Тёлка и Фиалка. Гл. 2. Таллинский дедушка. 5

Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1544

5
«Ещё раз простите за то, что бередим старые и такие тяжкие воспоминания. Читать это больно, но помогает мысль о том, что весь этот кошмар всё же закончился, и вы остались живы. Подумать только – сколько раз в те годы ваша жизнь повисала на волоске! Но, видно, на небе у Вас был хороший ангел-хранитель, да и сами Вы боролись с обстоятельствами на редкость мужественно.
Передавайте сердечный привет и самые тёплые пожелания Ие Петровне. Как она себя чувствует? Как относится к нашей затее? Не ругает ли нас за то, что заставили Вас столько писать и переживать минувшее заново?»
…После двух «серий» дедовых мемуаров Маша всё возилась и возилась с текстом, впервые в жизни постигая неведомую постороннему глазу, неблагодарную редакторскую работу. Это ей сначала казалось: стукай себе терпеливо пальцем по «клаве», и всё тут. Она намеревалась не тронуть, не исказить ни одного дедова слова, ни одной буквы – сероглазый генеалог говорил, это документ, источник! Но одно дело – проноситься глазами по тексту, мысленно устраняя огрехи, описки, пропуски букв, сглаживая неправильности, другое – перенести всё это на невозмутимую бумагу. Правки оказывалось не так уж мало. Потом, разобравшись не без труда в листочках, разложив их все по порядку, Маша ахнула – куска явно не хватает! Какое-то письмо пропало? Забыл вложить листки? Пропустил нарочно? Маша послала деду вопрос и, ожидая ответа, вздумала разбить текст на главы. Она ползала по картам – современная, довоенная, времён войны – искала соответствия, уточняла названия. Да тут придётся примечания писать! Рылась в словарях, пытаясь перевести многие слова и выражения, писаные дедом по-немецки. Часть трудов она перенесла на работу, контрабандой терзая служебный компьютер с оглядкой по сторонам – точь-в-точь как дед в слесарной мастерской, с серебряным кольцом и крестом для норвежца…
- Опять долбить села? – с неудовольствием спрашивала Лена. – Через часик меня пусти за комп… Имей совесть! Халтуру, что ли, какую взяла?
- Да нет, это всё то же, дедово… Антон договорился – публиковать согласны. Редакционный шиш прочитал начало, сказал: берём.
- А-а-а… Неплохо. А как насчёт гонорара?
- Гонорара? – Маша вскинула брови. – А что, гонорар положен?
- Ну я не знаю, – Лена с недоверчивой миной передёрнула плечом, – как вы там договорились… Люди за деньги печатаются. И авторское право… Нынче всё денег стоит. Ты что, с луны свалилась?
- Я понятия ни о чём об этом не имею… об этом и речь никто не заводил. Ты же знаешь, я никогда ничего сроду не публиковала… Не знаю, как это и делается, на каких условиях.
- А где печатать будете? Это журнал? Альманах? А на какие деньги издаётся, кто финансирует? – Лена с явным удовольствием забрасывала приятельницу деловитыми вопросами.
- Не знаю…
- А каким тиражом? Где распространяется? В продажу поступает?
- Не знаю, – Маша растерялась, – я не думала, что это имеет значение… А какая разница?
- Машка, ты на каком свете живёшь? Ты что, не понимаешь? По-твоему, альманах этот из воздуха появляется? Бумага, полиграфические услуги, оформление, вёрстка и тэ дэ, и тэ пэ… Если они продают тираж, значит, имеют с этого прибыль. Если, конечно, какая-то жирная контора финансирует, то могут и бесплатно распространять, заинтересованным лицам. Бывает, авторы сами деньги платят, чтобы их напечатали. А если издатели с этого прибыль имеют – пусть с авторами делятся. Требуй! Это ж бизнес.
Маша отвернулась и помолчала. Лена снисходительно усмехнулась. Её раздражала Машина наивность. Или глупость? Не девочка ведь! Маша спросила, не глядя на Лену:
- А ты-то откуда набралась этой мудрости?
