось обидно за свою жизнь, и тем сильнее она любила этого белокурого, бесшабашного капитана, и с тем большей жадностью проводила с ним ночь, так, будто эта ночь была их последней. Когда на танцах в субботу она видела, как Григорьев танцует с другими девушками, ее охватывала ревность и злость, и вечером она подстерегала неудачливую, заподозренную ею соперницу, вцеплялась ей в волосы и шипела: «Еще раз увижу тебя с капитаном, убью».
Уже светало, когда капитан Григорьев вышел от Клавы и пошел в гарнизон. За поселком на дороге стояло пятеро местных парней, молча и угрожающе они поджидали Григорьева. Странно, но когда Юра их увидел, он не испугался, только напрягся и сжался в кулак. Григорьев расстегнул пуговицу кобуры и лишь тогда вспомнил, что оставил пистолет в гарнизоне. Зная свой бешеный характер, он никогда не брал пистолет в поселок.
Парни, набычившись, стояли в ряд и преграждали ему дорогу. По лицам и наколкам на руках он понял, что это бывшие уголовники. В руках у них мелькнули ножи.
- Что, мужики, случилось? – спокойно спросил Григорьев, остановившись за три метра до них.
- А ты не знаешь, капитан, что случилось? – сказал один из парней. – Мы видели, как ты от Клавки вышел. Васька ее в городе, значит, можно. А сколько ты еще наших девок попортил? Все, капитан, смерть твоя пришла. Это в Москве ты маршальский зять, а здесь ты говно.
Юра сунул руку в пустую кобуру и сказал:
- Раз вы все знаете про меня, то должны знать, что мне терять нечего. Я вас, гады, сейчас здесь всех положу.
Он повысил голос:
- Стреляю без предупреждения. Быстро расступиться по обе стороны дороги, на пять метров назад. Кто сделает хоть один шаг в мою сторону, стреляю.
Мужики остановились и зашептались: «Он и вправду может стрельнуть». «Он же безбашенный».  «Это же отморозок». «Он нас всех здесь зароет».
И парни расступились и прижались к обочине дороги, и дали Григорьеву пройти.
Он шел медленно, не оборачиваясь, так и дошел на ватных ногах до гарнизона.
Об этом случае Григорьев никому не рассказывал, только подумал: «Они могли меня убить. Они не пугать меня собирались, а убить. Смерть мимо прошла».
В тот же вечер тракторист Вася сидел с приятелями в единственном на весь поселок кафе. Пили водку, не закусывая.
- Вася, мы собственными глазами видели, как капитан утром выходил от твоей Клавки. Они даже поцеловались на крыльце напоследок.
- А вы что же?
- Мы его решили проучить, так он, сволочь, пушку вынул и наставил на нас: «Кто шаг сделает, застрелю». А он ведь безбашенный, все это знают, мог бы и пальнуть. Ну, мы его и отпустили.
- Я его убью, я его убью, - задыхаясь от слез и водки, повторял Вася.
Когда Вася доковылял до дома, он, не говоря ни слова, стал избивать жену.
- За что, Вася?
- А ты, сука, не знаешь, за что, за капитана твоего.
Он уставал бить, останавливался и невидящим взглядом глядел на раскинувшуюся на кровати жену.
- Скажи, Клавка, спала с ним?
Клава приподняла голову и с отчаянием и ненавистью прокричала:
- Да, спала. Да, я люблю его. Что, убьешь теперь?
И тогда Вася с еще большей злобой продолжал избивать ее.
Клава неделю не выходила на работу. Лицо и тело ее опухло и почернело. Вася взял отгулы, не выходил из дома, пил водку и, сидя на кровати рядом с женой, гладил ее руки и говорил:
- Клава, прости, не хотел я так. Я же тебя люблю. Лежи, не вставай.