- Да так… – Лена неопределённо поморщилась. – У благоверного моего один приятель в девяностые годы успел на этом неплохие деньги наварить… правда, потом, после дефолта, всё на нет сошло.
Маша снова развернулась к ней:
- Знаешь, Лен, я как-то по-старому, по-советски это всё воспринимала… Печатать взяли – какая честь! Какие ещё тут деньги…
- Да ты что! В советское время! За свои деньги ничего напечатать нельзя было, это точно. Всё издательское дело было государственное, с цензурой-редактурой… всё под контролем! Но уж ежели печатали – гонорары плати-и-или! А как же. Без разговоров. Помню, в перестроечные, но ещё советские, годы супруг мой письмом в журнал «Искусство кино» разразился. Брюзжал по поводу каких-то фильмов. И вдруг ему с почты извещение приносят: перевод, как сейчас вижу – удивились мы тогда сильно – на шестнадцать рублей двадцать восемь копеек. Что такое? откуда? Сумма невелика, но тоже тогда деньги были… Пошёл на почту. Выдают ему эти шестнадцать рублей, отправитель – Бюро пропаганды советского киноискусства! Оказалось, они его письмо в журнале напечатали, в разделе «Письма зрителя» или что-то вроде того… Всего-то текстик на полстранички, но – пожалуйте получить свой гонорар! Всё чётко. Так что ты не теряйся. Ты вон сколько с этими мемуарами возишься… не говоря уже про деда. Это ж труд! С чего ты им материал дарить должна? и деду приятно будет…
Маша в задумчивости вернулась к компьютеру, но печатать дальше не стала. Ей почудилось, что в дело вмешивается нечто чуждое, холодное, неприятное… отталкивает её прочь, что-то у неё отнимает... До сей поры эта дедова жизнь словно была ей вручена, безо всяких условий, и ей принадлежала – делай с ней что хочешь: правь, печатай, пиши какие угодно комментарии… или вовсе отложи в папки семейного архива и оставь так, пусть кто-нибудь когда-нибудь отдаст это в какой-нибудь архив, в назидание неведомым будущим поколениям. Ленин вопрос о гонораре навалился на неё внезапно тяжестью нежданной ответственности… Нет, не станет она продавать – да подороже! – эту дедову жизнь, его кровь и страдания; торгашески мелочиться, выговаривая условия повыгодней. Это невозможно! Если потребуют вдруг заплатить за публикацию – заплатит сама, какие угодно деньги, деду и сообщать не станет. Не будет она торговать дедом… Кощунство это. Подите вы, господа хорошие, прочь со своими деньгами.
Она уступила компьютер Лене и пошла на обед. Ковыряясь невнимательно в горшочке с жарким, вдруг подумала: а чего, собственно, переживать? Сейчас – рано ещё. Ещё нет самого предмета возможной продажи – мемуары-то не закончены. Вот допишет дед, тогда и встанет вопрос об условиях… если встанет… если допишет. Допишет?! Маша чуть не выронила вилку. А ведь что-то долго не отвечает дед! Так резво начал, просто завалил её материалом… а теперь молчит! и про утраченный фрагмент – ни гу-гу… Уже два месяца! Возраст-то какой… ты и забыла, глупая? Через полгода – девяносто. Почему это ты так уверена, что допишет? Совсем упустила из вида, что упорный, неунывающий морячок Олег, привлекавший к себе сердца женщин, сотоварищей и даже врагов, давно превратился в дряхлого ветерана Олега Ильича. Словно то, что он тогда выжил, сделало его вообще бессмертным… Выжил в концлагере, тюрьмах, лазаретах, одолел свирепый голод, болезни, побои, смертельный холод – что с ним может случиться теперь, в наше благополучное время? Может… Исчерпан природный запас жизни, отмеренный каждому из нас, истрепалась земная оболочка. Это тогда всё закончилось благополучно, а теперь снова жизнь его подвешена на слабой, ненадёжной, полуистёршейся за десятилетия, истончившейся до предела, нитке… Господи! Почему он не пишет?!