В поселке все уже на следующий день знали, что случилось. Клавку оправдывали: «Баба есть баба. Мужика захотелось, бывает». Ваську жалели: «Переживает мужик». Капитана осуждали: «Если бы не он, все было бы хорошо, и никакого мордобития не было».
Григорьев в поселок больше не выходил. Служба так служба: днем занятия и учения с бойцами, вечером – тот же дымный бар с товарищами офицерами, водка и карты. В карты Григорьеву везло, но никто уже не решался назвать его шулером. Деньги в кармане водились, а тратить их здесь было некуда. Прошло два месяца с той ночи, когда он в последний раз был у Клавы, и Григорьеву надоела эта повторяемость, как дежа вю, бесконечных дней.
- Господа офицеры, - сказал он как-то в баре, перекрывая гул голосов.
В последние несколько месяцев его сослуживцы лучше узнали капитана Григорьева и стали уважать его за беспредельную храбрость, граничащую с безрассудством, и за чувство товарищества по отношению к ним, которое с его стороны, никогда не было снисходительно-барственным и никогда не унижало чужого достоинства.
Прошел почти год с тех пор, как Юра Григорьев появился в гарнизоне. Хотя все знали, кто он, и за что сослан в эти безысходные степи, сам он никогда, ни разу, не кичился перед своими товарищами и не вспоминал ни о тесте-маршале, ни о Париже, ни о своем предназначении в жизни. В гарнизоне, среди офицеров, он стал своим. Видимо, он сам тоже это понимал, и такое отношение радовало его. Когда он говорил не по уставу: «Господа офицеры», - теперь это воспринималось не как раньше: «Мы – товарищи офицеры», - а как достойное обращение к своим товарищам по службе.
- Господа офицеры, - повторил Григорьев.
Офицеры оторвались от стаканов и посмотрели на него.
- Господа офицеры. Мне лично надоело сидеть в этом баре. Предлагаю развеяться. Поехали на ночь в город, в ресторан. Моя машина в вашем распоряжении. Девочками я тоже обеспечу. В поселке возьму парочку, и поехали гулять на всю ночь. Я угощаю. Кто со мной?
Подвыпившие офицеры вскочили со своих мест и закричали.
- Нет, всех я не могу взять. Так, ты, Лахметьев, и ты, Рыжиков. Едем?
- Едем, Юра, едем, - подхватили капитан Лахметьев и лейтенант Рыжиков.
- Все, тогда сначала в поселок, за девочками. Я знаю один дом, там сестры живут, нам они не откажут.
- Ура! – закричали офицеры, и те, кто собрался ехать, и те, кто оставался.
Юра не беспокоился о том, что пьяным поведет машину. До города было двадцать километров, и никакие гаишники никогда не дежурили на этой проселочной дороге. Да и людей на дороге никогда не было.
Доехали втроем до поселка и остановились у дома сестер. С сестрами-близняшками, Шурой и Мурой, Юра познакомился на танцплощадке через месяц после приезда. Они жили одни, им было по двадцать лет, и обе влюбились в него страстно, как кошки. Когда Юра понял, что они готовы из-за него глотку друг другу перегрызть, он сказал:
- Девочки, успокойтесь. Все равно я вас путаю. Так что лучше не ссориться, а мирно жить втроем.
И с тех пор, когда он к ним заходил, они ухаживали за ним с двух сторон, а потом втроем ложились в постель. Для глухой деревни такие отношения были внове, но девочкам понравилось, и теперь никто из них ни на кого не обижался.
Григорьев, Лахметьев и Рыжиков подъехали на светлых Жигулях к дому и пошли за сестрами.