Маша вышла на улицу и добежала до ближайшего магазина с открытками. Надо поскорее отправить ему поздравление с уже не очень далёким праздником. Может, и рановато, но как бы не опоздать навсегда… Она крутила проволочную вертушку с открытками, ища что-нибудь сдержанное, классическое, безо всех этих пошлых развязных надписей, нагло-чрезмерного глянца и грубых мишурных блёсток. Выбрала синий вечер, тончайшее кружево ветвей, облепленных чистым, лёгким, воздушным снегом: тишина, сон, блаженный покой. А вдали, в уголке картинки, как предощущение, ожидание праздника, – жёлтый огонёк в домике под пухлым снежным покрывалом: надежда, обещание тепла и уюта…
Рядом теснились толстые пачки юбилейных открыток, разложенные по порядку: «с 16-летием», «с совершеннолетием», с 25-ти, 40-летием… 50 лет, 55, 60… ага, вот есть 70, 80… Всё, конец ряда. Маша поискала глазами продавщицу – скучает, скрестя на груди руки.
- Простите, а другие ещё… есть?
Бледное лицо заморгало, словно просыпаясь:
- Другие? А какие вам нужно?
- Мне бы девяносто… – стеснительно пробормотала Маша.
Женщина слегка усмехнулась; не расплетая рук, повернулась всем телом ко второй продавщице в конце зала:
- У нас девяносто есть?
- Не бывает, – недовольно пробасила та, не отрываясь от раскладки товара. Ближняя, «Машина», продавщица пожала плечами: «слышали?» Дескать, столько не живут, нечего и спрашивать глупости… Маша тоже улыбнулась виновато, кивнула и отошла. Неужели дед выбрал весь ресурс… живёт «сверх плана»? Врёте! Тогда, в сороковых, он тоже сто раз должен был окончить свой земной путь, а ведь смог одолеть все козни судьбы и вражьи ожидания… Он ещё поборется, мой Олег Ильич, его голыми руками не возьмёшь, он ещё не закончил здешних дел, не дописал! Должен дописать.
Через пару недель Маша нашарила в тесной щели почтового ящика конверт, быстро вытащила, всмотрелась, и сердце её ухнуло вниз, покатилось, как сорвавшееся с ветки яблоко: из Таллина, но почерк на конверте чужой… Дрожащими пальцами неловко разорвала бумагу…
- Жив, жив! – Она почти свалилась Антону  в руки, когда он распахнул дверь.
- Кто жив? – удивился Антон.
- Дед! дед мой таллинский! – победно сияла глазами Маша.
- А с чего ему вдруг помирать? – не понял Антон.
- Напугалась… – Маша виновато покрутила головой и засмеялась. – «С чего…» Забыл, сколько ему лет? Достаю письмо, а почерк на конверте незнакомый. Прямо на лестнице вскрыла.
- Руки у старика отказывают?
- Да нет! Даже и не это! Просто в конверте от самого деда только открытка поздравительная, а письмо от жены его, Ии… господи, какое нелепое имя… И-и… Петровны.
- Фиалка?
- Фиалка. Она же и адрес надписывала.
- А мемуары как же?
- Пока нет. Пишет – позже продолжу, и больше ничего… Да бог с ними, с мемуарами. Главное – жив дед!
Маша пришла в радостное настроение и, возясь на кухне с ужином, даже напевала, что случалось с ней редко. «Медведь – тот, что ухо отдавил… тяжёленький попался. Или не ухо, а что-то другое. Как рот раскрою – из меня такое вылетают, что самой противно. Я только для хора гожусь!» – шутила обычно по этому поводу Маша, но сегодня она мурлыкала себе под нос неопознаваемые звуки и дважды неожиданно чмокнула Антона в макушку.
- Пошла на тахту. Завалюсь и буду читать! – объявила она после трапезы.
Заглянув к ней час спустя, Антон обнаружил «перемену декораций»: Маша стояла у окна, водя пальцами по сгибу листка и сумрачно глядела в стёкла, глухо налившиеся чернилами ночи.
- Ну и что там пишет «фиалка»? – поинтересовался он.
Маша отложила письмо, задумчиво вертя в руках конверт с яркими марками.
- Что-то мне… как-то… не понравилось её письмо.
- Не понравилось? – удивился Антон. – А что такое? Не одобряет, что мы старика напрягли?
- Мимо, Антоша, мимо. Одобряет. Так и пишет, – Маша нашла в письме нужную строчку, – «Я рада вашей переписке с Олегом. Это даёт ему стимул».
- Так чем же ты недовольна? Ты же это и спрашивала!
- Да трудно сказать… вернее, доказать. Может, мне кажется. Но сдаётся мне, что Фиалка… ревнует!
- Кого?! – изумился Антон. – К кому?! Деда к тебе ревнует, что ли? У вас же с ним не любовная переписка! Да и вообще, старикам без малого девяносто – какая ревность?
- Нет, всё-таки мужчины – примитивные существа, – фыркнула Маша, – только одно на уме! Между прочим, про возраст Фиалка не преминула уточнить, что моложе деда на целых десять лет, только собирается отмечать восьмидесятилетие, и что она «душою молода». Вот так-то! Но суть не в том. Тебе что, не приходит в голову, что ревновать можно не только к кому-то, но и к чему-то? К чему угодно. К чужой, не своей, славе, почестям, удачам…
- Это уже зависть называется.
- Ну да, можно и так сказать. Мне показалось… этак между строк почуялось… что Фиалка ревнует к тому вниманию, которое вдруг на деда обрушилось через мои письма. Завидует этому вниманию – по твоей терминологии. Я-то волновалась, что она упрекать меня станет, за любимого человека опасаться, за его здоровье, душевное и физическое. Ничуть не бывало! Кроме этой фразы о «стимуле», она вообще о нём не упоминает. Почти. А упомянув, не нашла ничего лучше, как ненароком лягнуть: «несмотря на возраст, я человек энергичный, чего нельзя сказать об Олеге». И дальше невзначай посетовала, что «из-за болезни Олега не могла выбраться в ваш город». Куда она «страшно хочет». В общем, оттенок такой: он так стар, малоинтересен и обуза мне… И про «стимул» этот… Дескать, другого стимула у него и нет. Ему вспоминать особо нечего, и заняться нечем. А дед и политикой, и спортом озабочен. Вон вхождением Эстонии в Евросоюз беспокоится…
- Угу, за футболом следит… – припомнил Антон близкое себе.
- Фиялочка, видно, это скучным находит. Зато о себе!.. Всё остальное письмо – о себе, любимой. И уж так хвалится, так кокетничает, так жеманится… Тьфу, с души воротит.
- Да ну? – не поверил Антон. – Что-то ты уж слишком…
- Ну смотри сам, – Маша взяла в руки письмо. – Начинает сухо: «Здравствуйте, Маша и Антон!» Никаких тебе «дорогие», «Машенька», как дед пишет. Так, снисходит. Дескать, не знаю, что вы за птицы, стоит ли перед вами бисер метать… не уронить бы себя! Это после почти двух лет переписки и моих длиннющих писем с горячими приветами и «самыми тёплыми пожеланиями»! Я бы на её месте начала с того, что благодарила бы за внимание к ним… что-нибудь вроде «муж живёт вашими письмами», «возродили»… пусть бы это даже и было преувеличением. Не-а! Она только в самом конце спохватилась – «стимул». С места в карьер – про себя. Вот… «начинается летняя пора… мне скучать некогда, всегда есть заботы, кроме кухонных дел». Не дай бог, решат, что она человек отставной, в хозяйственных хлопотах погрязла… Нет! Гордо заявляет: «Я человек искусства!» Не слабо?
- Не слабо… А какое «искусство»? Не пляшет же она в восемьдесят лет?