В офицерский бар вошел вестовой и, перекрывая шум зала, отрапортавал:
- Товарищ майор, разрешите обратиться к капитану Григорьеву.
- Капитана Григорьева сейчас нет. В чем дело?
- Товарищ подполковник попросил огласить приказ и срочно передать его капитану Григорьеву.
- Давай пакет, сержант. Свободен. Раз это не секретный пакет, и не личное письмо, я зачитаю приказ.
Шум голосов стих, офицеры прислушались.
Майор разорвал пакет и громким голосом огласил содержимое:
- Начальнику гарнизона подполковнику Белоконю. Приказываю в течение двадцати четырех часов откомандировать капитана Григорьева в город Москву в распоряжение Генерального штаба для прохождения дальнейшей воинской службы. Подпись: маршал Коршунов.
- Ура, господа, ура!
- Ура! – подхватили господа офицеры. – Ну, уж завтра с Григорьева отходная.







Тракторист Вася возвращался пьяным из кабака домой, когда заметил капитанские Жигули. Со своей Клавкой он теперь жил мирно. «Как жили, так и живем, - думал он. – Нормально живем, как все». Ему казалось, что жизнь у них наладилась и вошла в прежнее, неторопливое русло. Клава приходила с фермы, готовила и накрывала на стол. Они ужинали и ложились в кровать. Он наваливался на нее, а потом отворачивался и засыпал. И все было бы хорошо, если бы каждую ночь, своей толстой кожей и спиной Вася ни чувствовал сквозь сон, как жена ненавидит его.   
Когда Вася увидел возле дома сестер-близняшек капитанские Жигули, в нетрезвой голове шевельнулась злая мысль: «Надо его убить». Он помнил те пьяные слова, которые бросал в лицо своим приятелям: «Я его убью». И теперь подумал: «Вот и случай. Я его убью». Он давно уже не ревновал свою жену к капитану, давно успокоился после той семейной сцены, но в Григорьеве он чувствовал чужака и ненавидел его.
«Наверно, в город ехать собираются, - подумал Вася. – Хорошо».
Не заходя домой, Вася завел трактор, всегда остававшийся на ночь рядом с домом, и поехал к концу деревни, к выезду из поселка, ведущему в город. Он заглушил мотор, закурил и стал ждать. К этому времени он немного протрезвел, но пьяная злость уже захолонула и не отпускала его.
Когда впереди показались фары автомобиля, он всколыхнулся и завел мотор. Там, в машине, не сразу увидели в ночи темное, железное чудовище, надвигающееся на них. Вася нажал гашетку газа до упора и пополз на Жигули, лоб в лоб. Когда они столкнулись, и лобовое стекло машины покрылось паутиной трещин, Вася продолжал нажимать на газ, волоча перед собой побитую машину с дороги, к оврагу.
Юра Григорьев был еще жив. Сцеплением зажало ногу, и он понимал: выбраться невозможно.
- Открывайте двери, разбивайте стекла, выпрыгивайте из машины, - крикнул он.
Кто-то в машине еще шевелился. Двери заклинило, выбить стекла не хватало сил.
За эти последние минуты своей жизни Юра Григорьев ясно и трезво понял: «Вот и смерть пришла». Страшно не было. Было жутко от неотвратимости смерти и от того, что он больше никогда не увидит своих родителей и свою любимую Катеньку. «Они ведь все переживать будут. Жалко, ребята и девочки не смогли выбраться. Их-то за что?» - в последний миг подумал он. И этот прощальный миг, подаренный, чтобы думать, любить, мечтать, вспоминать и прощать, вспыхнул в последний раз в голове и ушел вместе с жизнью.
Машина на секунду зависла на краю оврага и ринулась вниз. Она несколько раз перевернулась и на дне оврага взорвалась и загорелась.




Вася выключил двигатель и вылез из трактора. Он постоял еще на обрыве, глядя вниз на горящую машину, а потом, без чувства сожаления и вины, пошел домой, глушить водку.

Наутро приехала милиция. Васю арестовали и увезли, трупы опознали, а Григорьева в цинковом гробу отправили в Москву. 

 
 
 
    

 
 

   


Рецензии
Взрослые мужчины, а по сути, мальчишки с невыветрившейся детской романтической
дурью!
Замечательный рассказ!

Григорий Родственников   08.10.2012 13:40     Заявить о нарушении
Спасибо, Григорий. Рад, что Вам понравилось. С уважением.

Михаил Забелин   08.10.2012 13:54   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.