- Не пляшет, само собой. «Рисую картины акварелью… корзиночки… вышивка, ковры… свечки, скульптурки на балетные темы». Изячные дамские занятия. Бла-ародные. Но тут же спохватывается: «это моё хобби». Это, дескать, так, мелочёвка. Главное: «жизнь у меня была очень интересная».
- Так всё-таки – «была», а не «есть»… Отставка, как ни крути. И чем «интересная»?
- Вот то-то и оно – чем! Дальше идёт такой водопад, такой фейерверк, такие «брызги шампанского»! Только утирайся. Залпом стреляет. Целая канонада: Галина Уланова, Дудинская, Агриппина Ваганова, Сергеев, какая-то Рябинкина… не знаю, кто это, не спец по балету… Георг Отс.
- И что они все?
- А не знаю! У неё «масса фотографий»… «масса», понимаешь ли! –  где она «с ними снята». «Приезжали в наш театр и танцевали». Отс, полагаю, пел. Дальше идёт похвальба роднёй: дочка от первого брака искусствовед, ленинградскую Репу заканчивала, теперь, правда, всего лишь школьная училка: «сейчас эта специальность не нужна»… какой-то родич – профессор-филолог, с дочкой-доцентшей… В общем, знаем мы эту песню – какие люди были вокруг! какое обчество! с кем зналась! с кем фотографировалась! с кем за столом сиживали! в один сортир ходили!
- Марья, ты злая. Чего ты так развоевалась?
- А противно! Терпеть не могу этого пустого бахвальства. Корчит из себя аристократку в изгнании. Ты-то сама кто такая? Что сделала? Чем знаменита? С чего столько спеси? А жеманится, как институтка. Отса «Жоржиком» именует, сестру покойную, с которой в театре вместе танцевала – Китти… Выраженьица: «безумно люблю ваш город». Безюмно! безюмно! ах! – Маша закатила глаза, сжала рот куриной гузкой и взмахнула расслабленной рукой. Антон рассмеялся:
- Да, глуповато всё это как-то.
- Кокетничает она и тем, что русский язык якобы забыла: «ах, я всю жизнь среди эстонцев…» Как говорится, «как этто скасать по-рюски?»
- А она русская?
- Как я поняла, да. Дед писал, у неё в родословной какие-то купцы. Знаменитые, естес-сстно. Но что совсем меня подкосило – это фраза в конце: «живём без былого ШИКА и БЛЕСКА, но жить можно».
- «Шик-блеск, красота, тра-та-та, тра-та-та, весь век мы поём, всё поём…» – пропел Антон.
- Именно. Шик-блеск ей подавай. Шикарную жисть. Не выношу я этого. Не вяжется всё это в моей голове с тем, что дед в воспоминаниях описал. И как это его угораздило на такой любительнице «шика» жениться?
- Ну не скажи, Маша, – возразил Антон. – Может, ему и хотелось как раз забыть весь этот ужас, унижения, страдания… голод, кровь, страх. С бухгалтершей не получилось, а тут балерина… «человек искусства». Хотел забыть, а ты его на старости лет обратно втащила во всё это…
- И как это она, фиялка изячная, с самим «Жоржиком» на «ты», за деда замуж пошла? – гнула своё Маша. – Ведь не звезда оперы-балета, не профессор, даже не капитан какого-нибудь ранга. Всего-навсего судовой механик. Технарь. Снизошла… То-то теперь уязвлена: им кто-то интересуется! Когда рядом – она! Сподвижница «Жоржика» и Агриппины… Два года терпела, не выдержала, решила носом ткнуть: вот же она я! вот кем интересоваться надо!
- Да ладно тебе, Маша, не лютуй. Не будь жестокой. Потрафь старухе, напиши, поохай: ах, как интересно, ой, расскажите…
Маша помолчала сурово, бросила конверт на стол.
- Нет уж, – отрезала. – Пусть её рассказки дочь-искусствоведка записывает. Не стану я врать. Не хочу. Не смогу с такой дамой общаться: ей же надо в рот благоговейно смотреть… Она деда моего не уважает. Может, и не любила никогда…

 (Продолжение см.http://www.proza.ru/2009/12/23/1480)